Благодаря более широкому присутствию средств массовой информации, примером которого может служить великолепный корреспондент газеты "Таймс" Уильям Говард Рассел (впоследствии он также освещал события Гражданской войны в США), международная общественность была гораздо лучше информирована о событиях в Индии, чем о восстаниях в китайских внутренних районах. Индия была на шаг впереди Китая в области коммуникационных технологий. Телеграфная связь внутри страны, если ее не прерывали повстанцы, служила англичанам как в военных, так и в пропагандистских целях. Кроме того, впоследствии в Великобритании появилась обширная литература мемуаров. Великое восстание длилось гораздо меньше, чем тайпинская революция: всего двенадцать месяцев против четырнадцати лет. Нельзя сказать, что оно привело к обезлюдению целых районов страны или физическому истреблению высших слоев населения. Различны и истоки этих двух движений: в Индии - мятеж в армии, в Китае - гражданское религиозное движение, взявшееся за оружие под давлением своих врагов. Если тайпинской революции первоначальный импульс дало христианство, то индийское восстание было направлено на борьбу с угрозой христианизации. Но и в Индии тысячелетняя религиозность сыграла определенную роль, причем в большей степени у мусульман, чем у индусов. Накануне восстания мусульманские проповедники предсказывали конец британской власти, а в самый разгар восстания призыв к джихаду мобилизовал значительные слои населения (при этом оставался открытым вопрос о том, должны ли они также выплеснуть свою ярость против индийских немусульман). Однако стратегически острые лидеры старались не допустить, чтобы вражда между мусульманами и индусами ослабила восстание. Оно, конечно, не было, как подозревали в то время некоторые британцы, результатом великого (даже всемирного) мусульманского заговора. Тем не менее, религиозное измерение, лежащее в основе некоторых индийских мифов о национальном сопротивлении, не следует упускать из виду.
Восстания в Индии и Китае действительно носили патриотический характер и в этом отношении были близки к венгерскому восстанию 1848-49 гг. Возможно, их можно назвать протонационалистическими, хотя в Индии неясно, как удалось бы преодолеть традиционное разделение Субконтинента в случае успеха восстания. Движения в Индии и Китае потерпели более драматическую неудачу, чем европейские революции 1848-49 гг. Во всех случаях существующий общественно-политический строй изначально выходил из кризиса более сильным, чем прежде. Ост-Индская компания распалась, оставив короне право прямого управления Индией вплоть до 1947 г.; династия Цин продержалась только до 1911 г. В Китае в период реставрации Тунчжи (ок. 1861-74 гг.) Цинское государство начало проводить робкие реформы скорее военного, чем политического или социального характера. В Индии после 1858 г. британское правление стало консервативным и охранительным, более чем когда-либо опиралось на традиционные элиты и характеризовалось все большим расовым чувством дистанцирования от индийцев. Только после рубежа веков оно было вынуждено реагировать на новые политические вызовы со стороны индийской элиты. Ни в том, ни в другом случае нельзя сказать, что "реакционные силы" одержали победу над носителями "прогресса". Небесный царь Хун Сюцюань и Нана Сахиб (на самом деле Говинд Дхонду Пант, самый известный лидер индийского восстания, по крайней мере, за рубежом) вряд ли были людьми, которые могли бы повести свою страну в современную эпоху. На этом аналогии с Европой заканчиваются.
Гражданская война в США
В приговоре по Гражданской войне в США не может быть ничего открытого. Из всех крупных конфликтов середины века внутри общества именно в нем наиболее однозначно победили силы морально-политического прогресса. Их победа была связана и с "консервативной" целью сохранения уже существовавшего национального государства. В Индии и Китае дело обстояло иначе. Индийские повстанцы-сепои и поддержавшие их немногочисленные князья, безусловно, не смогли бы заменить великую интеграционную структуру, которую представлял собой британский военный и государственный аппарат; из успешного восстания не возникла бы индийская Пруссия, объединившая Субконтинент. Вместо этого, скорее всего, возникла бы еще одна череда государств, подобная той, что была в XVIII веке. Китай, управляемый тайпинами, определенно не был бы либеральной демократией (что бы ни планировал Хун Жэньань): возможно, возникла бы авторитарная теократия или, с течением времени, обновленный вариант конфуцианского строя без маньчжурской составляющей. Но движение тайпинов было настолько разрозненным, что трудно представить себе сохранение единой империи. Если бы Китай XIX века смог превратиться во множество национальных государств, были бы они экономически жизнеспособны? У нас есть основания сомневаться в этом.
В Северной Америке ситуация более однозначная. Победа Севера в 1865 г. не позволила надолго сформировать в регионе третье независимое государство, разрушив институт, который в американском контексте того времени сопутствовал всему консервативному или реакционному. Политические координаты Соединенных Штатов были совершенно иными, чем в Европе. Правые в США в 1850-1860 гг. не были сторонниками авторитарного правления, неоабсолютистской монархии или аристократических привилегий, они были защитниками рабства. Следует ли рассматривать Гражданскую войну в США под рубрикой "революция", как это делали некоторые современные наблюдатели (например, Карл Маркс или молодой французский журналист Жорж Клемансо)? Американские историки не раз обсуждали этот вопрос с 1920-х годов; сравнительный анализ придает ему еще одно измерение. То же самое можно сказать и о движении тайпинов. С сугубо конфуцианской точки зрения его участники были беззаконными бандитами, заслуживающими уничтожения, тогда как для поздних китайских марксистов они были предвестниками революции (а не "буржуазными революционерами"), которая по-настоящему началась только с созданием Коммунистической партии Китая в 1921 году. Но если мы говорим о европейских событиях 1848-49 годов как о революционных, то то же самое следует сказать и о тайпинах. Их революция тоже не удалась. Социальные преобразования, которые они осуществили, были, по крайней мере, столь же радикальными, как и все, что происходило в Европе в 1848-49 гг. Они не построили прочного порядка, но ослабили основные устои старого. Китайский старый режим рухнул в 1911 г., центральноевропейский - только в 1918-19 гг.
По масштабам насилия и смертности Гражданская война в США может быть поставлена в один ряд только с гораздо более жестокой тайпинской революцией, а события 1848-49 гг. в Центральной Европе или 1857-58 гг. в Индии меркнут по сравнению с ними. Здесь, как и в других случаях, необходимо проводить различие между революционным характером причин и последствий. Непосредственным толчком к Гражданской войне в США послужило развитие двух противоположных интерпретаций Конституции США - ключевого символического документа, скреплявшего Союз с 1787 года. В предшествующие десятилетия противоречия между политическими элитами Севера и Юга сглаживались достаточно прочной двухпартийной системой, которая преодолевала региональные (в Америке можно сказать, отраслевые) противоречия. В 1850-х годах эта система поляризовалась по региональному признаку: республиканцы выступали за Север, демократы - за Юг. Как только в конце 1860 г. стало известно, что президентом избран Авраам Линкольн, противник рабства, поборники нового южного национализма начали претворять свою программу в жизнь. К моменту инаугурации Линкольна в январе 1861 года семь южных штатов уже объявили о своем выходе, а в феврале возникли новые Конфедеративные Штаты Америки, которые сразу же приступили к захвату федеральной собственности на своей территории. В своей первой инаугурационной речи, произнесенной 4 марта, Линкольн охарактеризовал действия южан как отделение и не оставил сомнений в том, что он будет действовать для сохранения единства нации. Война началась 14 апреля, после того как южане атаковали форт Самтер - федеральный гарнизон на острове у побережья Южной Каролины.
Причины конфликта, о которых до сих пор спорят историки, не были типичными для европейских революций. Здесь не было восстания социально и экономически обездоленных классов - рабов, крестьян, рабочих. Разумеется, не стояла и проблема свободы от самодержавия, хотя Баррингтон Мур прав, утверждая, что «уничтожение рабства было ... актом, по крайней мере, столь же важным, как уничтожение абсолютной монархии в Английской гражданской войне и Французской революции». Обе стороны неустанно говорили о свободе: Север хотел свободы для рабов, Юг - свободы для их содержания. Какими бы ни были фоновые факторы (неравномерность экономического развития Севера и Юга, столкновение националистических идентичностей, неопытное и слишком эмоциональное обращение с новыми политическими институтами, антагонизм между "аристократическим" Югом и "буржуазным" Севером и т.д.), в основе Гражданской войны не лежала борьба за правовое государство по европейскому образцу. Скорее, это был постреволюционный конфликт, продолжение ранее созданного конституционного строя. Борьба шла не за конституцию, а за возможность реализации различных социальных моделей в рамках уже существующей конституции . Сплоченная нация, определенная Конституцией 1787 г., была подорвана расхождением региональных интересов. Готовность к войне, в конечном счете выходящая далеко за пределы элит обеих сторон, возникла в результате незавершенной революции XVIII в. в Америке, которая гарантировала свободу белым людям, но обошла стороной отсутствие свободы у афроамериканцев.
Гражданская война как череда событий началась с того, что те, кто предпочел это противоречие не разрешать, разделили унитарную нацию периода независимости и создали собственное государство. Годы конфликта распадаются на несколько историй. Одна, которую можно рассказать, касается того, как Юг, несмотря на огромное материальное отставание, на удивление хорошо справился с задачей и отступил перед более сильным Севером только в середине 1863 года. Вторая - о мобилизации все более широких слоев населения с обеих сторон; третья - о масштабном подвиге Авраама Линкольна, который, если можно так выразиться, стал одним из немногих политических деятелей XIX века, принявших вызов и со стратегической дальновидностью, и с тактическим мастерством. Война закончилась в апреле 1865 года капитуляцией последних войск Конфедерации.
Неудавшееся восстание широких слоев белого населения Юга имело последствия, которые можно назвать революционными. Отдельное южное государство и его военный аппарат были разгромлены, тринадцатая поправка Линкольна закрепила свободу рабов в конституции всей страны. Превращение четырех миллионов бесправных людей в граждан США должно считаться одним из самых глубоких проникновений в общество, даже если бы дискриминация надолго ограничила его практическое действие. Освобождение афроамериканцев наложило отпечаток на Юг и менталитет его жителей на многие десятилетия. Правда, старая элита рабовладельцев не была физически уничтожена, но она безвозмездно лишилась своей собственности на рабов и сразу после окончания военных действий оказалась отстраненной от принятия решений о послевоенном устройстве. Победители не стали устраивать кровавую месть своим лидерам, как это сделали цинские генералы с повстанцами-тайпинами, англичане с индийскими мятежниками или габсбургские военные с разбитыми венгерскими повстанцами 1849 года. Джефферсон Дэвис, президент Конфедерации, лишился гражданства, провел два года в тюрьме и умер в нищете. Роберт Э. Ли, военный лидер южных штатов и, пожалуй, самый блестящий из всех стратегов Гражданской войны, впоследствии стал сторонником примирения и занял пост президента университета. Это были мягкие последствия государственной измены. Юг с его опустошенными ландшафтами и разрушенными городами - особенно сильно пострадали Атланта, Чарльстон и Ричмонд - поначалу был подвергнут военной оккупации. Но вскоре наступил новый гражданский порядок, который при преемнике Аврааме Линкольне (убитом 15 апреля 1865 г.) был подкреплен всеобщей амнистией, распространившейся почти на всех бывших чиновников Конфедерации. Все, кто жил на Юге или по каким-либо причинам переехал на него в первые годы после войны, переживали это время как период радикальных перемен. Бывший правящий класс был резко ослаблен: война и отмена смертной казни лишили его более половины имущества. До 1860 года плантаторская олигархия Юга была богаче экономической элиты Севера. После 1870 года четыре пятых сверхбогатых американцев проживали в бывших штатах Севера.
То, что эмансипированные рабы не теряли возможности взять свою судьбу в свои руки, само по себе было чем-то новым; это началось в последние два года Гражданской войны. В армиях Севера служило 180 тыс. афроамериканцев, в то время как волнения среди рабов Юга росли с каждым военным поражением Конфедерации. В ситуации, сложившейся после окончания войны, за место в новом порядке, теперь уже не силой оружия, а законодательными средствами, боролись различные социальные группы: владельцы распадающихся крупных плантаций, белые фермеры, ранее практически не использовавшие рабский труд, вольноотпущенники периода до 1865 года, бывшие рабы. Это произошло в рамках возглавляемой северянами "Реконструкции".
Реформы, проводимые федеральными властями на Юге, достигли своего апогея в 1867-72 годах - в эпоху радикальной реконструкции. Она способствовала расширению участия населения в политической жизни, ослаблению власти старых олигархов Юга, но оставила в неприкосновенности их социально-экономическое положение на крупных плантациях. Не позднее 1877 года Республиканская партия отказалась от попыток навязать новое распределение власти и пошла на соглашение с элитой южных штатов (один из величайших умиротворяющих компромиссов эпохи, наряду с австро-венгерским "урегулированием" 1867 года и созданием Германского рейха в 1871 году из бывших княжеских земель). Но возврата к условиям, существовавшим до 1865 г., уже не было, и в этом смысле поворот можно назвать революционным. Присутствие афроамериканцев на выборных должностях практически на всех политических уровнях было бы немыслимо в 1860 году. С другой стороны, чернокожее население не смогло реально воспользоваться новыми возможностями. Политическая эмансипация не шла рука об руку с социальной и экономической, а среди большинства белых она не привела к изменению отношения, отбросившему преследования и дискриминацию по расовому признаку.
Гражданская война, таким образом, осталась «незавершенной революцией». Надежды на повышение политической роли женщин (всех цветов кожи) также не оправдались. Однако многие историки называют революционными и некоторые другие импульсы, возникшие в 1860-1870-е годы. После десятилетий широкомасштабного laissezfaire правительство, особенно на федеральном уровне, стало играть более активную роль и брать на себя больше ответственности: создание государственной банковской системы, которая придала единство ранее хаотичным денежным условиям; переход к защитным тарифам (то есть к активной внешнеторговой политике, которой США придерживаются и по сей день); увеличение государственных инвестиций в инфраструктуру; более жесткое регулирование экспансии на запад. Эта "американская система", как ее называли, стала важной политической предпосылкой для превращения США в ведущую экономическую державу. Все это становится очевидным, только если рассматривать Гражданскую войну и Реконструкцию как единый период с 1861 по 1877 год, подобно тому как Французскую революцию и эпоху Наполеона следует рассматривать как континуум с 1789 по 1815 год.
4. Евразийские революции, конец века
Взгляд со стороны на Мексику
Третья четверть XIX в., за относительным исключением Африки, была периодом больших кризисов, многие из которых разрешались насильственным путем. Революционные вызовы существующему порядку начались в 1847 году в Западной Европе и завершились в 1873 году сокрушительным поражением последних крупных мусульманских восстаний в юго-западном Китае, вызванных как этническими, так и религиозными противоречиями. К этому периоду относятся крупнейшие европейские войны 1815-1914 годов, от Крымской до Седанской. После этих потрясений многие страны мира практически одновременно вступили в фазу государственной консолидации, которая в отдельных случаях принимала особую форму строительства национального государства. Наконец, в 1917 году в России победили революционеры нового типа, которые рассматривали революцию как процесс, распространяющийся через границы, как мировую революцию. С созданием в 1919 году Коммунистического Интернационала начались попытки помочь ему, посылая эмиссаров и оказывая военную помощь. Это было новым событием в истории революций. В XIX веке подобное пытались делать только анархисты, самый известный из которых, Михаил Бакунин, появлялся в каждой кризисной точке Европы, но ни он, ни другие не добились никаких результатов. Экспорт революции, не принесенный, как после 1792 года, завоевательными армиями, стал новинкой ХХ века. Характерно, что последнее большое революционное событие в Европе до 1917 года - Парижская коммуна 1871 года - осталось совершенно изолированным, не вписывающимся в схему пожаров 1830 и 1848 годов. Это была локальная интерлюдия, выросшая из франко-прусской войны. Но она показала, что спустя более чем 80 лет после Великой революции французское общество еще не успокоилось.
При таком взгляде с высоты птичьего полета можно легко упустить из виду несколько "мелких" революций, которые, казалось бы, находились на "периферии", и о которых нельзя сказать, провалились они или удались по европейским меркам. Все они произошли в период с 1905 по 1911 год и были менее зрелищными и бурными, чем конвульсии середины века. Исключение составляет мексиканская революция, которая заняла все десятилетие с 1910 по 1920 г.; для сдерживания ее последствий потребовались бы все двадцатые годы. Здесь революция вскоре переросла в гражданскую войну, прошедшую несколько фаз и унесшую жизни каждого восьмого мексиканца: страшное число жертв в истории революций, сравнимое разве что с восстанием тайпинов в Восточном Китае. Мексиканская революция была "великой революцией" во французском понимании. Она имела широкую социальную базу, являясь по сути крестьянским восстанием, но и многое другое. Она уничтожила старый режим - в данном случае не абсолютную монархию, а закостеневшую олигархию - и заменила его "современной" однопартийной системой, которая просуществовала до 2000 г.
Мексиканская революция отличалась глубиной крестьянской мобилизации, а также тем, что ей не пришлось защищаться от иностранного врага. США, правда, вмешались, но не стоит преувеличивать значение этого факта. В отличие от китайского или вьетнамского крестьянства более позднего времени, мексиканцы воевали не в первую очередь против колониальных хозяев и имперских захватчиков. Еще одной особенностью по сравнению с "великими революциями" в Северной Америке, Франции, России и Китае (после 1920-х гг.) было отсутствие разработанной революционной теории. Мексиканский Джефферсон, Сийес, Ленин или Мао не снискали мировой славы, а мексиканские революционеры никогда не заявляли, что хотят осчастливить весь остальной мир (или соседние страны). Таким образом, несмотря на большую продолжительность и высокий уровень насилия, мексиканская революция была скорее локальным или национальным событием.
Евразийские сходства и процессы обучения
То же самое можно сказать и о "малых" революциях в Евразии после рубежа веков. Здесь было четыре серии событий:
1. революция 1905 года в России, которая фактически развернулась в 1904-1907 годах
2. то, что обычно называют конституционной революцией в Иране, которая началась в декабре 1905 г., год спустя была принята первая конституция страны, а закончилась в 1911 г. срывом перехода к парламентскому правлению
3. младотурецкая революция в Османской империи, начавшаяся в 1908 г., когда восставшие офицеры вынудили султана Абдулхамида II возобновить действие конституции, приостановленной в 1878 г., и не завершившаяся четко выраженным итогом, а ознаменовавшая начало длительного процесса превращения султаната в турецкое национальное государство
4. Синьхайская революция в Китае, начавшаяся в октябре 1911 г. как военное восстание в провинциях, быстро и без кровопролития приведшая к падению династии Цин и образованию 1 января 1912 г. республики; завершилась в 1913 г., когда к власти пришел Юань Шикай, занимавший высокий пост при старом режиме, участвовавший в свержении Цин, но затем выступивший против революционеров, и управлял республикой в качестве президента-диктатора до 1916 г.
Общества и политические системы, в которых происходили эти четыре революции, естественно, различались по целому ряду параметров. Было бы безответственно говорить о них как о едином типе. Революции также не были прямым следствием друг друга; ни в одном случае ключевой искрой не было предыдущее событие в соседней стране. Так, для примера, иранская революция не была первичным детонатором младотурецкой революции 1908 года, но можно поиграть с идеей неких причинно-следственных цепочек. Царская империя, вероятно, оставалась бы более стабильной, если бы не проиграла так позорно войну с Японией в 1904-5 годах (подобно тому, как Людовик XVI опозорился своей некомпетентностью во время голландского кризиса 1787 года); и если бы царская империя не была так ослаблена политически в результате войны и революции 1905 года, она, вероятно, не была бы готова в 1907 году разделить азиатские сферы влияния с британцами. Более того, если бы русским и англичанам не удалось достичь такого соглашения, паника турецких офицеров в Македонии по поводу того, что великие державы собираются расчленить Османскую империю, была бы менее выраженной и не послужила бы окончательным сигналом к восстанию.
Хотя в евразийских революциях не было эффекта домино, различные силы действовали с осознанием того, что в их время в мире существовал целый ряд революционных возможностей. Они также знали недавнюю историю своих стран. Конституция 1876 г., которую младотурки стремились реанимировать, была вырвана у тогдашнего султана "молодыми османами" в правительстве и на государственной службе. От этих предшественников младотурки унаследовали идею о том, что кардинальные перемены должны исходить от просвещенных представителей элиты. В Китае тайпины уже не служили образцом для подражания в преддверии 1911 года, но революционные активисты помнили о двух более поздних инициативах: неудачной попытке части чиновников в 1898 году склонить двор к амбициозной программе реформ (движение "Сто дней реформ") и Боксерском восстании 1900-1901 годов, которое оказалось неспособным выдвинуть какие-либо конструктивные идеи. Если первое было примером движения, социальная база которого была слишком мала, чтобы навязать перемены, то второе означало бурный выход народного гнева, не суливший просвещенного национализма.
В той или иной степени евразийские революционеры были знакомы с европейскими революциями. Молодые османы 1867-78 гг., состоявшие из ориентированных на реформы интеллектуалов и высших государственных чиновников, восхищались Французской революцией (но не Террором), и в этом младотурки впоследствии последовали их примеру. Основные труды европейского Просвещения, например, работы Руссо, были переведены на ряд азиатских языков. Американская революция была в Китае более популярна, чем Французская; историческая литература о ней издавалась на китайском языке. Большинство интеллектуалов рубежа веков особенно благосклонно относились к энергичной политике модернизации сверху, подобной той, которую проводил Петр I в России. Еще более важной моделью, как для Китая, так и для Османской империи, была Япония эпохи Мэйдзи. Здесь просвещенная элита сделала страну богатой и сильной без излишнего кровопролития и показала цивилизованный облик, который произвел впечатление на Запад. Китайские революционеры видели свой образец отчасти в политических институтах Центральной Европы и Северной Америки, отчасти в их апроприации ("азиатизации") по образцу японских, хотя и не во всех деталях. Младотурки тепло относились к Японии, особенно потому, что она только что нанесла тяжелое поражение России, врагу османов; они внимательно следили за революционным поворотом событий "по соседству" - в России и Иране, комментируя его в своей прессе. В обоих случаях народные выступления сыграли более значительную роль, чем предполагали младотурки в своих сценариях. События в России, в частности, убедили их в том, что прежняя младоосманская стратегия захвата инициативы внутри государственного аппарата сама по себе недостаточна.
Революции в Иране, Османской империи и Китае не были полным подражанием революциям на Западе и не были их взаимным копированием. Но это не означает, что они не желали учиться друг у друга. "Трансферы", хотя и не имели решающего значения, происходили снова и снова. Иранские рабочие на нефтяных скважинах Баку в российском Азербайджане привезли революционные идеи домой, в Тебриз. Китайская революция 1911 года пользовалась большой поддержкой среди состоятельных китайцев за рубежом, которые в США или европейских колониях в Юго-Восточной Азии познакомились с преимуществами сравнительно либеральной экономической политики. Такой процесс обучения порой был сопряжен с определенными трудностями. В марте 1871 г. японский принц Сайондзи Кинмоти из знатного клана Фудзивара прибыл в Париж для изучения французского языка и права. Он воочию наблюдал Коммуну, пробыл в столице Франции десять лет и вернулся домой с убеждением, что в Японии необходимо установить основные гражданские свободы, не подвергая себя опасности разнузданного народовластия. Друг Жоржа Клемансо, он много раз занимал посты министра и премьер-министра и стал одной из ключевых фигур либеральной правящей элиты Японии и самым долгоживущим старшим государственным деятелем в период стремительного подъема страны.
В квартете революций "конца века" российская была в некотором смысле особым случаем. Ее экономика была более развитой, чем в трех других странах, во многом благодаря модернизации, проведенной в 1890-х годах министром финансов Сергеем Витте. Только в России уже существовал промышленный пролетариат, способный обеспечить политическое представительство своих интересов. Ни в одной азиатской стране не удалось бы организовать такую демонстрацию, как 9 января 1905 года ("Кровавое воскресенье") в Санкт-Петербурге, когда 100 тыс. рабочих мирно прошли к Зимнему миру, чтобы вручить петицию царю. Расправа царских войск, которой закончился этот день, вызвала беспрецедентную волну забастовок по всей империи от Риги до Баку, в которых, по оценкам, приняли участие более 400 тыс. человек. Еще более масштабной стала всеобщая забастовка, которая с октября сосредоточила в себе волнения, нараставшие во многих регионах страны. Там, где еще не было достаточной промышленности, а железные дороги были настолько редки, что их паралич не мог нанести серьезного ущерба, другой доступной формой борьбы был бойкот, то есть забастовка лавочников и потребителей, уже доказавшая свою эффективность в Иране и Китае (где она продолжала практиковаться вплоть до 1930-х годов). Таким образом, хотя русская революция 1905 г. по своему социальному составу была более современной, чем параллельные движения в трех азиатских странах, в других отношениях она была достаточно похожа на них, чтобы сравнение было уместным. На самом деле сходства между этими четырьмя движениями не меньше, чем различий, и даже там, где есть расхождения в их предпосылках и национальных путях, сравнительный подход может помочь выявить их более четко.
