The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century

Этот особый вид обновления ради быстрого повышения эффективности, не преследующий контрреволюционных целей и не пропагандирующий никаких общечеловеческих принципов, стал для Японии таким же судьбоносным, как американская или французская революция для страны своего происхождения. Но исторический контекст не был восстанием против несправедливости и дефицита участия; цель состояла в том, чтобы сделать грядущее государство пригодным для глобальной конкуренции, используя новые международные правила, которые оно признавало с самого начала. Таким образом, социальное содержание "обновления Мэйдзи" было несравненно более радикальным, чем прусско-германское государственное строительство в эпоху Бисмарка.

После короткого военного конфликта между сёгунатом и императорскими войсками крошечная олигархия захватила государственную власть и начала проводить политику реформ, которая хотя и не уничтожила сложившуюся социальную иерархию, но явно противоречила интересам самурайского сословия, из которого почти поголовно вышли сами олигархи Мэйдзи. Европейская категория "революция" в японском случае оказывается неприменимой, как и идея революции сверху. Обновление Мэйдзи нуждается в ином историческом обрамлении: как наиболее радикальная и успешная операция XIX века по расширению прав и возможностей населения, оно должно рассматриваться в сравнительном контексте аналогичных государственных стратегий того времени. Назвать его японским эквивалентом "буржуазной революции" было бы формально верно в той мере, в какой оно положило конец феодальному ancien régime. То же самое нельзя сказать ни об одной из европейских "революций сверху". Она не продемонстрировала должного уважения к народным правам, и прошло еще два десятилетия, прежде чем средние и низшие слои населения получили возможность выражать свои интересы в рамках японской политической системы. Реализация стратегии Мэйдзи даже не потребовала мобилизации народных масс за пределами все более дисциплинированного мира труда. Революционными оказались не мотивы и методы обновления Мэйдзи, а его последствия: идеологически завуалированный радикальный разрыв с прошлым, неожиданно открывший пространство для будущего, и возвращение в центры власти давно периферийной элиты.

В связи с массовым переживанием кризиса следует, наконец, упомянуть еще четыре случая, которые не вписываются однозначно в категорию революции. Это пограничные или переходные явления, которые еще более наглядно выявляют особенности реальных революций.

Революцией, попавшей в ускользающий поток истории, стало восстание Тэйшона во Вьетнаме. Весной 1773 года три брата из центральной вьетнамской деревни Тэйшон начали протестное движение, ставшее крупнейшим восстанием в истории страны до ХХ века. Они проповедовали равенство богатых и бедных, сжигали налоговые реестры, раздавали бедным движимое имущество (но не землю) зажиточных семей, прошли с крестьянской армией в 100 тыс. человек по северу Вьетнама (Тонкин), упразднили династию Ле после более чем трехвекового правления, отбили китайскую и сиамскую интервенцию в поддержку правителей Ле, напали на соседние королевства Лаос и Кхмер. С обеих сторон сражались французские, португальские и китайские наемники и "пираты". Сотни тысяч людей погибли в боях или от голода. Став хозяевами всего Вьетнама, лидеры Тайшона установили тиранический режим, жестоко подавлявший китайское меньшинство. Их поддержка в народных массах рухнула. С их правлением покончила другая группа военачальников, которая в 1802 году основала в городе Хуэ династию Нгуен.

Мелкие гражданские войны, часто опускаемые в исторических обзорах, имели место и в Европе, и в соседних странах, если под "гражданской войной" понимать «вооруженную борьбу в границах признанного суверенного образования между сторонами, подчиняющимися общей власти в начале военных действий». После смерти Фердинанда VII, последнего испанского монарха с абсолютистскими побуждениями, некоторые районы Испании превратились в поле боя во время Первой карлистской войны (1833-40), в которой парламентский либерализм противостоял классической форме контрреволюции. Карлисты, главный оплот которых находился в Стране Басков, стремились объединить Испанию по католическому образцу, искоренить все либеральные и "современные" тенденции и заменить королеву Изабеллу II ее дядей Карлом V, абсолютистским претендентом, мысленно застрявшим в XVI веке. В 1837 и 1838 годах целые армии оказались втянуты в жестокую войну, напоминающую наполеоновскую оккупацию. После поражения карлисты не сдались, а продолжали партизанскую кампанию и строили планы государственного переворота; только в 1876 г. конституционная монархия твердо стояла в седле, отразив очередное нападение карлистского "государства в государстве" в Стране Басков, Наварре и части Каталонии. Сопоставимой по жестокости, но не по масштабам боевых действий, была гражданская война в Португалии (1832-34 гг.) и последовавшая за ней цепь более мелких восстаний.

В османском Ливане после 1840 г. множество социальных конфликтов, религиозных противоречий и капризных интервенций иностранных держав привели к "межобщинной" вражде, которая в 1858-1860 гг. переросла в гражданскую войну, в ходе которой тысячи людей были уничтожены, а сотни тысяч вынуждены были стать беженцами. В данном случае итогом стало не падение старого режима или отражение послереволюционной контрреволюции, а некий конституционный компромисс, достигнутый в ходе международных переговоров; в 1861 г. началась история фактического ливанского государства, хотя и признающего права Франции на защиту и вмешательство.

Крестьянские восстания исчезли в Европе (за исключением Балкан) после последнего всплеска в 1848-49 гг. на востоке Габсбургской монархии вплоть до Сицилии и в южной и центральной Германии. Эти последние вспышки сельского протеста были вполне созвучны времени, реалистичны по своим целям и формам действий - и ни в коем случае не являлись дальнейшими примерами слепых, устремленных назад вспышек насилия, которые склонны видеть в них горожане и даже многие историки. За пределами тех немногих европейских стран, где его интересы могли быть представлены в парламенте, крестьянство то и дело прибегало к насилию или громким символическим акциям. Подобные протестные движения были ожидаемы в любом аграрном обществе, но они различались по масштабам. Например, в Мексике они приняли более широкие масштабы в период с 1820 по 1855 год, достигнув пика в 1842-46 годах. В Японии, где политическая жизнь была более стабильной, они участились в экономически и экологически тяжелый период тридцатых годов, а затем вновь, уже в других условиях, включавших объединение с городскими силами, в восьмидесятые годы. В период с 1858 по 1902 гг. на Ближнем и Среднем Востоке произошел ряд крестьянских восстаний, в основном против "модернизационных" сил, более требовательного к бюджету государства и заочных землевладельцев, стремившихся увеличить свои прибыли (а значит, и эксплуатацию труда) за счет структурно не реформированного сельского хозяйства, которое было не более продуктивным, чем раньше.

Антиколониальное сопротивление может приобретать революционные формы и приводить к революционным последствиям. Соединенные Штаты и латиноамериканские республики возникли именно в такой ситуации. От греческого восстания против османского владычества (1821-26 гг.), великой войны на Яве 1825-30 гг. и одновременного сопротивления казахов русской колонизации до восстания хойхой у мыса Доброй Надежды (которое во многом способствовало формированию солидарности по линии "черных" и "белых" расовых стереотипов), польского восстания 1863г, Ямайское восстание 1865 г., Критское восстание 1866-69 гг. - так развивалась длинная цепь выступлений против иностранного господства, вплоть до новой большой волны антиколониальных или антиимпериалистических волнений 1916-19 гг. в Ирландии, Индии, Египте, Китае, Корее, Средней Азии. Однако антиколониальное сопротивление является революционным только тогда, когда его целью является установление нового независимого политического порядка, например, национального государства. За пределами Европы до Первой мировой войны это было относительно редким явлением. Один из немногих примеров - движение Ураби в Египте в 1881-82 гг.

Революции, как "ускоренные процессы" особого рода, не распределены равномерно по временному континууму. Зачастую они группируются на переломных этапах исторических изменений, поэтому историки, особенно после Французской революции, любят использовать их в качестве маркеров периодов. Еще до середины XVIII века системные кризисы и даже распады были хорошо заметны в ряде регионов мира: например, в период с 1550 по 1700 год в Японии, Османской империи, Англии, Китае, Сиаме (это только самые важные примеры). Они происходили без непосредственного влияния и столкновения друг с другом. Временное падение династии Стюартов в Англии в 1649 г. и окончательное свержение династии Мин в Китае в 1644 г. не имели между собой ничего общего в причинно-следственном отношении. Однако утверждается, что за такой очевидной одновременностью стоят факторы, не осознаваемые людьми в то время, среди которых особенно важными могут быть сходные демографические тенденции.

Для нас сегодня эти связи гораздо более очевидны. Примерно в период с 1765 по 1830 год сгустки революционных событий были столь разительны, что можно говорить о компактной Эпохе революций. Имперские отростки охватили все континенты, но центры интерактивных волнений находились в Америке и континентальной Европе. Поэтому "революционная Атлантика" - наиболее подходящий образ. Второй блок потрясений и революций можно выделить в период с 1847 по 1865 год: европейские революции 1848-49 годов, тайпинская революция в Китае (1850-64 гг.), так называемый мятеж или Великое восстание в Индии (1857-58 гг.) и особый случай - Гражданская война в США (1861-65 гг.). Эти события влияли друг на друга гораздо слабее и менее непосредственно, чем аналогичные события в революционной Атлантике. Они сложились не столько в еще одну компактную эпоху революций, сколько в набор отдельных мегакризисов с довольно слабыми "транснациональными" связями. Третья волна революций прокатилась по Евразии после рубежа веков: Россия в 1905 г., Иран в 1905 г., Турция в 1908 г., Китай в 1911 г. Вторая российская революция, родившаяся в феврале 1917 года в особых условиях мировой войны, также во многом относится к этому контексту, как и революция в Мексике, начавшаяся в 1910 году и продолжавшаяся целое десятилетие. На этот раз взаимовлияние было более интенсивным, чем в середине XIX века; революционные события стали выражением общего фона времени.

2. Революционная Атлантика

Национальные революции и атлантическая связь

Революции всегда имеют местные корни, связанные с представлениями отдельных людей и групп о несправедливости, альтернативах и возможностях для действий. Эти представления порождают акты коллективного неповиновения и движения, которые растут, порождают оппонентов и приобретают собственную динамику. В редких случаях результатом становится то, что марксистская теория революции считает нормой: целые классы становятся историческими акторами. Поскольку в наше время революции часто рассматриваются как основополагающие акты наций и национальных государств, история революции - это, по сути, национальная история: нация "изобретает" себя в общем деле. Однако зависимость революций от внешних условий, иногда даже от внешнего акушерства, не очень вписывается в эту нарциссическую картину. Современная европейская концепция революции более узкая, чем старая, включавшая в себя войны и завоевания: она не учитывает внешнее международное измерение, игнорирует нелокальные корни и делает акцент на конфликте внутри конкретного общества (отсюда эндогенный характер революций). В крайних случаях история революции оказывается настолько национально ориентированной, что не способна объяснить центральные события. Можно ли справедливо оценить воцарение террора (1793-94 гг.) во Французской революции, если, подобно Ипполиту Тейну (1828-93 гг.), упустить из виду ключевую роль внешней военной опасности в легитимации событий? Впервые французская революция была рассмотрена в международном (европейском) контексте с удивительным опозданием: прусским Генрихом фон Зибелем в его "Истории революции" (1853-58 гг.), а во Франции только после 1885 г. историком Альбером Сорелем. Однако эта точка зрения так и не стала доминирующей; она не раз забывалась, а затем вновь всплывала в памяти.

Долгое время в исторических работах, посвященных Американской революции, также присутствовало национальное самолюбование, часто известное в США как празднование американской «исключительности». Считалось, что восставшие жители Новой Англии отвернулись от коррумпированного Старого Света и в своей нетребовательной изоляции создали государство, отличающееся уникальным совершенством. Поскольку большинство революций считаются уникальными как их героями, так и последующими историками, сравнение между революциями, которое всегда выставляет все на первый план и развеивает миф об уникальности, не играло особой роли, пока философы истории и ряд социологов наконец не стали относиться к этому серьезно.

Мнение о неадекватности изолированного рассмотрения великих революций саттелитов 1800 г. в Европе и Америке имеет два источника. Начиная с 1940-х годов ряд историков, особенно в США и Мексике, стали рассматривать историю Нового Света как единое целое. По их мнению, элементы общего опыта объединяли различные истории заселения и колониального господства. Затем в 1950-1960-е годы начинает формироваться представление об "атлантической цивилизации", которому в разгар "холодной войны" некоторые авторы придали ярко выраженный антикоммунистический или даже антиевразийский оттенок: предполагалось, что "Запад" каким-то образом распространился за океан. Но не обязательно было следовать этому идеологическому спуску, чтобы понять, что трансатлантическая перспектива имеет историографический смысл. Француз Жак Годешо и американец Роберт Р. Палмер одновременно разработали концепции атлантической эпохи революции, которые отличались лишь в деталях и включали в себя как американскую, так и французскую революции. Ханна Арендт подошла к той же теме с философской точки зрения. Более поздние историки добавили к этой картине Гаити и испано-американские революции.

Только в 1980-х гг. историки начали открывать (или заново открывать) "черную" Атлантику наряду с "белой" и вместе изучать Север, сформированный Британией, и Юг, сформированный Испанией и Португалией. Дальнейший импульс к пониманию эпохи революции не только как общеевропейского явления (в лучшем случае) был дан в Лейпциге, где Вальтер Марков, марксистский специалист по левым во Французской революции, и его ученик Манфред Коссок в начале ХХ века разработали сравнительный подход, сочетающий традиции Карла Маркса и нетрадиционного лейпцигского историка Карла Лампрехта. Разработанная Коссоком концепция "циклов революции", имеющих начало и конец, позволила теоретически осмыслить взаимодействие революционеров разных стран и регионов и прийти к достаточно обоснованной периодизации мировой истории.

Северная Америка, Великобритания и Ирландия

О каких революциях идет речь, каковы их временные рамки и как они соотносятся друг с другом хронологически? Не всегда одинаково очевидно, когда началась революция (а не только потенциальная революционная ситуация) и когда она закончилась; не во всех случаях однозначен и исход. Американская революция достигла своего апогея с принятием Декларации независимости 4 июля 1776 года, когда все колонии, кроме Нью-Йорка, представлявшие подавляющее большинство британских подданных в Северной Америке, раз и навсегда отвергли притязания короны на суверенитет над ними. Конечно, это не произошло неожиданно. Он стал кульминацией сопротивления британскому правлению, начавшегося в марте 1765 года с протестов против Гербового акта, который, введя без согласования новый налог на газеты и печатные документы любого рода, обострил противоречия между колониями и материнской страной и вызвал жестокие нападения на представителей колониального государства. Кризис, связанный с принятием Гербового акта, мобилизовал североамериканцев (неаристократические общества которых долгое время были восприимчивы к республиканским идеям) в таких масштабах, каких не вызывало ни одно предыдущее политическое событие. Он породил новое чувство единства среди элит различных колоний, весьма существенно отличавшихся друг от друга по формам правления и социальной структуре. Кризис между Великобританией и Америкой перерос в экономическую войну и, наконец, в апреле 1775 года в открытое военное противостояние, когда во главе восставших колоний встал генерал Джордж Вашингтон. В разгар войны состоялся Континентальный конгресс, принявший Декларацию независимости, составленную в основном Томасом Джефферсоном. Поэтому публичное формулирование причин независимости было прежде всего символическим актом.

По-настоящему переломным стал 1781 год, когда произошли два события: колонии подписали Статьи Конфедерации - своеобразную конституцию вновь созданной федерации штатов (еще не федеративного государства), а британская армия 18 октября капитулировала в Йорктауне (штат Вирджиния). По мирному договору, подписанному в Париже в 1783 году, Великобритания признала независимость Соединенных Штатов Америки, в основном на условиях, выдвинутых американцами, так что Соединенные Штаты стали новым субъектом международного права, способным действовать от своего имени. Можно с полным основанием утверждать, что на этом революционный процесс был завершен. Однако жаркие споры о внутриполитическом устройстве Союза продолжались еще несколько лет. Только в июне 1788 года вступила в силу новая Конституция, а весной 1789 года были сформированы основные органы государства, в том числе и президентский корпус, первым главой которого стал Джордж Вашингтон. Таким образом, Американская революция продолжалась с 1765 по 1783 год, а ее главный итог - образование нового независимого государства - был подведен за несколько месяцев до штурма Бастилии в Париже.

Следующий акт в драме Атлантической революции произошел не во Франции, а на Британских островах. В 1788-1791 гг. независимые восстания в Ирландии, Йоркшире и Лондоне бросили вызов существующему порядку, превосходящему все, что было ранее в этом столетии. Любой житель Лондона, переживший так называемые Гордонские бунты в июне 1780 г., которые изначально были направлены против новых уступок английским католикам, должен был прийти к выводу, что великие потрясения назревают не на континенте, а здесь. Беспорядки нанесли огромный ущерб внутренним улицам города; армии потребовались большие усилия, чтобы восстановить порядок, и в конце пятьдесят девять участников беспорядков были приговорены к смерти, а двадцать шесть казнены. В Ирландии ополчению, в том числе набранному из католического населения, также было нелегко подавить волнения, непосредственно вызванные событиями по ту сторону Атлантики, и после 1789 года, под влиянием Французской революции, остров оставался очагом национального восстания. Один из ведущих историков в этой области назвал восстание 1798 года, поддержанное революционной Францией, «самым концентрированным периодом насилия в истории Ирландии», в котором погибло, вероятно, до 30 тыс. человек (со всех сторон). Безжалостное наказание повстанцев продолжалось до 1801 года. Только в 1798-99 гг. было вынесено более 570 смертных приговоров.

Но мы забегаем немного вперед. В Англии, как и во многих континентальных странах, сочувствующие Французской революции подняли голову и потребовали радикальной и даже республиканской реформы политической системы в соответствии с законами разума. Агитация в основном сводилась к памфлетной войне за и против революции и, в отличие от 1780 года, не привела к открытому восстанию. Конфликты все больше втягивались в угрозу (после февраля 1793 года - в реальность) войны с Францией. И, как и во Франции, критика существующего строя могла быть представлена как государственная измена. Радикализм многих интеллектуалов и ремесленников в экономически трудные военные годы усугублялся постоянными волнениями в сельской местности. Британское государство отреагировало на это чрезвычайными законами и жесткими репрессиями (хотя и не сравнимыми с terreur), так что к 1801 году или около того последние следы квазиреволюционного вызова исчезли, а новый национальный консенсус сформировался вокруг антифранцузского патриотизма. Великий политический переворот в Великобритании не состоялся, но страна тем не менее была подхвачена революционным потоком. Некоторые из важнейших идей революционной эпохи пришли с ее берегов - как от мертвых классиков, таких как Джон Локк, так и от живых публицистов и агитаторов, таких как Том Пейн, чей "Здравый смысл" (1776) в нужный момент придал мощный импульс Американской революции. Политический класс стоял в другом лагере, ведя с переменным успехом войны как против американских, так и против французских революционеров. За десятилетия брожения британская олигархия поняла, что нужно сделать, чтобы обеспечить свое господство.

Британская революция 1780-1790-х годов, едва не ставшая революцией, уступила место тридцатилетнему консервативному укреплению системы, а затем осторожному реформизму сверху, задавшему тон всему остальному столетию с принятием Билля о реформе избирательной системы в 1832 году. Столь же (или даже более) спокойной оставалась ситуация в некоторых, но не во многих странах континентальной Европы. В частности, революционные тенденции эпохи отступили от России, оставив царицу Екатерину II у власти вплоть до ее смерти в 1796 году. В 1775 году было подавлено восстание крестьян под предводительством Эмилиана Пугачева на юго-восточных окраинах империи, в котором погибло несколько сотен дворян. Это был последний революционный вызов центральной власти более чем на столетие. Правда, страх перед повторением сохранялся в качестве политического фактора. Но Россия пережила натиск наполеоновской Великой армии в 1812 году, не заразившись идеями западного либерализма. В 1825 году, пытаясь воспользоваться неясной ситуацией, сложившейся после смерти Александра I, группа дворянских заговорщиков устроила путч с целью принуждения к либерализации, но "декабристы" были разгромлены в течение нескольких дней и большей частью исчезли в сибирской ссылке.

Франция

Революционные волнения на континенте начались не со штурма Бастилии 14 июля 1789 г., а уходят корнями в междоусобную борьбу весны 1782 г. в городе-республике Женеве. В XVIII веке Женева пережила несколько периодов волнений, но восстание 1782 года стало самым кровавым из всех и вызвало совместную интервенцию Франции, Сардинии и кантона Берн. Большее значение, особенно для транснациональной конкатенации революций, имели события в Нидерландах, где, как это часто бывает, революция и война были тесно взаимосвязаны. В конце 1780 г. Великобритания вновь стала одной из воюющих сторон, когда после столетия мирных отношений она напала на Нидерланды на том основании, что голландские корабли снабжали мятежные североамериканские колонии из Карибского бассейна. Короткая война обернулась для Нидерландов военной катастрофой и привела к возникновению так называемого Патриотического движения. Эта националистическая инициатива, сформировавшаяся под влиянием идей Американской революции и Просвещения, стремилась покончить с затхлым правлением стадхолдера Вильгельма V (монарха по сути, но не по имени) и его клики. Антибритански и профранцузски настроенные не столько по внешним, сколько по внутренним причинам, патриоты вызвали неожиданный натиск: когда один из их добровольческих отрядов арестовал супругу штадлхолдера, сестру прусского короля Фридриха Вильгельма II, пруссаки при поддержке Лондона прислали 25-тысячную армию, чтобы освободить добрую даму и вернуть к власти некомпетентного принца Оранского. После этого патриоты на время ушли в подполье или бежали за границу; после периода жесткой реакции голландский режим был сметен французским вторжением 1795 года. Важно, что французская общественность, привыкшая к противостоянию с Англией и Пруссией, восприняла неспособность Людовика XVI по финансовым причинам прийти на помощь голландским патриотам как серьезный удар по престижу французской монархии.

Главные причины Французской революции лежали не во внешней политике. Как и все подобные явления в истории революций, она была в основном "домашней". Но динамика социального конфликта, сила радикальных идей или национальная воля все более уверенного в себе народа не могут сами по себе объяснить драматическую потерю королем легитимности с середины 1780-х годов. Объяснение того, почему (потенциально) революционная ситуация перешла в реальность революционного процесса, должно включать в себя как силу динамики восстания, так и слабость объекта его атаки. Здесь начинается линия исторических рассуждений, учитывающая наряду с социальной напряженностью и идеологической радикализацией попытки страны сохранить свое место в международной иерархии. Франция недавно (в 1763 г.) проиграла в Семилетней войне борьбу за мировую гегемонию с Великобританией, которая, несмотря на вполне великодушное отношение Лондона на мирных переговорах в Париже, окончательно вытеснила ее из Северной Америки и значительно ослабила ее позиции в Индии.

Американская Декларация независимости предоставила архитекторам французской внешней политики шанс отомстить старому сопернику. В 1778 г. на внешне выгодных для американцев условиях французский король и американские антироялисты заключили стратегически мотивированный союз против Великобритании, который предусматривал первое признание повстанцев европейской державой; в следующем году к союзу присоединилась Испания. Эта европейская поддержка помогла американцам выйти из затруднительного положения в решающие моменты их борьбы, особенно когда французский флот в 1781 г. на короткое время установил контроль над Северной Атлантикой и отрезал британские войска в Америке.

Парижский мирный договор 1783 г., ставший крупным поражением Великобритании спустя всего двадцать лет после триумфа 1763 г., укрепил позиции Франции в мире. Но это была пиррова победа, так как ценой победы над американскими союзниками и некоторых весьма символических успехов на море против главного флота мира стало грядущее банкротство французского государства. Любой другой кризис - а именно таковым стал досадный отказ Франции оказать помощь голландцам против прусско-британской интервенции в 1787 г. - пролил бы грубый свет на эту безвыходную финансовую ситуацию. Может быть, это и не было самой глубокой причиной Французской революции, но с точки зрения истории событий вряд ли можно было найти более сильный импульс для целого ряда проблем, которые теперь встали перед монархией. Поскольку налоговая система не давала возможности быстрого увеличения доходов, а династия была слишком слаба, чтобы сразу списать долги, она была вынуждена обратиться к знати королевства. Однако вместо прагматичного выхода из кризиса они потребовали формализации процесса консультаций путем созыва Генеральных штатов - представительного органа, последний раз собиравшегося в 1614 году.

В результате возникла спираль нарастающих требований к короне, которая вскоре соединилась с другими конфронтационными тенденциями: борьбой клики при дворе, волнениями сельского населения в провинциях и городской бедноты в столице, конфликтами между дворянами и недворянами в высших классах. С того момента, как правительство, действуя из слабости, заявило о своей готовности провести реформы, в рядах оппозиции, которая изначально была направлена не столько против системы правления как таковой, сколько против ее управленческих недостатков при Людовике XVI, появились новые разногласия. Столкнувшись с неизбежными переменами и неопределенным будущим, группы и отдельные лица постарались обеспечить соблюдение своих собственных интересов, и в этой борьбе за позиции вскоре обнаружилась неспособность монархии к реформам.

Историки продолжают спорить о том, какую именно роль сыграла внешняя и колониальная политика в период от начала революции 1789 года до начала военного противостояния с различными европейскими державами в апреле 1792 года. Ясно одно: после того как фактическое и символическое ослабление внешних позиций Франции в 1788-89 гг. в значительной степени способствовало краху старого режима, исправление этого положения должно было стать важной задачей для новых политических сил, вышедших на сцену, тем более что они выражали себя во все более резкой риторике национализма. Таким образом, революционные войны и последующая военная экспансия Наполеона полностью соответствовали логике давнего глобального соперничества с Великобританией.

Когда началась и когда закончилась Французская революция? Не было ни одного бурного процесса, подобного тому, которым ознаменовалась Американская революция, длившаяся от кризиса, вызванного Гербовым актом 1765 года, до великого революционного шага - принятия Декларации независимости в 1776 году. Можно отнести начало последнего кризиса старого режима к тому же 1776 году, когда министр иностранных дел Франции Верженн, отмахнувшись от предостережений отрекшегося от власти в мае великого Тюрго, провел свою роковую политику интервенции в Северной Америке. Но можно начать и с 1783 года, когда уже проявились последствия этой политики. Революционное насилие, сопоставимое с американскими событиями 1765 года, впервые вспыхнуло в 1789 году. Революционная точка невозврата была достигнута 17 июня, когда Третье сословие Генеральных штатов превратилось в Национальное собрание, а король и его правительство утратили оставшуюся в их руках власть. Уже для современников именно необычайное ускорение беспрецедентных событий, наиболее заметное в Версале и Париже, придало Французской революции ее новаторский характер. Подобное сжатие пространства-времени редко происходило ранее, даже в Северной Америке после 1765 года.

Здесь невозможно описать дальнейший ход революции внутри Франции - различные этапы, на которых закрывались варианты (парламентская монархия, например, летом 1792 г.) и открывались новые горизонты. Вопрос о том, когда закончилась революция, был и остается спорным. Ее "горячая" фаза, связанная с ростом революционного насилия, началась в августе 1792 года и продолжалась почти ровно два года, вплоть до падения Робеспьера в конце июля 1794 года. Но политическая обстановка стала достаточно стабильной только после того, как в ноябре 1795 года власть в стране перешла к Директории, а в августе того же года была принята новая Конституция III. Чем закончилась революция - захватом власти генералом Бонапартом 9 ноября (18 брюмера) 1799 года, временным внешним миром, закрепленным Амьенским договором между Великобританией и Францией в марте 1802 года, или падением Наполеона в апреле 1814 года? С точки зрения всемирно-исторической перспективы, большее значение имеет последняя из этих дат. Последствия Французской революции проявлялись медленно, и именно наполеоновские армии первыми распространили их на весь мир - от Египта до Польши и Испании.

Гаити

В 1804 г., когда Бонапарт короновался как император Наполеон, Жан-Жак Дессалин провозгласил себя императором Жаком I в самой богатой колонии Франции. Так однозначно завершился революционный процесс, который был тесно связан с французским и шел почти параллельно с ним. Революцию в колонии Сен-Доминг, занимавшей западную половину карибского острова Испаньола и почти совпадавшей с территорией нынешней Республики Гаити, следует понимать как прямое следствие революции во Франции. Еще до того, как дело дошло до всемирной идеологической гражданской войны между революционерами и их противниками, как предсказывал англо-ирландский политик и писатель Эдмунд Берк и, более того, способствовал этому своими "Размышлениями о революции во Франции", события в Париже запустили революционный процесс в далеком Карибском бассейне, который по масштабам насилия в период с 1791 по 1804 год затмил все, что наблюдалось в ходе Американской или Французской революции. Поскольку история этой страны менее известна, здесь будет уместно сделать краткий очерк.

Социальная точка отсчета в сахаропроизводящей колонии была совершенно иной, чем в Северной Америке или Франции. В 1780-х годах на Сен-Домингю существовало типичное рабовладельческое общество, состоявшее из трех классов: подавляющего большинства черных рабов (около 465 тыс. в 1789 г.), многие из которых родились в Африке; белой правящей элиты, состоявшей из 31 тыс. владельцев плантаций, судебных приставов и колониальных чиновников; а также около 28 тыс. gens de couleur, имевших статус свободных людей, в том числе довольно обеспеченных и даже владевших плантациями с рабами. В этом треугольнике одновременно происходили три революции: (1) упреждающее восстание консервативных плантаторов против нового антирабовладельческого режима в Париже; (2) настоящее восстание самого многочисленного за пределами США и Бразилии рабского населения; (3) попытка gens de couleur сломить господство белых в обществе, пронизанном расовой дискриминацией. Ни в одной другой стране на дуге атлантической революции не было накоплено столько социально взрывоопасного материала.

В Сен-Домингю на карту были поставлены не столько конституционные вопросы или соблюдение правовых принципов, сколько борьба за выживание в крайне жестоком обществе. Из всех великих революций эпохи именно революция на Гаити наиболее четко может быть охарактеризована как социальная - и по причинам, и по результатам. Американская революция не создала совершенно нового типа общества и не уничтожила ни одного из классов, составлявших колониальный строй; более того, есть все основания утверждать, что социальные изменения в период так называемой "рыночной революции" (ок. 1815-1848 гг.) были более глубокими, чем все, что происходило после 1765 года. Социальные последствия Французской революции были более значительными: прежде всего, отмена аристократических привилегий, освобождение крестьянства от феодальных ограничений, устранение церкви как ключевого социального фактора (например, при наличии крупного землевладения), а также, главным образом в наполеоновский период, создание правовых и административных основ для буржуазно-капиталистических форм хозяйствования. Однако ни в одной из двух "великих революций" не была разрушена целая социальная система вместе с политическим строем. Это произошло на Гаити. Рабы вышли победителями из долгой череды массовых убийств и гражданских войн, а колониальная кастовая система уступила место эгалитарному обществу свободных афроамериканских мелких фермеров.

Эта драма разворачивалась в подлинно международном контексте. Во Франции поборники прав человека эпохи Просвещения добивались освобождения колониальных рабов, и с самого начала революции встал вопрос о том, каким образом колониальные французы и, что особенно противоречиво, gens de couleur должны участвовать в демократизации французской политики. В Сен-Домингю процесс участия начался уже в феврале 1790 г., когда среди белых прошли выборы в колониальное представительное собрание. Еще раньше, в октябре 1789 г., делегация gens de couleur обратилась к Национальному собранию в Париже. Между событиями во Франции и на Карибском острове существовало прямое взаимодействие, хотя проблемы со связью исключали возможность прямой координации. Когда в ноябре 1791 г. на Сен-Домингю прибыли три комиссара от Национального собрания для обеспечения упорядоченной реализации новой (хотя и противоречивой) политики, принятой в Париже, они еще не знали, что в августе этого года вспыхнуло большое восстание рабов, которое удалось подавить лишь с огромным трудом.

Символический водораздел был достигнут в апреле 1792 г., когда Национальное собрание в Париже объявило, что белые граждане, gens de couleur, и свободные негры должны обладать политическим равенством. Это еще не означало освобождения рабов, но впервые закрепило основной принцип, согласно которому гражданские права не зависят от цвета кожи. Однако различные революционные группировки в Париже не собирались позволить своей самой ценной колонии идти своим путем. Под руководством бывшего раба Франсуа Доминика Туссена Лувертюра (или Л'Овертюра, 1743-1803 гг.), который встал на службу французскому правительству, революционная борьба сложным образом сочеталась с осторожными шагами к независимости. Франция, возможно, и смирилась бы с независимостью Гаити, если бы получила гарантии, что остров продолжит играть свою роль в трансатлантической системе французской меркантильности. Туссен Лувертюр, назначенный губернатором Сен-Домингю в 1797 г., по-видимому, понимал, что полный экономический разрыв нежелателен. Кроме того, он умело лавировал между Францией и двумя контрреволюционными державами-интервентами: Испанией (владевшей второй половиной острова Испаньола) и Великобританией. В 1798 году англичане отказались от дорогостоящей попытки захватить остров.

Затем Наполеон свернул эксперимент, отменив декрет Национального конвента 1794 г., отменявший рабство во всех колониальных владениях Франции; став в апреле 1802 г. первым консулом и подписав мирный договор с Великобританией, он направил военную экспедицию на Карибы, чтобы положить конец проекту автономии Туссена Лувертюра. Губернатор был арестован и вскоре умер в плену. Однако вернуть рабство в Сен-Домингю оказалось невозможно: чернокожие защищались и в ходе необычайно разрушительной партизанской кампании нанесли французской армии сокрушительное поражение в 1803 году. 1 января 1804 года было провозглашено независимое государство Гаити. Лишь в 1825 году Франция признала его и фактически отказалась от возможности отвоевать его насильственным путем. В условиях противодействия двух сильнейших военных держав того времени - Великобритании и Франции - большинство населения острова отменило институт рабства, существовавший на протяжении трехсот лет. Однако революция и война привели к разрушениям такого масштаба, что построить новое освобожденное и процветающее общество оказалось крайне сложно.

События на Гаити не вызвали цепной реакции. Зрелище революционной самоэмансипации не повторится ни в одном другом рабовладельческом обществе в XIX веке. Во Франции сигнал из Карибского бассейна послужил предостережением от излишней уступчивости в вопросе о рабстве: страна, провозгласившая в 1794 году полную эмансипацию, освободила остальных рабов только в 1848 году - через пятнадцать лет после того, как это сделала Великобритания, решительно боровшаяся с революцией. Во всех рабовладельческих обществах, и нигде больше, чем в южных штатах США, заказывались картины, которые вешались на стены в качестве напоминания об апокалиптическом "восстании негров", которое разразится, если рабам будет предложен хоть малейший компромисс. Вплоть до Гражданской войны, спустя более полувека после развязки на Испаньоле, пропагандисты южных штатов напоминали, что французские аболиционисты (Amis des Noirs) открыли ящик Пандоры для восстания рабов. Американские аболиционисты, в свою очередь, указывали на то, что только отмена рабства может предотвратить надвигающееся зло.

В отличие от революций в Северной Америке и Франции, гаитянская революция не происходила в обществе с ярко выраженной культурой письменности и книгопечатания. Свидетельства очевидцев существуют, но их не так много, а четко сформулированных программных заявлений - единицы. Даже о некоторых целях Туссена Лувертюра, человека многоликого, можно судить только по его действиям. Недавние историки проявили большую изобретательность в оценке этих источников и добавили совершенно новую грань к эпохе революций. Но долгое время дискурсивная скудость была одной из причин того, что Гаити не воспринималась всерьез в историях революции; казалось, что она не излучает универсального политического послания, помимо призыва к освобождению рабов во всем мире. Это не так. Но следует также признать, что революция во французском Карибском бассейне с самого начала разделяла атлантический дискурс свободы. И в англо-американской, и во французской критике абсолютизма большое внимание уделялось образу освобождения от ига рабства.

Уже англичанин эпохи Просвещения Сэмюэл Джонсон выражал удивление тем, что самые громкие призывы к свободе исходят именно от рабовладельцев. Некоторые из отцов-основателей США продолжали владеть рабами (хотя Джордж Вашингтон освободил всех своих), а Конституция 1787 г. и последующие поправки обходили этот вопрос молчанием. Только на Гаити - и нигде после него - программа расовой недискриминации, а затем и освобождения рабов приобрела непосредственное значение для людей, активно участвовавших в революции. Чернокожие и цветные, страдавшие от жесткой системы угнетения, перенимали идеи, ценности и символы Французской революции, пытаясь найти свое место в новом мире "бесцветного" гражданства, провозглашенного ею в 1794 г. Поэтому восстановление рабства вызвало в 1802-3 гг. апокалиптическую освободительную войну. А сохранение колониализма повсюду за пределами Гаити еще полтора века поддерживало противоречие между юридическими нормами равенства и отказом от них на практике.

Латинская Америка и Северная Америка в сравнении

Интеллектуальное воздействие принципов 1776 и 1789 годов не имело границ ни во времени, ни в пространстве. Почти везде (возможно, за исключением Японии) люди во все последующие эпохи апеллировали к свободе, равенству, самоопределению, правам человека и гражданина. Противодействие западной мысли, начиная с Эдмунда Берка и заканчивая французским историком Франсуа Фюре, изменило полярность и определило якобинский радикализм как источник "тоталитарной демократии" (по выражению Якоба Л. Тальмона, для которого Руссо был главным злодеем), а в более широком смысле - любой формы политического фанатизма или фундаментализма. Непосредственные глобальные последствия, с точки зрения реального взаимодействия, были значительно более ограниченными; они закончились, как мы видели, до границ России. В Китае Французская революция не имела реального резонанса до 1919 года, и даже тогда, по вполне понятным причинам, больший интерес вызвала антиимперская борьба североамериканских колоний; революционный лидер Сунь Ятсен (1866-1925) любил считать себя китайским Джорджем Вашингтоном. В Индии некоторые противники англичан тщетно надеялись на поддержку Франции, а англичане, со своей стороны, ловко сыграли на опасениях французского вторжения как на предлоге для превентивного завоевания значительной части Субконтинента под руководством Ричарда Уэлсли (брата Артура Уэлсли, испытанного в наполеоновских войнах и получившего в 1814 году титул герцога Веллингтона).

Наибольшее влияние Французская революция оказала за пределами или на периферии Атлантического региона благодаря наполеоновской военной экспансии на Ближнем Востоке, начавшейся с вторжения в Египет в 1798 году. Оккупация Египта сломила многовековую власть мамлюков и создала условия для захвата власти новыми лицами и группами после ухода французов в 1802 году. Османская империя стала проверенным и вновь важным партнером Великобритании, обеспечивающим безопасность в восточном Средиземноморье. Султан Селим III (1789-1807 гг.), по случайному совпадению вступивший на престол в эпохальный год Французской революции, потерпел неудачу в попытке обуздать влияние консервативных военных янычар и преодолеть их открытое противодействие реформам; это удалось сделать лишь через два царствования, при Махмуде II, в 1826 году. Тем не менее, под давлением активной дипломатической и военной деятельности Селим приступил к модернизации османской армии. Вскоре за ним с аналогичной программой последовал Иран. Но нигде в исламском мире, ни в Азии, ни в Африке, Французская революция не вызвала независимых революционных движений снизу.

Как вписывается в эту картину Латинская Америка? Она была четвертой из регионов, граничащих с Атлантикой, которая была втянута в эпоху революции, но ее фактическое участие в ней варьировалось от региона к региону, и только детальное изучение отдельных регионов и городов позволяет составить адекватную картину. В Северной Америке колонии, впоследствии образовавшие Канаду, сохранили верность британской короне. Невольничьи колонии Карибского бассейна оставались более спокойными, чем Сен-Домингю, и ход событий там варьировался даже среди французских островов. Напротив, одной из самых ярких особенностей Испанской Америки (Бразилия пошла своим путем, став ответвлением португальской короны) стал полный крах испанской колониальной империи на материке. В течение нескольких лет огромное образование распалось на мозаику независимых республик. Само испанское национальное государство во многом стало результатом этого распада - процесса, который лучше всего назвать "революциями независимости" (во множественном числе), ставшего последним из великих преобразований на атлантическом пространстве. Его датировка 1810-1826 годами достаточно бесспорна.

Все три крупные революции могут служить здесь точкой отсчета. Гаити внушало страх везде, где рабство играло большую роль, и особенно там, где свободные цветные (парадоксальным образом известные в испаноязычной Америке как pardos или "светло-коричневые") начинали выстраивать собственные политические цели. Гаити, хотя и не столько пример, сколько предупреждение, все же послужило убежищем для повстанцев против Испании. Что касается Французской революции, то она была довольно ограниченным примером, поскольку лидерами революций за независимость в испаноязычной Америке были в основном креолы, то есть белые испанцы, родившиеся в Новом Свете. Как правило, они принадлежали к зажиточным высшим слоям общества - землевладельцам, членам городского патрициата или тем и другим. Как бы они ни относились к ранним либеральным целям Французской революции, такие люди воспринимали якобинский радикализм как угрозу и с опаской и подозрением относились к вооружению народных масс (иногда просто необходимому).

Потенциал масштабных протестных действий уже был продемонстрирован в восстании 1780-82 гг. под руководством Хосе Габриэля Кондорканки, самозваного инки Тупака Амару II. Прошедшее через несколько лет после Пугачевского бунта в России, это в чем-то схожее событие на другом конце света опиралось на широкую, но рыхлую коалицию разнородных сил и опиралось на источники самоутверждающейся народной культуры. Оно тоже было направлено против испанских правителей (и жестоко подавлено ими), но его мотивы не вполне совпадали с олигархическим стремлением креолов к автономии. Масштабы восстания, о которых лучше всего судить по числу жертв, были, конечно, впечатляющими: оно унесло жизни, вероятно, около 100 тыс. индейцев и 10 тыс. испанцев. Итак, для "освободителей" Латинской Америки якобинизм и массовое леве не представляли особой привлекательности. Не могли они рассчитывать и на революционную поддержку Франции, поскольку решающие годы борьбы за свободу пришлись на период Реставрации, последовавшей за концом наполеоновской империи.

Связь между преобразованиями во Франции и Латинской Америке была скорее на уровне политики власти, чем революционного содержания. Более того, мы должны вернуться в 1760-е годы, где лежат корни как североамериканской, так и латиноамериканской революций. В это десятилетие по взаимосвязанным, но разным причинам Британское и Испанское государства одновременно пытались затянуть поводок на своих американских владениях, укрепляя и реформируя аппарат колониального управления, чтобы колонии были более экономически выгодны материнской стране. Великобритания при новом короле Георге III уже через несколько лет потерпела поразительное фиаско в этом стремлении. Испания при Карлосе III (1759-88 гг.) поначалу была более успешной, или, во всяком случае, встретила гораздо меньше сопротивления со стороны колонистов. Испанская система правления в Америке всегда была более однородной и централизованной, поэтому способным администраторам было легче проводить реформы; южноамериканские креолы были менее плотно вплетены в антиавторитарный дискурс эпохи Просвещения и не так привыкли выражать свою волю в представительных органах власти. По этим и многим другим причинам испанская колониальная система не разрушилась так же, как британская в третьей четверти XVIII века. Более того, ей удалось продержаться до тех пор, пока вторжение Наполеона в Испанию в 1808 году не привело к падению монархии Бурбонов.

Если восстание в Северной Америке было направлено против имперского правительства, которое все больше воспринималось как несправедливое и деспотичное, то критические моменты в испаноязычной Америке произошли в тот момент, когда в центре империи образовался вакуум. Тогда на первый план вышли две тенденции: с одной стороны, местный креольский патриотизм был здесь гораздо более заметен, чем особенности колониальной идентичности в британской Северной Америке; с другой стороны, существовало желание сохранить более слабую политическую связь с Испанией, хотя и в рамках нового либерально-конституционного порядка. В определенном смысле это было зеркальным отражением предыдущего развития событий в Северной Америке. Креолы" (как их можно смело назвать) в тринадцати восставших колониях Северной Америки в начале конфликта все еще ощущали себя в значительной степени британцами, и многим из них потребовалось немало времени, чтобы заменить эту твердую идентичность на все еще довольно шаткую американскую. Поэтому их сопротивление было направлено скорее против реальной и символической фигуры короля, чем против безграничных притязаний парламента в Лондоне, который облагал американцев произвольными налогами, не предлагая им ничего, кроме пустой претензии на представительство.

В случае с Испанией формирование отдельной идентичности было более продвинутым. Однако, когда реакционный король Фердинанд VII оказался в плену у Наполеона, испаноязычные американские креолы возлагали большие надежды на некоролевское правительство в неоккупированной части Испании. В основе этого лежал Кортес, собравшийся в Кадисе в сентябре 1810 года, - первое современное национальное собрание Испании, которое с самого начала мыслилось как представляющее весь испаноязычный мир, включая колонии. Кортес, среди членов которого, очевидно, было мало испаноамериканцев, по некоторым вопросам (например, по торговой политике) оказался таким же неуступчивым, как и британский парламент несколькими десятилетиями ранее. Имперская федерация, хотя и вполне мыслимая в теории, не могла быть реализована вне рамок абсолютизма, а кортесы также не смогли отменить рабство или работорговлю и вообще занять позицию по проблемам полиэтничности американского континента. Тем не менее, ранний (и для своего времени основательный) эксперимент Испании с правовым государством приучил креолов как к практике писаной конституции (испанская Конституция 1812 г. стала формальным образцом для распространения в Латинской Америке XIX в.), так и к широкому участию мужчин в политике, не обремененному такими ограничениями, как имущественный ценз.

Эмансипация была гораздо менее линейным процессом, чем в Северной Америке. Регион был больше, логистика сложнее, противостояние города и деревни острее, роялизм сильнее, а креольские разногласия часто были настолько велики, что доходило до гражданской войны. В пространственном отношении различные армии и ополчения вели ряд войн за независимость, лишь слабо связанных друг с другом. Во временном отношении два периода войны сменяли друг друга. Во-первых, весь новый курс по обе стороны Атлантики был сведен на нет в мае 1814 года возвращением неоабсолютиста Фердинанда VII. Только в военном сопротивлении последующей (и первоначально успешной) попытке реконкисты освободительная борьба под руководством таких людей, как Симон Боливар, Хосе де Сан-Мартин и Бернардо О'Хиггинс, достигла своего героического апогея. В 1816 году казалось, что Испания контролирует события, за исключением Аргентины. Во многих частях континента повстанцы были вынуждены перейти к обороне, имперская реакция передавала пленных трибуналам. Но затем королевский режим проявил присущие ему слабости и непоследовательность и растратил последние остатки лояльности и легитимности, которыми он мог обладать. Постепенно наступил второй этап, на котором зловещую роль уже начали играть каудильо - военачальники, чья власть зависела от военной добычи, которую они предоставляли своим вооруженным бандам и гражданским сторонникам, и у которых было мало времени для государственных институтов. В целом революционный процесс в социальном плане был гораздо более многослойным, чем в Северной Америке, где он не включал в себя крестьянские восстания и восстания народных масс в рамках революции элиты - восстания, которые, как в сельской Мексике, часто служили скорее для защиты образа жизни, находящегося под угрозой, чем для противостояния испанскому присутствию как таковому. Последняя серия военных побед в странах к югу от Новой Испании/Мексики была связана также со слабостью Испании, поскольку в армии не было энтузиазма для проведения реконкисты, а без присутствия армии в Европе либералы не смогли бы заставить короля Фердинанда восстановить Конституцию в 1820 году. Новые потрясения в Испании задерживали отправку новых экспедиционных войск. Обращение испанцев к французским методам борьбы с повстанцами, с которыми они столкнулись совсем недавно, еще раз свидетельствует о том, что в революционной Атлантике идет процесс обучения.

Наконец, международный контекст. В отличие от североамериканских повстанцев после 1778 года, латиноамериканские борцы за свободу Америки не имели военной поддержки извне, даже со стороны США. Ни одна другая великая держава не вмешивалась непосредственно в события, как это было в свое время на Гаити. Королевский флот прикрывал Атлантику, но решающие военные столкновения происходили исключительно между креолами и представителями восстановленной испанской монархии. С другой стороны, не следует забывать, что на начальном этапе, в 1810 году, большую роль сыграл страх перед захватом Францией испанских колоний: никто в Латинской Америке не хотел становиться наполеоновским подданным после прекращения существования испанской монархии. На более поздних этапах немаловажное значение имела "частная" поддержка. Британские и ирландские солдаты и добровольцы сражались на различных театрах (в 1817-1822 гг. в Южной Америке их было более 5300), правительства США терпимо относились к действиям американских фрибутеров против испанских кораблей, британские купцы оказывали определенную финансовую поддержку, видя в этом выгодное долгосрочное вложение средств в открытие новых рынков.

Революции независимости в Америке имели - или, по крайней мере, имели - два фундаментальных последствия: подданные стали гражданами, и структура старых иерархических обществ начала рушиться. Однако колониальный плюрализм уступил место различным политическим ландшафтам: в испаноязычной Америке суверенные национальные государства принесли с собой еще большее разнообразие; в Северной Америке федеративное государство имело основную динамику территориальной экспансии на запад и юг за счет Мексики и испанской цивилизации в целом (и кульминацией стала испано-американская война 1898 г.). В обоих полушариях продолжало существовать крупное нереволюционное государство: здесь - империя (с 1889 г. - республика) Бразилия, там - доминион Канада в составе Британской империи. И там, и там политическая революция не сразу привела к стабильности, хотя на северном континенте условия для нее были более благоприятными, поскольку война за независимость не была одновременно и гражданской войной, а также потому, что там не было аналога пардос - многочисленной прослойки свободных цветных людей, за которыми порой охотились и республиканцы, и монархисты. В Северной Америке водораздел с индейцами и неграми был четко обозначен: национальная политика оставалась политикой белых. В Южной Америке, где колониальное государство перевело оттенки цвета кожи в юридический статус, линии конфликта продолжали оставаться более сложными. В Северном полушарии сохранялся более четкий баланс между городом и деревней, в то время как период войн в Южном полушарии привел к «селянизации власти». В последующие десятилетия североамериканский фронтир способствовал определенной демократизации землевладения. В Южной Америке, напротив, землевладельческие олигархии наложили свой отпечаток на политическую систему с большей силой, чем это смогли сделать аграрные силы в США в период расцвета их влияния в южных штатах перед Гражданской войной.

Одним из величайших достижений первых Соединенных Штатов, не повторившихся южнее, было то, что они избежали милитаризации и милитаризма. Вооруженная нация революционного периода так и не превратилась в военную диктатуру, независимые каудильо не приобрели никакого значения. В отличие от Южной Америки и части Европы, Северная Америка не превратилась в страну государственных переворотов. Многие страны испаноязычной Америки не знали внутреннего мира до 1860-х и даже 1870-х годов, когда началась их интеграция в мировую экономику. Если и определять что-то вроде пика политической стабильности в Центральной и Южной Америке, то это должны быть три десятилетия между 1880 годом и началом мексиканской революции в 1910 году.

Что касается США, то их постреволюционная стабилизация действительно началась с избрания в 1800 г. третьего президента Томаса Джефферсона и к тому времени, когда Латинская Америка начала борьбу за независимость, была уже достаточно успешной. Однако в значительной степени консолидация была обманчивой или временной. В частности, оставались нерешенными два вопроса: как в рамках одной и той же республики могут сосуществовать рабовладельческое общество и совершенно иной капитализм Севера, основанный на свободном наемном труде; как можно интегрировать в республику новые государства, не нарушая хрупкого конституционного равновесия. Начало Гражданской войны в 1861 году не стало полной неожиданностью, и в ретроспективе она представляется гораздо более "неизбежной", чем, например, Первая мировая война. Ряд проблем, оставшихся со времен революции, так и остался нерешенным. Только потому, что отцы-основатели не прояснили вопрос о рабстве, в конце 1850-х годов можно было всерьез требовать возобновления африканской работорговли (запрещенной с 1807 года) или убеждать здравомыслящих политиков вроде Авраама Линкольна в том, что Юг стремится навязать рабство свободным штатам Севера. Таким образом, Гражданская война стала в некотором смысле последним побочным результатом революционной войны. Если не бояться передергивать, то можно представить себе столетний цикл революционных волнений в Северной Америке: от кризиса 1765 года, вызванного Гербовым актом, до поражения Конфедерации в 1865 году.

За революциями независимости латиноамериканских стран вскоре последовали европейские революции 1830-31 годов, обращенные лицом Януса как в прошлое, так и в будущее. Их тоже следует отнести к эпохе революций - и к ее завершению. Спровоцированные волнениями парижских ремесленников в конце июля 1830 г., революционные события развернулись во Франции, южных Нидерландах (которые в результате этих событий превратились в автономное государство Бельгия), Италии, Польше и некоторых государствах Германского союза (особенно в Курхессене, Саксонии и Ганновере). Результаты оказались весьма скромными. Реставраторская тенденция, возобладавшая в Европе после 1815 г., была ослаблена то там, то здесь, но политическое поражение потерпела только во Франции, да и там основные социальные силы, расширившие свои политические возможности для маневра, будь то "нотабли" или "либеральная буржуазия", составляли ядро французской элиты еще до Июльской революции. То, что произошло в 1830 г., было скорее политической, чем социальной революцией. Она действительно была связана с 1789-91 годами, поскольку вызывала к жизни первоначальные революционные идеи конституционности и сильно напоминала риторику и символику Великой революции в ее доякобинской фазе. Но героические образы городской баррикады не могут скрыть того факта, что некоторые формы сельского протеста, лишь слабо связанные с событиями в городах, были, по меньшей мере, еще отчетливо «предсовременными».

Трансатлантическая интеграция

Атлантические революции объединял новый базовый опыт, который исключал возможность возврата к дореволюционным условиям: продолжающаяся политизация широких слоев населения. Везде политика переставала быть только элитарной. Часть этого революционного наследия почти всегда сохранялась, даже если период остывания развивался в совершенно разных направлениях. Наиболее успешный переход к представительным институтам произошел в США, хотя и с исключением небелого населения. Там, где попытка демократической реконструкции не удалась, как, например, во Франции в период Директории (1795-99 гг.) и во многих странах Латинской Америки, новые авторитарные системы не могли обойтись без определенной легитимации населения, хотя бы и путем аккламации. "Бонапартизм" не означал возврата к старому режиму. Даже реставрация Бурбонов после 1814 г. многое восприняла от периода после 1789 г., кодифицировав некоторые свои идеи, например, в Конституционной карте, и взяв на вооружение новую аристократию, которую Наполеон создал из своих генералов и приспешников. Нигде за пределами Испании, Италии и немецкого княжества Гессен-Кассель силы реакции не смогли полностью стереть следы революции. Сам Наполеон, великий строитель институтов, ясно видел, что чистая харизма не способна обеспечить устойчивость постреволюционного порядка. Боливар тоже это понимал и, несмотря на несколько диктаторских соблазнов в годы своего триумфа, неустанно боролся за верховенство закона и ограничение личной власти. Однако он не смог предотвратить сползание своей родины Венесуэлы и других подобных ей стран в каудильизм на протяжении десятилетий. В таких условиях массовая политика сводилась к удовлетворению интересов узкой клиентуры.

Атлантические революции возникли на основе комплекса отношений, сложившихся по обе стороны океана со времен Колумба. При этом пересекались пять уровней интеграции:

1. административная интеграция в рамках великих империй - Испании, Англии/Британии и Франции, а также малых - Португалии и Нидерландов

2. демографическая интеграция за счет эмиграции в Новый Свет, а также за счет обратной миграции, особенно колониального персонала

3. торговая интеграция - от торговли пушниной в Северной Америке до анголо-бразильской работорговли в Южной Америке - организованная в соответствии с конкурентными правилами национального меркантилизма, которые было все труднее применять и которые поначалу (примерно до 1730 г.) нарушались повальным пиратством; это породило нечто вроде панатлантической культуры потребления (зародыш современного западного "консюмеризма"), прерывание которой политически мотивированными бойкотами стало оружием в международных отношениях

4. культурная интеграция в самых разных формах - от переноса западноафриканского образа жизни, распространения перформативных практик по всему региону до модифицированного воспроизведения европейских архитектурных стилей

5. нормативная интеграция на основе общих или сходных нормативных основ "атлантической цивилизации", носителями и распространителями которой являются все более многочисленные книги, памфлеты и журналы (уже в 1828 г. английский эссеист и литературный критик Уильям Хэзлитт назвал Французскую революцию поздним эффектом изобретения печатного станка)

Этот пятый пункт имеет особое значение для понимания атлантических революций, хотя его недостаточно для того, чтобы объяснить политические действия как мотивированные только идеями и не связанные с глубинными интересами. С точки зрения истории идей, все атлантические революции были детьми Просвещения. Просвещение имело европейское происхождение, и его влияние по ту сторону океана должно быть описано прежде всего как обширный процесс рецепции и адаптации. Начиная с 1760-х годов некоторые американские голоса, которые были слышны и на сайте через Атлантику, с негодованием реагировали на европейских авторов (таких как французский натуралист Бюффон или, позднее, немецкий философ Гегель), пренебрежительно отзывавшихся о природе и культуре Нового Света; среди них были Бенджамин Франклин, Томас Джефферсон, авторы "Федералистских документов" (1787-88), мексиканский богослов фрау Сервандо Тереза де Миер. И Симон Боливар - крупнейший латиноамериканский политический мыслитель той эпохи, наряду с разносторонним и долгое время жившим в Лондоне ученым Андресом Бельо - неоднократно настаивал на том, что программа Просвещения не должна быть перенесена без изменений на Американский континент. В этом он мог сослаться на Монтескье, для которого законы той или иной страны всегда должны быть адаптированы к ее конкретным условиям.

В рамках атлантического Просвещения в целом сформировались различные ядра и периферии. По сравнению с Францией или Шотландией даже Испания периода антиклерикальных реформ Карлоса III была интеллектуальным побочным явлением. Однако это был знак времени, когда люди смотрели за пределы культурных границ внутри и вокруг Европы. Британцы и североамериканские колонисты, несмотря на то, что часто враждовали по религиозным и иным мотивам, разделяли одну и ту же правовую традицию и одни и те же убеждения в индивидуальности и личных гарантиях. Многочисленные памфлеты, и прежде всего Декларация независимости, показали, что договорная теория правления Джона Локка, доктрина законного сопротивления Алджернона Сидни и теории шотландских философов морали, таких как Френсис Хатчесон и Адам Фергюсон, были хорошо известны в Северной Америке. Томас Пейн, корсетный мастер и философ-самоучка, впервые прибывший в Новый Свет в ноябре 1774 г. и ставший одним из самых влиятельных журналистов всех времен, изложил британскую радикальную мысль в своем мощном памфлете 1777 г. "Здравый смысл"; это был продукт атлантического радикализма, который найдет еще более яркое выражение в его более поздней работе "Права человека" (1791-92 гг.).

По сравнению с реальными результатами "просвещенного абсолютизма" в Европе, новые Соединенные Штаты олицетворяли собой прогресс просвещения в реальном мире. Если в наш век и существовали короли-философы, то их можно было найти - даже в большей степени, чем в Пруссии Фридриха II или Австрии Иосифа II, - в наполеоновской Франции или в Америке первых трех преемников Джорджа Вашингтона на посту президента: Джона Адамса, Томаса Джефферсона и Джеймса Мэдисона. Англоязычная Америка была внимательна и к французским авторам, особенно к Монтескье, Руссо и резкому критику колониализма аббату Рейналю (чье имя иногда использовал Дени Дидро для своих сочинений). Латиноамериканцы также рано познакомились с этими философами. Симон Боливар, молодой человек из богатой семьи в Каракасе, читал их работы, а также труды Гоббса и Юма, Гельвеция и Гольбаха, и, вероятно, он был не совсем типичен. В Мехико 1790-х годов все, начиная с вице-короля, изучали то, что говорили критические умы Европы, не сразу применяя это на практике. В целом, цайтгайст с его верой в прогресс захватил не только интеллектуалов, но и часть делового мира по обе стороны Атлантики. Для многих американцев посещение Лондона, политически консервативного, но мирового центра экономического модерна, было, по крайней мере, не менее захватывающим, чем знакомство с настроениями в революционном Париже.

Революция - это не званый ужин, писал Мао Цзэдун, а он знал о таких вещах в 1927 году. То же самое можно сказать и об атлантических революциях; ни одна из них не была столь мирной, как та, что произошла в 1989-91 гг. от Эльбы до пустыни Гоби. Жертвы террора 1793-94 гг. и гражданской войны 1793-96 гг. в Вандее, оцениваемые минимум в 260 тыс. человек для всей Франции, должны рассматриваться в перспективе всех тех, кто погиб в европейских войнах 1792-1815 гг. (включая террор со всех сторон в Испании после 1808 г.), Сотни тысяч погибших в Латинской Америке от восстания Тупака Амару в 1780 г. до окончания освободительной борьбы и гражданских войн, которые иногда велись как войны на полное уничтожение, а также всех тех, кто погиб в самом страшном революционном котле эпохи - в Сен-Домингю/Гаити, включая десятки тысяч простых французских и британских солдат, большинство из которых умерло от тропических болезней. Справедливости ради следует отметить, что революция Томаса Джефферсона и Джорджа Вашингтона выгодно отличается от революции Максимилиана Робеспьера; американского аналога расправы над мнимыми предателями во Франции не было. Однако не следует забывать, что война за независимость США в 1775-1781 гг. потребовала от Британии мобилизации сил, превышающей все предыдущие конфликты, что в определенном смысле делает ее первой современной войной, и что только в войсках повстанцев погибло около 25 000 человек. Война породила больше беженцев и эмигрантов, чем вся Французская революция. Но она не привела к массовому уничтожению мирного населения - в отличие, например, от русско-османской войны, когда при взятии крепости Очаков (Ози) в 1789 году за один день были убиты тысячи турок. Для сравнения: вторая четверть XIX века была вполне спокойным периодом мировой истории, пока в 1850-51 гг. в Китае не началась великая тайпинская кровавая бойня.

Великобритания занимала уникальное место на атлантической арене революций, являясь сильнейшей военной державой, по крайней мере, с 1763 года. Именно попытка подчинить себе своевольных колонистов изначально запустила цепную реакцию революций. Британия была вовлечена в этот процесс повсеместно: она вела войну против всех революций эпохи, за исключением Латинской Америки, и даже там, по крайней мере, одна из первых британских военных акций - оккупация Буэнос-Айреса в июне 1806 года - имела далеко идущие последствия. Тем не менее британская политическая система продержалась все это время, не поколебавшись социальным протестам и подрывной деятельности ни в сельской местности, ни в новых городах промышленной революции, проведя в 1775-1815 гг. крупнейшую военную и экономическую мобилизацию перед Первой мировой войной и осуществив отбор лидеров, который привел к власти таких необычайно способных политиков, как Уильям Питт Младший (премьер-министр практически без перерыва с 1783 по 1806 гг. и самый опасный из всех противников Наполеона). Была ли Великобритания, при всех ее быстрых социально-экономических изменениях, полюсом консервативного спокойствия в мире потрясений?

Великобритания участвовала в европейском революционном движении 1830 года. С лета 1830 г., когда после смерти короля Георга IV во Франции пришло известие об Июльской революции, до июня 1832 г., когда парламент в условиях жесточайшего напряжения принял пакет законов о реформах, страна пережила самый серьезный внутриполитический кризис XIX века. Пик ее уязвимости перед революцией пришелся не на 1790-е годы и не на 1848 год, а на момент, когда прошло пятнадцать лет после окончания конфликта, длившегося более двух десятилетий. Неконтролируемые последствия наполеоновских войн в сочетании с ранней индустриализацией подняли недовольство сложившимся порядком до запредельных высот. В 1830-1832 гг. вспыхнули волнения в значительной части южной и восточной Англии и Уэльса, пострадал портовый город Бристоль, был сожжен Ноттингемский замок, рабочие и средние слои населения объединялись в гвардию, ополчение, профсоюзы. Если бы герцог Веллингтон, ведущий политик-консерватор, попытался при поддержке реакционного короля противостоять общественным настроениям весной 1832 г. (в стиле принца Полиньяка двумя годами ранее во Франции), то Ганноверский дом вполне мог бы пойти по пути французских Бурбонов. В итоге, однако, герцог помог реформаторски настроенному премьер-министру-вигу Чарльзу Грею (второму графу Грею) собрать большинство в пользу законопроекта о реформе.

Важнее содержания этого закона, осторожно расширявшего мужское избирательное право и улучшавшего парламентское представительство растущих промышленных городов, был сам факт его принятия. Реформы сверху упреждали революцию снизу. Это добавило новый политический рецепт стабильности, и в то же время на смену консервативно-олигархическому режиму, за который выступал Питт, пришла большая межпартийная готовность прислушиваться к настроениям в стране, даже тех, кто все еще не был допущен к выборам. Некоторым этого оказалось недостаточно. Разочарование в ограничениях Реформы породило интеллектуально плодовитое чартистское движение. В 1848 г. оно потерпело политический крах, поскольку не совершило прыжка в насильственную революцию и не нашло достаточного количества реформистских союзников среди средних классов.

Другая разновидность британской революции уже имела первый успех в 1807 г., когда в результате мощного гражданского движения против работорговли парламент объявил это чудовищное преступление вне закона. В 1834 году последовало подавление рабства на всей территории Британской империи. Это было равносильно революции в морали и чувстве справедливости людей, радикальному отказу от института, который на протяжении столетий воспринимался в Европе как нечто само собой разумеющееся и считался отвечающим различным национальным интересам. У истоков этой специфически британской революции, которую можно отнести к 1787 году, стояли немногочисленные религиозные активисты (в основном квакеры) и радикалы-гуманитарии. Наиболее упорным и успешным ее организатором был англиканский священник Томас Кларксон, а наиболее ярким представителем в парламенте - евангелический джентльмен-политик Уильям Уилберфорс. В период своего расцвета аболиционизм представлял собой массовое движение по всей стране с использованием широкого спектра ненасильственных методов. Это было первое широкомасштабное протестное движение в Европе , в котором дворяне-отступники практически не играли никакой роли, а основными лидерами были бизнесмены (например, гончар Джозеф Веджвуд). Хотя аболиционизм не разрушил политическую систему территориального государства, он уничтожил форму рабства и сопутствующие ей законы и идеологию, которые были частью основы атлантического мира раннего нового времени.

Революции влияли друг на друга не только через книги и абстрактные рассуждения. Будущие революционеры учились на месте. В 1776-1785 годах Бенджамин Франклин, самый известный американец той эпохи благодаря своим научным экспериментам и невероятно широкому кругу деятельности, олицетворял собой новую Америку в качестве посланника в Париже. Маркиз де Лафайет, "герой двух миров", сражавшийся вместе со многими европейскими добровольцами в войне за независимость Северной Америки и получивший глубокие впечатления от конституционных принципов США, дружбы с Джорджем Вашингтоном и личных наставлений Томаса Джефферсона, стал одним из ведущих умеренных политиков на начальном этапе Французской революции. Вскоре ему пришлось сказать, что Франция не будет "рабски" следовать американской модели. Бежав за границу, он побывал в прусских и австрийских темницах в качестве якобы опасного радикала и в конце концов стал для многих - например, для молодого Генриха Гейне, который встретил его в Париже энергичным стариком, - воплощением чистых идеалов революции.

Конечно, отдельные революции шли своим путем. Французы, например, гораздо меньше внимания уделяли сдержкам и противовесам между различными частями политического тела и гораздо больше - артикуляции безраздельной национальной воли в руссоистском понимании. Здесь североамериканцы были лучшими учениками Монтескье, чьи французские соотечественники окончательно пришли к либеральной демократии лишь в 1870-х годах. И все же конституция, принятая Директорией в 1795 году, была ближе, чем ее революционные предшественники, к американским политическим идеям, а генерала Бонапарта многие прославляли как второго Джорджа Вашингтона. Более того, две революции продолжали отражаться друг в друге, пока в XIX веке между Америкой и Европой постепенно не разверзлась широкая ментальная пропасть.

В эпохе поздней Реставрации еще сохранялись следы пережитой революции, многие ее деятели были непосредственно связаны с ней своей биографией. Эпоха Французской революции, от клятвы на теннисном корте до Ватерлоо, длилась всего двадцать шесть лет. Для такого человека, как Талейран, который служил каждому из французских режимов в высоком качестве, они совпали с активными годами середины его жизни; другие, такие как Гете или Гегель, прошли этот период как наблюдатели от начала до конца. Александр фон Гумбольдт еще до революции слышал выступления Эдмунда Берка в Лондоне, вел научные дискуссии с Томасом Джефферсоном, был лично представлен Наполеону, вызывал в Европе симпатии к борьбе за независимость Латинской Америки, а в марте 1848 года, будучи уже восьмидесятилетним человеком, присутствовал на революционных собраниях в Берлине.

Эпоха революций предстает в виде большого парадокса с тех пор, как историки экономики стали относить индустриализацию к более позднему периоду XIX века. Правдоподобный тезис о двойной революции - политической во Франции и промышленной в Англии, - который был популяризирован Эриком Хобсбаумом, больше не выдерживает критики. Политическая современность начинается с великих текстов революционной эпохи: прежде всего, американской Декларации независимости (1776), Конституции США (1787), Декларации прав человека и гражданина (1789), французского декрета об отмене рабства в колониях (1794), речи Боливара в Ангостуре (1819). Они относятся к тому времени, когда даже в Великобритании промышленная революция едва ли оказывала революционное воздействие. Динамика Атлантической революции не была обусловлена новыми социальными конфликтами, связанными с индустриализацией. Если в ней и было что-то "буржуазное", то оно не имело отношения к промышленности.

3 Великая турбулентность середины века

Второй эпохи революций не будет, если не принимать во внимание бурные 1917-1923 годы, когда революции и восстания потрясли Россию, Германию, Ирландию, Египет, Испанию, Корею, Китай, а в Европе и на Ближнем Востоке возникло несколько новых государств. В середине века в различных регионах мира произошли масштабные вспышки коллективного насилия, наиболее значимыми из которых стали революции 1848-49 гг. в Европе, тайпинская революция в Китае (1850-64 гг.), Великое восстание или "мятеж" в Индии (1857-58 гг.), Гражданская война в США (1861-65 гг.). То, что все это произошло в течение семнадцати лет, говорит о революционном кластере, как будто мир в целом переживал тяжелый кризис. Можно было бы предположить, что, поскольку с эпохи атлантических революций глобальные взаимосвязи усиливались, революционные события в разных частях света были более взаимосвязаны. Однако это было не так. Кластеру середины века не хватало пространственного единства революционной Атлантики. Каждая из этих революций ограничивалась частью континента, хотя и не была национальным событием: революция 1848 года сразу же перескочила через государственные границы; Индия и Китай в то время не были национальными государствами; а в США шаткость национального единства открыто ставилась под сомнение. Поэтому сначала необходимо описать отдельные кризисы отдельно друг от друга.

1848-49 гг. в Европе

Ход европейских революций 1848-49 гг. повторил модель французской Июльской революции 1830 г.: протесты с необычайной быстротой перескакивали из одной политической среды в другую, только на этот раз во многих частях Европы. Историкам привычно нравится натуралистический образ лесного пожара, который сам по себе ничего не объясняет и не может заменить более точного исследования механизмов рассеивания. Как бы то ни было, на этот раз революция не распространилась за границу, как в 1792 г., через армии революционного государства. Сообщения, часто только слухи, вызывали революционные действия как ответ на объективные проблемы в каждой из стран. Это произошло так быстро потому, что вспышка революции ожидалась с осени 1847 года, а репертуар риторики, драматургии и действий , например, баррикады как эмблема городского восстания, присутствовал в политической культуре Западной и Южной Европы с 1789 года и активизировался к 1830 году. Силы устоявшегося порядка также считали, что теперь знают, как "работает" революция, и готовились к ней соответствующим образом. Правда, чувствительность различных революционных центров друг к другу продолжалась недолго: каждый из них локализовался, приобрел свою властную констелляцию и идеологическую окраску и шел своим путем без существенной взаимопомощи. Тем не менее они оставались частями синхронного эпохального контекста, в рамках которого их можно сравнивать друг с другом. В 1848-49 гг. отдельные революции не слились в единую Великую европейскую революцию, но Европа в той степени, которая в последний раз наблюдалась в эпоху наполеоновских войн, стала «коммуникационным пространством", "широкой ареной действия». Отдельные театры и события, хотя зачастую и наделенные лишь местным смыслом, встраивались в европейский контекст и горизонт; политические идеи, мифы и героические образы циркулировали по всему континенту.

Активными участниками событий стали Швейцария (в которой в 1847 г. шла настоящая гражданская война между протестантскими и католическими кантонами), Франция, германские и итальянские государства, вся многонациональная Габсбургская монархия, балканские пограничные территории Османской империи. Нидерланды, Бельгия и Скандинавия были затронуты в той мере, в какой ускорились процессы реформ. В целом это было самое бурное и самое масштабное (численно и географически) политическое движение в Европе XIX в., зачастую мобилизовавшее значительные слои населения. Целесообразно выделить четыре составляющие: крестьянские протесты, движения за гражданские права, действия городских низов и национально-революционные движения, иногда включающие широкий социальный альянс. Крестьяне, незаконно бравшие дрова из леса, не всегда имели много общего с городской знатью, превращавшей праздничные банкеты в политические форумы. Пример с воровством дров выбран не случайно: он показывает, что в 1848 году почти все латентные конфликты приобрели острый характер. Особенно остро стоял вопрос о доступе к лесным ресурсам: «Везде, где были леса, происходили лесные бунты». А лесов в Европе было предостаточно.

Если взглянуть на события с позиции весны 1848 года, когда казалось, что власть в ряде стран лежит на улицах, то может показаться удивительным, что все революции закончились провалом, в том смысле, что ни одна из групп акторов не смогла окончательно реализовать свои цели. Однако не стоит торопиться с выводами, поскольку в действительности "провалы" были разными по степени и форме. При социально дифференцированной картине наибольший выигрыш получило крестьянство: оно избавилось от подневольного положения в империи Габсбургов, где ранее проведенная "эмансипация" не дала никаких результатов, а также в некоторых германских землях. Там, где правовое положение крестьянства уже улучшилось, процесс эмансипации ускорился до завершения; выкупные платежи, например, были сокращены до реальных размеров. Достижение этих целей означало, что крестьянство в целом потеряло интерес к революции; его недовольство в любом случае было направлено только против землевладельцев, а не против поздних абсолютистских монархов, власть которых движения за гражданские права стремились ограничить. Низшие слои крестьянства, не получившие от правительства никаких уступок, оказались в числе проигравших от революции, как и городская беднота, принявшая на себя всю тяжесть репрессий. Но все же поразительно, как много победителей оказалось среди тех, кто потерпел поражение внешне. Дворянство (если оно не было, как во Франции, уже выхолощено) в значительной степени отстояло свои позиции в обществе; государственные бюрократические структуры узнали много нового о том, как обращаться с политизированным населением и средствами массовой информации; экономическая буржуазия нашла все большее официальное понимание, по крайней мере, своих деловых интересов.

При региональной дифференциации картина покажет, что во Франции революция потерпела менее значительное поражение, чем в других странах. Последние остатки легитимистского монархизма были сметены, и впервые с 1799 года была установлена республика. Когда три года спустя Луи Бонапарт совершил государственный переворот и стал императором Наполеоном III, это ни в коей мере не было восстановлением прежнего положения вещей. Вторая империя представляла собой модернизированную версию первоначального бонапартизма, во многом синтезировавшую все тенденции французской политической культуры после окончания террора в 1794 г. Новый режим начал жизнь с жестоких репрессий против всех своих противников, но со временем оказался вполне открытым для либерализации и создал рамки, в которых буржуазно-капиталистическое общество Франции могло мирно развиваться. В Венгрии, где во главу угла были поставлены требования национальной автономии, революционеры, напротив, потерпели впечатляющее поражение. Поскольку, будучи единственными в Европе, они вооружились в достаточной мере, конфликт неизбежно перерос в войну с непримиримой имперской державой - Австрией, которая продолжалась до официальной капитуляции повстанцев в августе 1849 года. После этого на Венгрию обрушилась волна возмездия. При снисходительном отношении многих венгерских магнатов все следы революции должны были быть уничтожены. Офицеры армии предстали перед военными трибуналами, в массовом порядке применялась такая мрачная мера наказания, как принудительные работы в кандалах (австрийский аналог ссылки на остров в тропиках). Если учесть потери австрийской стороны, то только в Венгрии в 1848-49 гг. погибло около 100 тыс. солдат, к которым следует добавить тысячи крестьян, погибших в сельских конфликтах между национальностями Дунайского региона.

Наконец, более длительный временной отрезок заставляет по-иному взглянуть на "неудачу" революции 1848 года. Мы можем только предполагать, к чему привел бы ее успех: к реконструированной республике во Франции, несомненно, с неразрешенными противоречиями; в случае победы итальянских и венгерских повстанцев, скорее всего, к распаду империи Габсбургов как многонационального государства; к сокращению пути Германии к конституционному правительству и более широкому участию в политической жизни. Как бы ни были заманчивы подобные контрфактические рассуждения, реальность была такова: Консервативные олигархии, пережив бурю, перешли к неоабсолютистской политике, которая не оставляла сомнений в том, где находится власть (в том числе и сильная военная), но это не значит, что они были настроены против каких-либо компромиссов. Стремление Наполеона III к всенародному одобрению, уступка Австрии венгерской верхушке в конституционном "урегулировании" 1867 г. (немыслимом без военного поражения за год до этого от Пруссии) и введение всеобщего избирательного права для мужчин в Конституции Германского рейха 1871 г. - вот три примера, несомненно, очень разных, готовности искать новые решения в политическом срединном пространстве. Второй долгосрочный эффект, также необратимый, заключался в том, что многие социальные группы научились облекать опыт политизации, который часто был неожиданным даже для них самих, в прочные институциональные формы. Таким образом, годы европейских революций стали поворотным пунктом в развитии «традиционных форм коллективного насилия в организованное отстаивание интересов».

Революция 1848 года не стала событием мирового масштаба. В этом и заключается их главный парадокс: величайшее европейское революционное движение 1789-1917 гг. имело крайне ограниченное влияние на весь мир; оно не воспринималось в других странах как маяк; в отличие от Французской революции, оно не сформулировало никаких новых универсальных принципов. В 1848 г. континентальная Европа имела меньше и менее плотные постоянные контакты с остальным миром, чем пятьдесят лет назад или пятьдесят лет спустя. Поэтому пути передачи информации были редкими и узкими, главным из которых была эмиграция через Атлантику. Соединенные Штаты с радостью принимали "сорок восьмых" в качестве беженцев, видя в этом подтверждение своего прогрессивного превосходства. Лайош Кошут прибыл туда в конце 1851 года через Османскую империю и был встречен как герой. В 1867 г. император Франц-Иосиф помиловал его, но он до самой смерти оставался в изгнании на севере Италии. Карл Шурц, участник восстания в Пфальце-Бадене в 1849 г., отправился в Америку эмигрантским путем и стал одним из самых влиятельных лидеров новообразованной Республиканской партии, генералом Гражданской войны, сенатором с 1869 г. и министром внутренних дел с 1877 по 1881 гг. Густав фон Струве, несколько менее приспособляемый и успешный, чем Шурц, вел активную военную деятельность как в Южном Бадене, так и в долине Шенандоа, гордясь тем, что принимал участие в двух великих битвах за свободу человечества. Более мелкая революционная рыба, саксонский капельмейстер Рихард Вагнер, вновь появился в Германии только в 1862 году. Трудно судить о том, в какой степени политика лежала в основе растущей эмиграции из Центральной Европы в середине века, но несомненно, что революция вызвала значительную утечку мозгов в более либеральные страны Европы и Нового Света, и что многие эмигранты увезли с собой свои политические идеалы.

В 1848-49 гг. Великобритания и Россия, две державы, находящиеся на противоположных концах Европы и являющиеся ее важнейшими связующими звеньями с другими континентами, были менее вовлечены в революционные события, чем в более раннюю эпоху, когда наследник и исполнитель Французской революции шел со своей огромной армией на Москву. В деспотичной России год прошел спокойно, а в Англии чартистское движение против произвола властей и за защиту сословных прав, достигнув пика в 1842 году, вновь вспыхнуло в 1848-м, но опять не принесло результатов. Однако идеи и язык радикализма не исчезли полностью из отечественной культуры. Нерадикальные течения в обществе радовались превосходству британских институтов.

Самые неспокойные народы двух империй - ирландцы и поляки - по западноевропейским меркам того времени оставались спокойными, но несколько сотен ирландских повстанцев были депортированы в качестве каторжников в колонии. Это дает первое указание на имперские взаимосвязи. Как и в прошлом, Лондон часто использовал мягкий вариант "транспортировки" для устранения смутьянов. Но многие жители колоний устали от того, что их страна используется в качестве свалки каторжников. В 1848-49 гг. в Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке прошли многотысячные демонстрации против судов с каторжниками. Таким образом, хотя британское государство и смогло удержать чартистов и ирландских повстанцев на расстоянии, оно вызвало нежелательную реакцию в других частях империи.

Еще одним связующим звеном между мировой империей и недопущением революции внутри страны были финансы. Власть имущие в Лондоне считали необходимым во что бы то ни стало не увеличивать налоговое бремя на средние слои населения. Повышение налогов в колониях (как в 1848 г. на Цейлоне/Шри-Ланке) чревато привычными для Европы протестами, которые можно было подавить только с помощью репрессий. В тех случаях, когда колониальное государство сокращало свой персонал, как это произошло в Канаде, поселенцы, очевидно, могли заполнить образовавшуюся брешь. И одна из причин аннексии Пенджаба в 1848-49 гг. заключалась в том, что это умиротворит неспокойную границу и позволит снизить расходы на оборону. Даже если искры европейских революций не долетали до имперской периферии Британии, противники империи успокаивались, когда новости в конце концов доходили из Европы (это был век до появления телеграфной связи), а риторика французских революционеров находила отклик на Цейлоне, среди франко-канадцев и в радикальных кругах Сиднея. Несмотря на такие связи, имперские конфликты не переросли в 1848-49 гг. в политические взрывы. Тем не менее после революций произошло нечто похожее на обострение политических противоречий. Колониальные представительные собрания получили большую свободу действий, в то же время губернаторы усилили контроль над решающей сферой - финансами. Символические уступки шли рука об руку с ужесточением контроля над рычагами власти.

Тайпинская революция

Нет никаких оснований полагать, что тайпинские повстанцы в Китае хоть что-то слышали о революции 48-го года в Европе. Если в середине XIX в. в Европе не было китайских наблюдателей, которые могли бы сообщать о политических событиях, то европейские консулы, миссионеры и купцы, проживавшие в Гонконге, а также в портовых городах, открытых в 1842 г. по Нанкинскому договору, находились в относительной близости от событий, когда в 1850 г. разразилась тайпинская революция. Однако они мало что узнали. Первые сообщения, еще основанные исключительно на слухах, относятся к августу 1850 г., когда движение только зарождалось в отдаленной провинции Гуанси. Только в 1854 г. интерес Запада к тайпинам возрос, после чего о них не было слышно еще четыре года, а мимолетные контакты с ними были установлены только в 1858 г., во время Второй опиумной войны. После 1860 г., когда движение уже шло на спад и боролось за выживание, контакты и сообщения наконец-то стали множиться. Итак, руководители самого крупного восстания современности ничего не знали о революциях в Европе, а европейцы были в неведении о масштабах событий в Китае, поэтому любое прямое взаимодействие можно исключить. Некоторые западные наемники воевали на стороне тайпинов, но были ли среди них "сорок восьмые", неизвестно. В середине века ничто не связывало ментальные миры европейских и китайских революционеров, и все же оба они должны занять свое место в глобальной истории XIX века.

Что же представляло собой восстание тайпинов? Построив альтернативное государство и практически уничтожив старую социальную элиту в некоторых провинциях, оно было по меньшей мере столь же революционным, как и революция 1848 г., ввергнув Китай в гражданскую войну почти на пятнадцать лет.Харизматичный основатель движения Хун Сюцюань был сыном крестьянина с крайнего юга Китая. После неудачного экзамена в родной провинции у него начался личностный кризис, и он пережил видения, которые, благодаря чтению христианских текстов (на китайском языке), привели его к отходу от китайских традиций. В 1847 г. он обратился к американским проповедникам-возрожденцам в Кантоне, и из всего, что узнал, сделал вывод, что он младший брат Иисуса Христа, которому Бог повелел распространять истинную веру. Вскоре пришло дополнительное поручение - освободить Китай от маньчжуров. Аналогичным образом возникла секта мормонов в Америке, а идея апокалиптического столкновения сил тьмы и борцов за новый мировой порядок существовала и в кулуарах Французской революции. Однако в Китае, как ни странно, религиозное пробуждение одного человека в течение нескольких лет привело к гигантскому массовому движению.

Это было бы невозможно, если бы в юго-западном Китае, где зародилось восстание, и в других частях страны, которые оно вскоре охватило, уже не существовало потенциала для социальной революции. Наряду с политической целью - изгнанием этнически чуждых маньчжуров - все более четкие очертания приобретала программа радикального преобразования общества. В подконтрольных южных и центральных районах революционеры приступили к массовой экспроприации земли, преследованию чиновников и землевладельцев, введению новых законов. Провозглашенное в начале 1851 г. Небесное царство Великого мира (Тайпин Тяньго), которое через два года превратило Нанкин, старый императорский город династии Мин, в свою столицу, на несколько лет стало радикальной альтернативой старому конфуцианскому порядку, однако оно не было настолько эгалитарным или даже протосоциалистическим, как утверждали впоследствии официальные историки Народной Республики.

Необычайный военный успех тайпинов объясняется как первоначальной слабостью императорских армий, так и тем, что некоторые люди, примкнувшие к Хун Сюцюаню, были в военном и административном отношении более одаренными, чем сам растерявшийся пророк. Однако со временем эти последователи, получившие царские титулы по старой китайской модели "соперничающих царств" (Северный царь, Восточный царь и т.д.), рассорились между собой еще более резко, чем это делали европейские революционеры 1848 года. В результате таких разногласий движение потеряло многих харизматических личностей, которые дополняли божественные видения Хун Сюцюаня новыми озарениями. В 1853 г. тайпинские войска были в пределах видимости от стен Пекина, из которого уже бежал цинский двор , но их командующий повернул назад и упустил эту золотую возможность, якобы из-за отсутствия приказа с неба на взятие города. В 1856 г. относительное соотношение сил стало меняться, поскольку цинские правители позволили некоторым высокопоставленным региональным чиновникам сформировать новые армии и ополчения, которые значительно превосходили регулярные императорские войска и постепенно одерживали верх над тайпинами. Привлечение западных (в основном английских и французских) наемников без противодействия со стороны правительств своих стран еще больше укрепило императорский лагерь, хотя нельзя сказать, что это переломило ход войны. В итоге в июне 1864 г. Небесная столица, Нанкин, пала под ударами императорских войск. Жестокость, которую тайпины проявляли по отношению к своим врагам, и истребительные порывы, которыми те отвечали, не имели аналогов в истории XIX века. Приведем лишь несколько примеров: при взятии тайпинами Нанкина в марте 1853 г. массовые убийства и самоубийства унесли жизни 50 тыс. маньчжурских солдат и членов их семей; а когда цинские войска вновь захватили город в 1864 г., по оценкам, в ходе чистки, продолжавшейся два долгих дня, погибло 100 тыс. человек, причем многие упредили страшную участь, покончив с собой. Считается, что только в трех густонаселенных провинциях восточного Китая - Цзянсу (включая Нанкин), Чжэцзян и Аньхой - население за период с 1851 по 1864 год сократилось на 43%. Общие потери от беспорядков в Китае, которые крайне сложно оценить, традиционно оцениваются в 20-30 млн. человек. Историк Кент Денг недавно пересмотрел эту цифру в сторону увеличения и назвал цифру 66 млн. Ожесточение и насилие действительно были симптомами настоящей гражданской войны. Любой, кого опознавали как лидера тайпинов, убивали на месте или казнили после суда. Небесный король Хун Сюцюань скончался от болезни или отравления еще до падения Нанкина, но его пятнадцатилетний сын стал одной из жертв репрессий. Массовое уничтожение "бандитов", как их официально называли, было следствием не врожденной китайской жестокости, а политических решений. Тайпины, в отличие от европейских революционеров, потерпели полное поражение и не оставили после себя никакого наследия. После 1864 года не было ни компромисса, ни примирения.

Некоторые западные люди, особенно миссионеры, видели в тайпинах основателей нового христианского Китая. Другие считали их непредсказуемой силой хаоса и встали на сторону запятнавшей себя династии Цин. В самом Китае это движение десятилетиями оставалось запретной темой: оставшиеся в живых не признавались, что поддерживали его, а победители жили в (оправданной) уверенности, что оно полностью уничтожено. На удивление мало свидетельств того, что эпизод с тайпинами, с их радикальными программами и массовыми убийствами, стал для страны неизгладимой травмой. Лидер революции Сунь Ятсен иногда обращался к памяти павших тайпинов, но только официальные коммунистические истории вставляли этот опыт в концепцию антифеодальной и антиимпериалистической борьбы. Сейчас в самом Китае наблюдается отход от подобных интерпретаций. Столь же односторонним и устаревшим является зеркальный образ холодной войны, в котором тайпины предстают как раннее "тоталитарное" движение.

С точки зрения всемирно-исторической перспективы особый интерес представляют четыре момента.

Первое. Тайпинская революция отличалась от всех предыдущих народных движений Китая тем, что была вдохновлена Западом. Конечно, в ее мировоззрении присутствовали и другие элементы, но она не приняла бы ту форму, которую приняла, если бы не присутствие на юге Китая европейских и американских миссионеров и их первых китайских новообращенных. В середине века правители и культурная элита Китая практически ничего не знали о христианстве. Поэтому идеи тайпинов были им совершенно чужды, а своеобразная смесь народной китайской религии, конфуцианства и евангелического протестантизма - непонятна. В то же время экономический кризис на юго-западе Китая, принесший движению значительную часть поддержки, был отчасти следствием постепенного открытия страны для неконтролируемой внешней торговли в течение 1842 года. Опиум, а также давление импорта привели к социальным перекосам, которые способствовали возникновению революционной ситуации. Тайпинская революция была, помимо прочего, но отнюдь не исключительно, явлением глобализации.

Во-вторых. Параллели между тайпинами и религиозными возрожденческими движениями в других частях мира очевидны. Уникальными были ранняя милитаризация и военные успехи движения, а также его далеко не потусторонняя цель - свержение существующего политического строя. Тайпины были харизматическим движением, но не мессианской сектой, ожидающей спасения в конце времен. В соответствии с китайской традицией, его гораздо больше волновала жизнь в этом мире.

Третье. Программных элементов, общих для тайпинской и европейской революций, было немного. Идея о том, что неудачливая династия может лишиться своего небесного мандата, возникла не на Западе, а пришла из древнекитайской политической мысли. В то время в Китае никто не задумывался о правах человека и гражданина, защите частной собственности, народном суверенитете, разделении властей и конституциях. Однако некоторые представители тайпинского движения, в частности Хун Жэньань, своего рода канцлер тайпинского Тяньго и двоюродный брат Хун Сюцюаня, разрабатывали планы инфраструктурной и экономической модернизации Китая, которые несли на себе отпечаток опыта Гонконга, находившегося под властью Великобритании, и были направлены далеко в будущее. Хонг Ренг'ан мог представить себе христианский Китай как интегрированную часть мирового сообщества, и в этом он значительно опередил большинство официальных представителей китайского государства, которые все еще придерживались представления о внутреннем превосходстве Срединного царства. Хун уже стремился к внедрению железных дорог, пароходов, почтовой системы, патентования, банковского дела и страхования по западному образцу. При этом, не желая, чтобы за них отвечало только государство, он рекомендовал привлекать к этому частных лиц ("преуспевающих людей, заинтересованных в общественных делах"). Эта программа не была несовместима с потребностями Китая. Как и европейские революции, она преступала ментальные границы старого режима.

Четвертое. Репрессии против тайпинов не вызвали ничего подобного по масштабам потоку беженцев из Европы после 1848-49 гг. Куда бы делось такое количество китайцев? Но следы некоторых из них сохранились в Юго-Восточной Азии, в частности на сайте , а среди тех, кто уехал за границу через зарождавшуюся торговлю кули, наверняка были бывшие революционеры, которые не чувствовали себя в безопасности на родине. Однако тайпинская революция не была экспортирована, и те, кто боролся за нее, не унесли свои цели с собой в другие страны. Напрасно мы ищем китайского Карла Шурца.

Великое восстание в Индии

Весной 1857 г. цинские войска на нескольких фронтах находились в состоянии полномасштабного отступления перед тайпинскими армиями. На другом берегу Тихого океана 1857 год стал годом определения основной повестки дня в США. Кумулятивное обострение конфликтов привело Север и Юг к точке невозврата, за которой силовое решение казалось все более неизбежным. Некоторые дальновидные наблюдатели уже подозревали, что гражданская война не за горами, и четыре года спустя они оказались правы. Не только старейшая монархия мира оказалась под угрозой распада, но и крупнейшая из республик, во многих отношениях самая прогрессивная в мире, стояла на грани экзистенциального кризиса. Крупнейшее государство Евразии также переживало период особой неопределенности. Правители России только что были повергнуты в глубокое сомнение поражением в Крыму. Царь Александр II и его советники потратили 1857 год на разработку планов освобождения крепостных крестьян, избежать которого к этому времени уже казалось невозможным. Восстание крестьян не казалось неизбежным, но реформы были необходимы, чтобы его предотвратить.

Тем временем Индия показала, что может постигнуть империю, когда ее периферия восстает. На протяжении ровно одного столетия англичане расширяли свою власть на Субконтиненте, проводя одну кампанию за другой и не допуская существенных неудач. Считая свое положение уверенным, они полагали, что индийские подданные не только принимают их как правителей, но и выступают в роли благодетелей, неся им превосходную цивилизацию. Реальность и ее оценка британцами изменились уже через несколько недель. В июле 1857 г. британская власть рухнула в значительной части Северной Индии, и пессимисты считали по меньшей мере сомнительным сохранение в составе империи самой большой колонии в мире.

Британцы говорили и говорят об индийском мятеже. Такие ужасающие картины, как резня в Канпуре (Коунпоре), когда в июле 1857 г. были убиты несколько сотен европейских и англо-индийских женщин и детей, до сих пор являются частью мифологии имперской памяти. В Индии, где люди чаще вспоминают о зверствах, совершенных в отношении повстанцев, - сотни или тысячи убитых пушечным огнем, мусульман, зашитых в свиные шкуры перед казнью, - говорят скорее о Великом восстании, что является более предпочтительным термином. Можно ли считать его началом движения за независимость Индии, давно является политически спорным вопросом, и здесь его решать не нужно. Важно то, что это было восстание, а не революция. У восставших не было другой программы, кроме возвращения к добританским условиям. В отличие от американских и европейских революционеров, а также от своих современников-тайпинов, они не излагали видения нового порядка, адекватного вызовам времени. В отличие от тайпинов, они так и не создали контргосударства, способного продержаться дольше кратковременной военной оккупации. Тем не менее, стоит включить Индийское восстание в сравнительный ряд великих потрясений середины века.

Великое восстание отличается от предыдущих и последующих индийских восстаний тем, что это было не протестное движение сельского населения, а солдатский бунт - постоянная опасность в военном аппарате, насчитывавшем (в 1857 г.) 232 тыс. индийцев и 45 тыс. англичан. Волнения набирали силу в Бенгальской армии, самой крупной из трех армий Ост-Индской компании. Недовольство среди индийских войск, или сепоев, росло на протяжении полутора веков. Теперь стали распространяться слухи о том, что их собираются насильно обратить в христианство. В 1856 г. эти слухи еще более усилились, когда поступил приказ об отправке войск за границу, где от них могли потребовать нарушения религиозных запретов. В течение некоторого времени высшие касты Северо-Западных провинций (некогда составлявшие костяк армии Британской Индии) теряли свои привилегии. Многие представители этой военной элиты были выходцами из княжеского штата Авадх (или Оудх), который англичане незадолго до этого аннексировали в результате действий, в целом расценивавшихся как крайний произвол. В Авадхе к восставшим солдатам присоединилась широкая коалиция социальных сил: крестьяне, крупные землевладельцы (талукдары), ремесленники и т.д. Начало восстания можно точно отнести к 10 мая 1857 г. - дню, когда в городе Мируте, расположенном в окрестностях Дели, взбунтовались три полка сепаев, после того как некоторые из их товарищей были посажены под кандалы за отказ использовать патроны, обработанные животным жиром (в нарушение индуистских и мусульманских законов). Солдаты убили своих европейских офицеров и двинулись на Дели; восстание распространилось в кратчайшие сроки. Нападения на европейских офицеров и их семьи были не только спонтанным проявлением гнева, но и тактикой радикализации: после этого возврата к нормальным условиям быть не могло. С точки зрения британцев, апогеем стала ситуация, когда повстанцы перекрыли Великую магистраль, связывающую Бенгалию с Хайберским перевалом. Примерно в это время британское контрнаступление перешло в фазу наивысшего напряжения: войска были выведены из Ирана, Китая (где шла подготовка ко Второй опиумной войне) и Крыма. Как и в Китае (хотя там масштабы были гораздо больше), инвестирование и захват мятежных городов изменили военный баланс. Падение Лахнау (или Лакхнау) 1 марта 1858 года стало сигналом к победе колониальной власти. Последние сражения были сосредоточены в центральной Индии, где рани Джханси героически сражалась с англичанами во главе своих конных войск. В июле 1858 г. генерал-губернатор объявил, что восстание закончено.

Индийские повстанцы приблизили колониальное государство к краху, как никогда ранее и как никогда в будущем, подобно тому, как это сделала с династией Цин революция тайпинов (усиленная независимыми от нее повстанцами из Ниана). Несмотря на широко распространенную среди индийского населения ненависть к иностранным правителям, восстание не имело за пределами Авадха широкой социальной базы, сравнимой с тайпинами, и было скорее региональным явлением. Вся южная Индия оказалась незатронутой, и две другие армии сепаев - Бомбейская и Мадрасская - практически не сыграли никакой роли. В самой Бенгалии британцы имели настолько сильное военное присутствие, что район вокруг Калькутты оставался спокойным. В Пенджабе, аннексированном только в 1848 г., колониальному государству было выгодно, чтобы местная аристократия и коренные сикхские воины хорошо относились к нему. Действительно, после восстания сикхи составили основу британской армии в Индии. Вместе с шотландскими горцами и гуркхами из непальских Гималаев они были одной из важнейших героических "боевых рас", которые в глазах британской общественности обеспечивали безопасность империи.