The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century

К 1868 г. было проложено 1300 миль канализационных труб, из которых 82 мили состояли из огромных туннелей, содержащих в общей сложности 318 млн. кирпичей: одна из самых крупных и дорогостоящих государственных инвестиций XIX века. Кроме того, вдоль набережной были проложены подземные железные дороги, а также все трубы и кабели современного столичного города. Строительные работы под Лондоном вызвали большой общественный энтузиазм. Технология, использованная при строительстве этого памятника современности, была доиндустриальной, если не принимать во внимание великолепные флорентийские или мавританские насосные станции, оснащенные паровыми машинами. Канализационные трубы, облицованные кирпичом, и глазурованные керамические трубы не представляли собой ничего нового; движение воды зависело лишь от угла их наклона. С технической точки зрения викторианская дренажная система могла быть построена в любое время за предыдущие сто лет. Все зависело от восприятия, политической воли и нового отношения к грязи. Действительно ли хваленые новые сооружения отвечали всем требованиям - это другой вопрос. Когда в сентябре 1878 г. прогулочный пароход столкнулся с баржей вблизи сточных вод лондонской канализации, возникла целая волна официальных предположений о том, сколько из многочисленных жертв утонуло в Темзе и сколько отравилось ее водой.

Комплексных исследований, посвященных городской гигиене на других континентах, пока не существует. Пока приходится довольствоваться некоторыми впечатлениями. Мусульманская Передняя Азия неоднократно отмечалась путешественниками высоким качеством городского водоснабжения; ни один отчет из Исфахана до его разграбления афганцами в 1722 г. не обходился без упоминания этого факта. Более того, часто отмечалось, что в Европе нет ничего подобного. Западные очевидцы осуждали варварство русских, уничтожавших татарские водопроводы после аннексии Крыма в начале 1780-х годов. А в 1872 г. немецкий путешественник по Сирии, на которого Левант произвел мало впечатления, был поражен тем, что в Дамаске, городе со 150 тыс. жителей, "каждая улица, каждая мечеть, каждый общественный и частный дом, каждый сад" были "до краев" снабжены каналами и «фонтанами». Истоки модернизации водоснабжения в Бомбее лежат не столько в соображениях здравоохранения, сколько в недостаточности водоснабжения быстро растущего большого города. После активного сопротивления индийской знати, которая небезосновательно опасалась повышения налогов, в 1859 г. в Бомбее появился муниципальный водопровод - раньше, чем во многих европейских городах. Это позволило обеспечить водой бурно развивающуюся хлопковую промышленность вест-индского мегаполиса и снизить опасность того, что владельцы частных цистерн будут использовать периоды засухи в своих корыстных целях. В Калькутте канализационная система была открыта в 1865 году, а установки для фильтрации воды - в 1869 году. Первыми китайцами, познакомившимися с водопроводной водой, были императорские эмиссары на океанских пароходах в 1860-х годах. В Шанхае, где качество воды и раньше было лучше, чем во многих крупных европейских городах того времени, в 1883 г. появилась современная водопроводная станция, финансируемая частными инвесторами, и первоначально она обслуживала только преуспевающих европейцев и нескольких богатых китайцев в Международном поселении - анклаве, управляемом иностранцами по колониальному образцу. Владельцы водопроводной станции старались увеличить радиус ее действия и ни в коем случае не хотели лишать китайцев чистой воды из "колониальных" побуждений. Но китайское население оставалось скептиком: оно уже несколько поколений более-менее выживало за счет воды из реки Хуанпу. Против новой конкуренции протестовали и гильдии, представляющие более трех тысяч водовозов.

Упадок и возрождение общественного здравоохранения

Поначалу эпоха модерна была нездоровой. В первые пять-шесть десятилетий XIX века индустриализация означала для рабочего населения английских городов нищету, лишения, культурный упадок и снижение физического благополучия. Страна поплатилась за то, что индустриализация началась до того, как были поняты современные санитарные принципы и предприняты попытки их решения. Тем не менее многие люди взвешивали риски городской жизни и принимали их по собственной воле. Большие города и новые фабричные поселки были вреднее для здоровья, чем сельская местность, и оставались таковыми на протяжении всего столетия, но заработки в них были выше. Трудовая дисциплина на фабриках была строже, но многие предпочитали вырваться из-под жесткого контроля сельских помещиков и священников и иметь возможность создавать независимые клубы и церковные общины. Уровень здоровья снизился и в США - историки предпочитают использовать в качестве индикатора размер тела - во время ранней фазы индустриализации (ок. 1820-50 гг.), которая последовала за необычайно благоприятными условиями начала века. В Германии наблюдались резкие колебания уровня жизни, но с долгосрочной тенденцией к росту. Аналогичная тенденция наблюдалась в Нидерландах и Швеции - двух странах, которые долгое время не проводили индустриализацию, но переживали схожее экономическое развитие, основанное на торговле, финансах и современном сельском хозяйстве. В Франции начало индустриализации в 1820-х годах в целом было связано с явными и постоянными улучшениями во всех областях. Это был исключительный случай, когда индустриализатору второго поколения (в отличие от США того же периода) не пришлось столкнуться с серьезными потерями в физическом благосостоянии. Это объясняется двумя дополнительными причинами: во-первых, Франция урбанизировалась гораздо медленнее, чем Англия, что позволило избежать риска для здоровья, связанного с перенаселенностью трущоб; во-вторых, городское население ело больше мяса во Франции, чем в Англии (в XVIII веке все еще было наоборот), и поэтому выработало более высокую сопротивляемость болезням. Кроме того, Французская революция способствовала несколько большему равенству в распределении доходов. Это тоже, по-видимому, всегда является фактором, способствующим хорошему здоровью.

В целом поздние разработчики несли меньшие биологические издержки. Как только появлялись новые знания об эпидемиях и способах борьбы с ними, крупные города избавлялись от "избыточной смертности" и становились более здоровыми местами для жизни, чем сельская местность. Это можно продемонстрировать как для Германии, так и для колоний, таких как Индия, где, например, Калькутта, Бомбей и Мадрас приобрели хотя бы часть санитарных улучшений британских городов. В обоих случаях новая тенденция началась в 1870-х годах. Распространение медицинских и гигиенических знаний, а также технологий канализации и водоснабжения было, по крайней мере в Европе, "транснациональным" процессом; инновациям требовалось всего несколько лет, чтобы пересечь границы. Например, современный водопровод строился британскими фирмами в Берлине с 1853 года, а в Варшаве - с 1880 года. Британия была пионером в области законодательства о здравоохранении, но на его внедрение ушло довольно много времени. Германия же, опоздавшая с развитием промышленности, быстро приняла новые санитарные меры еще до того, как они были закреплены в законодательстве. Здесь власти применили свое традиционное право на вмешательство. Высокая административная компетентность прусских правительств оказалась преимуществом, тогда как в Англии влиятельные плательщики среднего класса не желали брать на себя дополнительные расходы, а слабые муниципальные власти долгое время не могли им противостоять.

Внедрение систем здравоохранения оказало глубокое влияние на весь мир. Новый поворот был ощутим даже в тех странах, где традиционные методы лечения были хорошо опробованы, признаны и пользовались доверием большинства населения. Традиционная медицина, например, в Африке или Латинской Америке, отличалась ярко выраженным индивидуализмом, связанным с достоинствами и возможностями конкретных харизматичных целителей. Для внедрения систем общественного здравоохранения существовали три предпосылки: (1) новое определение задач государства и желание выделить на них ресурсы; (2) наличие биомедицинских знаний, включая их практические последствия; (3) ожидание гражданами того, что государство должно заниматься вопросами здравоохранения.

Интеллектуальная теория микробов, разработанная Луи Пастером и получившая признание в Европе с 1880-х годов, дала научное обоснование наблюдениям таких практиков, как Джон Сноу, подняв политику развития общественной гигиены над партийно-политической борьбой. Первые инициативы, несмотря на то, что были "благими намерениями", опирались на шаткие предпосылки и не приводили к обобщающим выводам. Только теория микробов утвердила чистоту как высший приоритет, сделав Homo hygienicus творением бактериологии. Такие ученые, как Пастер и Роберт Кох, стали культурными героями эпохи. Болезнь была оторвана от привычных экологических, социальных, политических и религиозных контекстов, а здоровье было провозглашено высшей ценностью. Средние классы и все большее число людей из других слоев общества усвоили это отношение. Улучшение санитарных условий, вероятно, сыграло большую роль в снижении смертности в Европе и Северной Америке, чем в других странах мира, где до сих пор предпринимаются попытки достичь сопоставимых результатов с помощью более простых и дешевых технологий. Универсальность целей не сопровождалась универсализацией средств. Влияние Запада, таким образом, было дифференцированным.

Крупные государственные инвестиции в больничное обслуживание получили всемирное распространение только в ХХ веке. Первой крупной современной больницей стал основанный в 1784 году по приказу императора Иосифа II венский Всеобщий госпиталь (Allgemeine Krankenhaus). В Великобритании XVIII век стал эпохой перелома: к 1800 году больницы были во всех крупных городах Англии и Шотландии, а в Лондоне уже действовал целый ряд специализированных центров. Британия стала мировым пионером; в Соединенных Штатах Америки этот процесс занял гораздо больше времени. Все эти первые больницы были частными фондами, в отличие от континентальной Европы. В Германском рейхе после 1870 года было построено все большее количество больниц, в результате чего накануне Первой мировой войны образовался избыток коек. Больницы конца XIX века существенно отличались от лечебных учреждений начала нового времени. Ориентированные на новые знания в области гигиены, они в основном служили целям краткосрочного лечения, подготовки врачей, развития медицинского искусства и науки. Важность этих задач возрастала по мере развития специализации (в Германии с 1880-х годов). Пока существовал страх перед эпидемиями, одной из основных задач больниц был уход за больными с острыми заболеваниями, но долгое время никто не мог быть уверен, что они повышают, а не понижают шансы на выживание. Универсализация клиники западного типа - явление более позднего времени, тесно связанное с новыми видами финансирования здравоохранения.

(Относительно) здоровые рабы Ямайки

Среднее состояние здоровья социальной группы зависит от множества факторов: адаптации к местному климату, количества и качества пищи, физических и психических нагрузок на работе, поведения, снижающего риск (например, соблюдения личной гигиены), доступа к медицинской помощи и т.д. Имеющаяся информация по XIX веку позволяет составить достаточно полный профиль здоровья лишь для нескольких групп населения, в основном в Европе. Мы до сих пор мало знаем, например, о ситуации в самой густонаселенной стране мира - Китае. Но есть и исключения из этого правила. Одним из них является рабское население британских Карибских островов в период между прекращением африканской торговли в 1808 году и отменой рабства в Британской империи в 1833 году. В этот период даже беспринципный и садистский владелец плантации не стал бы доводить своих рабов до смерти: чернорабочие стали товаром, который уже не так просто было заменить. Большинство плантаторов нанимали врачей-европейцев или креолов, изучавших медицину в Англии или Шотландии. Медицинские пункты не были редкостью на крупных плантациях. Конечно, в логике эксплуататорской системы было достаточно хорошо заботиться о молодых и сильных рабах, пренебрегая пожилыми или даже изгоняя их с плантации. Однако в целом медицинское обслуживание рабов было не намного хуже, чем у английских промышленных рабочих того времени. Основные ограничения в медицинском обслуживании как в Европе, так и на Карибах заключались в несовершенстве знаний, которые в начале XIX в. еще не позволяли установить причины многих заболеваний, особенно распространенных в тропиках. Многие рабы благоразумно воздерживались от доверия европейской медицине, часто предпочитая обращаться к чернокожим лекарям, которые практиковали народную медицину, недоступную европейскому промышленному пролетариату.

3. Медицинские страхи и их профилактика

Основные тенденции

Вторым фактором, способствовавшим снижению смертности там, где теория находила практическое применение, стали новые знания о профилактике заболеваний. Как и "демографический переход", эпидемиологический переход проявлялся в разное время в разных частях света. В целом в течение XIX века шансы стать жертвой массовой вспышки болезни, которую демографы называют кризисом смертности, уменьшались. Для северо-западной Европы описана следующая последовательность: На первом этапе, начавшемся в 1600 г. и достигшем своего пика между 1670 и 1750 годами, такие болезни, как бубонная чума и тиф, утратили свое значение. На втором этапе отступили такие смертельно опасные инфекционные заболевания, как скарлатина, дифтерия и коклюш. На третьем этапе, начавшемся около 1850 года, постепенно снижалось значение респираторных заболеваний, кроме туберкулеза. Наконец, в ХХ веке постепенно сформировался привычный для всех европейских обществ профиль смертности: основными причинами смерти стали болезни сердца и кровообращения, а также онкологические заболевания. Для каждого региона мира можно составить свой баланс старых и новых болезней.

Туберкулез относится к тем заболеваниям эпохи, которые считаются новыми. Поскольку он был признан единой картиной болезни только в начале XIX века, о его появлении в более ранние времена можно сказать немного. Несомненно, он был более распространен, чем об этом свидетельствуют исторические документы. Мы можем быть уверены, что она была эндемична в различных частях Евразии и Северной Африки, а также, вероятно, в "доколумбовой" Америке. Но его впечатляющее распространение в XIX веке сделало его фишкой эпохи не только в новых рабочих пригородах, но и в гостиных высшего общества. Одной из самых известных его жертв стала куртизанка Мари Дюплесси, увековеченная как "Дама с камелиями" в одноименном романе Александра Дюма (1848 г.) и как Виолетта в опере Джузеппе Верди "Травиата" (1853 г.). В первой половине века смертность во Франции выросла вдвое. После Первой мировой войны она по-прежнему оставалась одним из главных социальных бедствий, борьба с которым в рамках политики здравоохранения давала неутешительные результаты. Лекарств для его лечения не существовало до 1944 года, а по-настоящему эффективные препараты появились только в 1966 году. Поскольку считалось, что туберкулез передается по наследству, в семьях буржуазии его часто скрывали. Но замалчивание было невозможно в отношении выдающихся личностей, заболевших туберкулезом, - от Джона Китса (1821) до Фредерика Шопена (1849), от Роберта Луиса Стивенсона (1894) до Антона Чехова (1904) и Франца Кафки (1924).

Лечение, которое богатые люди начали искать в 1880-х годах в новом архипелаге горных санаториев, привело к появлению особого вида международной полуобщественной сферы. Здесь они были сами по себе, но не одиноки: они отдыхали, питались здоровой пищей, избавлялись от стрессов большого города и охотно подчинялись тирании персонала. В романе Томаса Манна "Волшебная гора" (1924 г.), действие которого происходит в альпийском санатории в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, изображено одно из таких характерных учреждений, возникавших даже в Корее, где пятая часть населения была инфицирована. В Японии число туберкулезных больных также резко возросло после начала века и вновь снизилось только после 1919 года. Японские ученые тщательно изучали новые западные открытия в области туберкулеза, но по этой причине иногда долго не могли принять соответствующие меры. Только спустя несколько десятилетий после простого и эмпирического выделения Робертом Кохом туберкулезной палочки (1882 г.) и создания в 1890-х годах эффективной вакцины японская медицина была готова принять клиническую картину туберкулеза как единого инфекционного заболевания. Но на этом дело не закончилось, поскольку, как и в Европе, продолжалось расхождение между народными и научными представлениями. Большинство населения Японии придерживалось мнения, что "туберкулез" - это наследственное заболевание, которое нужно максимально скрывать, в то время как медицинские чиновники стремились зафиксировать как можно больше случаев заболевания. Наследственная теория нравилась и владельцам фабрик, поскольку избавляла их от необходимости улучшать условия труда. Ведь самую большую группу носителей в Японии составляли работницы шелковой и хлопчатобумажной промышленности, которые впоследствии распространяли болезнь в родных деревнях.

В XIX веке появились и совершенно новые заболевания. Одним из них, впервые зарегистрированным среди молодежи в Женеве в 1805 г., был менингит, который в каждом втором случае приводил к смерти в течение нескольких дней. По всей видимости, во Франции наиболее частыми носителями инфекции были солдаты, переезжавшие из одного гарнизона в другой. В конечном счете, были поражены вся Франция и Алжир. На пике своей распространенности, в 1837-1857 годах, болезнь унесла несколько десятков тысяч жизней, причем почти исключительно людей в возрасте до 30 лет. Еще одним бичом XIX века стал полиомиелит. Долгое время медицинские знания о нем были крайне расплывчаты, но в последней четверти века новые условия во Франции и других европейских странах привели к тому, что заболевание приобрело масштабы эпидемии. Вакцина появилась только в 1953 году. Полиомиелит никогда не был болезнью бедности, связанной с антисанитарией: действительно, впервые он появился в таких странах, как Швеция, где гигиена была развита лучше всего в мире. Другие болезни были распространены среди четко определенных групп риска: например, страшная и неизлечимая чума, в принципе являющаяся болезнью лошадей, распространялась среди потребителей зараженной конины, а также среди кучеров и солдат, которым приходилось профессионально работать с лошадьми.

С точки зрения глобальной истории, в XIX веке возникло противоречие между более легкой передачей болезней и более успешными кампаниями по борьбе с ними. С одной стороны, миграция и современные средства передвижения оказались эффективными проводниками для глобального распространения инфекций. Черная смерть XIV века уже охватила большую часть известного мира, причем далеко не только Европу, и унесла треть населения Египта. Теперь эпидемии распространялись по регионам гораздо быстрее. Самой страшной стала глобальная пандемия гриппа 1918 г., поразившая даже отдаленные острова в Южных морях и унесшая, по разным оценкам, от 50 до 100 млн. человек, что превышает общее число погибших в недавно закончившейся Первой мировой войне. Особенно сильно пострадали Италия, потерявшая 1% населения, и Мексика, где эта цифра достигла 4%. С другой стороны, достижения медицины и борьбы с болезнями позволили бороться с самыми сильными эпидемиями, которые только видела история, не уничтожая их полностью, но разрушая их мощь. Хронология и пространственные закономерности этого контрнаступления дают представление о глобальных процессах. Девятнадцатый век стал первой эпохой, когда против медицинских бедствий систематически проводились всемирные кампании. Для того чтобы быть успешными, они должны были сочетать адекватные биомедицинские знания с идеей политики общественного здоровья. Вот несколько примеров.

Профилактическая война против оспы

Первичной историей, впоследствии повторившейся в других странах в измененных формах, стала война с оспой. По крайней мере, в Европе она началась с успешных испытаний вакцинации, проведенных английским врачом Эдвардом Дженнером в 1796 г., но за пределами Европы у этой кампании была своя предыстория. В Китае прививки или "вариоляция" практиковались с конца XVII века, они были распространены также в Индии и Османской империи. При этом методе возбудители оспы, полученные от больного оспой, непосредственно наносились на кожу здорового человека, чтобы вызвать иммунизирующую реакцию. В начале XVIII века леди Мэри Уортли Монтагу, жена дипломата и известная писательница-путешественница, наблюдала этот иммунизирующий эффект как среди крестьянок, так и среди богатых представителей высшего сословия Турции, и сообщила об этом своим ученым друзьям в Лондоне. Действительно, в Англии, Германии и Франции в последней трети XVIII века у прививок было много сторонников, но неспособность правильно изолировать испытуемых на этапе их высокой заразности часто приводила к вспышкам эпидемий. До Эдварда Дженнера, открывшего защитный эффект для человека гораздо более слабого возбудителя коровьей оспы, никто не нашел безрискового способа защиты целых популяций от оспы. В 1798 году после двух лет экспериментов Дженнер представил общественности свои революционные результаты. Была найдена безопасная и недорогая альтернатива прививкам в виде вакцинации.

Вскоре стало ясно, что вакцинация уничтожит болезнь только в том случае, если ей будет подвергнуто все население. Особенно быстро начали действовать страны с централистскими традициями или модернизированными авторитарными системами правления. В 1800 году Наполеон дал добро на первые прививки, и в 1808-1811 годах во Франции было привито около 1,7 млн. человек. Египет при Мухаммеде Али уже в 1818 году сделал вакцинацию обязательной, по крайней мере, на бумаге; паша направил в деревни бригады французских врачей для вакцинации детей и обучения цирюльников необходимым приемам. Но самый важный прорыв произошел с созданием в 1842 г. постоянной службы здравоохранения, охватывающей как столицу, так и провинции. В Египте дело продвигалось быстрее, чем в Великобритании, где иммунизация стала обязательной только в 1853 г. (более эффективно - в 1867 г.), пока в 1909 г., в то время, когда в США еще бушевали общественные дебаты о ее преимуществах и недостатках, депутаты-либералы, выступающие против любого государственного принуждения, не смогли одержать верх в этом вопросе.

Открытие Дженнера вскоре облетело весь мир, а сам Дженнер получил известия об этом из отдаленных уголков земного шара, в том числе благодарственные письма от Томаса Джефферсона и от вождя племени пяти наций в Верхней Канаде. Европейские корабли, ранее печально известные как разносчики болезней, доставили лимфу коровьей оспы во многие заморские страны, что стало ранним примером глобального распространения знаний и стратегий решения проблем. Как транспортировалась вакцина? Наиболее оптимальным способом была передача вакцины через инфицированных людей, для чего необходимо было иметь группу неиммунных людей (часто их брали из детского дома). Один из членов группы заражался, затем лимфатический гной передавался следующему и так далее; таким образом, на борту корабля, прибывшего в пункт назначения, должен был находиться хотя бы один вирулентный случай.

В 1803 г. испанский король Карл IV, поклонник Дженнера, отправил экспедицию с вакцинным материалом во все колонии короны. По пути из Буэнос-Айреса, Чили и Филиппин она заехала в Южный Китай, куда вакцина была доставлена почти одновременно из Бомбея. В 1805 г. врачи в поселении Ост-Индской компании в Кантоне начали работать с вакциной, и в том же году литература по этой теме была переведена на китайский язык. В Японию известие об открытии Дженнера пришло в 1803 г., а в 1812 г. из русского медицинского трактата, привезенного на родину японским военнопленным, стало известно еще больше. Но вакцины все еще не было. Первая партия вакцины поступила в Японию из голландской Батавии только в 1849 году - удивительно поздно по сравнению с другими странами.

Однако следует с осторожностью относиться к линейной истории успеха. Долгое время необходимость поддержания иммунной защиты в актуальном состоянии не осознавалась. Неподходящие люди-носители передавали вместе с вакциной другие возбудители, а правительства многих стран не понимали важности массовой вакцинации. Все это привело к серьезной неравномерности. Немецкие солдаты, отправлявшиеся в 1870 году воевать во Францию, имели почти полную защиту от двойной вакцины, в то время как значительная часть французской армии не имела такой защиты. Примерно в это же время в разных частях страны вновь вспыхнула оспа. Таким образом, франко-прусская война проходила в разгар эпидемического кризиса, и асимметрия защиты способствовала поражению французов. Французская армия потеряла от оспы в восемь раз больше солдат, чем немецкая, а в 1869-1871 гг. во Франции от оспы умерло, возможно, до 200 тыс. мирных жителей. Кроме того, французские военнопленные переносили болезнь с собой в Германию, где население было защищено от нее гораздо хуже, чем солдаты. Сильная эпидемия в 1871-1874 гг. унесла жизни более 180 тыс. человек.

Степень защиты от оспы совсем не отражала уровень экономического развития. Например, обнищавшая Ямайка избавилась от оспы на несколько десятилетий раньше богатой Франции; прививки там практиковались с 1770-х годов, а вакцинация по Дженнеру - с начала века, что сделало крупнейший и самый ранний из британских "сахарных островов" образцом в этом отношении. Колониальные власти создали специальное учреждение по вакцинации, и к середине 1820-х гг. оспа исчезла с Ямайки, а через несколько лет за ней последовали большинство других британских Карибских островов, опередив большинство других регионов мира. Цейлон, также остров под британским контролем, к 1821 г. стал свободным от оспы после массовой кампании вакцинации. В Азии это отнюдь не было правилом. На гигантском субконтиненте вспышки оспы случались в каждом году столетия, наиболее драматичная была в 1883-84 гг. В Кашмире вакцинация началась только в 1894 году. В Индокитае, где французские колониальные власти проявляли меньше заботы, чем британские в Индии, оспа оказалась особенно упорной. На Тайване, который японцы присоединили к себе в качестве колонии в 1895 году, власти провели эффективную кампанию массовой вакцинации, и к концу века остров был более или менее чист от оспы. В Корее первые европейцы, прибывшие в ранее закрытую страну в 1880-х годах, обнаружили мало людей, не пораженных этой болезнью; она не была занесена на полуостров извне, и в итоге была ликвидирована под японским колониальным правлением во втором и третьем десятилетиях ХХ века.

Хотя Всемирная организация здравоохранения только в 1980 г. объявила мир свободным от оспы (последний случай натуральной оспы был зарегистрирован в Сомали в 1977 г.), прорыв был достигнут еще в XIX веке. В тех случаях, когда заболевание сохранялось до Второй мировой войны и очень редко после нее, оно было результатом пренебрежения со стороны правительства, коррумпированности органов здравоохранения или особых эпидемиологических ситуаций. Последняя эпидемия на Западе была зарегистрирована в 1901-3 гг. в США. Швеция стала первой страной в мире, избавившейся от эндемической оспы в 1895 году. В Африке и на Ближнем Востоке накануне Первой мировой войны эта болезнь была еще глубоко заселена, и лишь незначительное меньшинство населения этих стран пользовалось вакцинной защитой. Большие успехи в иммунизации произошли там в ХХ веке.

Проблемы, которые необходимо было решить до того, как все население получит иммунитет, были в принципе одинаковыми во всем мире: необходимо было преодолеть сопротивление, как в Великобритании, так и в Африке (где население не доверяло колониальным властям); правительства должны были сделать вакцинацию обязательной и проводить проверки; необходимо было обеспечить наличие высококачественной вакцины в достаточном количестве. Эти задачи требовали сложной организации, и не всегда в Европе они решались лучше, чем в Азии. Наиболее успешными оказались дисциплинированные общества, но даже среди них были различия. Гессен и Бавария первыми в Германии ввели вакцинацию против оспы под влиянием Наполеона в 1807 году, но Пруссия, которая так хорошо защищала свою армию, в остальном полагалась на самоотверженность местных врачей.

Западная медицина и медицина коренных народов

Колониальные регионы, по всей видимости, имели хотя бы теоретическое преимущество, поскольку новые методы вакцинации были доступны им напрямую. В Африке Эфиопия - единственная неколонизированная страна, не считая Либерии накануне Первой мировой войны, - последней внедрила методы Дженнера. В других странах вакцина появилась раньше, но долгое время ею пользовались только правящие круги. Например, на Мадагаскаре, где жертв оспы традиционно хоронили заживо, король уже в 1818 году провел вакцинацию членов королевской семьи, но не смог эффективно защитить весь остров, являвшийся узловым пунктом работорговли. Закупка вакцины за рубежом также была слабым местом в успешной в целом политике реформ королей Сиама. Лишь в конце века, позже, чем в скромных европейских колониях в Азии или на Карибах, государственные программы вакцинации начали осуществляться в этой независимой стране. Колонии - по крайней мере, те, которые считались важными, - имели поэтому относительно неплохие шансы. Власти понимали, что одним выстрелом можно убить сразу нескольких зайцев: укрепить трудовой потенциал колониального населения, одновременно завоевать репутацию колониальных благодетелей и помочь защитить материнскую страну от инфекций.

Какую роль в этом сыграло научное знание? Здесь также необходимо обратить внимание на хронологию. Важные открытия произошли только после середины века. С конца 1850-х годов Луи Пастер и Роберт Кох установили, что некоторые заболевания вызываются микробами, и в ряде случаев разработали методы лечения. Однако первая вакцина после Дженнера появилась только в 1881 году, когда Пастер выделил бациллу сибирской язвы, а в 1890 году Кох нашел антитоксин против дифтерии. Около 1900 года в распоряжении медицинской науки было всего несколько надежных лекарств, среди которых хинин, дигиталис и опиум. Аспирин появился на рынке в июле 1899 года. Двадцатый век станет великим веком массовой иммунизации против инфекционных заболеваний и успехов в борьбе с бактериальными болезнями с помощью сульфаномидов и антибиотиков. Но одним из главных достижений XIX века стало новое понимание причин, лежащих в основе воспалительных процессов. Примерно с 1880 года повсеместное применение антисептики и дезинфекции позволило снизить смертность при родах , но только в западных странах. Основной вклад в общее качество жизни был сделан в профилактике заболеваний, а не в их лечении - тенденция, наметившаяся в новом веке, изменилась на противоположную. Поколение, выросшее на Западе после Второй мировой войны, стало первым в истории, которое не жило под дамокловым мечом инфекций. Например, в США в 1980 году риск умереть от инфекционного заболевания был в двадцать раз ниже, чем в 1900 году.

Даже для Европы не стоит переоценивать скорость внедрения новых достижений в медицинскую практику. На других континентах распространение западной медицины наталкивалось на системы знаний и практик коренного населения; там, где они не существовали в письменной форме, как, например, в Африке, они не вызывали уважения ни у коренных, ни у европейских представителей современной медицины и были низведены до уровня банальной повседневности. Однако там, где встречались "великие традиции", все было иначе. В Японии, где европейская медицина была известна еще в досовременные времена, ее начали практиковать после середины века. В период Мэйдзи она официально заменила господствовавшую до этого китайскую медицину. В марте 1868 г. в одном из своих первых указов новое правительство Мэйдзи, в составе которого было необычайно много политиков с медицинским образованием, провозгласило, что западная медицина должна стать единственным обязательным элементом подготовки врачей в Японии. После 1870 г. с помощью многочисленных немецких врачей медицинское образование было полностью перестроено в соответствии с немецкой моделью. Предполагалось, что "старая" (т.е. китайская) медицина будет постепенно угасать. Каждый, кто хотел стать дипломированным врачом, должен был сдать экзамен по западной медицине, но традиционные врачи оказывали сопротивление. При лечении часто встречающегося заболевания берибери местная медицина доказала свое превосходство, в том числе и потому, что в Европе это заболевание не представляло большой опасности для здоровья. На практике две системы продолжали сосуществовать, дополняя друг друга. На рубеже веков две трети врачей в Японии, по статистике, принадлежали к традиционной китайской школе.

Передача знаний в обратном направлении - из Азии в Европу - произошла уже в эпоху раннего Нового времени. Миссионеры-иезуиты собирали китайские медицинские тексты и травы. Благодаря публичным отчетам отдельных иезуитов, в частности опубликованному в 1727 году отчету вестфальского врача Энгельберта Каемпфера о его поездке в Японию в 1692-94 годах, на Западе стали известны такие азиатские практики, как акупунктура или моксибустион. В ряде западных учебников была сделана попытка осмыслить китайские теории лечения. Однако широкое применение на Западе восточноазиатская медицина нашла лишь во второй половине ХХ века. Неортодоксальные медицинские знания вряд ли могут быть приняты сами по себе. Для этого необходима определенная интеллектуальная восприимчивость, наличие лекарей, способных применять новые методы, пациентов, готовых их принять, а иногда и институциональная поддержка в виде "системы здравоохранения". Но даже при невыполнении этих жестких требований восточноазиатские методы лечения не переставали интересовать западных медиков. Взлеты и падения этого увлечения выстраивают кривую открытости Запада к альтернативным традициям знания.

4. Старые и новые мобильные опасности

Конец чумы в Средиземноморье

Любое эпидемическое заболевание создает специфические проблемы для общества. Каждое заболевание развивается со своей скоростью, имеет свой профиль жертв и характер пространственного распространения. У каждой болезни есть свой "имидж", особое значение, которое люди придают ей. У каждой из них свой способ передачи, свой момент заражения. Бубонная чума - болезнь, переносимая крысиными блохами, которая как никакая другая глубоко запечатлелась в европейском воображении, - в XIX веке была азиатским феноменом. Она отступила из Западной Европы после великой вспышки 1663-79 годов, охватившей Англию, север Франции, Низкие страны, долину Рейна и Австрию. Предпоследняя вспышка была вызвана в 1720 г. французским кораблем, возвращавшимся из охваченной чумой Сирии; в течение последующих двух лет в Провансе от этой болезни умерло более 100 тыс. человек. Последняя крупная эпидемия в Европе за пределами Балкан, где правили османы, захлестнула Венгрию, Хорватию и Трансильванию в 1738-42 гг. Усиление контроля в крупных портах, а также создание австрийского санитарного кордона на Балканах, завершенное в 1770-х годах, защитили Европу от дальнейшего завоза чумы из Азии. Франция и Габсбургская монархия были передовыми государствами Европы и поэтому имели наибольший опыт; континент в значительной степени обязан им за то, что они избавили его от чумы в поздний современный период. Дополнительным фактором стал повсеместный переход в европейских городах XVIII века от деревянного и фахверкового строительства к каменной архитектуре, в результате чего крысы - основной переносчик чумы - лишились части своей среды обитания.

В середине XVIII в. в Центральной Азии начался новый цикл чумы - третий после VI-VIII и XIV-XVII вв. В Османской империи эта новая волна соединилась со стабильными очагами чумы в Курдистане и Месопотамии. Стамбул считался царством крыс и опасным очагом инфекции, а османские войска обеспечивали распространение болезни по всей империи. Чума распространялась на кораблях из таких портов, как Стамбул, Смирна, Салоники и Акко, а также по суше по большим дорогам. Войска Бонапарта заразились в 1799 г. во время продвижения из Египта в Сирию; командующий пытался поднять боевой дух инсценировкой посещения чумного дома в Яффе. При осаде Акко половина его армии умерла от чумы, дизентерии или малярии. Последующие вспышки заболевания отмечались в Стамбуле (в 1812 г., 150 тыс. человек умерло), Сирии (в 1812 г.), Белграде (в 1814 г.) и Сараево (несколько раз). Гельмут фон Мольтке, тогда еще молодой прусский военный советник султана, стал свидетелем эпидемии в Стамбуле в 1836 г., когда погибло 80 тыс. человек, а на обратном пути ему пришлось выдержать обычное десятидневное "задержание" на австрийском кордоне-границе. Мольтке наблюдал последний приступ чумы. В течение двадцати лет - с 1824 по 1845 год - она быстро исчезла из Османской империи, за исключением эндемичных районов в Курдистане и Ираке. Ключевую роль в этом сыграли ужесточение карантинов и появление новых официальных органов здравоохранения, однако конец чумы в Османской империи, ставший поворотным пунктом в истории болезни, до сих пор не получил полного объяснения. Остается элемент загадки. Несмотря на успешные меры защиты, Европа продолжала жить в тени чумы до 1845 года, когда в восточном Средиземноморье была зафиксирована последняя вспышка заболевания. Она не могла ослабить бдительность раньше.

Новая чума из Китая

Последняя большая волна чумы распространилась из юго-западного Китая в 1892 году. В 1893 г. она достигла южной метрополии Кантон, а в 1894 г. - близлежащей британской колонии Гонконг, вызвав паническую реакцию международной общественности. В 1896 г. корабли доставили возбудителя в Индию, в 1898 г. - во Вьетнам, в 1899 г. - на Филиппины. К 1900 году заражению подверглись порты Сан-Франциско и Глазго. В Кейптауне половина заразившихся умерла в 1901 году: всего 371 смертельный случай. Самым удивительным исключением стала Австралия, где чума неоднократно поражала порты, но так и не переросла в эпидемию, поскольку власти инстинктивно с максимальной энергией боролись с крысами. Пандемия продолжала бушевать в первом десятилетии нового века - более того, некоторые историки медицины утверждали, что она изжила себя лишь около 1950 года. Более поздний всплеск пришелся на 1910 г., когда пассажирский корабль завез чуму из Бирмы на Яву, где она никогда ранее не встречалась; с 1911 по 1939 г. от нее умерло более 215 тыс. яванцев. В долгосрочной перспективе это привело к значительному улучшению условий жизни и медицинского обслуживания в колонии.

Как и в случае с другими эпидемиями той эпохи, специалисты сразу же приступили к работе. Поначалу они были озадачены, поскольку никто не ожидал, что чума вновь появится в Азии. Япония никогда с ней не сталкивалась. В Индии она была настолько малоизвестна, что там даже не было божества чумы (как, например, в Китае). Вскоре британский Гонконг стал главным центром международных исследований: обеспокоенное правительство в Токио незамедлительно направило туда знаменитого бактериолога Китасато Сибасабуро, который был ассистентом Роберта Коха. Из сайгонского филиала Института Пастера поспешил швейцарский ученик Пастера Александр Ерсин. Именно Ерсин в 1894 году открыл как возбудителя чумы, так и важнейшую роль крыс; вскоре после этого в качестве переносчика была определена блоха. Крысам теперь приходилось несладко. Во время эпидемии 1903 года городские власти Ханоя платили 0,20 пиастра за каждую пойманную крысу - успешная мера, которая также послужила стимулом для частных ловцов крыс. В Японии единичные случаи заболевания появились в 1899 году, но они не привели к эпидемии. О новизне заболевания там свидетельствует отсутствие термина для его обозначения, кроме фонетически заимствованного слова pesuto.

Вопреки бытовавшим в то время представлениям, пандемия начала века не возникла внезапно и не вырвалась из загадочной "Центральной Азии". Чума была описана еще в 1772 году в Юньнани, где обитала желтогрудая крыса (Rattus flavipectus). Видимо, чума существовала там давно, но только экономическое развитие региона создало условия для ее распространения. Поощрение добычи меди династией Цин сделало провинцию магнитом для рабочих в радиусе нескольких сотен километров. В период с 1750 по 1800 год четверть миллиона мигрантов превратили отдаленную дикую местность в регион рабочих лагерей и растущих городских поселений. Вместе с добычей полезных ископаемых появились торговля и транспорт, а спрос на продовольствие стимулировал производство риса в соседней Бирме. Распространение чумы стало возможным только в результате этого значительно возросшего движения, которое поначалу было полностью ограничено Китаем, точнее, юго-западным Китаем, поскольку провинция практически не была интегрирована в общероссийский рынок. Поэтому некоторое время проблема оставалась внутри Китая и не попадала в поле зрения западного человека. Экономическая депрессия в первой половине века сгладила остроту проблемы, но затем мусульманские восстания, потрясшие юго-западный Китай в 1856-1873 годах, вновь дали о себе знать. Основными разносчиками инфекции стали повстанцы и их цинские противники. В то же время торговля опиумом из прибрежных портов как никогда раньше связывала провинцию с обширными международными сетями. Подробные отчеты в местных китайских хрониках позволяют проследить за ходом распространения чумы от района к району.

Китайская медицина не оказалась неподготовленной. Одна из школ подчеркивала важность личной гигиены, другая делала акцент на факторах окружающей среды, как природных, так и социальных, что очень напоминало теории "миазмов", распространенные в Европе до середины века. Однако ни одна из школ не считала, что болезнь передается инфекционным путем. Коллективные усилия по борьбе с ней сводились к ритуальному экзорцизму, публичным актам искупления и другим символическим действиям. Как и в Европе раннего нового времени и в мусульманском мире, чума воспринималась как божественное посещение или наказание, и здесь также подметали улицы, чистили колодцы, сжигали имущество жертв чумы. Существенным отличием от досовременной Европы было то, что ни ведущие врачи, ни государственные чиновники не верили в инфекцию как причину болезни, а значит, и в изоляцию заболевших или подвергшихся ее воздействию. Запад первым продемонстрировал эффективность таких методов при карантинировании пораженных портов. В 1894 году колониальные власти Гонконга применили другую стратегию. Исходя из того, что чума размножается в убожестве нищеты, они предприняли силовое вмешательство, чтобы разделить китайцев и европейцев и уничтожить ряд районов, населенных бедняками. Это вызвало бурные, порой яростные протесты китайцев - не только среди "бедняков", но и среди высокопоставленных лиц, склонных к филантропии.

Это сопротивление выражало не допотопное "азиатское" суеверие, а рациональное понимание того, что безжалостные методы малоэффективны. Западная медицина также не могла предложить лекарство от этой болезни, и, несмотря на открытие Ерсина, еще не было известно, что крысы и блохи должны быть объектом нападения. В 1910-11 гг. чума вновь появилась в Маньчжурии, причем с большей силой, занесенная из Монголии, а не из юго-западного Китая, и это была последняя крупная вспышка, наблюдавшаяся в Восточной Азии. Китайским властям и врачам удалось взять чуму под контроль без иностранной помощи, используя карантины и медицинские осмотры по западному образцу. В 1894 г. кантонские власти мало что делали для решения этой проблемы, но теперь взгляды изменились, и императорское правительство признало борьбу с чумой важной задачей. Позднее государство Цин рекламировало свои успехи в области здравоохранения как патриотическое достижение, которое, помимо прочего, предотвращало новые выступления иностранцев против "отсталости" страны. Китай резко сократил свое отставание от Европы в области борьбы с чумой.

Нигде чума не была столь разрушительной, как в Индии, где она проявилась с эпидемической силой в 1896 г., прежде всего в Бомбее. Из 13,2 млн. смертей от этой болезни, зарегистрированных в мире в период с 1894 по 1934 год, 12,5 млн. приходится на Индию. Голод и чума взаимно усиливали друг друга. Британские власти действовали не менее жестко, чем в 1894 г. в Гонконге, и даже более жестко, чем во время предыдущих эпидемий оспы и холеры. Жертв закрывали в лагерях или помещали в специальные хосписы, где смертность достигала 90%. В домах искали умерших и зараженных, путешественников подвергали медосмотру, снимали крыши и стены, чтобы впустить воздух и свет, и распыляли вокруг огромное количество дезинфицирующих средств. Такой жесткий подход был обусловлен международным давлением с целью остановить распространение болезни и стремлением не допустить полного разрушения жизни в крупных городах, но он также отражал научную самоуверенность и формирование имиджа медицинской профессии. Как бы то ни было, в Индии она оказалась столь же неэффективной, как и в Гонконге. Люди бежали, спасаясь от драконовских мер, и уносили с собой возбудителя болезни. Колониальные власти оказались достаточно гибкими, чтобы в конце концов скорректировать свой курс: если сначала их главной задачей была охрана здоровья иностранцев, то теперь они, как и позднецинская бюрократия, взяли на себя ответственность за создание системы общественного здравоохранения.

Великая азиатская эпидемия конца прошлого века вызвала дискуссию о том, как лучше защитить Европу. Предыдущие международные конференции по здравоохранению, проводившиеся с 1851 г., были посвящены в основном холере. На конференции, собравшейся в Венеции в 1897 г. с участием китайских и японских специалистов, рассматривались меры по борьбе с чумой. Несколько европейских стран также направили представителей здравоохранения для изучения ситуации в Бомбее, и организация здравоохранения Лиги Наций - предшественница современной Всемирной организации здравоохранения - в конечном счете возникла благодаря этим усилиям по борьбе с чумой.

Международная вспышка чумы, впервые проявившаяся в начале 1890-х годов, была едва ли более "глобальной", чем другие эпидемии XIX века, и менее глобальной, чем "черная смерть" XIV века (которая, скорее всего, была другой болезнью). Большинство жертв было зарегистрировано в Индии, Китае и Индонезии (Голландская Ост-Индия), в Европе умерло 7 тыс. человек, в США - 500, в Центральной и Южной Америке - около 30 тыс. человек. То, что эпидемия более или менее обошла стороной Запад, объясняется не только лучшим медицинским обеспечением в "развитых странах"; противопоставление "первого" и "третьего" миров, ядра и периферии не исчерпывает этой темы. Новая эпидемия была бы невозможна без развития обширных международных сетей, без связи юго-западного Китая с зарубежными рынками. Когда темпы распространения эпидемии ускорились, такие "современные" города, как Гонконг и Бомбей, куда можно было добраться как по морю, так и по железной дороге, на некоторое время превратились в самые опасные места на земле. Низкий уровень гигиены и более тесное сетевое взаимодействие создали базовые условия, которыми могла воспользоваться чума.

Реакция официальных властей не различалась по оси Восток-Запад: микробиологическая революция и лабораторная медицина были еще настолько новы и непривычны в применении к политике здравоохранения, что западные власти оказались не умнее своих азиатских коллег. В таких городах, как Сан-Франциско, люди закрывали глаза на опасность, а в Гонолулу, недавно аннексированном США, районы, населенные китайцами и японцами, сжигались дотла в порядке рефлекса отпущения. В ряде стран иностранные меньшинства, часто с кожей другого цвета, рассматривались как носители инфекционных заболеваний и подвергались более интенсивному медицинскому контролю. Одним из наиболее рациональных подходов к решению этой проблемы был подход, применявшийся в Китае в период становления имперского государства, которое избежало бессмысленных эксцессов, допущенных англичанами в Индии.

Голубая смерть из Азии

В конце XIX века Европа отнюдь не была островом, защищенным от эпидемических заболеваний. В то время как в Гонконге чума распространялась как лесной пожар, в немецком порту Гамбург вспыхнула холера. Ни одна другая болезнь не повергала Европу в такой страх и панику в XIX веке: это было не мимолетное потрясение, которое сегодня есть, а завтра нет, а постоянная угроза качеству жизни во многих регионах мира. Хотя в 1884 г. Роберт Кох во время поездки в Калькутту, финансируемой немецким правительством, открыл бациллу, вызывающую холеру, и тем самым развеял старые спекулятивные теории о ее причинах, прошло еще двадцать лет, прежде чем стало ясно, что замена потерянных больным воды и соли представляет собой простой, дешевый и эффективный метод лечения. До этого момента больные холерой в Европе и других странах вынуждены были подвергаться зачастую совершенно бессмысленным и жестоким медицинским процедурам. Те, кто избежал внимания врачей, пытались обойтись домашними средствами, такими как камфара, чеснок, уксусные пары или горящая смола. В области медицинских знаний Европа до Коха не имела решающего превосходства над Китаем. Шанхайский врач Ван Шисюн в своем "Трактате о холере" ("Хуолуань лунь" [1838; 2-е изд. 1862]) подчеркивал важность чистой питьевой воды совершенно независимо от Джона Сноу и других европейских или англо-индийских светил. Перед лицом холеры люди в Европе были так же беспомощны, как и в других странах; в XIX веке ни разу не прозвучало сигнала "все чисто". Любая болезнь имеет характерную хронологию, отличающуюся в зависимости от места распространения. Это проявляется в полярности Индии и Европы. За многие века Европа привыкла к чуме, не переставая ее бояться и постепенно научившись ее сдерживать. В Индии в 1892 г. она была чем-то новым, и единственными, кто принимал меры противодействия, были европейцы. С другой стороны, холера в XIX веке стала неприятным сюрпризом как для Индии, так и для Европы. В течение десятилетий европейская медицина была не намного мудрее индийской, когда дело доходило до объяснения болезни и разработки стратегий борьбы с ней.

В отличие от дизентерии, брюшного тифа или малярии, холера - болезнь кочующая, она переходит с одного континента на другой, проходит через деревню за деревней, переносится на кораблях и в караванах. Как и чума, она пришла из Азии и часто описывалась людьми того времени как "азиатская холера". Поэтому она вызывала старые страхи о нашествии с Востока, о восточной угрозе. Симптоматика болезни подчеркивала ее ужасающий характер: она появлялась внезапно и теоретически могла поразить любого человека, приводя с вероятностью, подобной чуме (более чем в 50% случаев), к смерти в течение нескольких часов. В отличие от оспы, вызывающей высокую температуру, холера всегда описывается как "простудное" заболевание; в отличие от туберкулеза или чахотки, она не поддается никакому романтизму. Больные не бредят и не впадают в кому, а полностью осознают происходящее с ними. Понос, рвота, посинение лица и конечностей - симптомы, напоминающие острое отравление мышьяком. Холера, по словам историка медицины Кристофера Хэмлина, «не была болезнью, с которой человек живет».

Распространение холеры можно четко проследить на графике. Европейские посетители Индии получили представление об этой болезни еще в начале XVI века. В 1814 г. она стала более распространенной в ряде районов страны, а с 1817 г. произошел впечатляющий рост числа зарегистрированных смертей в Бенгалии. Затем с небывалой для людей скоростью болезнь покинула географические пределы Южной Азии и стала глобальным явлением. Историки медицины выделяют несколько пандемий: шесть в период с 1817 по 1923 год и седьмую после 1961 года. В каждом случае поражает их внезапный конец. Холера исчезала так же внезапно, как и появлялась, и могло пройти еще полпоколения, прежде чем она снова становилась заметной. В 1819 г. она попала на Цейлон, откуда по многопутевым морским путям была доставлена на запад - на Маврикий и в Восточную Африку, на восток - в Юго-Восточную Азию и Китай. В 1820 г. она попала в Сиам и Батавию, а вскоре, двигаясь одновременно по морю через Филиппины и по суше через Бирму, достигла материкового Китая; к следующему году она продвинулась на две тысячи километров к северу до Пекина. В 1821 году вместе с иранской армией она дошла до Багдада и уже достигла Занзибара у побережья Восточной Африки. В 1823 г. случаи заболевания были отмечены в Сирии, Египте и на берегах Каспийского моря. В Сибирь зараза попала из Китая. В 1829 г. болезнь достигла Оренбурга, в сентябре 1830 г. - Харькова (Украина) и Москвы, весной 1831 г. - Варшавы и Риги. Летом 1831 г. болезнь достигла Стамбула, Вены и Берлина, а в октябре появилась в Гамбурге, откуда распространилась в Англию, а через четыре месяца - в Эдинбург. В июне 1832 г. он переплыл Атлантику, вероятно, на корабле иммигрантов из Ирландии в Квебек, а к двадцать третьему числу месяца оказался в Нью-Йорке. Весной 1833 года Гавана потеряла 12% своего населения. В Мехико за несколько недель умерло 15 000 человек.

Более поздние волны придали новую силу локальным эпидемиям и добавили в список новые населенные пункты. Хотя первая волна, безусловно, была агрессивной, ее разрушительные последствия впоследствии были превзойдены в нескольких случаях. Третья пандемия холеры (1841-62 гг.) разразилась во время Опиумной войны в Китае, куда ее занесли британские войска из Бенгалии. В Париже, где первый приступ случился в 1832 году, в 1849 году погибло до 19 тыс. человек. В то же время (1848-49 гг.) в царской империи от этой болезни умер миллион человек. Следующие вспышки, каждая из которых была слабее предыдущей, последовали в Париже в 1854, 1865-66, 1873, 1884 и 1892 годах. После 1910 г. Франция была свободна от холеры. После 1866 г. в Лондоне больше не было таких случаев, несомненно, благодаря принятым образцовым мерам по улучшению санитарных условий. Нью-Йорк тоже избежал эпидемии 1866 года благодаря разумным профилактическим мерам, в то время как другие регионы США сильно пострадали. В последний раз холера проникла в страну в 1876 году.

В ходе Крымской войны (особенно зимой 1854-55 гг.) распространение холеры среди незащищенных солдат, живущих в катастрофических санитарно-гигиенических условиях, стало главным толчком, побудившим таких реформаторов, как Флоренс Найтингейл - не только медсестру, но и один из величайших политических и административных талантов своей эпохи - призвать к радикальным изменениям в медицинской политике армии. Из 155 тыс. британских, французских, сардинских и османских солдат, погибших во время войны, более 95 тыс. умерли от холеры и других болезней. В 1850 г. от холеры вновь пострадала Мексика, а в 1865-1871 гг. - Восточная Африка; особенно сильные вспышки были в Японии в 1861 г. и в Китае в 1862 г. В Мюнхене, печально известном очаге болезни, эпидемия 1854-55 гг. была сильнее, чем в 1836-37 гг. и еще один крупный визит последовал в 1873-74 гг. В Вене холера унесла около 3 тыс. жизней во время Всемирной выставки летом 1873 года. Гамбург в какой-то степени был избавлен от первых пандемий, но во время вспышки 1892-93 гг. (которая была сильнее, чем где-либо в Западной Европе) погибло больше жителей города, чем во всех предыдущих вместе взятых. Поскольку это произошло в то время, когда статистические методы уже достигли значительных успехов, имеющиеся данные позволяют проанализировать социальные последствия эпидемии более детально, чем в случае любого другого кризиса общественного здравоохранения конца XIX века.Филиппины пережили эпидемии в 1882 и 1888 годах; в 1902-4 годах (когда овощи из Гонконга и Кантона, вероятно, завезли бациллу) здесь умерло от холеры до 200 тыс. человек из населения, ослабленного американской завоевательной войной. В Неаполь, спустя три десятилетия после вспышки 1884 года, холера вновь пришла в 1910 году из России (где она унесла 101 тыс. жизней), и власти США внимательно следили за большим количеством итальянских эмигрантов, прибывавших в то время. Уникальным в европейской истории этого заболевания является тот факт, что итальянские власти (под давлением неаполитанских судоходных кругов) предприняли значительные усилия для его сокрытия.

Общее количество людей, умерших от холеры, не поддается даже приблизительному подсчету. В Индии, вероятно, наиболее серьезно пострадавшей от холеры, для периода с 1817 по 1865 год (когда началась достаточно полезная статистика) предлагается цифра 15 млн. человек, а для периода с 1865 по 1947 год - еще 23 млн. Внезапность вспышки холеры, которая за один день может заразить тысячи людей в большом городе через загрязненную воду, придавала драматизм. В 1831-32 гг. и в 1872-73 гг. Венгрия пострадала сильнее, чем любая другая европейская страна; уровень смертности в 1870-х гг. был на 4% выше, чем в предыдущие и последующие десятилетия. В целом смертность от этой болезни колебалась от верхнего предела в 6,6 на тысячу человек в Лондоне до более чем 40 на тысячу в Стокгольме или Санкт-Петербурге и 74 на тысячу в Монреале (в 1832 г.).

Великая пандемия 1830-32 годов, в которой погиб Георг Вильгельм Фридрих Гегель, произвела особенно глубокое впечатление на умы людей в Европе. Быстрота распространения болезни из Азии, напоминающая монгольское нашествие микробов, и беспомощность ее жертв привели к настоящей демонизации "новой чумы". Среди богатых она подогревала страх перед низшими классами как носителями смерти, а среди бедных вызывала опасения, что власти травят их, чтобы решить проблему безработицы. Примитивный Восток", перед которым "цивилизованный мир" десятилетиями чувствовал свое превосходство, казалось, доказывал свою непреходящую подрывную силу. В Великобритании, Франции и Германии медики пытались подготовиться к будущему после первых тревожных сообщений из России, когда еще ничего не было известно ни о возможных масштабах и путях распространения болезни, ни об эффективности каких-либо мер противодействия. Наиболее точные описания холеры были получены от британских врачей в Индии, но в континентальной Европе на них практически не обратили внимания.

Многие источники рассказывают о первом появлении холеры во Франции и ее социальных последствиях для столицы. Первые случаи заболевания появились 14 марта 1832 г. у врачей, недавно вернувшихся из Польши; холера, в отличие от чумы, проникла в страну не через порты Средиземноморья, а через Рейнскую область или Ла-Манш. В марте умерло девяносто человек, а в апреле уже 12 733. Общественные места опустели, и все, кто мог бежать из города, не теряли времени, что было уже привычной реакцией (вице-король Египта в 1848 г. бежал до Стамбула). Проблема утилизации трупов была практически неразрешимой. О причинах эпидемии ходили слухи, напоминающие о прошлой эпохе. Начались восстания, унесшие не менее 140 жизней. 1 октября было установлено, что эпидемия закончилась. Как и во время всех эпидемий, в первую очередь пострадали низшие слои населения. Первые волны холеры прокатились по обществам, которые в ряде случаев переживали бурный период своей политической истории. Франция только что пережила революцию 1830 г. и еще не приспособилась к новым порядкам Июльской монархии; только что "эмансипированная" буржуазия искала новые задачи для взятого ею под контроль государственного аппарата. Таким образом, холера стала испытанием для новых форм государственного регулирования гражданской жизни.

Холера появилась в Индии в 1817 г., когда англичане, одержав военную победу над своим сильнейшим соперником в регионе - федерацией маратхов, перешли к укреплению собственного господства, а связанные с этим недавние перемещения войск способствовали распространению бациллы. Кроме того, Индия только что была впервые открыта для протестантских миссионеров. Таким образом, связь между завоеваниями и эпидемией напрашивалась сама собой: среди простых индийцев было распространено мнение, что англичане, нарушив индуистские табу, вызвали гнев богов. Таким образом, и британские чиновники, и индийские крестьяне по-разному воспринимали холеру не только как кризис здоровья, но и как опасность для "порядка" в целом. На протяжении всего столетия британские власти относились к болезни с безразличием. Масштабные санитарные меры, принятые в 1890-х годах для борьбы с чумой, не распространялись на холеру; практически не было ни карантинов, ни изоляции, ни даже незначительного ужесточения контроля за потоками индуистских паломников. События 1865 года в Мекке, когда паломники с острова Ява занесли холеру и вызвали глобальный эффект домино, начавшийся в египетских портах, подтвердили, что паломничество может быть фактором распространения болезни. Пока природа холеры оставалась необъясненной, ничего не предпринимать казалось не хуже, чем принимать любые другие меры. Доктринерский либерализм и склонность колониального государства к дешевым решениям, таким образом, подкрепляли господствующее мнение медиков как в Британской Индии, так и в Лондоне: дорогостоящие медицинские меры не оправданы, поскольку нет доказательств того, что холера инфекционна.

В континентальной Европе основными рефлексами стали рефлексы, связанные с предыдущими битвами с чумой, поэтому наиболее перспективным направлением действий представлялась изоляция пораженных территорий. Россия, Австрия и Пруссия установили вокруг себя санитарные кордоны: царская империя в Казани - против Азии, Пруссия на польской границе - против всего, что находилось к востоку от нее. Только Пруссия разместила около 60 тыс. солдат вдоль линии в 200 км, подвергая путешественников строгому карантину и новым очистительным мерам и даже промывая банкноты или окуривая письма, которые они имели при себе. Здесь также существовали медицинские авторитеты и лобби, представлявшие различные теории относительно передачи холеры по воздуху, воде или при непосредственном контакте. Государства, подобные Баварии Петтенкофера, не разделявшие подобных взглядов, также не вводили кордонов и карантинов. Эффективность таких мер, конечно, была поставлена под сомнение практически неудержимой динамикой различных вспышек. Действительно, можно задаться вопросом, были ли ритуальные заклинания для отпугивания злых духов, которые приказал петь король Сиама, по сути, менее целесообразными. Тем не менее, в 1890-х гг. вся Европа, то и дело сталкиваясь с конкурирующими теориями, вновь склонилась к карантинному подходу. Карантины оставались характерной чертой международных путешествий в эпоху пароходства: порты успокаивали пассажиров и торговцев, строя действующие, но не слишком раздражающие карантинные сооружения. Например, становление Бейрута как "ворот в Левант" началось в 1830-х годах с открытия современного лазарета и карантинной станции. Страны, неспособные или не желающие остановить поток иммигрантов, сталкивались с особыми проблемами, но им приходилось принимать защитные меры, даже если строгий карантин уже на ранних этапах оказывался бесполезным.

Оспа, чума, холера, желтая лихорадка - мобильные болезни, приспособленные к глобализации, враги человека, обладающие поистине военными свойствами: они нападают, завоевывают, а затем уходят. Иногда последней надеждой остаются физические средства защиты, такие как карантины и барьеры . Рост мировой торговли и морских перевозок в XIX веке увеличил скорость передачи инфекции; люди и животные, а также товары могли заражаться и распространять смертельные патогены. Следует, однако, добавить, что другие, более локализованные эпидемии также приносили страдания и смерть.

В XIX веке главным из них был брюшной тиф или энтеритная лихорадка, являющаяся хорошим индикатором особых исторических проблем. Классическое описание этой болезни, поражающей недоедающее население, живущее в условиях "ужасающей нищеты", дошло до нас от Рудольфа Вирхова, который в феврале-марте 1848 года был командирован прусским министерством по делам религии, образования и медицины в Верхнюю Силезию и набросал мощную социальную панораму одного из беднейших регионов Центральной Европы.Индустриализация и урбанизация превратили многие крупные города Европы в рассадники брюшного тифа. Но это была и солдатская болезнь, свидетельствующая о неспособности реформировать условия службы в армии. Она сопровождала наполеоновские армии, после того как в 1798 году они были заражены водами Нила. Особенно тяжелой она была во время Пенинсульской войны 1808 года, еще более тяжелой - во время русской кампании. В 1870-71 гг. болезнь была эндемична в районе Меца во время франко-прусской войны, а самые тяжелые последствия она имела во время русско-турецкой войны 1877-78 гг. На рубеже веков тифозный кризис все еще мог поставить на грань краха медицинскую службу армии любого государства.

И, наконец, эпидемический тиф, иногда называемый тюремной лихорадкой, совершенно лишенный гламура и даже того ажиотажа, который вызывает "демократический" всадник апокалипсиса, уравнивающий высших и низших в обществе. Это была болезнь бедности в холодном климате, полная противоположность тропической болезни. Переносится вшами и, как правило, появляется там, где из-за плохих санитарных условий и нехватки топлива люди, живущие в тесном соседстве, недостаточно часто меняют и стирают свою одежду. Тиф, наряду с брюшным тифом и дизентерией, является классической болезнью войны. До Первой мировой войны он сопровождал каждый современный конфликт в Европе. Разгром наполеоновской Великой армии в большей степени был вызван дизентерией и тифом, чем действиями всех остальных ее противников.

Начало конца медицинского «ансьен реджиме»

Во многих отношениях история медицины XIX века относится к эпохе старого режима. По-прежнему существовали особые группы риска, главной из которых были солдаты всех национальностей. Войны за завоевание Новой Зеландии были, пожалуй, единственными в этом столетии, когда в бою или от несчастных случаев погибло больше европейских солдат, чем от болезней. Противоположной крайностью была кампания на Мадагаскаре в 1895 году, когда от малярии умерло около 6 тыс. французских солдат и только 20 - в ходе военных действий. Новая эра за пределами Европы началась с русско-японской войны 1904-5 годов, когда японцам, благодаря тщательной вакцинации и медицинским учреждениям, удалось свести свои потери от болезней к четверти от числа погибших в боях. В условиях слабости зарождающееся военное государство могло рассчитывать на победу только при условии бережного отношения к своим скудным кадровым и материальным ресурсам. Но XIX век стал также началом конца медицинского ancien régime - того, что, несмотря на все толчки и перебои, нельзя не назвать прогрессом. Этот переход имел, условно говоря, три аспекта, которые можно расположить последовательно.

Первый аспект охватывает глобальное отступление оспы перед лицом вакцинации по Дженнеру, а также профилактику и лечение малярии с помощью алкалоидов, полученных и разработанных из коры цинхоны. После 1840 года или около того, и особенно после 1854 года, смертность от малярии начала снижаться, по крайней мере, среди европейцев в тропиках, что было необходимо для военных завоеваний в южных широтах. Это были два единственных эффективных открытия в медицине до появления микробиологии.

Вторым аспектом стал подъем лабораторной медицины, связанный с именами Луи Пастера и Роберта Коха и ставший одной из величайших инноваций эпохи. После первых серьезных успехов, достигнутых в 1870-х годах, в последующее десятилетие она утвердилась как самостоятельная область науки, хотя еще долго не удавалось разработать профилактические стратегии или даже массовые методы лечения различных заболеваний, причины которых были теперь установлены. Более того, идея о том, что медицинские исследования должны проводиться в лабораторных условиях, долгое время оставалась спорной для западной общественности. Такие сомнения часто выражались в форме неприятия экспериментов с животными ("вивисекции").

Между этими двумя прорывами (так называемыми "моментами Дженнера и Пастера" в истории медицины) находится промежуточный аспект или третий этап, связанный с триумфом практики, а не теории. Он связан скорее с именами социальных реформаторов и практиков-санитаров, чем с исследователями, склонившимися над микроскопом. Движение за улучшение санитарных условий, начавшееся в середине века в Западной Европе и Северной Америке, вскоре оказало хотя бы спорадическое влияние на многие другие регионы мира. Задолго до научного установления причин смертности опыт показал, что здоровее жить в городах с чистой водой, нормальной канализацией, организованным вывозом мусора и уборкой улиц (которая, в отличие от современной, сводилась в основном к удалению органических веществ, таких как зола и конский навоз). Это было известно медикам еще до того, как они смогли провести бактериологическую классификацию чистой воды.

Третий аспект связан с изменением мировоззрения, которое в принципе было возможно на различных культурных основаниях и не зависело от правильного понимания новейших европейских научных теорий. Общества, нашедшие в себе силы и средства сделать свои города более здоровыми и лучше заботиться о своих солдатах, получали дивиденды от смертности, повышали свой военный потенциал и общий энергетический уровень. Опыт борьбы с эпидемическими заболеваниями мог привести к изменению международного веса соответствующих стран. Глобальная "гигиеническая революция" стала одним из величайших прорывов XIX века. Она началась после 1850 года в Западной и Северной Европе и продолжается по сей день. Вскоре она получила распространение в Индии, затем в восточно-центральной Европе и России, а с 1930-х годов - в Бразилии, Иране и Египте. Было бы слишком просто интерпретировать этот глобальный процесс как прямой результат промышленной революции или даже новых научных открытий той эпохи. Рост национального дохода и появление новых знаний и опыта не приводили напрямую к улучшению здоровья, продолжительности и качества жизни всего общества. Кроме того, необходимо было изменить нормативную базу, чтобы эпидемии перестали рассматриваться как божественное возмездие или следствие дурного индивидуального или коллективного поведения; мораль должна была быть вытеснена из медицинского понимания мира. По мере того как становилось ясно, что эпидемии реагируют на социальное вмешательство, росла поддержка государственных программ по созданию систем общественного здравоохранения. Решающим нововведением, в котором первенствовали такие города, как Лондон и Нью-Йорк, стало, вероятно, создание местных органов здравоохранения, находящихся под центральным контролем, но имеющих право реагировать на условия в своем районе. Теперь люди ожидали чистой воды из-под крана и регулярного вывоза мусора, которого они еще недавно боялись и не любили. И потребители были готовы платить за те объекты, которые были полезны для их здоровья.

В XIX веке борьба с тропическими болезнями, распространенными в широтах, близких к экватору, была менее успешной, чем с некоторыми из главных бедствий, поражавших Европу. Поддерживать чистоту в негородской среде было зачастую сложнее и дороже, чем в городах, особенно в тропическом климате. Такое неравенство объяснялось рядом факторов: довольно ограниченным охватом колониальной медицины, которая, несмотря на многие успехи (например, в борьбе с сонной болезнью), была не в состоянии справиться с этой проблемой, Несмотря на многие успехи (например, в борьбе с сонной болезнью), колониальная медицина не имела возможности искоренять эндемические заболевания в очаге; тем, что ни соответствующие регионы, ни колониальная налоговая система не могли покрыть исключительно высокие расходы на устранение таких причин, как болота (укусы насекомых были точно установлены как путь передачи инфекции только в 1879 г.); порочным кругом недоедания и низкой сопротивляемости болезням, которого Европа и Северная Америка в основном избежали. Есть много свидетельств того, что при всемирном отступлении смертельных болезней биологическое и экономическое давление снижалось быстрее в умеренных зонах Земли, чем в тропиках. Климат не объясняет напрямую экономические показатели и не отменяет социальные и политические факторы, но нельзя упускать из виду, что нагрузка на здоровье в тропических зонах была и остается большей, чем в умеренных широтах. Это способствует возникновению в жарких странах экологического фатализма, который сдерживает надежды на развитие. Являлась ли тропическая медицина инструментом медицинского империализма - вопрос, не допускающий однозначного ответа. В некоторых аспектах (например, малярия) она давала европейцам и североамериканцам медицинскую гарантию для проведения дальнейших завоеваний, но в других (например, желтая лихорадка) - нет. С одной стороны, в колониях были сделаны важные медицинские открытия, с другой - проводились эксперименты с новыми методами лечения и препаратами, которые не могли быть опробованы на европейцах. Основной целью колониальной медицины и санитарной службы было улучшение условий жизни колонизаторов. Но во многих колониях также предпринимались усилия по повышению трудоспособности колонизируемых и укреплению легитимности колониального правления путем проведения реформ. Противостояние потенциально глобальным бедствиям, таким как чума, в местах их неевропейского происхождения стало новым подходом, дополнившим старые стратегии защитного ограждения. В XIX веке борьба с болезнями была признана международной задачей. В ХХ веке она стала одним из основных направлений скоординированной борьбы с кризисами и их предотвращения.

5. Стихийные бедствия

Кроме эпидемий, в XIX веке не было недостатка и в других апокалиптических всадниках. Стихийные бедствия как бы врываются в историю извне, они являются антиисторическими свободными агентами и независимыми переменными. Наибольшую тревогу вызывают те из них, к которым люди не готовы и против которых человеческие действия неэффективны. К ним относятся землетрясения. История землетрясений, как и история весенних паводков или извержений вулканов, существует, но она никогда не может быть историей прогресса. Только во второй половине ХХ века геология и метеорология, а также новые методы измерений позволили создать некоторые возможности для профилактики катастроф. Возможны предупреждения, а также минимальная, но не более того, подготовка к худшему. Стихийные бедствия - не особенность XIX века, но портрет эпохи был бы неполным без этой постоянно присутствующей угрозы обыденной жизни. Порой отдельные уголки земли поражались целым набором бедствий. «В первом десятилетии XIX века, - пишет историк Океании, - Фиджи пережил полное затмение солнца в 1803 году, прохождение кометы по небосводу в 1805 или 1807 году, эпидемию дизентерии, ураган, затопление многих прибрежных районов в результате цунами или циклонических штормовых волн».

Землетрясения и вулканы

Ни одно событие в Европе XIX века не оказало на сознание людей такого воздействия, как землетрясение в Лиссабоне в 1755 году, ужас которого спустя тридцать лет все еще звучит в терремото в конце "Семи последних слов Христа на кресте" Йозефа Гайдна. Генрих фон Клейст использовал реальный случай 1647 года в качестве основы для своей повести "Землетрясение в Чили" (1807). Но если какое-либо землетрясение и приближается к лиссабонскому, то это сильнейший толчок, потрясший Сан-Франциско 18 апреля 1906 года в пять часов утра. Многие викторианские дома в городе рухнули, поскольку при их строительстве не учитывалась возможность того, что земля однажды сдвинется с места. Сам общественный порядок был доведен до предела: по улицам бродили мародеры, и мэр призвал на помощь армию. Несколько дней полыхали пожары, уничтожившие значительную часть города. В разгар кризиса десятки тысяч людей были спасены с моря, что, вероятно, стало крупнейшей морской эвакуацией до Дюнкерка в 1940 году. По самым пессимистичным оценкам, общее число погибших составило 3 тыс. человек, а число оставшихся без крова - 225 тыс. человек; ранние бетонные конструкции, которые были более устойчивы, чем каменная кладка, не позволили этим цифрам оказаться еще выше. Землетрясение 1906 г. было исключительным не по масштабам потерь (они были гораздо меньше 100 тыс. погибших и более в Японии после землетрясения в Канто в 1923 г.), а по другой причине: Как и землетрясение 1891 г. на главном японском острове Хонсю, унесшее 7300 жизней, разрушившее здания преимущественно европейского дизайна и вызвавшее критику за преувеличенную вестернизацию, оно казалось воплощением нового типа "национальной" катастрофы, когда природа атаковала нацию в ее слабом месте, но в то же время дала ей возможность проявить солидарность и изобретательность в деле помощи и восстановления. Это была общая тенденция реагирования на стихийные бедствия. В 1870-х годах, когда огромные стаи саранчи, размножавшейся в Скалистых горах, опустошили значительные территории американского Среднего Запада, эти твари были объявлены национальным врагом, а армия под руководством старого генерала времен Гражданской войны и участника индейских походов была мобилизована для оказания помощи мелким фермерам. Зимой 1874-75 гг. в штатах Колорадо, Дакота, Айова, Канзас, Миннесота и Небраска было распределено два миллиона продовольственных пайков. Это была одна из самых сложных с точки зрения логистики операций, проведенных правительством после окончания Гражданской войны в 1865 году.

Вулканические явления тоже происходят внезапно и локализуются, но их последствия могут распространяться на обширные географические территории. Извержение вулкана Кракатау 27 августа 1883 года в проливе Сунда на территории современной Индонезии выбросило облако пепла, которое распространилось по всему миру. Спровоцированное извержением цунами унесло около 36 тыс. жизней на побережье Юго-Восточной Азии, а уже достаточно совершенные приборы того времени зафиксировали сейсмические волны на всех континентах. Таким образом, локальная природная катастрофа превратилась в глобальное научное событие.

В апреле 1815 г. извержение вулкана Тамбора на небольшом индонезийском острове Сумбава, более мощное и разрушительное по своим последствиям (117 тыс. погибших в этом районе), еще не привлекло внимания мировой общественности. Целых три дня значительная часть Индонезийского архипелага была погружена во тьму, люди слышали взрывы вулкана на расстоянии нескольких сотен километров, часто принимая их за пушечную пальбу, а в Макассаре и Джогджакарте были приведены в боевую готовность войска. На острове, ориентированном на экспорт, образовался толстый слой пепла и горной породы, лишившийся большей части лесов, а рисовые поля вдоль побережья были затоплены морской водой. В результате извержения высота вулкана Тамбора уменьшилась с 4 200 до 2 800 м. Сумбава стала практически непригодной для жизни. Отсутствовала медицинская помощь для выживших, часто получивших тяжелые травмы; запасы продовольствия были уничтожены, питьевая вода загрязнена; остров стал полностью зависеть от импорта. Такая ситуация сохранялась в течение нескольких месяцев, пока колониальные власти и внешний мир не осознали весь масштаб произошедшего. О скорой экстренной помощи не могло быть и речи. Соседние острова Бали и Ломбок были покрыты двадцати-тридцатисантиметровым слоем пепла, и там также уничтожение урожая риса привело к вспышкам голода. Сельское хозяйство Бали, где погибло 25 тыс. человек, в 1821 г. еще серьезно пострадало, но в конце 1820-х гг. остров начал извлекать выгоду из плодородных вулканических отложений. Это стало одной из причин современного подъема сельскохозяйственного производства.

Извержение Тамборы имело глобальные последствия. Во многих регионах Европы и Северной Америки 1815 год стал самым холодным и влажным за все время наблюдений, а 1816 год вошел в летопись как "год без лета". Наиболее сильно это сказалось в Новой Англии и на западе Канады. Но в Германии, Франции, Нидерландах, Великобритании и Ирландии также были зафиксированы аномальные погодные условия и неурожай. Еще несколько лет частицы в стратосфере блокировали солнечные лучи, что привело к снижению средней температуры на 3-4 градуса Цельсия. Сильнее всего кризис ударил зимой 1816-17 гг. по южной части Рейнской области и Швейцарии. Нарушились даже основные поставки импортного зерна, поскольку ранние морозы и суровая погода задержали его отгрузку из балтийских портов. Сказался старый синдром нехватки продовольствия, роста цен и падения спроса на неаграрные продукты. Люди устремлялись из кризисных районов в Россию и Габсбургскую империю или через голландские порты в Новый Свет. Капитаны отказывались принимать беженцев без гроша в кармане, и многие из тех, кому было отказано, вынуждены были возвращаться на родину нищими. Острый центральноевропейский аграрный кризис 1815-17 гг. часто рассматривается как один из последних "старого типа", и многие историки даже считают, что он дестабилизировал европейские правительства. В ХХ веке историки и исследователи климата пришли к выводу, что он был вызван событиями в далекой Индонезии.

Гидравлика

Водные катастрофы занимают одно из крайних мест в шкале событий, к которым причастна деятельность человека. Они зависят от количества периодически выпадающих осадков и таяния снега, поэтому их трудно предсказать даже сегодня, однако многие общества уже в раннем возрасте научились регулировать водные потоки. Хотя лишь немногие азиатские общества можно назвать полностью "гидравлическими", остается фактом, что во многих частях света земледелие и другие виды культивации возможны только на основе технологий ирригации и защиты от наводнений, уходящих корнями в далекое прошлое. Девятнадцатый век дал новый импульс развитию гидротехники: он позволил реализовать такие крупные проекты, как регулирование верхнего и нижнего течения Рейна или строительство великих каналов в Северной Америке и Центральной Европе, а позднее в Египте и Центральной Америке. В некоторых случаях технологический прорыв позволил создать новые ирригационные системы на базе древних сооружений: например, масштабные проекты, начатые в 1860-х гг. во внутренних районах Бомбея. С 1885 г. правительство Британской Индии модернизировало и расширило систему гидротехнических сооружений в Пенджабе (на территории современного Пакистана), созданную еще во времена могольских правителей. Таким образом, даже высокогорные равнины северо-западной Индии были превращены в пшеничные поля. Рабочие набирались издалека, а на смену пастухам пришли фермеры-налогоплательщики, надежные в своей политической лояльности колониальной власти.

Чувствительные ирригационные системы, требующие постоянного внимания, чтобы работать с максимальной эффективностью, могут медленно разрушаться, если частные интересы выходят из-под контроля и преобладают над регулированием общего блага. Война может разрушить их в кратчайшие сроки, как это произошло в Месопотамии в XIII веке. Самые страшные катастрофы происходят при разрушении плотин или дамб - постоянная опасность не только в защищенных прибрежных районах, но и на ряде великих рек. Подобные инциденты наиболее вероятны в Китае - классической стране досовременного укрощения вод. Исследователи использовали многочисленные документы о налоговых льготах для пострадавших от наводнений, чтобы оценить масштабы ущерба на Желтой реке (Хуанхэ), самой полноводной в Китае. На протяжении столетий система все более высоких дамб направляла течение Желтой реки через провинции Хэнань и Шаньдун, но со временем опасность их разрушения также возрастала. В 1855 году северная дамба в провинции Хэнань дала трещину. Воды гигантского разлива были видны за триста километров. И хотя власти направили к месту прорыва более 100 тыс. человек, они не смогли удержать реку. Спустя 361 год вторая по величине река Китая в шестой раз за всю историю изменила свое русло: теперь она текла не на юго-восток, а на северо-восток, так что ее новое устье находилось в трехстах километрах от предыдущего.

По сравнению с катастрофой 1938 г., когда китайское командование взорвало дамбы Желтой реки перед лицом наступающих японских войск, наводнения XIX в. унесли на удивление мало жизней. Это объясняется тем, что в то время цинское государство еще было способно создать своеобразную систему раннего оповещения и во многих местах поддерживать защитные дамбы ниже уровня основных плотин. Тем не менее нередки были случаи, когда многие люди тонули или теряли свои дома в бегущих водах Желтой реки, а наводнения нередко приносили с собой голод и болезни. В некоторых случаях после прорыва дамб в 1880-1890-х гг. официальную помощь в связи с бедствием получали 2,7 млн. человек - 7% населения провинции Шаньдун. Частыми последствиями этого были социальная напряженность, грабежи и беспорядки. В одном из регионов, известном своим бандитизмом, где действовали повстанцы тайпины и ньяны, а часть населения формировала вооруженные отряды, не сразу нарушился закон и порядок. Стихийные бедствия сами по себе редко вызывают социальные протесты напрямую, но в северном Китае, подверженном засухам, они неизменно были одним из факторов, способствовавших этому. Наводнения там не были "техногенными катастрофами" в каком-либо банальном понимании этого термина. Инженерные проблемы были огромны по любым меркам, как и проблемы, связанные с организацией работ и финансированием проектов. Бюрократия, являвшаяся крупнейшей ветвью власти Цин в XIX веке, сосредоточила в себе множество навыков и компетентно выполняла многие задачи, но ее подкосили растущая коррупция, финансовая слабость, отсутствие планирования, склонность действовать реактивно, а не превентивно, и сопротивление новым технологиям.

В целом, старые базовые схемы мало изменились в XIX веке. В принципе, они действуют и сегодня. Благодаря щедрости природы повседневная жизнь европейцев таила в себе меньше опасностей, чем у жителей многих стран Азии. Хотя возможности государственного регулирования заметно не отличались (ни одно государство в мире не имеет такого опыта борьбы со стихийными бедствиями, как Китай), и хотя даже на Западе для активизации государства требовался мощный импульс (как показал пример американской саранчи), европейцам было легче, когда дело доходило до драки: больше ресурсов можно было сконцентрировать на небольшом числе менее серьезных случаев. Тем не менее, жертвам катастроф, как правило, приходилось выживать самим или рассчитывать на помощь узкого круга окружающих их людей. В XIX веке не было ни медицинской/гуманитарной помощи, ни международной поддержки. Оба эти направления получили развитие в период после 1950 года. Они предполагают развертывание воздушных десантов и концепцию международной помощи как этического принципа в рамках зарождающегося глобального общества - одного из величайших достижений цивилизации в современном мире.

6. Голод

Степень "рукотворности" голода не может быть определена в общем виде. Нелегко также сказать, что такое "голод", связанный с голодом. Трудность двоякая: с одной стороны, голод "культурно сконструирован", поэтому это слово не всегда и не везде означает одно и то же; с другой стороны, возникает вопрос, что нужно учитывать, помимо физиологии человека и культурно специфической "семантики", чтобы достичь достаточно полного понимания экзистенциального состояния "голода". Таким образом, один большой вопрос превращается в ряд подвопросов, касающихся: (1) количества пищи, т.е. минимума калорий, необходимого для людей, различающихся по возрасту и полу; (2) качества питания, необходимого для предотвращения опасного дефицита; (3) регулярности и надежности продуктов, выращенных в домашних условиях или поставляемых через общественное распределение или на рынок; (4) фактическая форма и уровень распределения в зависимости от социального слоя; (5) требования и права на питание, связанные с различным положением в обществе; и (6) институты помощи голодающим, государственные или частно-благотворительные, которые могут быть мобилизованы в чрезвычайной ситуации.

Последние голодающие (на данный момент) в Европе

Одно из простых различий - это различие между хроническим голодом (длительной нехваткой пищи) и острым голодом с высоким уровнем смертности.Голодные кризисы были более характерны для ХХ века, чем для ХIХ. Век великих достижений медицины и удвоения продолжительности жизни стал и веком величайших голодов, известных человеку: в Советском Союзе в 1921-22 и 1932-34 годах, в Бенгалии в 1943 году, в Варшавском гетто в 1941-42 годах, в Ленинграде во время осады немецкими войсками в 1941-44 годах, в Нидерландах зимой 1944-45 годов, в Китае в 1959-61 годах, в Судане в 1984-85 годах. Последствия голода одинаковы во всех культурах: люди всех возрастных групп, но в первую очередь молодые и старые, едят все меньшее количество все менее и менее питательной пищи: траву, кору деревьев, нечистых животных. Они превращаются "в кожу и кости". Вторичные эффекты, такие как цинга, практически неизбежны, особенно там, где люди (как в Ирландии) привыкли к богатой витаминами пище. Борьба за выживание разрушает социальные и даже семейные связи, натравливая соседа на соседа. Мужчины и женщины кончают жизнь самоубийством, детей продают, на беззащитных людей нападают животные; сам каннибализм, как бы ни были недостоверны сообщения о нем, лежит в прямой зависимости от отчаяния. Выжившие травмируются, дети получают неизгладимый физический ущерб, а правительства, на которых лежит вина за то, что они не смогли оказать помощь, зачастую дискредитируются на десятилетия. Воспоминания остаются в коллективном сознании.

Были ли такие голода в XIX веке, и если да, то где? Этот вопрос редко упоминается в учебниках истории. В немецких текстах вспоминаются страшные времена Тридцатилетней войны, особенно 1637 и 1638 годы, а также великий голод 1771-72 годов. Голод вновь настиг страну в 1816 и 1817 годах. После кризиса натурального хозяйства 1846-47 гг. классический голод, вызванный неурожаем, наживой на зерне и неадекватными действиями правительства, исчез из истории Центральной Европы и Италии (где в 1846-47 гг. ситуация была особенно тяжелой). Конечно, это следует рассматривать в более широком контексте: голод охватил многие регионы Европы в эпоху наполеоновских войн; голодные бунты вспыхнули в Англии в 1790-х годах, несмотря на то, что она была тогда самой богатой страной Европы и имела лучшую систему помощи бедным (Закон о бедных), поддерживаемую религиозной и филантропической частной инициативой. В действительности в Англии мало кто умирал от голода, но многие привычные для людей продукты стали непомерно дорогими. Те, кто уже не мог позволить себе пшеницу, перешли на ячмень, а те, кому и это было слишком дорого, вынуждены были довольствоваться картофелем и репой. Больше других не хватало женщинам и детям, чтобы сохранить трудоспособность главы семьи. Домашнее имущество закладывалось, росло число краж. Таково было лицо голода в стране, которая после 1800 года, благодаря своему богатству и мировым связям, могла обеспечить себя продовольствием из-за рубежа.

На континенте призрак кризисов пропитания отступил после 1816-17 гг. В некоторых регионах Европы, где голод был обычным явлением, он стал скорее исключением - например, на Балканах после 1780-х годов. Испания оставалась уязвимой и в 1856-57 гг. пережила еще один серьезный кризис. А Финляндия потеряла 100 тыс. из 1,6 млн. жителей после неурожая 1867 г. - последний настоящий кризис натурального хозяйства в Европе к западу от России. В то же время в аналогичных погодных условиях самая северная провинция Швеции Норботтен столкнулась с серьезной проблемой нехватки продовольствия, хотя благодаря гораздо лучшей организации помощи при стихийных бедствиях потери были гораздо меньше, чем в Финляндии. Шотландия, в отличие, например, от Франции, пережила XVIII век довольно благополучно. Но в 1846-1855 гг. она пережила трудности, не имевшие аналогов с 1690 г.: из года в год в западных горных районах и на островах не удавалось собрать урожай картофеля. Потери населения были не особенно велики, но они вызвали массовую эмиграцию и, следовательно, имели большое демографическое значение. Это был последний великий кризис натурального хозяйства на Британских островах.

Исключения в Европе: Ирландия и царская империя

В Ирландии, самой бедной части Великобритании, Великий голод 1845-49 гг. был вызван многолетним неурожаем картофеля, вызванным загадочным грибком Phytophthora infectans. Картофельная болезнь поразила общество, в котором беднякам не хватало не только еды, но и одежды, жилья и образования. Английские туристы в мрачных тонах описывали обнищание острова до голода; они не могли этого не делать, учитывая, что приехали как аристократы и буржуа из страны, где уровень жизни был вдвое выше. Однако, чтобы не терять перспективу, следует помнить, что реальный доход на душу населения в Ирландии в 1840 году был эквивалентен доходам Финляндии в том же году, Греции в 1870 году, России в 1890 году или Заира в 1970 году.

Размер урожая картофеля в 1845 году был на треть меньше обычного, а в 1846 году - на три четверти. В 1847 году ситуация была немного лучше, а в 1848 году об урожае вообще едва ли можно было говорить. Ирландский голод, как и многие другие, был вызван прямым физическим сбоем в поставках продовольствия. Высокие цены и спекуляция - обычные триггеры голодных бунтов начала века - не сыграли существенной роли. Масштабы бедствия становятся понятнее, если воспользоваться критерием площади посадок картофеля: два миллиона акров до голода и всего четверть миллиона в 1847 году. Пик смертности пришелся на 1847-48 годы, когда дизентерия и тиф опустошали и без того ослабленное население, десятки тысяч людей умирали в богадельнях, одновременно резко упала рождаемость. Пострадали не только бедняки, поскольку никто не был застрахован от инфекционных заболеваний. Как это часто бывало во время эпидемий XIX века, врачи тоже массово уходили из жизни. Современные исследования подтверждают старую цифру в миллион человек, умерших от избытка болезней при общей численности населения до начала кризиса в 8,5 млн. человек. Возможно, еще 100 тыс. человек умерли от последствий голода во время или сразу после эмиграции.

До сих пор не совсем ясно, как губительный грибок попал в Ирландию; по одной из версий, он был завезен на кораблях с удобрениями гуано из Южной Америки. Меры по оказанию помощи, поначалу осуществлявшиеся по частным инициативам, начались вскоре после того, как стало известно о первом неурожае, поскольку сообщения об этом вызвали сочувствие и поддержку во многих странах. Особенно активную организационную работу вели католическая церковь и квакеры; даже народность чоктау присылала пожертвования из Оклахомы. Как уже показал достаточно удачный опыт 1822 года, масштабная государственная помощь в начале кризиса могла бы успешно справиться с ним; например, пшеницу можно было бы импортировать из США, где, в отличие от Европы, в 1846 году был собран рекордный урожай. Однако реальная реакция британского правительства была обусловлена несколькими факторами. Господствующая идеология laissez-faire исключала любое вмешательство в "свободную игру" рыночных сил, поскольку это нанесло бы ущерб интересам землевладельцев и коммерсантов. Влияло и мнение о том, что крах картофельной экономики создаст возможности для модернизации и реорганизации сельского хозяйства и позволит ему достичь "естественного равновесия". Некоторые протестанты даже считали, что кризис - это дар Всевышнего, позволяющий искоренить пороки католического общества Ирландии. Другим элементом была враждебность Великобритании к ирландским землевладельцам (чья жадность и пренебрежение к улучшению сельского хозяйства считались виновниками проблем в стране), поэтому она не видела смысла даже в устранении нанесенного ущерба.

В 1845-46 гг., в первый год голода, правительство тори сэра Роберта Пиля закупило в США экстренные поставки индийской муки (дешевой кукурузной муки грубого помола) и распространило ее в различных официальных торговых точках, одновременно начав программу общественных работ. Пришедшее к власти в июне 1846 г. правительство лорда Джона Рассела продолжило этот подход, но воздержалось от участия в торговле. В 1847 году были открыты столовые, но вскоре их деятельность была прекращена. Часто задают вопрос, как три миллиона человек могли оказаться в такой зависимости от картофеля. Вероятно, ответ заключается в том, что он десятилетиями доказывал свою состоятельность, и люди не считали, что он подвергает их чрезмерному или неисчислимому риску. По одной из версий, катастрофа 1845-49 гг. положила конец затянувшемуся упадку ирландской экономики, а другая школа историков рассматривает нашествие грибка как экзогенный удар по процессу медленной экономической модернизации. Но чисто натуралистическое объяснение не подходит. Ирландский голод не опровергает общего представления о том, что с начала XVII века европейское сельское хозяйство было достаточно продуктивным, чтобы удовлетворить основные потребности населения, и что «голод был скорее рукотворным, чем природным бедствием».

Голод 1891-92 гг. в царской империи, унесший около 800 тыс. жизней, в основном в Поволжье, имел совсем другие причины. Он не был вызван абсолютной нехваткой продовольствия: урожай 1891 года был очень мал, но не больше, чем в 1880 или 1885 годах, когда Россия обошлась без серьезной помощи. Однако в начале 1890-х годов в действие вступил ряд других факторов. В предыдущие годы крестьяне, особенно в черноземных районах, пытались увеличить производство, удваивая труд и создавая непосильную нагрузку на землю. На истощение людей, животных и почвы наложилась плохая погода, и вскоре все запасы, хранившиеся на черный день, были исчерпаны. Голод 1891-92 гг. стал переломным моментом в истории России. Он положил конец "реакционному" периоду, наступившему после убийства царя Александра II, и положил начало фазе социальных потрясений, вылившихся в революцию 1905 года. В целом царское правительство неплохо справилось с ликвидацией последствий катастрофы, но в сфере символической политики это мало что значило. Общественности того времени казалось, что голод случается только в "нецивилизованных" колониальных или полуколониальных странах, таких как Ирландия, Индия, Китай. Анахроничный голод 1890-92 годов, казалось, еще раз продемонстрировал растущий разрыв между царской империей и прогрессивными, процветающими странами Запада.

К числу таких "цивилизованных" районов земного шара относился и Новый Свет. В XIX веке в Северной Америке не было голода: лишь небольшие общины индейцев, возможно, временно опускались до крайних пределов прожиточного минимума. То, что жители Западного полушария не страдали от недоедания, произвело благоприятное впечатление на многих нищих европейцев в годы великого кризиса 1816-17 и 1846-47 годов. Иммигрант из Северной Италии, где сельское население страдало от авитаминоза - пеллагры, и мясо было на столе только в главные праздники, обнаружил в Аргентине избыток мяса. Даже в Мексике, не являющейся классической страной иммиграции, эпоха голода осталась в прошлом: последний раз он случился в 1786 году. В первой половине XIX века ситуация с продовольствием заметно улучшилась, поскольку производство зерна росло вдвое быстрее, чем численность населения. Новая республика также приняла более эффективные меры предосторожности, чем испанское колониальное государство, и после 1845 года неоднократно закупала зерно в США в случае необходимости. В Австралии и Новой Зеландии также больше не было причин опасаться вспышек голода.

Африка и Азия

На Ближнем Востоке и в Африке ситуация выглядела иначе. В Иране великий голод 1869-1872 гг. унес около 1,5 млн. жизней. В Африке к югу от Сахары 1830-е, 1860-е и 1880-е гг. были отмечены особенно сильной засухой, а после 1880 г. колониальные завоевательные войны повсеместно обострили проблему снабжения продовольствием. В 1913-14 гг. в Сахельском регионе произошел, пожалуй, самый страшный из известных голодов перед Первой мировой войной - погибло 25-30% населения. Засуха не автоматически приводит к голоду. Африканские общества имеют богатый опыт предотвращения нехватки продовольствия и голода, а также смягчения их последствий. Механизмы предотвращения и преодоления кризисов включали изменение методов производства, мобилизацию социальных сетей, использование экологических резервов. Были высокоразвиты методы поддержания снабжения. Правда, в условиях продолжительной засухи, за которой нередко следовали не менее опасные периоды муссонных дождей, приносивших с собой такие заболевания, как малярия, социальные порядки могли разрушаться. Тогда люди уходили в буш, чтобы повысить свои шансы на выживание. В таких ситуациях насилие более широко практиковалось группами воинов. В южной части Западной Африки (Ангола), например, также существовала давняя связь с работорговлей: жертвы засухи стекались к населенным пунктам и становились "рабами", что до сих пор наблюдается у поколения, пострадавшего от продолжительной засухи 1810-30 гг.

Однако еще до колониальных вторжений 1880-х годов два новых фактора усложнили применение этих проверенных стратегий. Во-первых, распространение караванной торговли и "восточной" работорговли в поясе саванн к югу от Сахары привело к новому виду коммерциализации, начиная с 1830-х годов; торговля на большие расстояния стала доставлять продовольствие через региональные распределительные сети. Во-вторых, новым фактором как на средиземноморском севере, так и в Южной Африке стала жесткая конкуренция за землю между африканскими обществами и европейскими поселенцами. Дополнительным осложнением стало то, что колониальные представления о сохранении природы зачастую больше соответствовали европейским фантазиям о "дикой" Африке, чем потребностям выживания коренного населения.

В Азии, которая во второй половине ХХ века ушла от голода быстрее, чем Африка, XIX век стал свидетелем самых разрушительных голодовок. По-видимому, они были особенно смертоносными там, где в условиях низкой производительности сельского хозяйства и скудных излишков общество оказывалось временно зажатым между растущей маркетизацией продовольственного снабжения и неразвитой структурой помощи при стихийных бедствиях. Несмотря на относительно продуктивное сельское хозяйство и исключительно хорошее состояние здоровья, Япония времен Токугава не избежала голода. Как и Европа, она неоднократно переживала голодные кризисы в ранний период Нового времени - например, в 1732-33 гг. и в 1780-х годах, когда извержение вулкана Асама в августе 1783 г. усугубило экологические и экономические трудности страны. В 1833 г. в результате неурожая и инфекционных заболеваний разразился голод Темпо, ставший последней крупной трагедией такого рода в Японии; два следующих урожая были не намного лучше, а урожай 1836 г. и вовсе стал катастрофой.

По некоторым данным, в период с 1834 по 1840 гг. численность населения Японии сократилась примерно на 4%. Резкий рост социального протеста был напрямую связан с продовольственным кризисом, но, как и во многих странах Европы того же времени, он стал сигналом к прекращению постоянной угрозы голода. Величину этой угрозы не следует преувеличивать. Она всегда была ниже, чем во многих регионах континентальной Азии: Япония не была подвержена климатическим неурожаям (за исключением крайнего Севера), и ее сельское хозяйство не отличалось высокой производительностью. Экономика Токугава позволяла прокормить растущие города, и средняя продовольственная ситуация в XVIII в., вероятно, не сильно отличалась от европейской. Вторая четверть XIX века последовала за периодом относительного процветания, начавшимся около 1790 года. Голод Темпо, сопоставимый по масштабам с европейским кризисом 1846-47 годов, стал сильным потрясением и симптомом более широкого социального кризиса именно потому, что был нехарактерным. Хотя японцы отнюдь не были защищены от голода, они уже не привыкли к периодически возникающей нехватке продовольствия, которая преследовала другие общества в Азии.

Азиатские голодоморы XIX в., вызвавшие наибольшее число жертв и привлекшие наибольшее внимание остального мира, произошли в Индии и Китае. Эти страны практически в одно и то же время - с 1876 по 1879 и с 1896 по 1900-1902 годы - столкнулись с необычайно суровыми погодными условиями. Кроме того, Бразилия, Ява, Филиппины, северная и южная Африка пострадали от неурожаев, в которых впоследствии обвинили метеорологическое явление, известное как Эль-Ниньо (хотя это до сих пор оспаривается). Для Индии и Китая вместе взятых избыточная смертность в эти годы оценивается в 31-59 млн. человек. В обоих случаях, в отличие от России 1890-х годов или Японии 1830-х годов, сомнительно, что голод вызвал серьезные исторические изменения. В Китае голод 70-х годов, который был значительно сильнее, чем в конце века, не привел к действительно значительному росту политического или социального протеста. Династия Цин, которая незадолго до этого выдержала гораздо более серьезное испытание тайпинской революцией, не была серьезно дестабилизирована и в конце концов рухнула в 1911 г. совсем по другим причинам. Британское правление прочно держалось и в Индии, и в Ирландии после Великого голода. Однако знаменитый натуралист Альфред Рассел Уоллес в своей оценке викторианской эпохи, написанной в 1898 году, включил оба этих голода в число «самых ужасных и самых катастрофических неудач XIX века».

Но хотя голод не всегда является поворотным моментом в истории, он неизменно рассказывает нам что-то об обществе, в котором он происходит. Ни в Индии, ни в Китае не пострадала вся страна. В Индии, где причиной стали муссоны, самый сильный голод XIX века был сосредоточен на юге страны, в основном в провинциях Мадрас, Майсур и Хайдарабад, а второй центр находился в северо-центральном регионе к югу от Дели. В Китае пострадали только северные районы страны между Шанхаем и Пекином, особенно провинции Шаньси, Хэнань и Цзянсу. Безусловно, действия колониального правительства усугубили ситуацию в Индии; современные критики уже обвиняли в тяжести голода доктринеров, придерживавшихся принципов свободного рынка. Прошло некоторое время, прежде чем администрация была готова признать масштабы бедствия и приостановить сбор налогов. На севере Индии, где неурожай был относительно небольшим, высокие цены на британском рынке выкачали столько зерна, что его не хватало для обеспечения прожиточного минимума крестьянства. Несмотря на многочисленные инициативы нижестоящих властей по облегчению бедствия, политика раджа заключалась в том, чтобы ничего не мешать частной торговле зерном и по возможности избегать дополнительных государственных расходов. Результат оказался таким же, как и в 1896-98 годах: зерно можно было купить по высоким ценам даже в тех районах, где урожай пострадал больше всего.

Среди критиков британских властей были комиссии, созданные правительством в Лондоне, но они не нашли недостатков в принципе "дешевого колониализма". Великий голод последней четверти века был не столько проявлением первобытного сопротивления индейцев прогрессу, сколько, напротив, симптомом начавшегося кризиса модернизации. Железные дороги и каналы, облегчавшие доставку помощи в пострадавшие от кризиса районы, одновременно являлись материально-технической базой для спекуляций с урожаем: они способствовали как притоку, так и оттоку зерна. Плохие урожаи неизбежно отражались в высоких ценах. В условиях досовременной эпохи всегда существовала возможность кладов и спекуляций. Но новым было то, что традиционные деревенские запасы продовольствия были также вовлечены в поток всеиндийской и международной торговли, так что даже незначительные изменения урожайности приводили к исключительному росту цен. Тяжесть последствий для сельского населения (города оставались достаточно хорошо обеспеченными) в конечном счете объясняется тем, что зарождающаяся модернизация сделала более уязвимыми некоторые социальные группы, прежде всего мелких арендаторов, безземельных рабочих и надомных ткачей. Усиливающим фактором стал упадок надомного ткачества в сельской местности и многих социальных институтов (касты, семья, деревенские общины), которые ранее обеспечивали определенную защиту от бедствий.

Во многих районах Индии фермеры довели сельское хозяйство до предела возможного, в основном за счет использования более бедных почв, требующих больших затрат труда и надежной ирригации. Зачастую эти условия отсутствовали. Гонка за производством продукции для экспортных рынков привела к масштабной приватизации общих земель, пастухи были загнаны в горную местность вместе со своим скотом, деревья и кустарники были вырублены. Таким образом, экологическая нагрузка на почвенные запасы стала частью рокового кризиса модернизации. Растущая экономическая уязвимость семей и отдельных граждан вела к росту долгов, а городские ростовщики и их деревенские агенты, наряду со спекулянтами зерном, представляли большую угрозу существованию крестьянства. Отсутствие адекватного общинного или контролируемого государством кредита для мелких землевладельцев подпитывало спираль задолженности, которую колониальный режим списывал на свободную игру рыночных сил. Безземельные, по-видимому, больше всех пострадали от голода, не имея собственных средств производства и не имея возможности отстаивать древние, пусть и рудиментарные, права на моральную экономику взаимопомощи. Переход от проблем с урожаем к полномасштабному голоду зависел не только от "свободной игры" рыночных сил и корыстной политики колониальных правителей. Крестьяне-производители в большинстве своем были отрезаны от рынка и подвержены махинациям землевладельцев, купцов и ростовщиков, многие из которых пытались нажиться на кризисе. Распределение власти в сельских обществах стало одной из причин голода.

В Северном Китае в 1876-1879 гг. разыгрались кошмарные сценарии, аналогичные индийским. Великий северокитайский голод, унесший от 9 до 13 млн. жизней (большинство из них - от тифа), стал самым серьезным и географически наиболее масштабным человеческим бедствием за все мирное время цинской эпохи; ничего подобного регион не видел с 1786 года. Единственными западными людьми, наблюдавшими это бедствие, были не колониальные чиновники, а отдельные миссионеры и консулы. Поэтому в западных источниках об этом мало говорится, в то время как китайские источники полны подробностей. Чувство ужаса, которое вызвал индийский голод за рубежом, не в последнюю очередь было вызвано впечатляющими фотографиями его жертв, впервые опубликованными в мире. Очень мало подобных снимков имеется из Северного Китая, где голод, по мнению СМИ, был последним "старого типа". Прошел почти год, прежде чем иностранцы в Шанхае или Гонконге узнали о его масштабах в такой отдаленной провинции, как Шэньси. Но вскоре в Британии был создан частный Фонд помощи голодающим Китая, который перевел средства в Китай в рамках раннего благотворительного применения телеграфных технологий.