Деспотизм и конституционализм
Все четыре революции были направлены против автократий старого образца, которых никогда не было в Западной Европе. Традиционные правовые ограничения власти не были полностью отсутствующими в России и Азии, но их сила там была гораздо слабее; дворянство и другие землевладельческие элитные группы никогда не были достаточно сильны, чтобы противостоять абсолютной власти правителя в условиях, сравнимых с западноевропейским (или японским) феодализмом. Положение монарха в соответствующих политических системах было менее открыто для оспаривания, чем положение Людовика XVI и тем более Георга III в Англии. Теоретически это были деспотии, в которых последнее слово оставалось за правителем, и он не обязан был считаться с парламентом или собранием сословий. Однако практика не всегда была полностью произвольной. В большей степени, чем в других системах, она зависела от личных качеств сидящего на троне человека. Султан Абдулхамид II наиболее полно соответствовал западному клише "восточного деспота" последнего времени. В феврале 1878 г. он положил конец робкому эксперименту с парламентаризмом, просуществовав всего два года, распустив (до этого весьма неэффективное) собрание и приостановив действие Конституции 1876 г. С этого момента он управлял Османской империей как необычайно активный самодержец. Не отставал от него в этом отношении и царь Николай II (1894-1917 гг.). Его монархическое самосознание не делало никаких уступок либеральным течениям: он был, пожалуй, чуть менее способным правителем, чем Абдулхамид, менее соответствовал основным тенденциям эпохи и (в последние годы жизни) все больше склонялся к причудливому обскурантизму. В Иране Насир аль-Дин-шах (1848-96 гг.) был застрелен убийцей после полувекового пребывания на троне; он не провел практически никаких реформ, но взял под контроль печально известные непокорные племена и тем самым помог удержать страну. Его сын и преемник Музаффар ад-Дин-шах (1896-1907 гг.) оказался мягким и нерешительным, став лишь игрушкой других сил при дворе; в итоге его сменил более жестокий и тираничный сын Мухаммад Али-шах (1907-9 гг.). Уникальный случай среди четырех революций - смена правителя в Иране, когда революционный процесс уже шел полным ходом. Абсолютно жесткая позиция нового шаха, закрытая для малейших компромиссов (напоминающая Фердинанда VII Испанского), значительно обострила ситуацию в стране.
В Китае эпоха могущественных самодержцев закончилась не позднее 1850 г. со смертью императора Даогуана. Все четыре последовавших за ним императора были некомпетентны или не интересовались государственными делами. После 1861 г. роль самодержца стала играть вдовствующая императрица Цыси (1835-1908 гг.), чрезвычайно энергичная женщина, умевшая искусно отстаивать интересы династии. Формально являясь своего рода узурпатором, Цыси никогда не была в такой степени защищена от нападок, как великие цинские императоры XVIII века. Она правила буквально как "власть за троном" - занавес, за которым она сидела, до сих пор выставлен в Пекине для обозрения двух слабых императоров. Ее племянник, император Гуансюй (1875-1908 гг.), находился под домашним арестом с 1898 г., когда в юности осмелился проявить симпатии к либеральным реформаторам "Ста дней"; вероятно, она отравила его незадолго до собственной смерти в 1908 г. После Цыси китайский престол стал более или менее вакантным. В 1908 г. на него был посажен ее внучатый племянник, трехлетний Пуйи, а его отец, сводный брат умершего императора, стал регентом. К моменту революции 1911 года этот князь Цюнь фактически обладал монархическими полномочиями. Он был узколобым человеком, и его агрессивно проманьчжурская политика оттолкнула от него высших китайских бюрократов.
Так, накануне соответствующих революций в России и Османской империи, а также, в меньшей степени, в Иране существовали настоящие самодержцы. В противовес этим политическим системам революционеры - и это было главное, что их объединяло, - выступили против идеи конституции. Как и в Европе, с новейшей историей которой они были хорошо знакомы, она стала центральным планом их политических программ. В Османской империи и Иране особенно высокой репутацией пользовалась бельгийская конституция 1831 г. (предусматривавшая парламентскую монархию). Республиканские силы, не удовлетворенные ничем вроде конституционной Июльской монархии во Франции или Германского рейха после 1871 г., составляли меньшинство в революционном лагере. Исключением был Китай, где после более чем двух с половиной веков маньчжурского "чужого" правления не появилось ни одного подпольного представителя коренной династии, способного предложить альтернативу Цин, а отсутствие высшего дворянства исключало другие пути восхождения к императорскому престолу. Каждая из четырех революций привела к созданию писаной конституции. Несмотря на неизбежные заимствования из западных образцов, их авторы неизменно стремились учитывать особенности своей политической культуры. Поэтому конституционализм был подлинной политической стратегией, а вовсе не беспорядочным или оппортунистическим подражанием Европе. В качестве образца была выбрана японская конституция 1889 г., во многом созданная мудрым государственным деятелем Ито Хиробуми, который, как оказалось, идеально совместил иностранные и отечественные элементы. Япония также продемонстрировала, что конституция может стать объединяющим политическим символом в формирующейся нации - не просто планом организации государственных органов, а культурным достижением, которым люди могут гордиться. Главное отличие от Западной Европы заключалось в том, что японцы не приняли в явном виде ее концепцию народного суверенитета. Каждая из новых азиатских конституционных традиций должна была определить другие источники легитимности, светские и религиозные, на которые должно опираться политическое правление.
Реформы как триггеры революции
Французской революции 1789 г. предшествовала не волна репрессий и отчуждения, а осторожные попытки, особенно со стороны министра Тюрго, открыть и модернизировать политическую систему. Это породило гипотезу, которая, похоже, подтвердилась в Советском Союзе при М.С. Горбачеве, о том, что признаки либерализации сглаживают путь к революциям, создавая спираль растущих ожиданий. В этом отношении рассматриваемые нами восточные революции отличались друг от друга. Абдулхамид II не был тираном, каким его изображала враждебная пропаганда, он продолжал многие реформы, начатые до него, такие как создание системы образования и модернизация вооруженных сил. Однако султан не проявлял готовности идти на компромисс в вопросе участия в политической жизни. В Иране накануне революции было мало признаков реформ; шах, сталкиваясь с протестами, в течение предыдущих десятилетий часто отменял те или иные меры, но никогда не допускал реальных изменений в системе. В России Николай II летом 1904 г. не столько из-за проницательности, сколько под внешним давлением объявил о некоторых незначительных реформах. Но вместо того, чтобы смягчить атмосферу волнений, этот долгожданный знак минимальных уступок стал сигналом для активизации деятельности оппозиции против самодержавия. Аналогичным образом, решение Людовика XVI о созыве Генеральных штатов дало серьезный толчок общественным дебатам.
Большим сюрпризом стал Китай, наиболее далекий от клише восточной деспотии. Вдовствующая императрица имела за рубежом репутацию, пожалуй, самого жесткого монарха среди азиатских монархов, и действительно, нигде больше жизнь оппозиционеров не была столь опасной. В 1898 году Цыси безжалостно подавила умеренное движение за реформы. Но катастрофическое поражение Боксерского восстания в 1900 г. убедило ее в необходимости пересмотреть институты китайского государства, активнее проводить модернизацию и привлекать к выработке политики высшие слои общества. В царской империи такое участие существовало с 1864 г. в виде земства - сельского органа управления на уровне губернии и уезда, призванного удовлетворять потребности местного населения в таких вопросах, как образование, здравоохранение, строительство дорог. Земства были в определенной степени независимы от государственной бюрократии и формировались (после 1865 г.) на основе выборов, в которых могли участвовать только дворяне. Крестьянство могло направлять своих представителей, но с 1890 г. они уже не избирались напрямую. Создание земств способствовало не только политизации различных слоев населения, но и их разделению на взаимно антагонистические тенденции. Там, где верх брали радикальные силы, земства в первые годы ХХ века превращались в оппозиционный форум. Однако местное самоуправление парламентского типа трудно было совместить с самодержавной системой, не имеющей конституционных гарантий, и раздутым, все более самоутверждающимся бюрократическим аппаратом. В годы, предшествовавшие 1914 году, Россия отнюдь не находилась на пути к более широкому самоуправлению, не говоря уже о либеральной демократии.
В Китае традиционно было немыслимо заниматься политикой вне бюрократии, принцип представительства был неизвестен. Поэтому коренной перелом произошел, когда вдовствующая императрица, не встретив серьезного сопротивления со стороны внутрибюрократической оппозиции, пообещала в ноябре 1906 г. начать работу над конституцией, а в конце 1908 г. Двор объявил о переходе к конституционному правлению в течение девяти лет. В октябре 1909 г. мужская элита собралась на провинциальные собрания, которые во многом напоминали аналогичные органы, существовавшие ранее в европейской истории. Ничего подобного Китай еще не видел: на официально санкционированных форумах впервые можно было свободно обсуждать дела своей провинции и даже страны в целом. Не менее важной была и целая серия реформ, начатых высшими чиновниками династии Цин в первом десятилетии нового века: создание специализированных министерств, пресечение выращивания опиума, ускоренное строительство железных дорог, увеличение финансирования университетов и других учебных заведений и, прежде всего, отмена экзаменационной системы, которая более восьмисот лет использовалась для отбора высших государственных служащих. Последняя мера в одночасье изменила характер китайского государства и высшей прослойки общества. Ни в одной другой из четырех сравниваемых стран столь радикальные и дальновидные реформы не были не только объявлены, но и осуществлены накануне революции. Старейшая в мире монархия, казалось, оказалась особенно способной к обучению, не в последнюю очередь под влиянием событий, происходивших в России с 1905 года. Тем более иронично, что ни один из древних режимов не выпал из общей картины с такой быстротой.
Intelligentsia
За каждой революцией стоят особые коалиции социальных сил. В четырех рассматриваемых странах традиционно существовали очень разные формы общества, но при этом они имели ряд общих черт. Везде движущей силой была интеллигенция. В России, где и возник сам термин "интеллигенция", она появилась в первой трети XIX века благодаря скромным образовательным реформам Александра I, вдохновленным просветителями. С этого времени значительные слои дворянства рассматривали высшее образование как «непременную часть своего жизненного плана». В качестве исходной модели использовалось европейское Просвещение, а затем героико-романтический идеализм в тех формах, в которых они достигли подлинно космополитической культуры российской элиты. Защищенная происхождением многих представителей высшего сословия, интеллигенция смогла развиваться даже в условиях цензуры, охватившей Россию в 1860-е годы. Новые либеральные профессии и растущее элитарное образование (хотя и ограниченное по сравнению с Западной Европой) расширили ее рекрутинговую базу за пределы дворянских кругов. Она стала все чаще определять себя в оппозиции к государству: интеллигенция против чиновничества. Образ жизни и ценности "нигилистической" контркультуры, возникшей в шестидесятые годы, также формировались под влиянием символики протеста, которую труднее обнаружить в трех других странах, где медленно назревала революция. После убийства царя Александра II 1 марта 1881 года террористической группой в рамках одного из интеллигентских движений (народники или "друзья народа") интеллигенция более резко выступила как сила радикальной политической оппозиции.
В Османской империи, в чем-то сравнимой с Пруссией или южногерманскими государствами, реформаторские настроения, вдохновленные Просвещением, распространились в середине века, особенно среди высших слоев государственной бюрократии. Здесь критически настроенная интеллигенция поначалу была особой группой, близкой к рычагам власти, пока авторитарный поворот при султане Абдулхамиде II не сделал критику статус-кво опасным делом. Тогда многие независимые умы устремились в эмиграцию, в Западную Европу и другие страны, образовав диаспору, которая, безусловно, стала основным источником подготовки революции.
Аналогичным образом, хотя и в меньших масштабах, обстояло дело и в Иране. Особенностью Ирана было то, что секуляризм, понимаемый как отделение религии от политики, в нем развивался медленнее, чем в Османской империи. Шиитские ученые в области богословия и права, особенно высокопоставленные муджтахиды, смогли сохранить свое общее положение в культуре более успешно, чем суннитские священнослужители. Более того, в XVIII в. их влияние возросло, а при династии Каджаров (с 1796 г.) стало даже сильнее, чем при Сефевидах. Поэтому аналогов европейской интеллигенции можно было найти не на либеральном крыле государственной бюрократии (как в Османской империи), а среди более закрытых групп внутри религиозного истеблишмента.
В Китае с незапамятных времен не было места для критически настроенной интеллигенции за пределами элиты ученых-чиновников, определяемой успехами на конкурсных экзаменах. Любая критика всегда высказывалась изнутри самой бюрократии, что нередко оказывало существенное влияние на императорское управление. После 1842 г. в особых районах, куда китайские власти не имели прямого доступа (прежде всего в британской колонии Гонконг), появилась современная пресса и первые возможности для критической полемики. Но пока сохранялась экзаменационная система, определявшая жизненные планы молодых китайцев, "свободно плавающая" интеллигенция могла развиваться лишь в очень ограниченных масштабах. Поэтому ее история реально начинается с 1905 г., когда тысячи людей быстро воспользовались более широкими возможностями обучения за рубежом. Революционная интеллигенция сформировалась в Китае не из реформистски настроенной государственной бюрократии (неудавшиеся реформаторы 1898 г. были аутсайдерами) и не из элитарной культуры, ориентированной на Запад, как в России; не было духовенства, как в Иране. Понятие "интеллигенция" (чжиси фэнзи) вообще может быть применено только к кружкам националистически настроенных студентов, получивших образование в основном в Японии после 1905 года. Их главной организацией была "Тонгменгуй" - революционное объединение, "связанное клятвой", которое внесло существенный вклад в программу китайской революции и в итоге породило Гоминьдан - Национальную партию Сунь Ятсена.
Вряд ли в какой-либо другой стране ХХ века интеллигенция формировала историю в такой степени, как в Китае, особенно после 1915 года. Живя в основном в эмиграции, иногда в Шанхае или Гонконге, эта интеллигенция не принимала непосредственного участия в революции 1911 г.; она была скорее закулисным влиянием, лишь слабо присутствуя в центре событий. Их час должен был наступить после 1911 года. Роль интеллигенции в революциях была наиболее значимой в России и Иране. В Османской империи весной 1908 г. инициатива перешла от революционных ссыльных (в том числе армян) к группе офицеров в Османской Македонии. Именно из их рядов после успеха революции будет рекрутироваться руководство младотурецкого движения.
Вооруженные силы и международная обстановка
Ни одна из четырех революций не была военным переворотом. В России и Иране военные были на стороне старого порядка. Если бы российские вооруженные силы перешли на сторону бастующих рабочих, восставшего крестьянства, неспокойных национальностей, авторитарный режим не смог бы выжить. Однако волнения на Черноморском флоте не переросли во всеобщий мятеж, только на броненосце "Потемкин" революционно настроенные матросы захватили командование и братались с радикальными группировками в Одесском порту. 16 июня 1905 года армия подавила восстание с жестокостью, намного превосходящей "Кровавое воскресенье" в Петербурге: за несколько часов было убито более двух тысяч человек. В Иране не было армии, которую можно было бы подчинить гражданской власти. После ранней смерти находчивого наследного принца Аббаса Мирзы в 1833 году режим отказался от попыток военной модернизации. Тогда в 1879 г. Насир ад-Дин-шах, столкнувшись с казачьими войсками во время визита в Россию, создал собственную казачью бригаду под командованием русских офицеров. Это была своего рода преторианская гвардия, которая не только служила собственным интересам и интересам шаха, но и представляла интересы России. В июне 1908 г. Мухаммед Али-шах направил казаков (теперь их численность сократилась до двух тысяч человек, но они представляли собой мощную силу) на государственный переворот, в результате которого был распущен парламент, приостановлено действие конституции и внезапно завершился первый этап революции.
Разница с Османской империей и Китаем вряд ли могла быть большей. В этих двух странах решающие удары по революции нанесли именно армейские офицеры. И султан Абдулхамид, и, начиная с двух-трех десятилетий, цинские правители основали военные академии, привлекли иностранных советников и попытались подтянуть некоторые части до европейского уровня подготовки, оснащения и боеготовности. Хотя все это было достаточно успешно, центральное правительство не позаботилось о лояльности своих офицеров, которые, как правило, были настроены весьма патриотично. Движение младотурок, в эмигрантских кругах которого военные поначалу играли весьма незначительную роль, стало большой опасностью для султаната, как только гражданским организациям удалось привлечь на свою сторону офицеров. Давление военных привело к тому, что 23 июля 1908 г. Абдюльхамид вновь принял конституцию, отодвинув, по крайней мере теоретически, абсолютистское правление. Аналогичным образом идеи революционного заговора, впервые прозвучавшие в Японии в среде ссыльных радикалов Тонгменгуй, нашли отклик среди офицеров модернизированных частей армии в Цинской империи. Здесь в результате антитайпинской войны были сформированы региональные ополчения. Новые армии, возникшие в 1890-х годах, также были сосредоточены не в столице империи (где базировались уже неэффективные маньчжурские войска), а в столицах различных провинций, где они часто находились в тесном контакте с чиновниками и прочей знатью. Этот союз не сулил ничего хорошего для судьбы династии.
Случайное раскрытие диверсионной деятельности среди солдат в Ханькоу (нечто подобное было в османской Салонике в 1908 г.) привело к импровизированному мятежу в нескольких провинциях. Китайская революция 1911 года приняла форму отхода большинства провинций от императорского дома. Это определило конфигурацию власти на следующие двадцать с лишним лет, в течение которых стремление к автономии со стороны военных и гражданских элит было доминирующей тенденцией китайской политики. Гораздо более централизованной была османская система, где после 1908 г. военные лидеры постепенно заняли властные позиции. Крупное участие Турции в Первой мировой войне - в отличие от Китая - и то, что вскоре после этого ей пришлось вести еще одну войну против Греции, еще больше укрепило позиции высшего офицерства. Но один из ведущих генералов, Кемаль-паша (впоследствии Ататюрк), сумел в 1920-е годы обуздать и "цивилизовать" армию, направив ее энергию на строительство гражданского республиканского национального государства, в то время как милитаризация Китая - при военачальниках, Гоминьдане и коммунистах - продолжалась до середины века.
Термин "военная диктатура" не совсем подходит для обозначения того, что произошло в Турции или Китае. Энвер-паша, самый влиятельный военный в правительстве младотурок (которое к 1913 г. прочно удерживало власть), был, конечно, достаточно силен, чтобы в 1914 г. втянуть Османскую империю в войну с Центральными державами, но он никогда не обладал абсолютной властью и оставался primus inter pares в смешанном военно-гражданском правящем окружении. В Китае влиятельный бюрократ и военный реформатор эпохи Цин Юань Шикай занял пост президента уже через несколько месяцев после революции. В 1913-1915 гг. он правил как фактический диктатор, опираясь на поддержку армии, но не только на нее. Юань все еще разделял старое китайское недоверие к вооруженным людям. Только после его смерти в 1916 г. страна распалась на мозаику военных режимов.
Социальные коалиции, на которые опирались четыре революции, значительно различались по широте охвата. Наиболее интенсивное участие населения было в России, где в борьбе за свержение самодержавия участвовали самые разные силы - от либерально настроенных дворян до голодающих крестьян, оказавшихся без средств к существованию из-за высоких выкупных платежей, последовавших за освобождением от крепостной зависимости. В Китае революция произошла настолько быстро, что ее динамика не успела распространиться из городов в сельскую местность. В годы, предшествовавшие 1911 г., в некоторых районах Китая уровень крестьянского протеста был выше среднего, но Цин отнюдь не были свергнуты с престола крестьянскими восстаниями, подобными тем, что предшествовали падению династии Мин в 1644 г. В России "буржуазные" силы были важнее, чем в других революционных процессах, поскольку она была более развита в социально-экономическом отношении. В Иране активную роль играли базарные купцы, которые организовывали бойкоты. В Китае до 1911 года вообще нельзя говорить о буржуазии. Ярлык "буржуазная революция", по признанию В.И. Ленина, трудно было навесить даже на Россию, не говоря уже об Иране, Китае или Османской империи. Ни одна из революций не может быть оторвана от своего международного контекста. Во всех четырех случаях существующий режим находился в обороне, еще не оправившись от военных или политических поражений в мире: царская империя - от войны 1904-5 гг. с Японией, Китай - от вторжения боксеров в 1900 г., Османская империя - от новых неудач на Балканах, Иран - от действий иностранных охотников за концессиями и продвижения англичан и русских в свои сферы влияния. Революционеры рассчитывали не только на то, что смена или свержение политической системы решит их собственные материальные проблемы, обеспечит гражданские свободы и даст им право голоса в политической жизни. Они также надеялись, что сильное национальное государство сможет более уверенно противостоять навязываниям великих держав и иностранных капиталистов. Однако в отношении России этого было меньше, поскольку она сама была агрессивной имперской державой, а ее дорогостоящая и в конечном счете бесперспективная внешняя политика была одной из мишеней протестных акций.
Итоги революционного процесса
К чему привели четыре разные революции? Ни в одной из них не было возврата к старому порядку. В России в среднесрочной перспективе произошла большевистская революция. В Турции и Иране в начале 1920-х годов были установлены некоммунистические авторитарные режимы, ориентированные на экономическое развитие. В Китае режиму такого типа - Гоминьдану после 1927 г. - удалось стабилизироваться, хотя и менее полно, чем другим, а после 1949 г. вторая революция под руководством коммунистов окончательно остановила и обратила вспять длительный процесс политической дезинтеграции, ускоренный революцией 1911 г.
Но как выглядели результаты революций в краткосрочной перспективе, еще на горизонте девятнадцатого века? В России тенденция к конституционному правлению, которая в течение короткого времени была больше, чем то, что Макс Вебер, тонкий наблюдатель российской политики, называл "символическим конституционализмом", завершилась в июне 1907 г., когда премьер-министр Столыпин при поддержке царя совершил государственный переворот, а избранная Вторая Дума - преемница Первой Думы, уступленной царем в ходе революции 1905 г., - была распущена. Третья Дума, избранная с большим перекосом, оказалась соответственно мягкой и уступчивой, а Четвертая Дума (1912-17 гг.) - практически неактуальной. Решающий перелом в процессе парламентаризации России произошел в 1907 году.
В Иране произошло аналогичное подавление расцветавшей в кратчайшие сроки парламентской демократии. Меджлис (парламент) стал центральным институтом политической жизни, как нигде в Азии и в России, поддерживаемый тройкой базарных торговцев, либеральных клерикалов и светской интеллигенции, которая вновь проявилась в исламской революции 1979 г. Шахский путч в июне 1908 г. был жестоким делом. Но если в России после роспуска Второй Думы наступила всеобщая апатия, то в России сопротивление шаху и его казакам привело к гражданской войне, которая на севере страны закончилась только после вмешательства российских войск зимой 1911 года. Большое количество конституционных политиков и революционных активистов было отстранено от власти, казнено или депортировано. Очевидно, что здесь есть параллели с Венгрией 1849 года, хотя там русские оставили за Габсбургами право мстить революционерам. Тем не менее, парламентаризм пустил глубокие корни в Иране, и с тех пор, несмотря на все смены режимов, он считал себя конституционной страной.
В Китае все было иначе. До 1911 г. требование более эффективного управления, как внутри страны, так и за ее пределами, было гораздо более важным, чем стремление к демократизации. Начиная с 1912 г. в Китае постоянно принимались конституции, но вплоть до сегодняшнего дня так и не удалось создать парламент (за исключением Тайваня с 1980-х гг.). Революция 1911 г. не создала ни стабильных парламентских институтов, ни, что еще важнее, мифа о парламентском суверенитете, который можно было бы критически активизировать. Нигде древний режим не рухнул так быстро и бесшумно, как в Китае. Нигде республика не возникла так непосредственно из его руин. Но и военные, единственная сила, теоретически способная удержать страну, нигде не действовали с таким низким чувством ответственности. Революция ликвидировала цензуру и государственный институциональный конформизм. Тем самым она открыла, по крайней мере, города для особого вида современности, пусть и без создания стабильных институтов.
В этом отношении османо-турецкая эволюция была более успешной, переходные процессы проходили более гладко. Престарелый султан Абдулхамид даже оставался на троне еще год, пока его сторонники по глупости не попытались сместить новых правителей. Его преемник, Мехмед В. Решад (1909-18 гг.), впервые в истории Османской империи стал конституционным монархом без политических амбиций. Такого мягкого финала не удостаивались ни Романовы, ни династия Цин. Правда, период свободы и плюрализма после 1908 года закончился в 1913 году после убийства одного из лидеров младотурок Махмуда Шевкет-паши, а Балканская война в то же время повергла империю в тяжелое положение. Однако в итоге не было ни временной реставрации (как в России и Иране), ни территориального распада основной страны (как в Китае после Юань Шикая в 1916 г.), а был пройден путь, полный препятствий и обходных путей, к одному из менее кризисных и более гуманных государств Азии межвоенного периода - Кемалистской республике.
Ататюрк, конечно, не демократ, но в целом был скорее воспитателем, чем соблазнителем своего народа - не поджигателем войны, не турецким Муссолини. Таким образом, османо-турецкий революционный процесс демонстрирует наиболее четкую логику из всех четырех евразийских революций. Он был более или менее непрерывным и завершился кемализмом 1920-х годов. В 1925 году, когда эта цель была достигнута, Россия (Советский Союз) и Китай вступали в новые фазы своей бурной истории. Тем временем в Иране военный силач Реза-хан положил конец (к тому времени уже чисто декоративной) династии Каджаров и возвысился как первый шах новой династии Пехлеви. Его автократическое правление, начиная с возвышения в качестве военного министра в 1921 г. и заканчивая изгнанием в 1941 г., означало, что Реза более четко, чем его современники Ататюрк и даже Чан Кай-ши (который с 1926 г. чередовал роли военного и политического лидера), соответствовал типу жестокого военного диктатора с некоторыми модернизационными амбициями. Но, в отличие от Ататюрка, он не был ни организатором, ни политиком, а слабость Ирана сделала его гораздо более зависимым от великих держав, пока они окончательно не сместили его из-за его прогерманских наклонностей. История Ирана ХХ века после революции 1905-11 гг. была более прерывистой, чем история Турции, и основные цели революционеров остались нереализованными. В 1979 году вторая революция в течение десяти лет реализовывала новую, нелиберальную повестку дня, после чего и в России произошла очередная революция. Лишь в Турции, прошедшей примерно тот же временной отрезок, что и Мексика, после переходного периода 1908-13 гг. не было новых революций.
Ни одна из четырех евразийских революций не вспыхнула внезапно в условиях полного застоя и окостенения. Популярный в Европе образ "мира на кладбище", якобы созданный кровожадными восточными деспотами, оказался искажением реальности. Общества по всей Евразии находились в состоянии не меньшего брожения, чем их европейские собратья, демонстрируя многочисленные формы протеста и коллективного насилия. В Иране, например, неоднократно восставали слои населения, которые во многом так же, как и в Европе раннего Нового времени, пытались отстаивать свои интересы путем давления и театрализованных действий: кочевые племена, городская беднота, женщины, наемники, чернокожие рабы, а иногда и "народ" в целом, особенно направленный против иностранцев. Другие азиатские страны отличались лишь степенью. В Китае государство традиционно держало население под более жестким контролем, чем в мусульманских странах, используя систему коллективной ответственности и наказания (баоцзя) для привлечения к ответственности целых семей или деревень за нарушение отдельных правил. Но это удавалось лишь до тех пор, пока бюрократия оставалась достаточно эффективной, а люди не доводились до отчаяния условиями, угрожавшими их выживанию. По крайней мере, с 1820-х годов, когда эти предпосылки начали рушиться, Китаем стало трудно управлять. Таким образом, помимо всего прочего, революции были реакцией на проблемы управляемости. Эти проблемы, в свою очередь, были отчасти результатом внутренней динамики социальных конфликтов и изменений культурных ценностей, отчасти - внешней дестабилизации, которая, как правило, затрагивает "периферийные" и социально-экономически "отсталые" страны.
Невозможно переоценить, насколько сильно западноевропейская конституционная мысль повлияла на Азию, от России до Японии, и насколько творчески она была адаптирована к потребностям отдельных стран. Османское конституционное движение 1876 года подало первый важный сигнал, а Япония после 1889 года стала свидетельством того, что конституция - это не просто бумажка, но и мощный символ национальной интеграции в азиатском контексте. Борьба за господство и преобразования в государстве неизменно подпитывалась риторикой и практикой конституционализма. Власть предержащих перестала восприниматься как факт природы; власть можно было отвоевать в конфликте и придать ей иную институциональную форму. Время династического правления уходило, его существование переставало казаться само собой разумеющимся. Наступала эпоха идеологий и массовой политики.
ГЛАВА
XI
. Государство
1. Порядок и коммуникация - государство и политика
Разнообразие политических форм в XIX веке было, пожалуй, большим, чем в любой предыдущий период истории: от полной безгосударственности охотничьих общин до сложных систем империй и национальных государств. Уже до прихода европейского колониализма существовало значительное разнообразие механизмов осуществления власти и регулирования дел общины, не все из которых с точки зрения Запада и современности можно было назвать "государством". Колониальное государство лишь постепенно поглощало или, по крайней мере, модифицировало эти старые формы в каждом конкретном случае. О повсеместном, хотя отнюдь не равномерном и полном распространении европейского государства можно говорить в период незадолго до Первой мировой войны, но уж никак не в 1770, 1800 или 1830 годах.
Девятнадцатый век начался с наследования новых государств, сформировавшихся в эпоху раннего модерна. Обобщающим термином для обозначения этих политических порядков был "абсолютизм". Сегодня мы знаем, что "абсолютные" монархии Европы, за исключением, возможно, петровского царства, не обладали такой полной свободой действий, как это хотели представить апологеты современности или более поздние историки. Даже "абсолютные" правители были опутаны паутиной взаимных обязательств. Они должны были считаться с церковью или землевладельческой знатью, не могли просто отмахнуться от устоявшихся правовых концепций, должны были держать в тонусе своих подчиненных, должны были признать, что даже самые авторитарные методы не могут обеспечить пополнение государственной казны. Европейские монархии середины XVIII века стали результатом эволюции, начавшейся не ранее XVI века. То же самое можно сказать и о большинстве монархических систем Азии, которые в XVIII веке были порождением не далекого прошлого, а совсем недавнего военного строительства империи. Устаревшая идея противопоставления умеренной монархии в Западной Европе и безграничного деспотизма от царской империи на восток - противопоставление, получившее наиболее яркое развитие в работе Монтескье "Дух законов" (1748 г.), - не совсем аберративна. Но главное впечатление, которое производит на нас ранняя современная Евразия, - это спектр монархических государств, которые не укладываются в такую дихотомию Восток-Запад.
Еще одним новшеством раннего модерна стало заморское колониальное государство, первоначально существовавшее в Западном полушарии, но с 1760-х гг. перенесенное в Индию. Хотя оно копировало европейские государственные формы, но адаптировалось к местным условиям и претерпело множество изменений за годы своего существования. За ее крахом в Северной Америке в 1770-х годах вскоре последовал судьбоносный взлет конституционного республиканского государства. Небывалого пика политическое многообразие достигло в середине XIX века. После этого страны всего мира превратились в территориально определенные национальные государства - относительно однородный тип, который мог сочетаться с различными конституционными формами: как с демократией, так и с диктатурой. Двадцатый век ознаменовался дальнейшей гомогенизацией, так что во второй его половине единственной признанной нормой стало легитимированное на выборах конституционное государство. Наконец, с исчезновением диктатур коммунистических партий, маскировавшихся под "народные демократии", осталась лишь одна незападная модель, сознательно опирающаяся на собственные принципы: теократически ориентированная Исламская Республика.
Дифференциация и упрощение
Таким образом, в истории организации политической власти XIX век представляет собой переходный этап дифференциации и нового упрощения. Он также стал отправной точкой для четырех основных тенденций, которые в глобальном масштабе проявились в XX веке: государственное строительство, бюрократизация, демократизация и рост государства всеобщего благосостояния. С точки зрения Европы после Первой мировой войны XIX век должен был показаться настоящим золотым веком государства. В ту эпоху американская и французская революции связали государство с принципами гражданственности и общего блага. И умеренное участие населения, и способность к справедливому и равноправному поддержанию закона, казалось, нашли плодотворный баланс. Более того, до 1914 года европейское государство даже держало под контролем свой опасно растущий военный потенциал. Короче говоря, государство избежало двух политических крайностей - деспотизма и анархии.
Рассмотрим это подробнее. Основными тенденциями развития государства в XIX веке были следующие:
▪ создание милитаризованных индустриальных государств, обладающих новыми возможностями для построения империй
▪ изобретение "современной" государственной бюрократии, основанной на принципах всеобщности и рациональной эффективности
▪ систематическое расширение полномочий по взиманию налогов с общества переопределение государства как поставщика общественных благ
▪ развитие конституционного правового государства и нового представления о гражданине, предполагающего законное требование защиты частных интересов и права голоса в политической жизни
▪ Возникновение политического типа "диктатура" как формализация клиентелистских отношений и/или осуществление технократического правления путем аккламации
Не все эти тенденции постепенно распространялись из Европы в остальной мир путем сознательного экспорта или ползучей диффузии. Некоторые из них имели совершенно неевропейское происхождение: конституционное государство возникло в Северной Америке на фундаменте английской Славной революции 1688 г. и политической теории, лежавшей в ее основе; постмонархическая диктатура расцвела прежде всего в Южной Америке. Было бы столь же односторонним рассматривать основные тенденции как разворачивающиеся "за спинами подданных". Развитие государства не было автоматическим процессом, не зависящим от социальных изменений и политических решений. Это становится понятным, когда мы задаемся вопросом, почему одна и та же основная тенденция была сильнее здесь, чем там, и почему ее проявления были столь различны.
Проблема становится более очевидной, если перестать принимать западноевропейское государство за историческую норму. Политические системы западной Африки, например, отнюдь не были примитивными или отсталыми, поскольку не соответствовали европейской модели. Государство в Африке не предполагало военного контроля над точно определенной территорией, где одна власть претендовала на суверенитет и ожидала, что люди будут ей подчиняться по этой причине. Скорее, Африка была организована как лоскутное одеяло из пересекающихся и быстро меняющихся обязательств между подчиненными и вышестоящими правителями. На Аравийском полуострове к XIX веку также не было "государственного устройства" европейского типа, но существовали сложные взаимоотношения между множеством племен в условиях османского сюзеренитета, который долгое время практически не ощущался подвластными ему народами. Для обозначения этого используется термин "племенные квазигосударства". Политический ландшафт Малайи, полицентричный в другом смысле, с ее многочисленными княжествами (султанатами), представлял собой микрокосм более широкой мозаики Юго-Восточной Азии, в которой только колониализм определил формы правления на однозначно территориальной основе. Считать европейское государство нормальным означало бы согласиться с тем, что история этой части света неизбежно привела к колониальному завоеванию и навязанному переустройству. В действительности же колониализм был не мягким тейлосом исторического развития, а иностранной интервенцией, которая часто казалась жестокой тем, кто с ней сталкивался.
Не менее проблематично рассматривать "монополию государства на законное применение физической силы для обеспечения своего порядка" (Макс Вебер) не как теоретический идеал, а как реальное положение дел. Для некоторых регионов мира она никогда не была значимой категорией - например, в Афганистане, что мы можем наблюдать сегодня. В крупных империях независимые вооруженные меньшинства, такие как донские казаки, оставались вне централизованной структуры военного командования вплоть до последней четверти XIX века. Пиратство, считавшееся ушедшим в прошлое, вновь вспыхнуло в Карибском бассейне после борьбы за независимость Латинской Америки в 1820-х годах, и лишь с большим трудом британский и американский флоты покончили с ним после 1830 года. Монополия на силу, таким образом, не является неотъемлемой частью определения современного государства, а скорее исключительным историческим обстоятельством, к которому стремились и которого добивались лишь условно. В революционные периоды оно быстро разрушалось. Например, китайское государство на протяжении XVIII в. с определенным успехом пыталось разоружить население и заставить его замолчать. Однако после 1850 года миллионы людей поднялись на борьбу с цинским государством в ходе тайпинской революции. Для революционеров редко было проблемой получить в свои руки оружие. Монополия на силу может сохраняться лишь до тех пор, пока центральное государство способно укротить воинственные элиты и убедить значительную часть населения в том, что оно способно обеспечить правопорядок. Если этого не происходит, то открываются рынки насилия, и социализация насилия быстро сменяется его приватизацией. В одной из самых стабильных демократий - Соединенных Штатах Америки - эти две тенденции тесно переплетены друг с другом.
Отсюда вытекает еще один общий вывод: "сила" не всегда является лишь независимой переменной в развитии государства. Было бы искаженной идеализацией видеть в государстве неумолимую логику все большего обезличивания и рационализации. Государство действительно формирует общество, но оно также зависит от революции и войны, от производственной экономики, лежащей в основе его финансовой мощи, и от лояльности своих "слуг".
Типы политического устройства
Существует множество возможных типологий политического порядка, все зависит от критерия определения. Одним из значимых подходов является вопрос о том, где находится власть, насколько интенсивно и какими способами она осуществляется. В этом случае можно провести различие между политическими порядками, в которых власть используется "экстенсивно" для организации большого количества людей на обширных территориях (например, в крупной империи), и теми, в которых "интенсивная власть" на меньшей территории побуждает людей к высокой политической активности (как в греческом полисе). Еще одно полезное различие - между "властью авторитета" (то есть передачей команд в рамках иерархии подчинения) и "рассеянной властью", которая менее непосредственно ощутима как отношение повиновения и действует через более тонкие ограничения, такие как правовая система или идеологический вклад. Этот второй подход может быть применен не только к целым политическим системам, но и к конкретным организациям, таким как административный офис, церковь или школа.
Критерием, который особенно хорошо подходит для переходного периода XIX века, является степень сдерживания власти. Либерализм, наиболее влиятельная политическая теория того времени, считал введение таких сдержек одной из своих главных задач. И хотя в период, предшествовавший Первой мировой войне, либерализм вряд ли где-либо в полной мере реализовал идеалы своих главных поборников, во многих странах мира наметилась заметная тенденция к сокращению индивидуального произвола при осуществлении власти и к соблюдению принципа подотчетности. С этой точки зрения примерно к 1900 году можно выделить следующие основные типы политического устройства.
Самодержавие, когда воля князя, правящего с помощью советников, была высшей силой (возможно, в рамках системы кодифицированного права), к тому времени было уже редкостью. Абсолютизм такого рода сохранялся в царской империи, Османской империи (с 1878 г. вновь), в Сиаме. Это вовсе не означает, что их системы были особенно отсталыми - король Сиама Чулалонгкорн был одним из наименее ограниченных правителей эпохи, но, будучи просвещенным деспотом и дальновидным реформатором, он принял целый ряд решений, отвечавших общим интересам страны и приведших ее к современности.
Даже в монархии министру могут быть предоставлены практически неограниченные исполнительные полномочия: Например, кардинал Ришелье или маркиз Помбал в Португалии в 1760-х годах. Но они всегда остаются зависимыми от доброй воли правителя, каким бы слабым он ни был. Диктатуры - это постреволюционные или постреспубликанские системы, в которых один человек, обычно с небольшой группой помощников и подчиненных ему правителей, обладает свободой действий, сравнимой с монаршей. Однако он не имеет санкции традиции, династической легитимности или религиозного посвящения. Диктатор, известный в Европе с античных времен, удерживает свою власть с помощью насилия или угрозы его применения, а также за счет наличия клиентуры разной величины. Армия и полиция хорошо работают под его властью, и его контроль над ними - необходимый элемент. Утвердившись пожизненно, он должен обеспечить воплощение особых условий своего прихода к власти (будь то путч или народная аккламация) в прочные институты.
После падения Наполеона I примеры такого рода в Европе были немногочисленны. Наиболее близким к этому типу был фельдмаршал (впоследствии граф) Хуан Карлос де Салданья, неоднократно вмешивавшийся в португальскую политику с 1823 г. до своей смерти в 1876 г., но в конечном счете установивший не столько свое личное правление, сколько "олигархическую демократию". Только с большевистской революцией 1917 года и ее партийной диктатурой нового типа, а затем с приходом к власти правых правителей в 1922 году в Италии (Бенито Муссолини) и в 1923 году в Испании (Примо де Ривера) в Европе и в том же десятилетии в неколониальной Азии (Иран, Китай) началась эпоха диктатуры.
В XIX веке испаноязычная Америка была единственной площадкой для диктаторов, что наиболее ярко продемонстрировал Порфирио Диас, который в 1876-1911 гг. разорвал порочный круг политической нестабильности и экономической стагнации Мексики, сведя до минимума участие населения в принятии решений и в целом парализовав общественную жизнь. Дон Порфирио не был ни военачальником, ни тираном-убийцей, как Хуан Мануэль де Росас, правивший Аргентиной с 1829 по 1852 г. (и с особой жестокостью в 1839-1842 гг.) с помощью системы тайной полиции, информаторов и эскадронов смерти, ни типичным каудильо Южной или Центральной Америки, враждебным институтам, не заинтересованным в экономическом развитии, использующим насилие для обеспечения своих прямых сторонников добычей и "защиты" классов собственников. Диас, напротив, был одержим идеей стабильности, хотя ему и не удалось превратить хорошо отлаженную машину личного патронажа в устойчивый к кризисам государственный аппарат. Другой сильный президент из числа военных, Хулио Аргентино Рока в Аргентине, проявил большую дальновидность в 1880-1890-х годах, используя политические партии и выборы для повышения эффективности системы и прокладывая путь к элитарной "демократии".
В конституционных монархиях, по крайней мере в той форме, в которой они сложились около 1900 г., писаная конституция содержала некоторые положения о представительстве и полномочиях парламента, но парламент не мог сместить королевское правительство. Исполнительная власть не назначалась и не была подотчетна избранному национальному собранию. Монарх играл сравнительно активную роль и, как правило, был вынужден выступать в качестве арбитра между многочисленными неформальными группами, на которые была разделена властная элита. Подобные системы существовали, например, в Германском рейхе, в Японии (конституция которой 1889 года во многом заимствовала германскую конституцию 1871 года), в Австро-Венгрии с 1860-х годов (где парламентаризм был гораздо менее функциональным, чем в Германии, отчасти из-за этнической раздробленности подданных империи).
Системы парламентской подотчетности могут иметь монархического (как в Великобритании и Нидерландах) или республиканского (как во французской Третьей республике) главу государства. Это менее важно, чем тот факт, что исполнительная власть формируется из представителей избранного парламента и может быть смещена им. Особым вариантом был дуализм президентства и конгресса в США, но хотя президент не назначался народными представителями, его избрание (прямое или косвенное) означало, что срок его полномочий был ограничен и даже в военное время не превращался в диктатуру. Американская революция не породила Наполеонов.
Материалы со всего мира позволили политическим антропологам продемонстрировать многочисленные способы возникновения властных различий в обществе, а также то, как зарождаются и продолжают действовать политические процессы, служащие целям коллектива или отдельных его подгрупп. Сложнее установить по источникам концептуальные миры или политические "космологии" обществ, практически не имеющих письменной традиции. Сложнейшие концепции политического существуют не только в великих теоретических традициях Китая, Индии, христианской Европы и ислама. Соответственно, статичный взгляд на государственные институты должен быть заменен на более ориентированный на динамичный характер событий в политических пространствах и полях. Таким образом, под вопросом оказывается весь типологический подход, в рамках которого каждое государство должно быть отнесено к одной конкретной форме и определенной территории. В дополнение к приведенной выше четырехчастной характеристике осуществления и пределов власти можно выделить пятую категорию, охватывающую различные возможности относительно слабой институционализации: это системы верности или отношения "патрон-клиент", в которых - и здесь кроется разница с диктатурой - определенный предками князь, вождь или "большой человек" (в этой роли иногда могут выступать и женщины) обеспечивает защиту и служит фокусом символического единства сообщества. Здесь также могут быть отдельные должностные лица, но не государственная иерархия, более или менее независимая от конкретных лиц. Династический принцип и сакральность правителя менее выражены, чем в более стабильных и сложных формах монархии, и акты узурпации легче провернуть. Легитимность правителей отчасти опирается на доказанные лидерские качества, а проверки осуществления власти в основном сводятся к обсуждению и суждению относительно их послужного списка. Для такого понимания политики наследственное царствование более чуждо, чем система, предполагающая избрание или аккламацию первого человека. Политические системы такого рода существовали в начале XIX века на всех континентах, включая мир тихоокеанских островов, хотя культурные предпосылки к ним сильно различались. Они облегчали "процесс стыковки" с европейским колониализмом, и после периода фактического завоевания европейцы могли попытаться занять место первых лиц в цепи союзов.
Видение и коммуникация
Подобные типологии позволяют сделать как бы упорядоченные снимки, но тут же возникает вопрос, какие виды политического процесса они отражают. Здесь политические порядки можно отличить друг от друга еще по двум признакам. С одной стороны, каждый из них имеет основополагающее видение и представление о совокупности, которую идеологи системы, а также значительная часть людей, живущих в ней, воспринимают не просто как неравные властные структуры, а как структуру принадлежности. В XIX веке нация все чаще становилась самой крупной единицей, с которой люди могли себя идентифицировать. Но в разных условиях сохранялись и другие представления: например, идея патерналистской связи между правителем и подданными или, как в Китае, идея культурного единства великой империи. Кроме нескольких анархистов, никто не рассматривал хаос как оптимальное положение вещей; считалось, что интеграция идеального политического порядка может происходить различными путями. В XIX веке религия также определяла мировоззрение большинства людей и была сильным клеем, скрепляющим людей.
С другой стороны, реальные политические порядки демонстрировали различные формы коммуникации, и следует задаться вопросом, какие из них были доминирующими и характерными в каждом конкретном случае. Переговоры могли происходить внутри правящих аппаратов - например, между монархом и его высшими чиновниками, внутри кабинетов или неофициальных элитных кругов, таких как британские клубы или "патриотические общества" в царской империи. Но она также могла - и это становилось все более важным в XIX веке - включать двусторонние отношения между политиками и их электоратом или последователями. Короли и императоры традиционно представляли себя перед своим народом, обычно на церемониальном расстоянии, если только они не оставались невидимыми или отсутствовали, как китайские императоры примерно после 1820 г. Наполеон III, в отличие от своего более одинокого и деспотичного дяди, был в прошлом мастером обращения к народу. А Вильгельм II, который по конституции должен был мало считаться с мнением своих подданных, выступал на публичных собраниях чаще, чем любой другой монарх Гогенцоллернов.
Новинкой XIX века стало прямое обращение политиков к своим избирателям и сторонникам, стремление получить от них мандат. Этот стиль политики впервые утвердился в период президентства Томаса Джефферсона (1801-9), а затем получил широкое распространение в ходе так называемой Джексоновской революции, названной так по имени президента Эндрю Джексона (1829-37), которая заменила элитарность отцов-основателей более популистской или "народной" концепцией политики, а презрение к "фракционности" - признанием конкуренции между партиями. Количество выборных должностей росло семимильными шагами, дойдя даже до судей. Однако в Европе (за исключением Швейцарии) практика демократии оставалась гораздо более олигархической - даже в Великобритании до 1867 года. Избирательное право было более ограниченным, чем в США.
Конечно, революции порождали совершенно особые всплески народного участия. В периоды без революций всеобщая избирательная кампания - еще одно "изобретение" XIX века - становилась центром прямого общения политиков с гражданами. Пионером в этом деле стал Уильям Юарт Гладстон, который в 1879-80 гг. избирался в шотландском округе Мидлотиан. До этого момента избирательные кампании в Британии представляли собой скорее дружеские посиделки в узком кругу людей, подобные тем, что сатирически описаны в "Пиквикских книгах" Диккенса (1837 г.). Гладстон стал первым британским политиком (его примеру последовал консерватор Дизраэли), который провел массовые митинги вне контекста акций протеста, как нормальную часть демократической жизни, в которых основным тоном было полурелигиозное возрождение. Оратор возбуждал аудиторию, вступал в словесную перепалку с зазывалами и заканчивал выступление обращением к своим сторонникам. Для Гладстона, при ответственном подходе, все это способствовало просвещению все более широкого электората. Тонкая грань демагогии пересекалась там, где, как в Аргентине при Хуане Мануэле Росасе и его жене, эвите XIX века, подстрекательские речи против оппонентов были ориентированы на городской плебс: примитивная, персонифицированная форма манипуляции, известная с древности, но мало используемая вне революционных ситуаций. Что было характерно для XIX века, так это новое укрощение агитации в избирательных целях, в рамках регулярного функционирования политической системы.
2. Реинвентаризация монархии
В середине XIX века, уже после Великой французской революции, монархия все еще оставалась наиболее распространенной формой государственного устройства. Короли и императоры были на всех континентах. В Европе республики раннего Нового времени, а также новые, возникшие в эпоху революции, исчезли на последней волне «монархизации». Если, как иногда утверждают, обезглавливание Людовика XVI уничтожило основу монархии как политического устройства и объекта коллективного воображения, то ее предсмертная агония оказалась, тем не менее, долгой и счастливой. В годы, последовавшие за 1815 годом, Швейцария была единственной среди крупных европейских стран, где не было королевской власти. Монархические настроения культивировались даже в Австралии - хотя ни один британский монарх (в отличие от череды принцев) не появлялся там до 1954 года, а в 1901 году, когда австралийские колонии создали федерацию, никому не пришло в голову провозгласить республику. Были правители с несколькими тысячами подданных и другие с несколькими сотнями миллионов; самодержцы, осуществлявшие прямое управление, и принцы, вынужденные довольствоваться чисто церемониальными функциями. Небольшое королевство в Гималаях или на Южных морях имело с коронованными главами государств в Лондоне и Санкт-Петербурге две общие черты: династическую легитимность, делающую достоинство монарха или императора наследственным, и ауру вокруг трона, обеспечивающую его обладателю базовое уважение и почитание вне зависимости от его личных качеств.
Монархия в колониальной революции
Ярлыки "монархия" и "царство" охватывали необычайное обилие политических форм. Даже схожие по структуре инстанции сильно различались по степени культурной укорененности королевской власти: если абсолютные русские цари вплоть до конца правления династии Романовых культивировали ореол святости, так что даже Николай II лелеял и праздновал взаимное благочестие с русским народом, то монархи Франции и Бельгии после 1830 года оказались не более чем обыденными буржуазными королями. Русская православная церковь ревностно проповедовала святость царя, в то время как церковь в католических странах проявляла большую сдержанность, а протестантизм имел лишь довольно абстрактное представление о государственной церкви.
Хорошим примером разнообразия монархий может служить Юго-Восточная Азия. В начале XIX века здесь существовали:
▪ Буддийские королевства в Бирме, Камбодже и Сиаме, где монарх жил в замкнутом дворцовом мире и не мог выступать с политическими инициативами из-за власти своих советников или бремени протокола;
▪ вьетнамская имперская система по образцу китайской, в которой правитель стоял на вершине пирамиды чиновников и обычно рассматривал соседние народы как варваров, нуждающихся в цивилизации;
▪ мусульманские султанаты в полицентричном малайском мире, чье положение было гораздо менее возвышенным, чем у других правителей региона, и которые управляли с меньшей помпой своими преимущественно прибрежными или речными столицами и внутренними районами; и
▪ колониальные губернаторы, особенно в Маниле и Батавии, которые выступали как представители европейских монархов и даже стремились культивировать царскую пышность в качестве посланников довольно бережливых и настроенных республикански Нидерландов.
Наряду с революцией, главным врагом монархий в XIX веке стало европейское колониальное господство. Во многих частях света европейцы уничтожали местную королевскую власть, либо полностью искореняя ее, либо ослабляя до неузнаваемости. Чаще всего местный монарх попадал под их "защиту", и ему позволялось сохранить большую часть своих доходов, а также королевский образ жизни и любую религиозную роль, которую он до этого играл. При этом его политические полномочия ограничивались, он лишался как командования армией, так и традиционных юридических привилегий, таких как право жизни и смерти над своими подданными. Длительный процесс перехода неевропейских королей (и вождей) к непрямому правлению завершился незадолго до Первой мировой войны. Марокканский султан стал последним монархом, который был подчинен колониальному резиденту (в 1912 году), сохранив при этом свой ранг и достоинство. Решение о том, прямое или косвенное правление осуществляет колониальная держава, никогда не принималось в соответствии с общими принципами или всеобъемлющим стратегическим планом; конкретная форма колониального административного деспотизма в каждом случае зависела от местных условий.
Иногда допускались действительно серьезные просчеты. В Бирме король Миндон вплоть до своей смерти в 1878 г. провел ряд стабилизирующих реформ, намереваясь с их помощью устранить предлог, что имперский контроль необходим для прекращения хаоса и заполнения вакуума власти. Однако экономические трудности, возникшие при произволе его преемника, а также растущее давление со стороны британских экономических интересов расчистили путь для внешнего вмешательства. Опасаясь, прежде всего, того, что королевское правительство в Мандалае не сможет или не захочет удержать третьих лиц в сфере своего влияния, англичане в 1885 г. объявили войну Королевству Верхняя Бирма. После преодоления последнего сопротивления они аннексировали Верхнюю Бирму и в последующие годы присоединили ее к своей давней администрации в Нижней Бирме и правительству Британской Индии. Бирманская монархия была упразднена. Ошибка британцев заключалась в том, что одна из традиционных функций короля заключалась в том, чтобы держать под контролем многочисленное буддийское духовенство. Исчезновение королевских структур внезапно лишило власти и обесценило весь мир монастырей, так что, например, назначать главу иерархии стало некому. Неудивительно поэтому, что весь колониальный период прошел под знаком волнений среди буддийских монахов - влиятельной части населения, чьим доверием и поддержкой колониальное государство так и не смогло заручиться.
На значительных территориях колоний не было установлено единой системы. Британцы продемонстрировали это на примере Индии, где (а) некоторые провинции перешли под прямое управление Ост-Индской компании (после 1858 г. - короны); (б) еще около пятисот территорий по всей Индии сохранили своих махараджей, низамов и т.д.; (в) несколько приграничных районов перешли под особое военное управление. В 1880-х гг. французы разрушили Вьетнамское королевство, не затронув его ни на уровне символов, ни путем инкорпорации его административного персонала. В других частях индокитайской федерации французы были более гибкими: в Лаосе и Камбодже были оставлены династии коренного населения, но они должны были признать, что решение о престолонаследии принимается французами. В системе непрямого правления, как и в Африке, были свои нюансы: колониальным властям было нелегко манипулировать харизмой правителей. Так, король Нородом I (1859-1904 гг.) и его министры после 1884 г. утратили большую часть своих полномочий, а король, обладавший сильным характером, был низведен до роли ведущего игрока в придворных ритуалах, однако колониальные хозяева постоянно опасались сопротивления короля и прекрасно понимали, что его смещение может вызвать неконтролируемую реакцию камбоджийского населения. Камбоджийская монархия была одной из немногих в Азии, переживших колониальный период, и при короле Нородоме Сиануке (1941-2004 гг., с перерывами) она сыграла немаловажную роль в послевоенной истории Камбоджи.
Одна из самых сильных преемственных связей в колониальной истории наблюдается в Малайе, где ни один султан не был достаточно могущественным, чтобы эффективно противостоять британскому влиянию. Британцы сделали ставку на тесное сотрудничество с королевско-аристократической элитой Малайи, урезав ее привилегии в гораздо меньшей степени, чем привилегии индийских принцев. В той части света, где политическое правление не сводилось к простой иерархии, британцы укрепили власть султана в каждом из штатов, упростили правила престолонаследия (но редко вмешивались в них), сделали идеологический акцент на ведущей роли малайского правителя в мультикультурном обществе, в котором все больше и больше доминировал китайский экономический фактор, и, в конечном итоге, в гораздо больших масштабах, чем в Индии, открыли доступ к управлению принцам из султанской семьи. Таким образом, монархия в Малайе в колониальный период скорее укрепилась, чем ослабла, и все же при переходе к независимости в 1957 г. централизованной малайской монархии не было, а был лишь набор из девяти престолов, сосуществующих друг с другом. Крайний малайский пример непрямого правления, как бы ни был он интересен, явно был исключением. Только в Марокко, пожалуй, можно найти аналогию, и там монархия держалась успешнее, чем почти везде в мусульманском мире.
Там, где королевские структуры сохранялись за пределами Европы, они не всегда оставались на путях традиции. Новые контакты приносили с собой новые модели правления и новые возможности для присвоения ресурсов. Если королю или вождю удавалось прорваться во внешнюю торговлю или даже монополизировать ее, он мог иногда укрепить свои позиции. Так было на Гавайях, где в 1820-1830-х годах, задолго до присоединения острова к США в 1898 году, правители могли приобретать предметы роскоши из-за границы на доходы от торговли сандаловым деревом, украшая свои персоны и резиденции дорогими и престижными предметами, что было доселе невиданным возвышением монархии.
Одним словом, лишь немногие монархии продержались в колониальный период, а если и продержались, то в условиях особенно слабого непрямого правления. После обретения независимости ни одна страна не восстановила павшую династию; лишь небольшое число монархов появлялось под видом республиканских президентов, как, например, Кабака из Буганды в 1963-1966 гг. Королевские и императорские дома Азии и Африки, просуществовавшие до четвертой четверти ХХ века, а иногда и до наших дней, в основном находились в странах, не попавших под колониальное господство: прежде всего в Японии и Таиланде, а также в Афганистане (до 1973 г.) и Эфиопии (до 1974 г.).
Азиатские монархии не были просто причудливыми "театральными государствами", в которых несущественные ритуалы просто поддерживались ради эстетики. В немусульманских традициях Азии задача правителя заключалась в духовном посредничестве с высшими силами, соблюдении этикета и обеспечении правильных форм общения при дворе и в отношениях между двором и населением . Королевские зрелища символически интегрировали подданных короля, они редко были просто церемониальной шелухой, как, например, во французской монархии Реставрации 1815-1830 годов, которая пыталась скрыть дефицит легитимации с помощью ностальгических реконструкций. Азиатские монархи, как и их европейские коллеги, должны были легитимировать себя перформативно: король должен был быть "справедливым" и упорядочивать свою страну таким образом, чтобы в ней была возможна цивилизованная жизнь. Согласно различным источникам, теории мирского государственного устройства имели большое значение для того, что люди ожидали от своих правителей, как в великих традициях Китая и Индии, так и там, где они сходились в Юго-Восточной Азии. Хороший царь или император должен был контролировать ресурсы, окружать себя надежными администраторами, содержать сильную армию и бороться с силами природы. Сама монархия стояла выше всякой критики, но человек, восседавший на троне, обязан был доказывать свою состоятельность. Многочисленные задачи и ожидания, возлагаемые на монархию, привели к тому, что ее упразднение в результате колониальной революции вызвало глубокие разрывы в социальной сети смыслов. Переходы были особенно трудны там, где полностью отсутствовала монархическая связь с символическим репертуаром прошлого и где после ликвидации колониального государства в качестве средства национальной централизации оставались только военные или коммунистическая партия.
К 1800 г. эпоха неограниченных деспотий и произвола правителей уже закончилась. Массовые убийства в стиле Ивана IV ("Грозного", 1547-84 гг.), императора Хунхуа (основателя династии Мин, 1368-98 гг.) или османского султана Мурада IV (1623-40 гг.) ушли в прошлое. Примером "кровожадного монстра", наиболее широко разрекламированного в Европе, стал южноафриканский военный деспот Шака. Европейцы, посещавшие его после 1824 года, неизменно сообщали, что на их глазах он взмахом руки отдавал приказ о казни и отвергал английскую систему наказания (которую они ему описывали) как несравненно худшую. Шака был большим исключением. И в Африке простое противопоставление тотального всемогущества и европейской монархии, связанной законом и обычаем, не соответствует истинной картине. Зулусские короли и другие правители могли иметь большую свободу действий по отношению к местным традициям, чем европейские монархи, а могли и не иметь. Их легитимность действительно опиралась на произвольные резервные полномочия, но кланы и их основные родовые линии всегда оставались полуавтономными факторами, которые король должен был принимать во внимание, а его контроль над экономическими ресурсами своего народа (особенно над скотом) был жестко ограничен.
В Юго-Восточной Азии еще в доколониальные годы, на стыке XVIII и XIX веков, монархические системы уже отошли от крайней персонализации в сторону большей институционализации. В Китае с его сильной бюрократической склонностью императорам неоднократно приходилось бороться с чиновниками, чтобы наложить свой отпечаток на ход событий. Те, кто правил после отречения Цяньлуна от престола в 1796 г., делали это все реже и менее успешно, чем их предшественники XVIII века. К концу XIX века политическая система Китая фактически состояла из неустойчивого равновесия между вдовствующей императрицей Цыси, маньчжурскими придворными князьями, высшими чиновниками, проживающими в столице, и некоторыми провинциальными губернаторами с полуавтономной властью. Кроме того, сохранялись общие законы и уставы государства Цин, а также остаточные ролевые модели, по отношению к которым Цыси могла проявлять лишь ограниченную справедливость. Это тоже была система сдержек и противовесов, но не в смысле разделения властей, как у Монтескье.
Конституционная монархия
Ограниченная монархия, регулируемая для предотвращения эксцессов, не была европейским изобретением, но конституционная монархия была сначала придумана и опробована в Европе, а затем экспортирована в другие части мира. Дать однозначное определение этой категории нелегко, поскольку само наличие писаной конституции не является надежным ориентиром для определения того, как обстоят дела на практике. Случаи, когда королевская воля обладала высшей силой во всех сферах политики, относительно просты: тогда говорят о "самодержавии", имея в виду наполеоновскую Францию 1810-1814 годов (хотя и тогда существовали представительные органы) и, прежде всего, Россию до 1906 года и Османскую империю 1878-1908 годов. "Абсолютизм же означает, что сословия выступают в качестве силы, ограничивающей королевскую волю, а монарх, как правило, менее активно участвует в политике, чем откровенный самодержец. Такие условия существовали в Баварии и Бадене до 1818 года и в Пруссии до 1848 года. В случае их восстановления после периода либерализации правильнее было бы говорить о "неоабсолютизме"; примером может служить Австрия 1852-1861 годов, представлявшая собой, по сути, форму бюрократического реформаторского деспотизма с либеральными тенденциями. В группе правовых государств историки предпочитают различать монархический и парламентский конституционализм: первый предполагает хрупкое равновесие между монархом и парламентом, которое может нарушиться в любую сторону, а второй не оставляет сомнений ни в теории, ни в практике, что суверенным является только парламент. В этом случае монарх правит в парламенте как король, но он (или она) не управляет.
Парламентский суверенитет, настолько сильный, что даже исключал самостоятельную роль конституционного суда, созданного по образцу Верховного суда США (полноценно функционирующего с 1801 г.), был британской особенностью, которой никто в XIX в. не следовал за пределами империи: особый путь, не поддающийся экспорту. Только Британия окончательно преодолела конституционный авторитаризм, который все еще витал в атмосфере континентальной Европы как поздний эффект абсолютизма. Только там, в стране без писаной конституции, не позднее 1837 года (год вступления Виктории на престол) стало ясно, что монарх должен соблюдать конституцию даже в кризисные времена. Виктория была одной из самых прилежных королев в истории: она прочла горы законов, была в курсе всех возможных дел и позволяла себе высказывать мнение практически по каждому политическому вопросу. Но она воздерживалась от вмешательства в политику сверх обычного и не выступала против мнения большинства в парламенте. Как и у ее современных потомков, у нее была небольшая свобода действий при назначении правительства, если результаты выборов или ситуация с лидерством в политических партиях были неясны, но она очень неохотно пользовалась ею, и это никогда не приводило к чему-либо, что можно было бы назвать конституционным кризисом. У королевы Виктории были доверительные отношения с некоторыми "своими" министрами, особенно с лордом Мельбурном и Бенджамином Дизраэли. Однако премьер-министром на протяжении четырех сроков правления был человек, которого она лично совсем не любила: Уильям Эварт Гладстон. Избежать общения с ним у нее не было никакой возможности.
Об "абсолютности" монархической системы можно судить по тому, насколько премьер-министр выступает арбитром и инициатором в политической жизни. В царской империи, например, этого не было. Бисмарк, который, будучи первым министром Пруссии, жаловался на недостаточный контроль над другими министрами, вписал усиление роли канцлера в конституцию Рейха 1871 года. Но только в британском варианте кабинетного правительства, постепенно сформировавшемся со времен правления Вильгельма III и Марии II (1689-1702 гг.), положение премьер-министра стало неоспоримым. В XIX веке, как и сегодня, парламент выбирал из своей среды главу правительства, который, будучи уверенным в том, что за ним стоит парламентское большинство, мог уверенно действовать в отношениях с монархом. В то же время кабинет в целом был подотчетен парламенту; монарх не мог перечить ему, увольняя премьер-министра или любого другого члена кабинета. На кабинет распространялся принцип коллективной ответственности, в силу которого его решения, принимаемые большинством голосов, были обязательны для всех. Министр, не согласный со своими коллегами, мог свободно высказывать свое мнение на заседаниях кабинета, но за его пределами руки были связаны дисциплиной кабинета. Таким образом, кабинет фактически становился самым сильным органом государственной власти - оригинальный способ обойти дуализм парламента и монарха, характерный для конституций стран континента. Кабинетное правительство стало одной из самых значительных политических инноваций XIX века. Только в ХХ веке оно вышло за пределы британской цивилизации.
В парламентской монархии, особенно в Великобритании, где действует избирательная система "первого выбора", парламент в идеале может служить эффективным механизмом отбора лидеров. В Великобритании XIX века редко можно было встретить действительно некомпетентную исполнительную власть - еще одно преимущество в конкурентной борьбе с другими странами. Сила парламента и правительства проявляется и в том, что личность монарха относительно малозначима. Великобритания никогда не подвергалась суровому испытанию в этом отношении: после 64 лет пребывания на троне Викторию в 1901 г. сменил ее сын Эдуард VII (р. 1901-10). Германскому рейху повезло меньше, поскольку в его конституции личность монарха имела гораздо большее значение. Хотя роль Вильгельма II (1888-1918 гг.) не стоит преувеличивать или, более того, демонизировать, его многочисленные публичные выступления и политические интервенции редко приводили к конструктивным результатам.
Вопреки устойчивой легенде, проблема престолонаследия в Европе решалась не обязательно более рационально, чем в Азии, где практика предавать смерти младших братьев при вступлении монарха на престол осталась в прошлом. Единственное преимущество Европы заключалось в том, что если новую династию приходилось импортировать из одной страны в другую, то она могла опираться на большой резерв правящих домов и высшей знати, способной играть роль при дворе. Такой взаимообмен был неизбежен при создании монархических государств, таких как Бельгия и Греция, а королевские дома, например Саксен-Кобургский и Готский, служили надежными поставщиками династических кадров. Подобная мобильность отсутствовала в Азии, где принцы и принцессы просто не перемещались по континенту. Поэтому правящие династии должны были найти способ самовосстановления. В XIX веке в пользу монархии как государственной формы на всей планете говорило то, что люди, занимавшие престол в одних из самых значимых стран мира, не испытывали недостатка ни в энергии, ни в опыте: Королева Виктория в Великобритании и Британской империи (1837-1901 гг.), Франц Иосиф I в Австрии [Венгрии] (1848-1916 гг.), Абдулхамид II в Османской империи (1876-1909 гг.), Чулалонгкорн в Сиаме (1868-1910 гг.), император Мэйдзи в Японии (1868-1912 гг.). В тех случаях, когда формально могущественный, но лично неспособный монарх выбирал слабых министров, как это сделал в Италии Виктор Эммануил II (1861-78 гг.), этот институт не смог реализовать свой потенциал.
Новая монархическая мода: Королева Виктория, император Мэйдзи, Наполеон III
Определенное возрождение монархии, связанное с выдающимися "викторианскими" правителями, противостояло общемировому упадку в основном на уровне символической политики. Это происходило в самых разных формах. Кайзер Вильгельм II (1888-1918 гг.) использовал (и в свою очередь был использован) прессу, фотографию и новомодное кино, став первой и последней королевской медиа-звездой Германии благодаря своим частым публичным выступлениям. Людвиг II Баварский (1864-86 гг.), который, вероятно, был бы хорош в такой роли, принадлежал к предыдущей эпохе развития медиа, но его также можно понимать как раннего беглеца от устаревшей придворной суеты. Если Людвиг был поклонником авангардной музыки Рихарда Вагнера, то Вильгельм II увлекался новейшими технологиями, особенно если они были связаны с войной; он не окружал себя только старой прусской знатью, но, как отмечал Вальтер Ратенау, лучше всего чувствовал себя среди «ослепительных гранд-буржуа, любезных ганзейцев и богатых американцев». Русские цари придерживались более традиционалистского образа и в конфликте с современными представлениями о рациональности культивировали политическую символику, которая подчеркивала сакральный ореол правителя, но ни в коем случае не пренебрегала новыми средствами массовой информации. В трех других громких случаях - королева Виктория, император Мэйдзи и Наполеон III - монархия была фактически перестроена в соответствии с условиями XIX века.
Когда в 1837 г. Виктория была коронована, уважение к британской монархии было на пределе. Поддерживаемая своим способным мужем Альбертом (названным в 1857 г. первым принцем-консортом), она со временем приобрела репутацию добросовестной матери нации, ведущей образцовую семейную жизнь. После смерти Альберта в 1861 году в возрасте 42 лет она на долгие годы отстранилась от всех церемониальных функций и вела уединенную жизнь в своих шотландских поместьях. Это не могло не оказать влияния на общественность, некоторые даже ставили под сомнение будущее монархии, но это лишь подчеркивает важность той роли, которую королевская семья стала играть в эмоциональной жизни нации. Как выразился журналист Уолтер Бейджхот в своей влиятельной книге "Британская конституция" (1865 г.), монархия была не правящим аппаратом британской государственной машины, а символическим институтом, обеспечивающим гражданское доверие и общественный дух. Бейджхот недооценил кратковременную слабость британской монархии. Виктория вновь вышла из одинокого вдовства в 1872 г. и, благодаря серьезному интересу к общественным делам, все более убедительной репутации человека, стоящего "над классами", и прежде всего тщательно организованной политической пропаганде, стала по-настоящему популярной королевой. Девять ее детей и сорок внуков оказались на европейских престолах, а после того как в 1876 г. Дизраэли возвел ее в ранг императрицы Индии, она стала своего рода глобальным монархом, тесно связанным с британским империализмом и поддерживающим его. Однако уже в юности у Виктории сформировалось сильное чувство имперской принадлежности Индии и собственных обязательств перед ее народами. Ее бриллиантовый юбилей в 1897 г. вызвал невиданный ранее роялистский энтузиазм во всем британском обществе. Когда она умерла в 1901 году, большинство британцев не могли вспомнить времени без нее. Критики монархии почти полностью замолчали.
Виктория, Альберт и их советники адаптировали этот институт к современной эпохе как в его политических функциях, так и в его символическом сиянии. Будучи женщиной во главе величайшей мировой державы, она скорее выступала за матриархальную заботу, чем за повышение роли женщин в политике и общественной жизни. Тем не менее, она воплотила в себе присутствие женщин в политике так, как это сделала лишь одна другая императорская вдова - ее чуть более молодая современница, вдовствующая императрица Китая Цыси. Изначально близкая к либералам, Виктория в конце жизни поддерживала консервативные элементы в британской политике. Однако она удержалась от крайних форм агрессивного империализма и оставила в наследство своей семье заботливое отношение к беднейшим слоям британского общества.
На первый взгляд, японский императорский институт движется по орбите, отличной от орбиты европейских монархий. Документальные свидетельства позволяют отнести его к концу VII в., когда впервые сформировалось централизованное государство; таким образом, он примерно на двести лет старше зарождения английской (англосаксонской) монархии времен Альфреда Великого (871-899 гг.). Несмотря на великую модель китайской империи, созданной за восемьсот лет до этого, институт тэнно с самого начала был укоренен в культурной и политической специфике Японии. В XIX веке он также развивался вне европейского монархического ландшафта, в который император Мэйдзи был включен лишь символически. Он не имел родственных связей с европейским монархическим классом, в то время как его единственный аналог в Америке, император Бразилии Педру II, был, в конце концов, двоюродным братом австрийского императора. Азиатские государи могли перенять европейские королевские модели только через литературу, как шах Насир аль-Дин, который научился восхищаться Петром Великим, Людовиком XIV и Фридрихом Великим, читая их биографии. Монархическая солидарность между цивилизациями не имела большого значения. После европейского путешествия из столицы в столицу в 1867 г. султану Абдулазизу показалось, что только Франц Иосиф отнесся к нему по-братски, без обиды.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги