Атлантика как пространство взаимодействия также более интенсивно изучена и более ярко представлена для раннего нового времени, чем для XIX и XX веков. Историческая торговля людьми и товарами стала заметна в квадрате, образованном двумя Америками, Европой и Африкой, как и контекст отношений принуждения и идей свободы, революций и новых колониальных идентичностей. Целые национальные истории были по-новому интерпретированы в атлантическом и имперском контексте; например, ирландцы, самодостаточная островная нация, стали (часто неохотно) пионерами глобализации. Для историков остается серьезной проблемой интеграция британской, пиренейской и африканской Атлантики: что характерно для каждой из этих частичных систем? Как их можно связать и понять в более высоком единстве? Что это будет за единство, если учесть, что Атлантика - как и другие океаны, но в отличие от экологически вполне однородного кольца малого Средиземноморья - не образует естественной арены истории, "театра" в понимании Карла Риттера? Этот порождает целый поток других вопросов. Насколько далеко простирается "атлантическое пространство" во внутренние районы континента? Доходит ли оно до Миссисипи, где плавно начинается Тихоокеанский регион? (На примере Семилетней войны, которую в Америке и в британской имперской перспективе называли "Франко-индейской войной", было показано, насколько тесно были связаны между собой события в центре Европы и события в глубине Америки). Или мы должны придерживаться идеи широких прибрежных полос и проводить четкое различие между "морским" и "континентальным", так что есть Франция, ориентированная вовне, и Испания, ориентированная внутрь (Нант против Лиона), (Кадис или Барселона против Мадрида), или космополитичная Новая Англия и интровертный Средний Запад? Разве Сицилия не ближе к Северной Америке, чем к Африке, с точки зрения истории миграции? Не следует ли рассматривать Италию как часть атлантического пространства миграции и социализации, по крайней мере, в период между 1876 и 1914 годами, когда четырнадцать миллионов итальянцев уехали в Северную Америку, Аргентину и Бразилию?
В XIX веке Атлантика и Тихий океан были подвержены разным тенденциям. "Мирный" океан переживал фазу интеграции во всех сферах, а две стороны Атлантики отдалялись друг от друга и в реальности, и в сознании людей. Работорговля, в рамках которой осуществлялись наиболее важные сделки через Атлантику раннего нового времени, достигла пика в 1780-х годах, а затем начала снижаться, сначала постепенно, а в 1840-х годах - более резко. Примерно после 1810 года поток рабов направился в основном в Бразилию и на Кубу; США и британские страны Карибского бассейна вышли из торговли. Айра Берлин показал, что к середине XVIII века рост плантаций сузил жизненный мир североамериканских рабов и все больше отрывал их от более широкого атлантического мира, который он называет «космополитическим». Вторым переломным моментом стала независимость Испанской Америки от Испании в 1826 году и Бразилии от Португалии в 1823 году (под властью сына португальского короля), что привело к разрыву множества старых имперских связей. В декабре 1823 года президент США Джеймс Монро провозгласил одноименную доктрину, которая, хотя и была вызвана конкретными проблемами во внешней политике, стала сигналом к отходу от Атлантики и переориентации на запад, в глубь континента. Последующие тенденции вплоть до 1890-х годов создают впечатление, что после разрыва, достигшего в 1860-х годах кульминации в виде Гражданской войны в США и французской интервенции в Мексике, европейцы и американцы вновь сблизились, но с большими колебаниями. Лишь массовая эмиграция, начиная с 1870-х годов, а также инновации в области транспортных технологий заставляют уточнить мнение о том, что Атлантика в XIX веке была ничуть не теснее, чем в густонаселенную эпоху революций.
Континентальные пространства
Континентальные массивы суши менее приспособлены к быстрым и интенсивным контактам, чем водные пространства. В доиндустриальных условиях преодолевать большие расстояния на корабле было быстрее и удобнее, хотя и не всегда безопаснее, чем на спине лошади или верблюда, в карете или санях, на собственных двух ногах или ногах перевозчиков седанов. Европа в этом отношении была исключением. Благодаря развитому побережью, обилию гаваней и судоходных рек путешествия на кораблях здесь играли гораздо большую роль, чем в других частях света. Но при этом удалось совместить технические преимущества наземного и водного транспорта - так, как это произошло в других местах только в Японии с ее 28 тыс. км береговой линии. Неисчерпаемый и легко идеологизируемый вопрос о том, что общего и что не общего у Европы с другими (якобы совершенно разными) цивилизациями, должен интересовать историков меньше, чем деление континента на регионы, границы которых редко совпадают с границами политических образований. Другой распространенный образ Европы заключается в том, что она, как никакая другая часть света, сочетает в себе единство и разнообразие. Но как организовано это единство и как следует называть его элементы? От Иоганна Готфрида Гердера и его последователей в начале XIX века происходит романтическая триада, которая применяется к истории народов: "латино-германо-славянский". В пропаганде Первой мировой войны она еще звучала, а нацисты впоследствии возродили ее в крайней форме.
Региональные группировки национальных государств по сравнению с этим выглядят беспроблемными. Но даже для безобидно звучащей "Скандинавии", о которой Плиний Старший упоминал уже в своей Historia naturalis, сомнительно, что ее региональная целостность может считаться само собой разумеющейся для XIX века. Концептуального разделения на северную и восточную Европу не существовало до XIX века, когда Россия была перенесена с "севера" на "полуазиатский" восток. Предпосылкой для формирования скандинавской идентичности стал окончательный крах шведских великодержавных амбиций с исчезновением польско-литовского двуединого государства в 1795 году и потерей Великого княжества Финляндского царской империей в 1809 году. Скандинавизм", возникший около 1848 г. в узких политических и интеллектуальных кругах, не смог преодолеть зарождающийся национализм шведов, датчан и норвежцев. В 1864 году Швеция не проявила скандинавской солидарности по отношению к германо-датской войне. А Норвегия, которую шведы отняли у датчан в 1814 году, стремилась к государственности, которой добилась в 1905 году. Финляндия, которая в языковом отношении отделена от трех других стран и имеет шведский язык в качестве второго языка, существует как независимое государство только с 1917 года. Скандинавское самосознание получило широкое распространение в регионе только после Второй мировой войны. Сегодня все четыре страны называют себя "скандинавскими", в то время как наблюдатели из-за пределов региона обычно включают Финляндию в понятие «Скандинавия».
Если правильное слово для обозначения такого четко очерченного региона, как Скандинавия, вызывает такие трудности, то что можно сказать о концептуальной точности и стабильности других повседневных названий? "Западная Европа" с включением (Западной) Германии обязана своим обозначением холодной войне после 1945 года. Как термин, обозначающий Европу к западу от Германии, он был лишен смысла до объединения Рейха в 1871 г. и резкого столкновения немецкого и французского национализма. Он предполагает англо-французскую солидарность, которой не существовало до Первой мировой войны. Во внешней политике Франция и Великобритания начали сближаться только в 1904 г., но было бы неверно утверждать, что в долгосрочной перспективе они разделяли одни и те же конституционно-демократические ценности. Британский политический класс по-прежнему относился к "деспотизму" Наполеона III с глубоким недоверием. Таким образом, "Западная Европа" является проблематичным образованием применительно к XIX веку. "Центральная Европа", поначалу политически безобидный термин, придуманный географами для обозначения не германского имперского пространства, а федеративной экономической зоны, впоследствии была узурпирована германским гегемонизмом и использована во время Первой мировой войны для достижения максимальных целей. Только после окончания холодной войны она вновь вошла в дискурс как термин, охватывающий Чехию, Венгрию, Польшу и Словакию. И сегодня новые версии, не тронутые соблазном Великой Германии, предлагают включить в него также Германию и Австрию. Однако наибольшее распространение получило понятие "Восточно-Центральная Европа", причем с ярко выраженной антироссийской ноткой.
Венгерско-американский историк экономики Иван Т. Беренд предлагает для XIX в., для которого была характерна исходящая извне модель "Запада", применять термин "Центральная и Восточная Европа" ко всему региону, простиравшемуся от Балтики до северной границы Османской империи, включая всю Габсбургскую монархию и Европейскую Россию. В основу истории этого региона в период с 1789 по 1914 год он положил наличие у него самобытности и ряда характерных черт, отличающих его от Западной Европы и других частей света. В этой воображаемой картографии Германская империя относится к Западной Европе.
Дихотомия Беренда перечеркивает более древнюю тенденцию отказа от бинарной оппозиции между Востоком и Западом и включения Восточной Европы в общеевропейский контур истории. Например, польский историк Оскар Халецкий в 1920-х годах начал рассматривать возможность организации всей Европы в географическом и культурном отношении по оси Восток-Запад. Венгерский медиевист Енё Сюч дал серьезный импульс дискуссии о "Центральной Европе" 1980-х годов, выделив три "исторических региона" Европы. Новые концепции "исторических регионов" также следовали модели "Восток-Центральная Европа". В настоящее время создается строгая историческая география Европы XIX века, основанная на ненациональных региональных категориях.
Евразия
Наконец, существуют пространственные названия, которые являются чистыми конструкциями: Например, "Евразия". "Азия" - само по себе европейское изобретение, и то же самое вдвойне справедливо в отношении континентальной амальгамы. Использование термина "Евразия" в России носит ярко выраженный идеологический характер с 1920-х годов (предшественники были и в XIX веке), отчасти в надежде на то, что Россия сможет разыграть "азиатскую карту", чтобы переиграть Запад, а отчасти из-за страха оказаться между Западной Европой и Китаем. Однако этот термин может быть полезен по двум причинам.
Во-первых, существуют человеческие группы, которые интенсивно пережили связь между континентами и, следовательно, могут быть названы имеющими евразийскую биографию. К ним относятся группы "смешанного происхождения" в Азии (известные в Индии как "евразийская община"), прежде всего португало-азиатского, а затем и британско-азиатского происхождения. В начале XIX века многие индийские евразийские дети британских солдат имели невысокие шансы на европейском брачном рынке страны из-за низкой оплаты труда и социального престижа. Однако в период раннего модерна и вплоть до 1830-х годов способность евразийцев перемещаться и общаться между двумя культурами делала их необходимыми для функционирования колониальной системы, принимаемой как азиатами, так и европейцами. По преимуществу христиане, их статус был сопоставим со статусом армян или евреев. Однако во второй трети века такая европейская идентичность стала более шаткой. Ни у кого не было такой стремительной карьеры, как у подполковника Джеймса Скиннера (1778-1841 гг.), высококлассного кавалерийского командира, кавалера ордена Бани. Но теперь на "гибридность" таких людей и их промежуточное социальное существование смотрели с пренебрежением. Их возможности продвижения по карьерной лестнице на колониальной гражданской службе стали более ограниченными, чем у индийцев, и с течением времени еще более сократились. Бедность, которая сама по себе была результатом ограниченных возможностей, исключала их из правящего слоя и ставила даже ниже "бедных белых"; европейские расовые теории считали их менее ценными. С другой стороны, они оказались обесценены национализмом, зарождавшимся в различных странах Азии. Также к биографически евроазиатским относятся колониальные семьи, которые были связаны с Азией на протяжении многих поколений в качестве поселенцев или чиновников, особенно в Голландской Ост-Индии и Британской Индии.
Хотя это была социально-этническая концепция "Евразии", термин был возрожден для обозначения пространства взаимодействия, правда, в основном в период раннего Нового времени. Тогда европейцы чувствовали себя более тесно связанными с Азией, чем в XIX веке. Дихотомия "Запад - Восток" с иерархическим смыслом появилась только в 1830-х годах. Временное объединение евразийского мира от Китая до Венгрии в рамках Монгольской империи и ее преемников стало тем временем стандартной темой в написании всемирной истории. Однако в течение столетий после этого азиатского "средневековья" в континентальной Азии существовал мир множественных государств. Особенно важным фактором здесь была стойкая интегрирующая сила ислама, носителями которого были прежде всего тюркские народы. "Внутренняя Азия", старый очаг инициации в мировой истории, постепенно колонизировалась тремя наступающими имперскими державами: Царской Россией, Китайско-Маньчжурской империей династии Цин и британским гегемоном в Индии. Военная мощь монголов, переживших распад своей империи в середине XIV века, была окончательно сломлена в 1750-х годах цинскими войсками. К 1860 году мусульманские ханства были включены в состав Китайской или Российской империи. В результате имперских завоеваний и интервенций, а также зарождающегося национализма и динамичного развития Западной Европы и Японии Евразия становилась все более центробежной и неоднородной. К концу XIX в. уже вряд ли можно было говорить о ней как о пространстве взаимодействия империй. Такие эпизоды, как завоевания Японией материка в 1931-1945 годах, практически не затронувшие Центральную Азию за пределами Внутренней Монголии, или создание коммунистического блока от Эльбы до Желтого моря, мало что смогли изменить в общей картине. Евразийская эпоха - если не стесняться столь высокопарной формулы - началась с Чингисхана и закончилась где-то до 1800 года. Для XIX века "Евразия" не является пространственной категорией первостепенной важности.
5. Упорядочивание и управление пространством
Упорядочивание пространства - давняя обязанность государства. Но не все государства упорядочивают пространство. Феодальные и патримониальные системы, в которых местная власть и обычаи защищают землевладельцев от регулирования сверху, не в состоянии этого добиться. Только деспотические и конституционные государства могут навязывать плановые задания сверху. Упорядочение пространства требует централизованного стремления к рационализации и наличия инструментов для ее осуществления. Эти условия присутствуют прежде всего в современном мире, но не только в нем. Три примера должны проиллюстрировать диапазон вариаций в XIX веке: Китай, США и Россия.
В случае с Китаем поражает стабильность пространственных схем, не имеющая аналогов в других странах мира. Деление империи на провинции восходит к XIII веку. Основной шаблон пространственной организации, созданный в то время, виден и сегодня. Поскольку Китай по размерам равен Западной Европе, то создается впечатление, что территориальная структура Европы не претерпела заметных изменений со времен средневековья. Китайские провинции - это не органично сложившиеся "ландшафты" в смысле европейской конституционной истории, это административные конструкции. На протяжении многих поколений необычайная нормативная сила такого территориального устройства накладывала свой отпечаток на образ жизни людей. И сегодня сильная провинциальная идентичность формирует самовосприятие китайцев и восприятие жителей других регионов страны примерно так же, как национальные стереотипы действуют в Европе. Иногда, хотя и не всегда, провинции являются аналитически значимыми единицами экономической и социальной географии. Но в историко-географических исследованиях их обычно объединяют в восемь или девять (в основном физические) "макрорегионов", таких как Северо-Запад, Нижняя Янцзы или Верхняя Янцзы, каждый из которых по размеру равен крупному европейскому национальному государству. В любом случае классические названия регионов уже охватывали надпровинциальные области, которые в эпоху Цин часто поручались генерал-губернатору, отвечавшему за две или три провинции.
Стабильное имперское упорядочивание пространства Китаем является скорее исключением, чем исторической нормой. Единственным сопоставимым примером являются Соединенные Штаты Америки, межгосударственные границы которых также менялись меньше, чем границы многих европейских и латиноамериканских национальных государств. Но если в Китае в XIX веке упорядочение пространства оставалось неизменным - империя теряла контроль над краями, но границы провинций оставались неизменными, то США постоянно расширялись. На момент своего основания они уже были одним из крупнейших политических образований в мире. К 1850 г. его размеры увеличились в три раза, и конца этому не было видно. Новые территории присоединялись различными способами: путем прямой покупки (Луизиана у Франции, Новая Мексика и южная Аризона у Мексики, Аляска у России), по договору с коренными племенами, а также путем захвата поселенцами или уступки после успешной войны (Техас). В каждом случае вступление в Союз было сопряжено с теми или иными политическими трудностями. Вопрос о разрешении рабства на новой территории был чрезвычайно взрывоопасным, и, конечно же, именно конституционный вопрос привел в конечном итоге к Гражданской войне в США.
На первый взгляд может показаться, что движение белых поселенцев на запад было незапланированным и спонтанным. Но Соединенные Штаты были первой страной в мире - еще до основательной реорганизации пространства и кадастрового учета в наполеоновской Франции - которая применила один простой принцип упорядочения ко всей своей национальной территории. Американский ландшафт и сегодня обозначен квадратной плоскостной сеткой, которой часто соответствуют линии границ штатов, а также планировка населенных пунктов и частных земельных владений. Часто приходится слышать жалобы на то, что границы в Африке были искусственно проведены колониальными властями, но следует учитывать, что и политическая география США формировалась с не меньшей преднамеренной искусственностью. Эта сетка, покрывающая примерно две трети территории страны, восходит к земельным ордонансам, которые разрабатывались и утверждались комитетами Конгресса США в 1784, 1787 и 1796 годах. Источником вдохновения послужила геометрическая линейная проекция навигационной картографии, связанная с космографом XVI века Герхардом Меркатором. Заданная схема, которая в открытом море могла иметь лишь фиктивный астрономический характер, была буквально выгравирована на "океанских просторах" нетронутой дикой Северной Америки. В отличие от царившей в Англии неразберихи, сетка служила целям административной рационализации и правового единообразия. Для предотвращения анархического присвоения Томас Джефферсон и другие разработчики системы стремились к тому, чтобы перед продажей земли частным лицам ее сначала измеряли.
В результате экспансии на запад по всей американской земле сетка функционировала как "машина, которая переводила претензии на суверенитет в вопросы собственности, территориальные интересы в экономические интересы и тем самым связывала воедино государственные и частные интересы в приобретении земли". Это означало, что и грандиозная политика государственного строительства, и жизненный выбор отдельных поселенцев стали поддаваться планированию. Это также приносило доход государству, которое выделяло землю отдельным лицам. Точно так же императорское правительство Китая в 1902 году начало распродавать государственные земли поселенцам в Маньчжурии, чтобы заткнуть дыры в бюджете. Цели политики в США выходили за рамки простого картографирования. Официальные съемки в XIX веке всегда предполагали представление о больших участках земли как об однородных геометрических поверхностях, которые должны быть зафиксированы и зарегистрированы раз и навсегда; так было в Индии после 1814 года, когда окончательные съемки на всех уровнях должны были положить конец картографическому беспорядку и довести географическое знание до конца. В Европе едва ли более древней и отчасти современной моделью было спонсируемое Великобританией землеустройство в Ирландии, которое значительно превосходило по масштабам то, что проводилось в самой Англии. В США, напротив, речь шла не только о том, чтобы как можно точнее описать существующее положение земли. Система "сетки" была наброском плана на будущее.
Третий тип централизованного упорядочения пространства имел место в России: основание городов "сверху вниз", что крайне редко встречалось в современном Китае и ранних США. Для этого необходима единая воля, способная навязать решение, чего не хватало американской демократии (основание Вашингтона как новой столицы было исключением), и способность довести его до конца, чего не смогло добиться самодержавное китайское государство после 1800 года. В результате царской административной реформы 1775-1785 гг. при Екатерине II империя была разделена на сорок четыре губернии (позднее - губернии), которые затем были разделены на 481 уезд. На месте исторических губерний и областей возникли административные образования с населением 300-400 тыс. человек, а поскольку городов не хватало, то ряд сельских поселений был преобразован в новые по решению суда. Особое внимание уделялось созданию городов в восточных и юго-восточных пограничных районах. Однако далеко не все новые образования могли соответствовать статусу города, и в XIX веке процесс повышения статуса был прекращен. Но хотя она и не была реализована - в отличие от американской системы координат, - российская реформа территориального управления оставила неизгладимые следы в исторической географии царского пространства.
Китайское упорядочивание пространства в эпоху средневековья, а также более поздние русские и американские эквиваленты дали свои названия пространствам XIX века. В других частях света ситуация сложнее. Нормой является смешение коренных названий регионов и привнесенных извне обозначений, причем эти два начала находятся в весьма разнообразных отношениях друг с другом. Для того чтобы современный атлас национальных государств не был некритично спроецирован на прошлое, историки должны приложить усилия для выяснения географической номенклатуры изучаемого периода. Особенно это касается Индии, Африки и Западной Азии. Нередко современные названия стран расходятся с принятыми в XIX веке. Например, под "Западным Суданом", почти исчезнувшим термином, люди понимали всю гигантскую полосу саванны к югу от Сахары, от Атлантики до Дарфура в стране, известной сегодня как Судан. До 1920 года "Сирия" обозначала географический регион, примерно охватывающий территории современных Сирии, Ливана, Израиля и Иордании. Что касается Индии, то здесь существовало четыре отнюдь не совпадающие номенклатуры: (а) добританская политическая география, сохранившаяся в княжеских штатах; (б) британские президентства (Калькутта, Бомбей, Мадрас) и провинции колониального периода; (в) федеральные штаты современной Республики Индия; (г) естественное деление территории, используемое географами.
Термин "исламский мир" ставит особые проблемы, поскольку, будучи обозначением религиозной принадлежности, он никогда не может иметь точного территориального определения. Применительно к современной эпохе в него следует включать часть Южной Азии, Афганистан и многочисленные острова Малайского архипелага. Но это, очевидно, не согласуется с конвенциями. Культурные географы предлагают различные подразделения узко определенного "исламского мира": например, "тюрко-иранский мир", охватывающий языковые границы, и "арабский мир", дополнительно разделенный на "Ближний Восток", Северную Африку и Сахару. В отличие от Восточной Азии и Восточной Европы/Северной Азии, на Ближнем и Среднем Востоке XIX века не существовало всеобъемлющей политической структуры, хотя не следует недооценивать влияние Османской империи на управление регионом.
Упорядочение пространства происходит на разных уровнях - от политического переустройства крупных регионов (как на Парижской мирной конференции 1919 г.) и регионального планирования железных дорог до микроорганизации отношений аграрной собственности. Распад и приватизация общих земель иногда происходили хаотично, без государственного регулирования, в других случаях - в соответствии с планом и строгими официальными инструкциями. Везде, где государство взимало налоги с земли, стало необходимо знать, кто и сколько должен в доход, будь то отдельные владельцы или арендаторы (и уже не сельские общины). Во всем мире это было самым сильным мотивом для распространения государственной деятельности на местном уровне. Позднее возникло стремление распутать разрозненные земельные владения и рационально объединить имеющиеся участки. Вряд ли какая-либо из земельных реформ XIX или XX века не содержала положений на этот счет. Организация землевладения - одна из основных операций современной эпохи. Она была хорошо видна в огромных коллективизациях ХХ века, в Советском Союзе, Восточной Германии или Китае, но в остальном она в основном остается скрытой для историков. Однако есть правило: ни одно государство не является "современным" без земельного кадастра и законного права свободно распоряжаться недвижимостью.
6. Территориальность, диаспора, границы
Территориальность
До сих пор все рассуждения в этой главе предполагали бесшовную двухмерность. Пространства в XIX веке действительно отличались высокой степенью однородности и непрерывности; они стали такими в результате вмешательства государства. Будь то земельные ордонансы в США, систематическое картографирование и учет землевладения от Нидерландов до Индии или колониальное управление доселе слабо управляемыми регионами, деятельность государства оказывала глубокое гомогенизирующее воздействие. Тенденцией эпохи, особенно после 1860 года, стало представление об управлении не только как о контроле над стратегическими центрами, но и как о постоянной деятельности региональных властей. Это можно охарактеризовать как прогрессирующую "детерриториализацию" или "производство территориальности" - процесс, имеющий глубокие корни в эпоху раннего модерна, причем не только в Европе. Эта детерриториализация была связана с проекцией воображаемых форм нации на картографируемое пространство, с образованием национальных государств, а также с реформированием империй и укреплением колониального правления, которое впервые было понято как контроль над странами, а не просто над торговыми базами. В соответствии с этой переоценкой жизнеспособных территорий произошло резкое сокращение общего числа независимых политических образований в Европе с пятисот в 1500 году до двадцати пяти в 1900 году. Рейхсдепутатский гауптшлюс 1803 года (закон императорского сейма, секуляризировавший большое количество клерикальных территорий и разрешавший средним государствам Германии поглощать своих мелких соседей), образование Германского рейха в 1871 году, отмена традиционной системы княжеских владений в Японии в 1871 году, колониальное завоевание Индии и Африки привели к ликвидации сотен полуавтономных владений. За пределами Европы это было не только следствием европейской экспансии. Например, в континентальной Юго-Восточной Азии уже в доколониальном XVIII веке число независимых образований сократилось с 22 до 3: Бирмы, Таиланда и Вьетнама. Разнородные династические владения округлялись. Появились такие крупные государства, как США, Канада (объединенная в 1867 г.), царская империя, которая только теперь по-настоящему овладела Сибирью и распространилась на юг Средней Азии. Трезвомыслящий Фридрих Ратцель не просто предавался социал-дарвинистским грезам, когда разрабатывал «закон пространственного роста государств».
Территориальность была не только атрибутом современного государства, но и разновидностью монархической политики. Так, например, в Иране XIX века - стране, еще мало затронутой западным влиянием, - важным критерием успеха правителя было получение им дополнительных земель или, по крайней мере, успешная защита существующих границ. Если бы он оказался на это неспособен, это стало бы сигналом для других князей подняться с оружием в руках и попытаться свергнуть его. Контроль над страной был основой царства (мульк), а позже - нации (миллат). Учитывая слабость Ирана по отношению к соседям-императорам, положение шаха было незавидным.
Прерывистые социальные пространства
Не следует думать, что все пространства непрерывны. Жизнь общества и в XIX веке не всегда разворачивалась на объединенной территории. Важнейшим типом прерывного социального пространства является диаспора, т.е. сообщество, живущее вне своей реальной или воображаемой родины, но сохраняющее лояльность и эмоциональную привязанность к ней. Ее корни уходят в вынужденное переселение с "родины" или миграцию за ее пределы в поисках работы, в предпринимательской деятельности, в колониальных амбициях. Из поколения в поколение культивируется идеализированный миф об этой (якобы) родине, иногда включающий планы ее возрождения или восстановления. Индивидуальные решения о возвращении туда встречают коллективное одобрение. Отношения с обществом назначения никогда не бывают абсолютно спокойными, они всегда связаны с чувством терпимости к меньшинству, а иногда могут вызывать опасения, что сообщество постигнет новое несчастье. Характерны также эмпатия и солидарность с представителями своей этнической группы, проживающими в других (третьих) странах.
Каждая диаспора отличается от других по своему происхождению и историческому опыту. Можно выделить следующие категории: диаспора жертв (африканцы в Америке, армяне, евреи), трудовая диаспора (индийцы, китайцы), торговая диаспора (китайцы, ливанцы, парси), имперская диаспора (европейцы в колониях поселенцев), культурная диаспора. Те, чье происхождение уходит далеко в прошлое, существовали и в XIX веке, другие возникли в этот период, например, армянская диаспора после начала антиармянского насилия в 1895 году. Ситуации с диаспорами различаются также в зависимости от понимания ядра и периферии: может не быть пространственного ядра, как у евреев до алии (эмиграции из Европы в Палестину); доминирующая страна-ядро, которая ведет себя протективно по отношению к диаспоре (Китай); колонизированное ядро (Ирландия); или ядро, находящееся под иностранным управлением, что придает диаспоре характер политической ссылки (Польша XIX в., современный Тибет). Диаспоральные группы различаются по степени аккультурации в принимающем обществе. Ограниченная адаптация, часто являющаяся источником проблем, иногда может быть выгодной. Сегрегированные китайские кварталы, возникшие в США и других странах в XIX веке, обеспечивали определенный душевный и физический комфорт и защиту проживающих в них людей.
Образование диаспор в результате массовых миграций было повсеместным явлением в XIX веке. Только французы оставались дома. Китай, олицетворявший собой округлую цивилизацию, которую никто не собирался покидать, стал источником заморских общин. После первой волны эмиграции в эпоху Мин были заложены основы "Большого Китая". Даже не склонные к путешествиям японцы, никогда ранее не покидавшие своих островов, теперь просили у своего правительства разрешения начать новую жизнь в Северной Америке. В период с 1885 по 1924 год на Гавайи отправилось в общей сложности 200 тыс. человек, а на североамериканский материк - 180 тыс. Количество японцев в США стало заметным только тогда, когда их начали интернировать после нападения на Перл-Харбор в декабре 1941 года. Нации создавались для того, чтобы объединить тех, кто чувствовал свою этническую и культурную принадлежность. Парадоксально, но одновременно с этим росла готовность признать частью нации далеко отстоящие друг от друга диаспоры - даже если существование таких общин не вытекало из претензий на чужую территорию.
Диаспоры привели к формированию прерывистых социальных пространств. Для некоторых из них это был переходный этап на пути к интеграции в принявшее их общество. Во многих крупных американских городах - например, в Нью-Йорке - немцы образовали компактную общину, но в конечном итоге не устояли перед ассимиляцией Нового Света. В других случаях диаспоральное существование принимало формы, выходящие далеко за рамки ностальгии и фольклора. "Латеральные" связи между обществом назначения и обществом происхождения становились незаменимыми источниками поддержки заморской "родины": часть южного Китая, Индия, Сицилия, Ирландия, Греция (в начале ХХ века) оказались в прямой зависимости от финансовых переводов соотечественников, проживающих за рубежом. В XIX веке прерывистое социальное пространство диаспоры приобрело невиданные ранее масштабы, что ставит под сомнение тезис о том, что детерриториализация вообще находилась на подъеме . Формирование национальных государств в Европе усложнило участь меньшинств, поэтому они охотнее эмигрировали в те моменты, когда открывались зарубежные рынки труда. В то же время совершенствование систем связи облегчало эмигрантам поддержание связи с родиной. Свёртывание национальных пространств, где государственный контроль и эмоциональная привязанность были сосредоточены на одной однозначно определённой территории, шло параллельно с развитием транснациональных пространств, территориальные привязки которых были слабее, но отнюдь не отсутствовали.
Границы
Пространства заканчиваются на границах. Существует множество различных видов границ: границы солдат, экономистов, юристов или географов. Они редко пересекаются. В XIX веке появились новые концепции границ, нашедшие горячих сторонников. Например, лингвистические границы в ранний современный период практически не рассматривались, но послереволюционная Франция собирала статистику языков и вскоре стала наносить их на карты; в 1840-х годах подобные объекты на картах стали появляться в Германии. Тем не менее, старый военный смысл понятия "границы" оставался актуальным на протяжении всего XIX века: завоеванные земли демаркировались, границы вновь и вновь становились casus belli. История отношений с соседней страной обретает материальную форму в границах. Пределы суверенитета почти всегда выражаются в символах: пограничные столбы, сторожевые башни, пограничная архитектура. Таким образом, политические границы конкретны: это физические овеществления государства, символические и материальные конденсаты политического правления (поскольку государство постоянно ощутимо в повседневной жизни). С другой стороны, существуют и почти невидимые символические границы, которые иногда гораздо более стабильны и гораздо труднее поддаются перемещению, чем государственные границы.
Идея политических границ предполагает "эгоцентрическую концепцию государства", в которой сила права. Согласованные границы появляются позже - это более мирная концепция теоретиков права. В XIX веке существовали как навязанные, так и согласованные границы. При создании государства Бельгия в 1830 году великие державы восстановили границы провинций 1790 года. Новая германо-французская граница 1871 года была продиктована стороне, проигравшей войну. Политическая карта Балкан была перерисована в 1878 году на Берлинском конгрессе без участия представителей балканских стран. В Африке границы устанавливались различными протоколами и конвенциями между колониальными державами; европейские комиссары внимательно осматривали местность и расставляли указатели на местности. Когда в 1884 г. в Берлине под председательством Бисмарка собралась высокопоставленная Конференция по Западной Африке, территориальные метки уже были установлены "на месте" действующими в регионе правительствами (Великобритании, Франции, Германии, Португалии и Либерии). Сначала речь шла только о таможенных границах, но в 1890-х годах они превратились в международные границы между соответствующими колониями (плюс независимое государство Либерия). Конференция 1884 года также утвердила границы территорий, на которые никогда не ступала нога европейца, в частности, Свободного государства Конго, принадлежавшего бельгийскому королю Леопольду II. С другой стороны, границы между республиками Латинской Америки были проведены в основном без какого-либо вмешательства извне.
Традиционная точка зрения заключается в том, что в Новое время, и особенно в XIX веке, границы стали более прочными, а пограничные территории свелись к межевым линиям. Однако это не выдерживает критики, учитывая, что суверенные территории с границами существовали уже в то время, когда персональная юрисдикция была нормой. Кроме того, "линейные" границы между странами отнюдь не были европейским изобретением, перенесенным империализмом в неевропейский мир. Два договора 1689 и 1727 годов, заключенные в период примерного равновесия сил в регионе, связали империю Цин и царскую империю точным разграничением их суверенитетов на севере Центральной Азии. То, что такие границы проходили по геометрической линии, отнюдь не было правилом. Это справедливо для Африки, где примерно три четверти общей протяженности границ (включая границы через Сахару) проходят по прямой линии, но гораздо менее применимо к Азии. Там европейцы иногда следовали своей идеологии "естественных" границ, догме эпохи Французской революции, и пытались установить "осмысленные" границы.
Не исключались попытки выяснить реальное соотношение сил в регионе. В 1843-1847 гг. комиссия, состоявшая из представителей Ирана, Османской империи, России и Великобритании, пыталась выработать приемлемую для всех сторон границу между Ираном и Османской империей. Основой переговоров было признание суверенитета над территорией только за государствами, а не за кочевыми племенами, и обе стороны представили массу исторических документов в подтверждение своих претензий. На практике, конечно, иранское государство не могло заставить все племена в приграничных районах подчиниться своей власти. Новые измерительные приборы и геодезические процедуры позволили установить границы с беспрецедентной точностью. Пограничные комиссии - вторая последовала в 1850-х годах - не смогли полностью решить проблему, но заставили обе стороны внимательнее, чем прежде, отнестись к ценности своих земель, ускорив тем самым процесс детерриториализации независимо от какого-либо "национализма". Довольно распространенным явлением стало привлечение посредников, часто представлявших британскую гегемонию, как, например, в споре о демаркации границы между Ираном и Афганистаном.
В Азии и Африке, когда колониальные державы вводили свои фиксированные линейные границы (которые они автоматически принимали за признак высшей цивилизации), преобладала концепция проницаемых и податливых промежуточных зон, которые не только определяли сферы суверенитета, но и отделяли друг от друга языковые группы и этнические общности. Столкновение этих идей на местах происходило чаще, чем за столом переговоров. Как правило, побеждала та сторона, которая была сильнее. Так, в 1862 году при перекройке российско-китайской границы русские навязали топографическое решение, хотя оно часто разделяло племена, принадлежащие к одной этнической группе, например, киргизы. Российские эксперты высокомерно отвергли доводы китайцев, сославшись на то, что не могут всерьез воспринимать представителей народа, еще не освоившего зачатки картографии.
Когда европейская концепция границ вступала в противоречие с другим подходом, побеждал европейский, и не только в силу силовой асимметрии. Сиамское государство, с которым англичане не раз вели переговоры об установлении границы с колониальной Бирмой, было респектабельным партнером, которого нельзя было просто обмануть. Но поскольку сиамцы воспринимали границу как территорию в пределах эффективной досягаемости сторожевой башни, они долгое время не понимали, почему англичане настаивают на проведении пограничной линии. Таким образом, Сиам потерял больше территории, чем было необходимо. С другой стороны, в Сиаме, как и во многих других местах, приходилось неоднократно предпринимать попытки найти критерии для определения границ. Имперские державы редко появлялись с замысловатыми картами в тех районах, которые требовали демаркации; "установление границ" часто было импровизированным и прагматичным занятием, хотя и имевшим последствия, которые было трудно обратить вспять.
В экстремальных случаях резкие границы, установленные в XIX веке, приводили к совершенно разрушительным последствиям. Особенно это было характерно для районов с кочевым населением, таких как Сахара, где такая граница могла внезапно перекрыть доступ к пастбищам, водопоям или священным местам. Однако чаще всего - и тому есть хорошие примеры в Африке к югу от Сахары и Юго-Восточной Азии - по обе стороны пограничной мембраны возникали самобытные общества, в которых это место использовалось продуктивно, в соответствии с жизненными обстоятельствами людей. Это может означать использование границы для защиты от преследований: например, тунисские племена искали убежища у франко-алжирской колониальной армии; жители Дагомеи бежали в соседнюю британскую Нигерию, спасаясь от французских сборщиков налогов; а преследуемые сиу последовали за своим вождем Сидящим Быком в Канаду. Реальная динамика границ, в которой важную роль играли местные торговцы, контрабандисты и трудовые мигранты, часто имела лишь слабое отношение к тому, что показывали карты. В местном приграничном движении открывались новые возможности для заработка. Границы имели еще одно значение в имперских стратегиях высокого уровня: "нарушение" границы вновь и вновь служило желанным поводом для военной интервенции.
В XIX веке зародилась и распространилась четко обозначенная территориальная граница как "периферийный орган" (Фридрих Ратцель) суверенного государства, снабженный символами величия и охраняемый полицейскими, солдатами и таможенниками. Это был одновременно и побочный продукт, и маркер территориализации власти, поскольку контроль над землей стал важнее контроля над людьми. Суверенная власть теперь принадлежала не личному правителю, а "государству". Его территория должна была быть непрерывной и округлой: разрозненные владения, анклавы, города-государства (Женева стала кантоном Швейцарии в 1813 г.) или политические "лоскутные одеяла" теперь воспринимались как анахронизм. Если в 1780 году никому не казалось странным, что швейцарский Невшатель подчиняется королю Пруссии, то к моменту его присоединения к Швейцарской конфедерации в 1857 году это стало историческим курьезом. Европа и Америка стали первыми континентами, где территориальный принцип и государственная граница получили всеобщее признание. В старых и новых империях, где границы были отчасти административными делениями без глубоких территориальных корней, а отчасти (особенно в условиях "непрямого правления") подтверждением доколониальных владений, все было не так однозначно. Границы между империями редко обозначались непрерывной линией на местности, и вряд ли их можно было охранять так же тщательно, как государственную границу в Европе. У каждой империи были открытые фланги: Франция в алжирской Сахаре, Великобритания на северо-западной границе Индии, царская империя на Кавказе. Таким образом, исторический момент для государственной границы наступил только в эпоху деколонизации после 1945 года, когда образовалось множество новых суверенных государств. В ту же эпоху Европа и Корея были разделены "железным занавесом" - небывало милитаризованной границей, целостность которой гарантировалась не только колючей проволокой, но и ядерными ракетами. Таким образом, именно в 1960-е годы навязчивая идея XIX века о границах получила свое полное воплощение.
ЧАСТЬ 2.
PANORAMAS
ГЛАВА
IV
.
Mobilities
1. Величины и тенденции
В период с 1890 по 1920 год треть крестьянского населения эмигрировала из Ливана, в основном в США и Египет. Причины этого были связаны с внутренней ситуацией, граничащей с гражданской войной, несоответствием между стагнирующей экономикой и высоким уровнем образования, ограничениями свободы мнений при султане Абдулхамиде II и привлекательностью стран назначения. Однако даже в этих экстремальных условиях две трети оставались дома. Старый стиль национальной истории мало учитывал трансграничную мобильность; глобальные историки иногда видят только мобильность, сетевое взаимодействие и космополитизм. Однако для нас должны представлять интерес обе группы: и меньшинство мигрантов, и большинство оседлых жителей, наблюдаемые во всех обществах XIX века.
Об этом нельзя говорить без цифр. Однако в XIX веке статистика населения зачастую была крайне ненадежной. Путешественники конца XVIII века, побывавшие на Таити, земном рае, вызывавшем тогда особый "философский" интерес, в своих оценках варьировали от 15 до 240 тыс. человек; пересчет по имеющимся данным дает цифру чуть более 70 тыс. Когда в 1890-х годах в Корее возникло национальное движение, его первые активисты были возмущены тем, что никто не удосужился подсчитать количество подданных королевства. Оценки варьировались от 5 до 20 млн. человек. Только японские колониальные власти установили цифру: 15 млн. в 1913 году. Тем временем в Китае качество статистики ухудшалось по мере ослабления центрального государства. Наиболее часто используемые сегодня цифры 1750 и 1850 годов - 215 млн. и 320 млн. человек соответственно - приводятся с большей убедительностью, чем обычно используемая позднее цифра 437-450 млн. человек для 1900 года.
Вес континентов
Азия всегда была самым густонаселенным регионом мира, хотя размеры ее лидерства существенно различались. В 1800 году в Азии проживало около 66% человечества. В течение XVII-XVIII веков относительный демографический вес Азии увеличивался. Об этом свидетельствует удивление европейских путешественников по поводу "кишащей человеческой массы" в таких странах, как Китай и Индия. В то время высокая численность населения считалась признаком процветания, и азиатские монархи, как мы неоднократно слышали, могли считать себя счастливыми от того, что у них так много подданных. Затем, в XIX веке, доля Азии в мировом населении резко сократилась - до 55% примерно к 1900 году. Подозревали ли об этом европейцы, часто не знавшие о подобных оценках, когда у них складывалось впечатление о "застое" Азии? Как бы то ни было, демографический динамизм отсутствовал. Даже сегодня Азия не восстановила ту долю, которая была у нее в 1800 году. Кто же оттеснил Азию с лидирующих позиций?
Таблица 1: Население мира по континентам (в процентах)
Источник: Рассчитано по Livi-Bacci, World Population, p. 31 (табл. 1.3).
Расчеты показывают, что количественная потеря Азии коррелирует с ростом Европы и, в целом, Западного полушария. Африка, которая, вероятно, имела большее население, чем Европа в период с 600 по 1700 г., впоследствии быстро уступила место Европе, поскольку демографический рост в Европе ускорился. Население Европы (без учета России) выросло с 1700 по 1900 год с 95 до 295 млн. человек, в то время как население Африки увеличилось со 107 до 138 млн. человек. По крайней мере, в демографическом плане "подъем Запада", к которому следует отнести европейскую иммиграцию в Аргентину, Уругвай и Бразилию, был неопровержимым фактом в XIX веке. Темпы роста численности населения различались в рамках общемирового показателя, который увеличивался медленнее, чем во второй половине ХХ века. В период с 1800 по 1850 год численность населения планеты Земля увеличивалась в среднем на 0,43% в год. Во второй половине века темпы роста ускорились до 0,51%, что все еще мало по сравнению с темпами роста в 1,94%, достигнутыми в 1970-х годах.
Основные страны
В XIX веке еще было много стран с очень маленьким населением. Так, в Греции на момент ее основания в 1832 году проживало менее 800 тыс. человек, что вдвое меньше, чем в Лондоне. В 1900 году Швейцария с ее 3,3 млн. жителей была равна современному Берлину. В начале XIX века в канадском гиганте насчитывалось 332 тыс. жителей европейского происхождения, к 1830 году их число перевалило за миллион. Австралия впервые получила большое распространение в середине века, когда началась золотая лихорадка, и достигла отметки в один миллион человек в 1858 году. Какие же страны были населены на другом конце спектра? Лучшие данные, которыми мы располагаем, относятся к 1913 году. Для мира, где правили империи, брать за эталон сегодняшнее национальное государство несколько анахронично. Поэтому лучше проявить большую гибкость и поинтересоваться основными составными государствами того времени.
Таблица 2: Наиболее населенные политические единицы мира в 1913 году (в миллионах жителей)
Британская империя
441 (из них Великобритания: 10,4 %)
Китайская империя
437-450 (из них ханьцы: 95%)
Российская империя
163 (из них этнические русские: 67 %)a
Империя Соединенных Штатов
108 (из них 50 штатов: 91 %)
Французская империя
89 (из них Франция: 46 %)
Германский рейх (с колониями)
79 (из них Германия: 84 %)
Японская империя
61 (из них Японский архипелаг: 85%)
Нидерландская империя
56 (из них Нидерланды: 11 %)
Габсбургская монархия
52b
Италия
39 (из них "Ботинок": 95%)
Османская империя
21c
Мексика
15
перепись 1897 г., в том числе 44% великороссов, 18% малороссов, 5% белороссов.
b 1910.
c Без Египта, до Балканских войн 1912-13 гг.
Источники: Maddison, Contours, p. 376 (Tab. A.1); Etemad, Possessing the World, p. 167 (Tab. 10.1), 171 (Tab. 10.2), 174 (Tab. 10.3), pp. 223-26 (App. D); Bardet and Dupâquier, Histoire des populations de l'Europe, p. 493; Bérenger, Habsburg Empire, p. 234; Karpat, Ottoman Population, p. 169 (Tab. I.16.B); Meyers Großes Konversations-Lexikon, vol. 17, 6th ed., Leipzig 1907, p. 295.
Что выделяется в этой статистике? Все крупные государства были образованы как "империи". Большинство из них называли себя таковыми. Единственное государство, которое не называло себя так официально, - Соединенные Штаты - тем не менее должно быть причислено к империям. Филиппины, над которыми США установили суверенный контроль в 1898 г., были одной из самых густонаселенных колоний в мире. Хотя по численности населения Филиппины не могли соперничать с двумя гигантскими владениями - Британской Индией и Голландской Ост-Индией (современной Индонезией), их население, составлявшее 8,5 млн. человек, лишь немного уступало населению Египта и превосходило население Австралии, Алжира и немецкой Восточной Африки. Самой густонаселенной суверенной страной, не имеющей заморских колоний и не представляющей собой пространственно сопряженную многонациональную империю, была Мексика; по численности населения в 15 млн. человек она не уступала таким крупным колониям, как Нигерия или Вьетнам. Но и Мексика, раздираемая революцией и гражданской войной в 1913 году, не являлась образцом компактного и стабильного национального государства. В Европе самой густонаселенной неимперской страной была Швеция с шестью миллионами жителей.
Демографическая численность не переводилась напрямую в статус мировой державы. В эпоху промышленного перевооружения абсолютные показатели численности населения впервые в истории не были гарантией политического веса. Китай, сильнейшая военная держава Азии около 1750 года, к 1913 году был мало способен к внешнеполитической деятельности и в военном отношении уступал гораздо меньшей по численности Японии (с 12% населения Китая). Британская империя, которую Индия вывела на первое место в мире по численности населения, в действительности тоже не была всепоглощающей сверхдержавой конца века. Но она обладала огромными людскими и экономическими ресурсами, и Первая мировая война показала, что она умела мобилизовать их в случае необходимости. Таблица 2 отражает общее соотношение сил на международной арене, хотя и не совсем в порядке их расположения. Великобритания, Россия, США, Франция, Германия, Япония и в некоторой степени Габсбургская монархия были в 1913 году единственными великими державами, т.е. единственными странами, имевшими возможность и желание вмешиваться за пределы своего ближайшего региона.
Некоторые случаи особенно поразительны. Нидерланды были очень маленькой европейской страной с очень большой колонией. Население Индонезии составляло пятьдесят миллионов человек, что значительно превышало население Британских островов и лишь немного уступало населению всей империи Габсбургов. Демографически она была в восемь раз больше материнской страны. Скромное место Османской империи в таблице может показаться удивительным, но это результат постоянного сокращения территории и низких естественных темпов демографического воспроизводства; не стоит придавать чрезмерное значение потере Балкан ввиду их малонаселенности. Так, если не принимать во внимание Египет, который номинально входил в состав Османской империи на протяжении всего XIX века (до объявления британцами протектората в 1914 году), но фактически никогда не управлялся из Стамбула, то общая численность населения даже до его огромной потери территории на Берлинском конгрессе 1878 года составляла не более двадцати девяти миллионов человек. Только по демографическим причинам средиземноморская и переднеазиатская сверхдержава раннего нового времени едва ли смогла удержаться в гонке в эпоху империализма.
Пути роста
За высокой абсолютной численностью населения Азии скрывается, как мы видели, относительная демографическая слабость. Нигде в XIX веке она не достигла тех необычайно высоких темпов роста, которые сформировали наше представление о "третьем мире" XX века.
Самым удивительным в Таблице 3 является отрицательный прирост населения Китая в "викторианскую" эпоху, который наступил после периода раннего модерна, когда темпы роста населения были выше, чем в среднем в Европе и других частях Азии. Объяснение кроется не в аномальном репродуктивном поведении китайцев, а в насилии огромного масштаба. В период с 1850 по 1873 год на значительной территории страны происходили волнения такой разрушительности, какой не было нигде в XIX веке: революция тайпинов, партизанская война нианьских повстанцев против цинского правительства, мусульманские восстания на Северо-Западе и в юго-западной провинции Юньнань. В пяти восточных и центральных провинциях, наиболее пострадавших от тайпинской революции (Аньхой, Чжэцзян, Хубэй, Цзянси, Цзянсу), население за период с 1819 по 1893 год сократилось со 154 до 102 млн. человек; цифра в 145 млн. человек была достигнута только в результате переписи 1953 года. В трех северо-западных провинциях, где были сосредоточены мусульманские волнения (Ганьсу, Шаньси, Шэньси), население сократилось с 41 млн. человек в 1819 году до 27 млн. человек в 1893 году. К общим цифрам числа погибших в ходе тайпинской революции и ее кровавого подавления следует относиться с большой осторожностью, в том числе и потому, что трудно провести различие между непосредственными жертвами насилия и теми, кто погиб в результате массового голода, связанного с революцией и гражданской войной. Однако ведущие эксперты в этой области утверждают, что число погибших достигает 30 млн. человек. По последним оценкам, основанным на исследованиях китайских историков, общее число погибших достигает 66 млн. человек. Разница не имеет особого значения; важен непревзойденный масштаб этой рукотворной катастрофы.
Таблица 3. Темпы роста численности населения в основных регионах мира (среднегодовые проценты за период)
В пределах границ СССР (без Польши и т.д.).
Источник: Упрощенно по Maddison, Contours, p. 377 (табл. A.2).
Сравнительно низкие темпы роста в Азии удивляют не только с точки зрения начала XXI века, но и на фоне глубоко укоренившихся европейских стереотипов в отношении Азии. Великий теоретик народонаселения Томас Роберт Мальтус, чей анализ тенденций развития Западной Европы и особенно Англии до XIX века в основном выдержал испытание временем, утверждал, что азиатские народы, в частности китайцы, отличаются от европейцев неспособностью к "профилактическому сдерживанию" рождаемости, которое избавило бы их от крайней бедности, вызванной нехваткой продовольствия. Регулярно неограниченный рост населения опережал постоянный уровень сельскохозяйственного производства, пока "положительные сдержки" в виде смертоносного голода не восстанавливали равновесие. Китайцам не удалось вырваться из этого порочного круга путем планирования своего репродуктивного поведения (например, путем заключения более поздних браков). Однако в основе теории Мальтуса лежала антропологическая предпосылка о том, что "азиатский человек", будучи менее рациональным и более близким к природе, чем европейцы, не смог совершить цивилизационный скачок из царства необходимости в царство свободы. В течение двухсот лет после публикации в 1798 г. его тезисы неоднократно оставались без внимания. Даже китайские ученые увековечили образ Китая как страны, находящейся в тисках механизмов нищеты и голода.
Сегодня ситуация выглядит иначе. То, что в Китае в XIX веке был необычайно низкий демографический рост, не оспаривается, а вот причины этого - да. Дело вовсе не в том, что китайцы размножались в слепой инстинктивной манере, а затем их регулярно уничтожали безжалостные природные силы. Новые исследования показали, что население Китая было вполне способно принимать репродуктивные решения; основным методом было убийство новорожденных и игнорирование их на более поздних стадиях младенчества. Очевидно, китайские крестьяне не считали такую практику "убийством", полагая, что человеческая жизнь начинается примерно на шестом месяце после рождения. Инфантицид, низкий уровень брачности мужчин, низкая рождаемость в браке и популярность усыновления складывались в характерную демографическую картину XIX века, которая была ответом китайцев на их тяжелое положение. Низкие "нормальные" темпы прироста населения, которые в третьей четверти века различные катаклизмы превратили в отрицательный прирост, предполагали сознательное приспособление к падению ресурсов. Противопоставление рациональной, предусмотрительной Европы и иррационального, инстинктивного Китая, идущего к гибели, не выдерживает критики.
Аналогичные соображения высказывались и в отношении Японии. Полуторавековой рост населения в условиях внутреннего мира завершился в первой половине XVIII века. Это замедление было вызвано не столько нехваткой продовольствия или стихийными бедствиями, сколько широко распространенным стремлением отдельных семей сохранить или повысить свой уровень жизни и тем самым сохранить свой статус в деревне. Как и в Китае, детоубийство было распространенным средством контроля численности населения, но здесь оно преследовало более оптимистичные цели, чем простое приспособление к дефициту. Незадолго до начала индустриализации в 1870-х годах Япония покинула демографическое плато "долгого" раннего модерна и вступила в период постоянного роста, который (за исключением 1943-1945 гг.) продолжался до 1990-х годов. На ранних этапах этот рост был обусловлен повышением рождаемости, снижением младенческой смертности и увеличением продолжительности жизни. Фоновыми факторами были увеличение внутреннего производства риса и импорта зерна, а также достижения в области гигиены и медицинского обслуживания. Демографическая стабильность Японии в конце эпохи Токугава не была проявлением мальтузианских трудностей, а стала результатом достижения экономного, но, по мировым меркам, достойного уровня благосостояния. Новая тенденция к росту численности населения после 1870 года стала следствием модернизации.
Наиболее заметным событием в Европе стал биологический рывок британского общества. В 1750 году Англия (без Шотландии!) была демографически самой слабой из ведущих европейских стран с общей численностью населения 5,9 млн. человек. Франция Людовика XV была в четыре с лишним раза больше (25 млн. человек), и даже Испания была значительно более населенной (8,4 млн. человек). В течение последующих ста лет Англия быстро догнала и перегнала Испанию и сократила разрыв с Францией до менее чем 1:2 (20,8 млн. человек для Англии, Уэльса и Шотландии в 1850 г. против 35,8 млн. человек для Франции). К 1900 году Великобритания (37 млн. человек) практически сравнялась с Францией (39 млн. человек). На протяжении всего XIX века она демонстрировала самые высокие темпы прироста населения (1,23% в год) среди всех крупных европейских стран. Даже преимущество над Нидерландами, занимавшими второе место (0,84%), было огромным.
Население Соединенных Штатов постоянно росло, что стало самой захватывающей демографической историей XIX века. Если в 1870 г. Германия еще немного опережала по темпам роста, то к 1890 г. США оставили далеко позади все европейские страны (кроме России). За период с 1861 по 1914 год население России увеличилось более чем в два раза, не отставая от Англии за тот же период. Такая же тенденция наблюдалась и в царской империи в целом; колониальная экспансия во Внутреннюю и Восточную Азию не сыграла в этом большой роли, поскольку вновь приобретенные территории были малонаселенными. Таким образом, почти одновременно с Японией Россия вступила в фазу быстрого роста населения, особенно в сельской местности. Российское крестьянство в последние полвека существования старого режима было одной из самых быстрорастущих социальных групп в мире. Россия представляет собой редкий для этого периода пример страны, сельское население которой росло быстрее, чем городское.
Если попытаться свести количественную статистику по странам к качественной картине столетия между примерно 1820 и 1913 годами, то на континентах можно выделить три категории:
(1) В зонах умеренного климата, где границы могли быть в значительной степени открыты, наблюдался взрывной рост населения, даже с учетом того, что низкая точка отсчета заставляет особенно сильно выделяться в статистике. Население США увеличилось в 10 раз, такие же экстремальные тенденции наблюдались в "неоевропах" ("западных ответвлениях", ранее часто называвшихся "колониями белых поселенцев") - Австралии, Канаде, Аргентине.
(2) Другая крайность - медленный рост, граничащий со стагнацией, - наблюдалась не только в северных и центральных районах Индии и Китая (а также в Японии примерно до 1870 г.), но и в средней полосе Европы. Нигде это не было так заметно, как во Франции, которая в 1750 г. имела самое большое число жителей в Европе, а к 1900 г. почти обогнала даже Италию. Такое замедление темпов роста было связано не только с резкими внешними воздействиями. Во время франко-прусской войны 1870-71 гг. Франция переживала острый демографический кризис, более серьезный, чем все европейские страны в XIX веке. Война, гражданская война, эпидемии привели к тому, что число умерших превысило число родившихся на полмиллиона человек, и этот дефицит едва ли был превышен в 1939-1945 гг. Однако это было скорее не проявление постоянной кризисной тенденции, а нетипичный период, вызванный в основном предшествующим снижением рождаемости, которое трудно объяснить. Такое снижение, почти всегда сопровождавшееся ростом уровня жизни, проявилось во Франции до 1800 года, а в Великобритании и Германии - только после 1870 года. "Депопуляция" становилась все более важной темой общественных дискуссий во Франции, особенно после военного поражения 1871 года. В Испании, Португалии и Италии темпы роста населения также были необычно низкими, но в отличие от Франции эти три страны не были в авангарде социальной модернизации. Поэтому демографическая инерция не является особенно хорошим индикатором современности.
(3) В Европе (Великобритания и Европейская Россия после 1860 г.), а также в некоторых частях Африки (особенно в Алжире после 1870 г.) и Азии (Ява, Филиппины, Япония после 1870 г.) наблюдался очень высокий рост населения, а в Германии и Нидерландах - достаточно высокий, хотя и не достигший английского уровня. Демографические перипетии человечества - таков наш главный вывод - не соответствуют простой оппозиции Восток-Запад и тем более макрогеографии континентов. Динамичная Европа против стагнирующего остального мира? По крайней мере, с точки зрения истории народонаселения все не так просто.
2. Демографические катастрофы и демографический переход
Демографические катастрофы XIX века не ограничивались одним регионом мира, но в большей степени, чем другие континенты, они затронули Европу. Катастрофой века в Европе стала Ирландия - единственный случай отрицательного прироста населения. Великий голод 1846-52 годов, последовавший за периодом быстрого роста населения, начавшегося в 1780 году, отменил прежнюю демографическую модель. Спровоцированный грибком, уничтожившим урожай картофеля, голод привел к гибели не менее миллиона человек - восьмой части населения Ирландии. Эмиграция, уже начавшаяся, превратилась в наводнение. В 1847-1854 гг. остров покидало по 200 тыс. человек в год; общая численность населения сократилась с 8,2 млн. человек в 1841 г. до 4,5 млн. человек в 1901 г. Еще одним важным фактором стало повышение брачного возраста, за которое ратовали духовенство и землевладельцы. Во второй половине века ирландская экономика восстановилась, в немалой степени благодаря эмиграции. В то время как реальная заработная плата сельскохозяйственных рабочих росла, Ирландия, как Италия и Южный Китай, получала выгоду от денежных переводов из-за рубежа. Таким образом, во многом последствия трагедии были преодолены в течение нескольких десятилетий.
В Европе после окончания наполеоновской эпохи войны и гражданские конфликты стали менее значимым источником убыли населения, чем это было в XVIII веке или вновь станет в XX. Основные эксцессы коллективного насилия происходили в других частях света:
▪ революционные гражданские войны, как в Китае в 1850-1876 гг. или в Мексике в 1910-1920 гг;
▪ войны за отделение, как, например, в США, где только Гражданская война 1861-65 гг. унесла жизни 620 тыс. солдат, или в Южной Африке на рубеже веков;
▪ колониальные завоевательные войны, как в 1825 и 1830 гг. на Яве (вероятно, более 200 тыс. убитых), после 1830 г. в Алжире, а затем во многих других частях Африки, и на протяжении всего века в войнах на подавление и уничтожение, которые белые поселенцы и их правительственные органы вели против коренных народов Америки; и, наконец,
▪ единственный конфликт великих держав, происходивший за пределами Европы, - судьбоносная русско-японская война 1904-5 гг.
Тем временем в Европе царил мир. С 1815 г. до начала Крымской войны 1853 г. там не было ни одной войны, а последняя, как и Война за объединение Германии, по своей жестокости уступала многим конфликтам за пределами Европы, не говоря уже о великих войнах раннего нового времени или тех, что предстояли в ХХ веке. Из десяти самых кровопролитных войн между великими державами с 1500 года ни одна не пришлась на период с 1815 по 1914 год. Не было параллелей ни войне за испанское наследство (1710-14 гг.), в результате которой, как считается, на многочисленных полях сражений погибло 1,2 млн. человек, ни, тем более, войнам 1792-1815 годов, которые, вероятно, привели к гибели 2,5 млн. человек только в армиях. В целом, в соотношении с общей численностью населения Европы, в XVIII веке погибло в семь раз больше людей, чем в XIX.
Микробные шоки и насильственные эксцессы
За пределами Европы в XIX веке еще были возможны "микробные потрясения", ставившие целые популяции на грань вымирания. Так, в 1881 г., после того как на Таити был занесен ряд болезней, численность населения острова упала до 6 тыс. человек, что составляет менее десятой части от общей численности на момент знаменитого посещения острова Бугенвилем и Куком в 1760-х годах. По аналогичным причинам во второй половине XIX века численность канаков во французской Новой Каледонии сократилась на 70%. На Фиджи только в 1875 году от эпидемии гриппа умерло более четверти населения, составлявшего 200-250 тыс. человек. Несколько коренных народов Северной Америки были уничтожены оспой, холерой или туберкулезом; большинство глобальных пандемий XIX века охватило и коренные народы Нового Света. После начала "золотой лихорадки" не столько болезни, сколько лобовая атака на весь уклад их жизни привела к сокращению численности коренного населения Калифорнии с примерно 100-250 тыс. человек в 1848 году до 25-35 тыс. человек в 1860 году. За этими цифрами скрываются террор и массовые убийства вплоть до геноцида. За период с 1803 по 1876 год численность коренного населения Тасмании сократилась примерно с 2 тыс. человек до нуля. До 1850 г., когда беззаконие постепенно сошло на нет, охота на аборигенов была в Австралии регулярным явлением, их убийства оставались безнаказанными, а поскольку сопротивление было нередким, то в стычках и засадах гибли и белые. Вероятно, каждая десятая "неестественная" смерть среди аборигенов была вызвана непосредственно актом насилия. Вспышки оспы (одна из них была зафиксирована уже в 1789 году, через несколько месяцев после прибытия первых европейцев), а также культурный стресс и общее ухудшение материальных условий жизни привели к резкому сокращению численности коренного населения. Вероятно, до 1788 года во всех частях Австралии проживало около 1,1 млн. аборигенов, а к 1860 году их осталось не более 340 тыс. человек.
Трудно назвать серьезную цифру общих людских потерь в результате европейской имперской экспансии. Тем не менее, необходимо попытаться дать некоторую оценку этим человеческим жертвам колонизации, которые включают также потери с западной стороны, в основном среди военного пролетариата, отправленного воевать в тропики. Женевский историк Буда Этемад приходит к выводу, что с 1750 по 1913 год 280-300 тыс. европейских и (на Филиппинах) североамериканских солдат погибли в заморских колониальных войнах либо в бою, либо от болезней; Индия и Алжир были двумя самыми смертоносными театрами для европейских войск. Потери коренного населения на службе колониальных держав составили еще 120 тыс. человек, а число азиатских и африканских воинов, погибших при сопротивлении белых, по подсчетам Этемада, составило от 800 тыс. до миллиона человек. Все остальные потери среди неевропейцев трудно поддаются количественной оценке. К последствиям колониального шока Этемад относит нетипично высокую смертность в Индии в период с 1860 по 1921 год, а общие потери от голода и новой "экологии болезней", вызванной внешними факторами, оценивает в 28 млн. человек. Высокая смертность в Индии объясняется в первую очередь не колониальным кровопусканием и другими проступками англичан. Необычайно сильный голод 1860-1890-х годов, по данным Этемада, составил лишь 5% от общего числа умерших за этот период. Более важными были сопутствующие факторы модернизации (строительство железных дорог, создание крупных ирригационных систем, рост мобильности населения, урбанизация в плохих гигиенических условиях), которые открыли новые возможности для распространения малярии и других местных, не импортируемых заболеваний. Только акцент на Индии и широком спектре косвенных последствий оправдывает высокую цифру Этемада в 50-60 млн. смертей неевропейцев в результате колониального завоевания.
В отличие от Америки после 1492 г., раннего современного Цейлона (Шри-Ланка) или упомянутых выше случаев в Океании и Австралии, "микробный шок", вызванный завозными болезнями, не сыграл большой роли в европейских завоеваниях XIX в. в Африке и Азии. Фактически этот шок действовал там в обратном направлении, поскольку у европейцев не было иммунитета против многих эндемических заболеваний. Однако колонизация повсеместно приводила к политической, социальной и биологической дестабилизации. Зачастую кровопролитные завоевательные войны и последующие кампании "умиротворения" против движений сопротивления сопровождались нарушениями местного производства, изгоняли большое количество людей из их исконных домов и открывали новые двери для болезней, эндемичных в данной местности. Поэтому европейские вторжения почти неизбежно приводили к потере населения, особенно в Африке к югу от Сахары, где они были сконцентрированы в период с 1882 по 1896 год. На втором этапе, начавшемся в Африке после рубежа веков, окончание крупных боевых действий и первые результаты колониальной политики в области здравоохранения привели к тому, что условия в целом стали благоприятными для роста численности населения.
Масштабы кризиса вторжения сильно различались. Наихудшие условия сложились в Свободном государстве Конго, которое на Берлинской конференции 1884-85 гг. было закреплено за бельгийским королем Леопольдом II в качестве своеобразной частной колонии. Здесь крайне жестокий колониальный режим, не проявлявший никакой заботы о коренных жителях и рассматривавший их как объект эксплуатации, возможно, вдвое сократил численность населения за период с 1876 по 1920 год, хотя нет никаких надежных оснований для цифры в десять миллионов убитых конголезцев, которая сегодня муссируется в СМИ. В Алжире, жестоко "умиротворенном" в течение трех десятилетий, коренное население, как считается, сокращалось на 0,8% в год в период с 1830 по 1856 год, а оставшимся угрожали засуха, болезни и саранча в особенно суровые годы с 1866 по 1870. Демографический подъем начался после 1870 года и продолжался без перерыва. Другими особенно мрачными и кровопролитными театрами военных действий были Судан, Берег Слоновой Кости и Восточная Африка. Там, где местное население оказывало сопротивление, боевые действия могли затягиваться на годы. Так, в 1893-1899 гг. в Уганде жестокую войну вели 20 тыс. британских солдат, и, несмотря на наличие у них пулеметов, победа далась им нелегко. В Юго-Западной Африке (ныне Намибия) в 1904-1907 гг. местные немецкие "силы обороны" и высланная из Германии специальная морская пехота подавили сопротивление народов гереро и нама, применив при этом методы особой жестокости. Война на истребление продолжалась и после того, как африканцы сложили оружие, против некомбатантов и военнопленных: их загоняли в пустыню или заставляли работать в условиях, которые приводили к ранней смерти. Хотя достоверные данные отсутствуют, число убитых наверняка исчислялось десятками тысяч. "Геноцид" - подходящий термин для обозначения произошедшего. Однако война на уничтожение в Юго-Западной Африке не была одним из многих подобных эпизодов; безудержный характер действий Германии и масштабы их последствий делают ее крайним случаем. В "логику колониализма" не входило убийство колониальных подданных. Их можно было использовать и использовали в качестве рабочей силы.
Демографический переход
Имеют ли тенденции изменения численности населения единую закономерность, которая в конечном итоге проявляется повсеместно в мире? Демографическая наука предлагает теоретическую модель «демографического перехода» - то есть трансформационного процесса, ведущего от "досовременной" к "современной" системе репродуктивного поведения. Исходной точкой является ситуация высокой и тесно связанной рождаемости и смертности: рождается много людей, а умирает большинство из них рано. В ситуации "посттрансформационного" равновесия коэффициенты рождаемости и смертности также близки друг к другу, но ниже, чем раньше, а продолжительность жизни высока. В модели постулируется многофазный переход между начальным и конечным равновесиями. Коэффициенты рождаемости и смертности движутся в противоположных направлениях. Сначала снижается смертность без немедленного соответствующего изменения рождаемости; рождается больше людей, но и живут они дольше. Происходит быстрый рост численности населения. Эта модель взята не на пустом месте: она основана на наблюдениях за Англией, Австралией, скандинавскими странами и опробована на других примерах. Исторически это означает, что ряд национальных обществ в разные периоды времени осознавали, что семьи становятся больше, детей умирает меньше, а экзистенциальные горизонты удлиняются по мере увеличения продолжительности жизни. В принципе, эти явления должны были быть схожими, но в каждом конкретном случае их причины связывались воедино по-разному. Рождаемость и смертность не совпадают механически, факторы, их определяющие, в той или иной степени независимы друг от друга.
В частности, процесс трансформации, начавшийся с уменьшения смертности, продолжался разное время: в Англии - 200 лет (1740-1940 гг.), в Дании - 160 лет (1780-1940 гг.), в Нидерландах - 90 лет (1850-1940 гг.), в Германии - 70 лет (1870-1940 гг.), в Японии - 40 лет (1920-60 гг.). Таким образом, только в некоторых европейских странах и заморских неоевропах этот процесс начался до 1900 года. В США он начался в 1790 году и продолжался до конца "длинного" демографического XIX века. Но особенностью США было то, что рождаемость в этот период постоянно снижалась, даже до снижения смертности. Таким образом, американская модель схожа с европейской моделью Франции. В глобальном масштабе "викторианский" XIX век либо еще имел досовременную демографическую структуру, либо был вовлечен в процесс демографического перехода. Если мы поищем поворотный момент, когда рождаемость приспособилась к снижению смертности, то найдем неожиданное подтверждение эпохального сдвига в fin de siècle. За исключением Франции, этот переломный момент проявляется в статистике только в 1870-х годах или после них. К кануну Первой мировой войны большинство европейских обществ адаптировалось к идее индивидуального планирования семьи. Причины этого сложны и противоречивы. Достаточно сказать, что этот процесс был фундаментальным в истории человеческого опыта: «переход от беспорядка к порядку и от расточительства к экономии».
3. Наследие миграций раннего Нового времени: Креолы и рабы
Нам нравится думать о населении, даже обществе, как о чем-то укорененном в почве, о чем-то стационарном, четко очерченном, что можно показать на карте. На первый взгляд, это особенно хорошо применимо к XIX веку, в котором управление стало территориальным, а люди укоренились в почве с помощью технологической инфраструктуры. Прокладывались железнодорожные пути, пробивались шахты на неслыханную глубину. В то же время это была эпоха повышенной мобильности. Одной из характерных форм такой мобильности была дальняя миграция - окончательное или длительное изменение места своего существования на большие расстояния в другую социальную среду. Ее следует отличать от пограничной миграции, когда пионеры становятся во главе похода на дикую, неизведанную территорию. В XIX веке миграция на большие расстояния охватила большую часть Европы и ряд стран Азии, она повсеместно стала фактором, определяющим жизнь общества. Движущей силой ее были потребности в рабочей силе растущей капиталистической мировой экономики. Миграция затронула многие профессии, многие социальные слои, как мужчин, так и женщин. В ней сочетались материальные и нематериальные мотивы. Ни одна страна отправления и ни одна страна назначения не оставались неизменными.
В XIX веке историки, особенно европейские, увлеклись изучением роли миграции в возникновении наций. Частым источником вдохновения служила история троянского героя Энея, который после долгой одиссеи обосновался в Италии. Германские племена в эпоху великих переселений, дорийцы в древней Греции, норманны в Англии после 1066 года - все они заняли почетное место в новоиспеченных национальных историях. Азиатские народы также развивали представления о своем прошлом и представляли себе приход своих предшественников, в основном с севера. Оседлые общества XIX века уверяли себя в своем мобильном происхождении, а новые общества, такие как Австралия, возникали на основе мобильности то там, то здесь. Иммиграционное общество", о котором так часто говорят сегодня, на самом деле было одной из величайших инноваций XIX века, краеугольным камнем которой стала мобильность. Миграция имеет три тесно связанных между собой аспекта: исход и создание нового сообщества (мотив "Мэйфлауэра"), выживание за счет дальнейшего притока иммигрантов и экспансивное освоение новых пространств. Миграции XIX века представляют собой три различных временных пласта. Они могли быть продолжением завершенных процессов раннего Нового времени, могли опираться на движения, уходящие в прошлое, например, насильственное перемещение рабов, или же включать в себя поток сил, появившихся в самом XIX веке в связи с транспортной революцией и созданием капиталистических возможностей для трудоустройства. Эти потоки не всегда следуют политической хронологии: 1914 год стал для многих из них ключевым поворотным пунктом, но еще более решающим стала Великая депрессия, начавшаяся в 1929 году.
Ранние современные корни европейской эмиграции
Зарубежная эмиграция уже была характерной чертой Европы раннего Нового времени. В то время, когда правители Китая и Японии сделали практически невозможным выезд своих подданных за границу, европейцы разъезжались по всему миру. Англия и Нидерланды были двумя европейскими странами, которые отправляли за границу наибольшую часть своего населения: первая - в подавляющем большинстве в Новый Свет, вторая - в Азию. Испания занимала третье место, а эмиграция из Франции, самой густонаселенной страны к западу от царской империи, вообще не была отмечена. Многие эмигранты впоследствии вернулись, и их опыт обогатил социальную и культурную жизнь в родной стране. Из 973 тыс. человек (половина из них - немцы или скандинавы), отправившихся в Азию в период с 1602 по 1795 гг. на службу в голландскую Ост-Индскую компанию, более трети вернулись в Европу. Не все оставшиеся на родине дожили до создания семьи.
На самом деле в тропиках не было самовоспроизводящихся основных европейских поселений. 750 тыс. испанцев, оставшихся в Новом Свете, в основном селились в нетропических высокогорных районах, где они не подвергались серьезной угрозе здоровью. Они сформировали испанское общество, которое успешно утвердилось за счет естественного роста, достигнутого благодаря метисации с женщинами коренного населения, а также некоторого притока из родной страны, который со временем увеличивался. Португальский опыт был совершенно иным. Португалия была гораздо меньшей страной, ее население до 1800 г. никогда не превышало трех миллионов человек. Однако ее эмиграция в период с 1500 по 1760 гг. оценивается максимум в 1,5 млн. человек - вдвое больше, чем у испанцев. В золотом шестнадцатом веке Португалия имела многочисленные базы в Азии, Африке и прибрежной Бразилии, но все они предлагали условия хуже, чем мексиканских или перуанских нагорий. Португалия - и в этом она напоминала Нидерланды - гораздо чаще, чем Испания, экспортировала неквалифицированную рабочую силу; это не было основой для формирования креольских обществ. Нидерланды также придерживались стратегии отправки иностранцев в самые нездоровые районы тропиков. Вообще в колониальной истории мы часто встречаем "третьи" группы населения, помимо колонизируемых и представителей колонизирующей нации. Например, в конце XIX века в некоторых департаментах Алжира испанцев проживало больше, чем французов.
Английская эмиграция в XVIII веке была столь же избирательной. Неблагоприятные тропические острова привлекали лишь небольшое число управляющих плантациями. Работу там выполняли африканские рабы, как и в южных колониях Северной Америки, а открывали американские пограничные земли в основном шотландцы и ирландцы. Типичные английские поселенцы в Америке в 1660-1800 гг. были достаточно высококвалифицированными специалистами и тяготели к основным поселениям и городам. В Индии до 1800 г. потребность англичан в кадрах была гораздо ниже, чем у голландцев в Индонезии. Если голландцы набирали своих колониальных солдат на севере Германии и в Саксонии, то англичане вскоре стали набирать индийских солдат (сепаев) на месте. В общем, только испанская эмиграция с самого начала имела большой успех, и это было воспринято во всей Европе. Для других склонных к миграции западноевропейцев - англичан, ирландцев, шотландцев, немцев - Северная Америка стала привлекательной лишь к середине XVIII в. Предпосылкой для этого был поиск способов переложить самую неприятную работу на неевропейцев. Но были и особые случаи, которые отклонялись от схемы постоянной миграции из Европы: например, буры Южной Африки после первоначальной эмиграции из Нидерландов в середине XVII века пополнялись только за счет местного распространения. Французские канадцы, численность которых в 1881 г. составляла 1,36 млн. человек, также практически не получали новых переселенцев и в основном происходили от иммигрантов, прибывших к концу французского правления в 1763 году.
Поэтому в социальной истории XIX века центральное место должны занимать последствия миграций, непосредственно предшествовавших ему. Не в древние времена "великих переселений", а в XVII-XVIII веках были заложены новые основы многочисленных обществ. В перспективе XIX века это были молодые общества, полная противоположность исторически укоренившимся социальным ландшафтам, таким как Средиземноморье или Китай. Ни в одном другом крупном регионе мира не наблюдалось такой частоты миграционного этногенеза, какая была характерна для Латинской Америки и Карибского бассейна. Общества Латинской Америки складывались из трех элементов: коренных жителей, переживших завоевание и последующий микробный шок, европейских иммигрантов и порабощенных переселенцев из Африки. Эта смесь, варьирующаяся в своих пропорциях, объясняет, почему ранняя атлантическая работорговля способствовала формированию четырех различных типов общества, сложившихся в Западном полушарии к началу XIX века.
Работорговля и формирование обществ Нового Света
Первый тип общества сложился в Бразилии. Здесь из потомков португальских завоевателей или переселенцев и наполовину африканского, наполовину туземного рабского населения сформировалось лузо-бразильское общество. Между этими двумя группами существовал ряд промежуточных слоев. Широкий спектр окраски кожи с различными оттенками метисов и мулатов соответствовал относительно свободному разделению между юридически свободными социальными классами. Хотя индейцы внутренних районов страны на протяжении XVIII века были порабощены жестокими бандами, живущими вне закона (бандейрантес), плантационная и горнодобывающая экономика страны по-прежнему была ориентирована на рабский труд, импортируемый из Африки. Гендерный дисбаланс среди рабов, большинство из которых были выходцами из современной Анголы и бассейна реки Заир, а также высокая смертность из-за тяжелых условий труда привели к тому, что африканское рабское население Бразилии оказалось неспособным к самовоспроизводству. С момента начала торговли около 1600 года и до закрытия атлантического импорта рабов в Бразилию в середине XIX века в Бразилию было перевезено около 4,8 млн. африканцев. Пик торговли пришелся на четыре десятилетия после 1810 г., когда в страну ежегодно прибывало около 37 400 человек. Торговля продолжалась до 1851 г., т.е. уже после того, как она прекратилась в других частях Латинской Америки. В Бразилии было легче, чем в других рабовладельческих обществах Нового Света, купить свободу или получить персональную эмансипацию. Свободные негры и мулаты демонстрировали самый высокий прирост населения среди всех групп бразильского общества. Рабство в Бразилии сохранялось вплоть до его отмены в 1888 г., что стало следствием вынужденной миграции в эпоху раннего модерна.
После прекращения работорговли рабство еще некоторое время сохранялось повсеместно. В США оно было объявлено незаконным только в 1865 году, но ввоз рабов прекратился уже в 1808 году, достигнув за семь лет рекордной отметки в 156 тыс. человек. Соединенные Штаты были исключительной страной, в которой еще до прекращения международной торговли наблюдался высокий уровень самовоспроизводства рабов. Так, после 1808 года в стране сложилось самовоспроизводящееся рабское население, в котором уроженцы Африки вскоре составили меньшинство. Импорт уже не был необходим для удовлетворения спроса на несвободную рабочую силу. Тем более что работорговля развивалась внутри США, позволяя наживаться специальным фирмам "спекулянтов" или "душегубов". Свободных негров захватывали и продавали, семьи рабов жестоко разрывали на части. Владельцы плантаций с глубокого Юга, где произрастает хлопок, отправлялись в Вирджинию или Мэриленд, чтобы пополнить свои запасы; вероятно, в период с 1790 по 1860 год миллион негров пересекли межгосударственные границы по принуждению. Эта внутренняя торговля стала наиболее заметной и скандальной стороной рабства и наиболее открытой для нападок. Практически одновременно с прекращением трансатлантической торговли активизировалась циркуляция рабов внутри африканского континента.
Третья закономерность взаимосвязи миграции и формирования общества была обнаружена в Мексике. Новая Испания (Мексика), административный центр испанской империи, естественно, разделяла опыт рабства с остальным Новым миром, но в отличие от Бразилии или юга США рабство так и не стало всепроникающим институтом, наложившим отпечаток на все сферы жизни. Это не было связано с каким-то особым отвращением испанцев к порабощению людей: Испанская Куба оставалась полноценной рабовладельческой колонией вплоть до 1870-х годов. Но по экологическим причинам крупномасштабная плантационная экономика не могла закрепиться в Мексике. В 1800 г., в отличие от Бразилии или США, она не была страной иммиграции. Вероятно, с начала XVIII века и до запрета работорговли в Мексику в 1817 году туда было вывезено не более 20 тыс. африканцев. Коренное население после 1750 года медленно восстанавливалось после различных демографических неудач. По данным переписи 1793 года, негры составляли не более 0,2% от общей численности населения. Второй по численности группой, составлявшей 1,5%, были 70 тыс. испанцев европейского происхождения (peninsulares). Большую часть мексиканского населения составляли автохтонные индиос (52%), за которыми следовали криоллос (то есть лица испанского происхождения, родившиеся в Мексике). В 1800 году Мексика представляла собой отрезанное от межконтинентальных миграционных потоков общество, восстановление населения которого происходило за счет собственных биологических ресурсов.
Четвертая модель сложилась в британском и французском Карибском бассейне. На большинстве островов Вест-Индии коренное население было уничтожено во время первой волны европейских вторжений. В XVII веке на этой tabula rasa динамика раннекапиталистического производства для мирового рынка привела к появлению новых типов обществ, полностью состоящих из пришлых некоренных жителей. Эти иммигрантские общества, полностью лишенные местных традиций, могли выполнять свою миссию по производству плантационного сахара только за счет бесперебойного снабжения рабами из Африки; плантационная система потребляла людей с ошеломляющей скоростью. Эти общества так и не смогли перейти к самовоспроизводству негритянского населения, которое в южных штатах США преодолело необходимость постоянного притока новых рабов из-за рубежа. Доля европейцев в населении стагнировала после волны английских, французских и голландских поселений в начале XVII века. Хотя впоследствии из Европы переселялись не плантаторы высшего класса, а рабочие-специалисты и смотрители плантаций, белые оставались незначительным меньшинством на протяжении всего XVIII века; чернокожие рабы составляли 70-90% населения сахарных островов, таких как Сен-Доминго или британские владения Ямайка и Барбадос.
В Карибском бассейне рабу было гораздо труднее купить свободу или добиться освобождения, чем в Бразилии, поэтому промежуточный класс "свободных цветных" оставался сравнительно немногочисленным вплоть до отмены рабства. В Бразилии в 1800 г. юридически свободными были примерно две трети населения, в то время как в США свободные мужчины и женщины всегда составляли большинство. Это отличало обе страны от сахарных островов Карибского бассейна (хотя, конечно, в Бразилии большинство свободных людей были черными или "смешанными", а в США - белыми).
Еще одна особенность делает особый путь Карибского бассейна еще более очевидным. Рабовладельческий строй в Карибском бассейне был уничтожен раньше, чем в Бразилии или США: частично в результате революции рабов (Сен-Домингю/Гаити, 1791-1804), частично под воздействием законодательства стран-метрополий (Великобритания, 1833; Франция, 1848; Нидерланды, 1863). В свой собственный постэмансипационный "девятнадцатый век" эти общества вступили только с отменой рабства. Свободная иммиграция после прекращения работорговли играла лишь незначительную роль, а в период революции и эмансипации многочисленные белые покинули регион. Только Куба продолжала привлекать желающих поучаствовать в сахарном буме: в период с 1830 по 1880 гг. сюда прибыло 300 тыс. новых поселенцев, в основном из Испании. В других странах белые были нежелательны (Гаити) или не видели перспектив в стагнирующей островной экономике. В целом прирост населения в Карибском бассейне в период с 1770 по 1870 год был незначительным, в то время как демографический состав населения претерпел радикальные изменения. Если в конце XVIII века тон в карибских обществах задавали иммигранты первого поколения, то к 1870 году преобладало коренное население.
Трансатлантическая работорговля соединила эпоху раннего Нового времени и XIX век. Ее пик пришелся на десятилетия около 1800 г., что позволило институту рабства пережить отмену торговли на несколько десятилетий. Формирование иммигрантских обществ в Западном полушарии вступило в новую фазу во второй половине XIX века, когда вынужденная миграция через Атлантику играла гораздо меньшую роль, чем раньше. Однако посетителю Вест-Индии, Бразилии или США не требовалось много времени, чтобы понять, что Америка XIX века - это еще и кусочек Африки.
4. Исправительная колония и ссылка
Сибирь-Австралия-Новая Каледония
Какие новые элементы в истории миграции наблюдаются в XIX веке? Оставим пока в стороне открытие новых границ, которое будет рассмотрено в Главе 7, а также миграцию внутри отдельных стран, о которой трудно сказать что-то общее. Новым популярным институтом стала каторга, где преступники и политические противники подвергались изоляции, лишениям и суровым климатическим условиям. Сибирь использовалась в качестве каторжной колонии с 1648 года, а при Петре I - и как место содержания военнопленных. Все большее число проступков стало караться ссылкой. В Сибирь отправляли непокорных крепостных (до 1857 г.), проституток, чужаков, доставлявших хлопоты жителям, бродяг (в XIX в. иногда составлявших большинство высланных), а после 1800 г. - евреев, не плативших налоги три года подряд. В XVIII веке широкое распространение получили принудительные каторжные работы (каторга) на государственных стройках. Только после неудачного восстания декабристов в 1825 г. Северная Азия стала массово использоваться в качестве места политической ссылки. Одна волна антицаристских радикалов вслед за другой уходила в сибирские пустоши. В 1880 г. там еще оставалось много тех, кто был сослан туда после польского восстания 1863 г.; вскоре к ним присоединились первые марксисты и анархисты. Немногие находили там такие приятные условия, как известный анархист Михаил Бакунин, родственник губернатора, которому в какой-то мере разрешалось участвовать в общественной жизни местной верхушки. Многие другие были вынуждены выполнять каторжные работы на угольных или золотых приисках. Как правило, ссыльные не сидели за решеткой и принимали некоторое участие в жизни общества, а некоторые даже обзаводились семьей.
В последние три десятилетия XIX века российские суды ежегодно приговаривали к высылке в среднем от 3 300 до 3 500 человек. В январе 1898 года по официальной статистике в Сибири находилось 298 600 депортированных, а с учетом членов семей - около 400 000 человек, или почти 7% всего населения Сибири. Незадолго до 1900 г. количество ссылок в Сибирь стало постепенно снижаться, но после революции 1905 г. вновь возросло. Ссылка в Сибирь неоднократно осуждалась в Западной Европе как признак "варварской" природы царской империи. С другой стороны, статистическое сравнение показывает, что в конце XIX века, если брать общий показатель, в Российской империи смертная казнь в соотношении с общей численностью населения приводилась в исполнение реже, чем в США (где она применялась в десять раз чаще), Пруссии, Англии или Франции. Даже смертность среди заключенных была ниже уровня тропических колоний Французской республики. В XIX веке сибирская система была задумана как "тюрьма без крыши" для политических оппонентов и маргинальных социальных групп и в то же время как источник рабочей силы для гигантских государственных проектов колонизации и "цивилизации" региона. Это была программа колониального развития, имевшая гораздо больше общего с колониальной системой "корвеев", чем с пионерским продвижением на американский Запад, движимым в основном рыночными силами и добровольным решением.
К моменту русской революции 1905 года западное общественное мнение уже давно считало депортацию и принудительный труд анахронизмом, который крайне трудно оправдать. В Китае она также утратила свою полезность для государства, достигнув своего пика в XVIII веке. В 1759 году император Цяньлун завершил завоевание обширных территорий в Центральной Азии и сразу же начал изучать возможность использования негостеприимных пограничных территорий в качестве мест ссылки. В последующие десятилетия десятки тысяч людей, среди которых были и приверженцы "дурных" верований, не одобряемых государством, были сосланы на территорию современной провинции Синьцзян, где для них был установлен режим, который можно охарактеризовать как систему ссылки, сходную с той, что сложилась в России. Здесь также цель наказания сочеталась с колонизацией приграничных территорий. Цинское государство продолжало этот эксперимент примерно до 1820 г., но, хотя он продлился до падения династии в 1911 г., власти потеряли к нему интерес, поскольку проблемы множились, а условия для новых поселений становились все более сложными. В Китае среди лиц, наказываемых внутренней ссылкой, преобладали государственные чиновники и армейские офицеры, как правило, допускалось сопровождение семьи, большое значение придавалось моральному перевоспитанию. Нередко после трех-десяти лет ссылки чиновник возобновлял свою карьеру на службе у императора. Императорский Китай был более сдержан в применении смертной казни, чем многие страны Европы эпохи старого режима; ссылка была распространенным способом смягчения смертного приговора. Транспортировка заключенных и депортированных в Синьцзян была организована с особой тщательностью и стала одним из величайших достижений Цинского государства в области логистики. Цифры недоступны.
После волнений 1848 и 1851 гг. французское государство депортировало участников политических беспорядков. После поражения Парижской коммуны в 1871 г. более 3800 повстанцев были отправлены девятнадцатью караванами судов на тихоокеанский архипелаг Новая Каледония, колонию, находившуюся под властью Франции с 1853 г. Депортация задумывалась как средство "цивилизации" как коренного населения - канаков, так и революционеров-коммунаров, и именно в таком духе она была осуществлена. Предыдущие попытки поселить там простых французов были неудачными из-за климатических условий. До 1898 года в Новую Каледонию отправлялось в среднем 300-400 каторжников в год. Другим местом ссылки французов была еще более суровая по климату колония Гайана на северо-востоке Южной Америки - одна из самых негостеприимных земель в мире, которая стала известна мировой общественности не далее как в 1895 году, когда капитан Альфред Дрейфус (впоследствии признанный жертвой заговора) был отправлен в железной клетке на морской остров Дьявола. К началу ХХ века во Французской Гвиане существовала система тюрем и принудительного труда, охватывавшая примерно пятую часть всего населения страны (без учета коренных племен и золотоискателей). Ссылка на "перечные острова" была отменена только в 1936 году.
Австралия служила колонией в огромных масштабах: фактически, своим существованием в качестве колонии она обязана отправке "первого флота", одиннадцать кораблей которого с 759 каторжниками вошли в залив Ботани (недалеко от современного Сиднея) 18 января 1788 года. Потеря североамериканских колоний поставила британское государство перед необходимостью найти другое место для отправки каторжников. После того как ряд экстремальных вариантов, таких как остров в реке Гамбия в Западной Африке, был отвергнут по гуманитарным соображениям, кто-то вспомнил об открытии капитаном Куком Ботани-Бей в 1770 году. Хотя нельзя исключать и другие мотивы, например, морское соперничество с Францией, это эффектное решение, скорее всего, не было бы принято, если бы не острый кризис с каторжниками в середине 1780-х годов. Как бы то ни было, в первые десятилетия своей колониальной истории Австралия представляла собой не более чем огромную колонию. Первые поселенцы были вынужденными переселенцами, отправленными английским судьей в далекую Океанию.
К моменту отплытия последнего судна с каторжниками в 1868 г. в Австралию было перевезено 162 тыс. человек. Большинство из них были представителями растущей криминальной субкультуры первых промышленных городов Великобритании: грабители, карманники, мошенники и т.д., а также небольшое количество осужденных по политическим мотивам. В конце 1820-х годов правительство стало поощрять свободную эмиграцию на Антиподы, но это не привело к сокращению перевозок. Напротив: 88% каторжников после 1815 года уехали из Англии в Австралию. Пик перевозок пришелся на 1830-е годы, когда только за период с 1831 по 1835 год в Австралию прибыло 133 судна со средним 209 количеством каторжников, совершивших морское путешествие продолжительностью четыре месяца и более. Большинство из них по-прежнему пользовались хотя бы основными правами британского гражданина. С самого начала осужденные могли представлять свои интересы в суде и не были полностью отданы на чью-либо милость при выборе работы. Это стало важной причиной того, что в Австралии постепенно сформировалось гражданское общество, не пережившее драматических восстаний.
Исправительная колония, неизгладимо запечатлевшаяся в сознании благодаря одноименному рассказу Франца Кафки (написан в 1914 г., впервые опубликован в 1919 г.), была общемировым институтом, характерным для имперского XIX века, хотя и сегодня она не исчезла полностью. В потоке эмиграции из Европы депортация оставалась важным элементом. Испания отправляла провинившихся на Кубу или в Северную Африку, Португалия - в Бразилию, Гоа и, прежде всего, в Анголу. Британские граждане могли оказаться на Бермудах или Гибралтаре. Осужденные колониальные подданные также депортировались на каторжных судах: Индийцы, например, в Бирму, Аден, на Маврикий, Бенкулен, Андаманские острова, в поселения Малайского пролива. Депортации не всегда достигали своей цели: сдерживающий эффект был столь же сомнителен, как и "цивилизация" заключенных. В целом принудительный труд заключенных способствовал экономическому развитию региона, в который их отправляли, но колониальные администрации Бирмы или Маврикия, например, были заинтересованы только в сильных и молодых рабочих бригадах, а не в среднестатистических индийских каторжниках. Труд каторжников был рационален только до тех пор, пока не было других источников рабочей силы.
Изгнание
Политическое изгнание, как судьба отдельных людей или небольших групп, не было чем-то новым в XIX веке. Всегда были беженцы от войн, эпидемий и голода, а в современную эпоху, особенно в Европе, к ним добавились религиозные беженцы (мусульмане и евреи из Испании, протестанты-гугеноты из Франции, нонконформисты из ортодоксальной протестантской Англии). Цифры здесь найти очень сложно. Ясно лишь то, что по сравнению с масштабами проблемы во время и после Первой мировой войны коллективное перемещение не было в XIX веке основной формой миграции. Тем не менее, это явление становилось все более значимым. Причин тому было несколько: (1) более интенсивное преследование политических противников в идеологической атмосфере безрелигиозной гражданской войны, впервые проявившейся во время Французской революции и отразившейся на всей Европе; (2) разрыв в либерализме между государствами, означавший, что некоторые из них стремились стать оплотом свободы и были готовы в определенных пределах предоставить убежище борцам за свободу из других стран, что способствовало возникновению транснационального гражданского общества; (3) расширение возможностей более богатых обществ предоставлять иностранцам хотя бы временное проживание.
Беженцы, отличавшие XIX век от других - во всяком случае, до 1860-х годов, - были не столько теми, кто прибывал анонимно в большом количестве , сколько теми, кто выделялся индивидуально, часто из благополучной и образованной среды. Волны революции порождали таких изгнанников: 60 тыс. лоялистов империи, которые в 1776 г. бежали из североамериканских колоний в Канаду и на Карибы; эмигранты 1789 г. и последующих лет, сохранившие верность Бурбонам; жертвы репрессий 1848-49 гг. после неудачных восстаний во многих регионах Европы. Швейцария, например, приняла после 1848 года 15 тыс. изгнанников, в основном немцев и итальянцев, а 4 тыс. немцев оказались в США. Карлсбадские декреты 1819 года и немецкий антисоциалистический закон 1878 года вызвали более мелкие волны. Важнейшим правовым водоразделом стала Июльская революция 1830 года, в результате которой право на политическое убежище, а значит, и защита от политически мотивированной экстрадиции, прочно укоренились в правовых системах Западной Европы, прежде всего Франции, Бельгии и Швейцарии. В ходе европейских революций 1848-49 гг. этот принцип нашел практическое применение. Он был связан с государственной поддержкой политических беженцев, а также с возможностью косвенного влияния на их поведение.
Связь между изгнанием и революцией очень сложна. В 1830 г. революция во Франции пробудила в других народах надежды на свободу, побудила их к восстанию и одновременно создала такие политические условия, что сама Франция стала желанным местом убежища. В 1831 г., после провала Ноябрьской революции 1830 г. в Польском королевстве, большая часть польской политической элиты - около девяти тысяч человек, более двух третей из которых составляли представители (весьма многочисленной) польской шляхты, - с триумфом проследовала через Германию во Францию. Великая эмиграция, большинство участников которой осели в Париже, унесла с собой за границу культурное творчество и политическую инициативу. Ее стали рассматривать как "метафизическую миссию", жертвенные носители которой представляли всех угнетенных Европы. Для того чтобы занять наиболее непокорные элементы среди революционных беженцев, французское правительство в 1831 г. основало Иностранный легион.
Никогда еще в XIX веке так много политики не велось из эмиграции. Князь Адам Чарторыйский в Париже, "некоронованный король Польши", которого в народе называли "единоличной великой державой", организовал общеевропейскую агитацию против царя Николая I и пытался склонить своих разрозненных соотечественников к общей стратегии и целям. Александр Герцен, Джузеппе Мадзини и изгнанник Джузеппе Гарибальди также действовали из-за границы. Греческое восстание против османского владычества было спланировано изгнанниками. В то же время Османская империя была не только оплотом деспотизма, но и сама могла стать убежищем для побежденных борцов за свободу. В 1849 году, после того как царская интервенция помогла подавить движение за независимость Венгрии, Лайош Кошут и тысячи его сторонников нашли убежище в султанских владениях. Британские и французские дипломаты укрепили решимость Возвышенной Порты отклонить российские запросы об экстрадиции, ссылаясь на обычную практику "цивилизованного мира" (в который, в виде исключения, они готовы были включить и Стамбул).
В конце столетия деятельность изгнанников подорвала и азиатские империи, что ранее случалось редко. В случае с Китаем оставшиеся в XVII веке сторонники династии Мин не знали, как создать оперативную базу за пределами страны, как и остатки тайпинской революции 1850-64 годов не задерживались за рубежом. В XIX веке Османская империя подвергалась резкой критике со стороны турецких изгнанников, но поначалу лишь со стороны отдельных диссидентов. Еще до того, как в 1878 г. султан Абдулхамид II перешел к самодержавному правлению, критически настроенные представители интеллигенции, такие как поэт и журналист Намык Кемаль, были отправлены в ссылку, как внутреннюю (например, на Кипр), так и внешнюю. В начале 1890-х годов в Париже сформировалось оппозиционное движение под названием "Молодые турки", направленное против Абдулхамида. Его работа с группами заговорщиков внутри армии в конечном итоге подготовила почву для младотурецкой революции 1908 года. Армянская революционно-националистическая организация с 1880-х годов работала из Женевы и Тифлиса. Ориентированные на Запад противники династии Цин в Китае имели то преимущество, что могли готовить свои революционные операции непосредственно на пороге империи. В 1895 году лидер революции Сунь Ятсен и его последователи обосновались в колонии британской короны Гонконге, а затем жили в заморских китайских общинах в США и Японии. В 1890-х годах Токио на несколько десятилетий стал центром различных и взаимосвязанных сетей политических активистов-эмигрантов из нескольких стран Азии.
Еще одной базой для реализации планов и операций против режима служило Международное поселение в Шанхае, находившееся под международным (читай - западным) контролем. Когда в 1898 г. молодой и политически слабый император Гуансюй решился поддержать попытку конституционной реформы ("Реформа ста дней"), но потерпел поражение от своей тетки, консервативной вдовствующей императрицы Цыси, лидеры движения нашли убежище за границей под защитой Великобритании. Самый значительный из них, Кан Ювэй, написал в Дарджилинге "Датуншу" ("Книгу великого единства"), один из главных текстов утопической мировой литературы. В Америке тоже есть примеры движения изгнанников, сумевших вытеснить стабильный режим. Падение престарелого диктатора Порфирио Диаса, правившего Мексикой с 1876 года, было организовано из Сан-Антонио в Техасе, где в 1910 году собрал своих сторонников его главный противник Франсиско Мадеро. Все эти люди и движения извлекали выгоду из разрыва либерализма, не становясь напрямую инструментами вмешательства великих держав.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги