В таких условиях социальная и жизненная инженерия цивилизаторской миссии могла лишь нарушить давно сложившийся баланс сил и культурных компромиссов. Цивилизационные миссии, если относиться к ним серьезно, были направлены на коренное переустройство любого общества, на которое было направлено их оружие. Обычно они были программой и делом активистских меньшинств. Даже в европейских обществах высокодуховные буржуазные реформаторы оказывались среди "нецивилизованного" большинства крестьян, городских плебеев и бродяг. Растущие мегаполисы были магнитом для больших миграционных потоков, которые вызывали амбивалентную смесь неприятия и филантропического стремления изменить приезжих. Такие наблюдатели, как Фридрих Энгельс и Генри Мейхью, видели лишь незначительные различия между обитателями английских трущоб и обнищавшими массами в колониях. Мейхью вообще считал обездоленных "городских кочевников" у себя дома близкими к настоящим кочевникам в пустыне. Для реформистски настроенных представителей среднего класса "внутренние варвары" были не менее чуждыми и пугающими, чем экзотические дикари. И это не было европейской особенностью. В Мексике либеральные сентификосы - бюрократическая элита, которая ориентировалась на европейские муниципальные олигархии и эффективных государственных администраторов, - вели длительную кампанию против сельских индио и их якобы отсталого идеала общего землевладения. Расистски настроенные представители этой элиты считали их биологически неполноценными и потому неспособными к совершенствованию и образованию. В Токио, Стамбуле и Каире городские интеллектуалы и бюрократы точно так же рассматривали свои сельские регионы как отдаленные, примитивные и угрожающие миры.
Самая впечатляющая вспышка "дикости" в обществе, гордящемся своей цивилизованной утонченностью, произошла во время восстания Парижской коммуны 1871 года. После его подавления - не менее жестокого, чем британские операции против индийского восстания 1857/58 годов, - четыре тысячи уцелевших коммунаров были депортированы на Новую Каледонию, недавно колонизированный архипелаг в южной части Тихого океана, где они подверглись жесткой программе "цивилизации", не похожей на ту, что применялась к коренному канакскому народу. С точки зрения цивилизованной элиты XIX века, варварство таилось повсюду в самых разных обличьях и требовало энергичного противодействия во всех уголках мира. Только там, где демографический перевес белого населения был неоспорим, цивилизация могла действовать с позиции неоспоримого превосходства - прежде всего, в Северной Америке после окончания индейских войн и на Филиппинах (где США еще до Первой мировой войны начали проводить системные программы реформ).
Язык цивилизации и цивилизации был доминирующей идиомой XIX века. В течение нескольких десятилетий после рубежа веков он был ненадолго подорван или поставлен под сомнение крайними формами расизма, которые ставили под сомнение способность некоторых народов быть образованными. После Первой мировой войны, когда расистская риторика в целом стала более мягкой (хотя и не в Германии и не в восточно-центральной Европе), идея цивилизации других народов пережила возрождение. Но в 1930-е годы итальянцы, японцы и немцы стали утверждать, что они являются высшими людьми, которые в силу закона сильнейшего имеют право управлять колониальными народами без минимальных чувств товарищей, необходимых для преобразующих отношений цивилизаторской миссии. Таким образом, из викторианской цивилизаторской миссии вели три разных пути: один закончился насильственным крахом, когда отрицание цивилизатором человечности других людей показало фиктивность его собственной цивилизованности; другой вел через эмбриональное "колониальное развитие" в период позднего колониализма к национальной и международной помощи развитию во второй половине ХХ века; третий закончился безразличием, когда крупные материальные и моральные инвестиции не принесли никаких плодов.
Цивилизатор-оптимист постоянно рискует столкнуться с неудачей своих усилий. Англичане пережили такой момент в 1857 г., когда "Индия" (воспринимаемая как единое целое) после десятилетий реформ шокировала их драматическими доказательствами своей неблагодарности и "необучаемости". Миссионеры неоднократно сталкивались с подобным опытом: насаждаемое ими христианство не приживалось, либо оказывалось настолько успешным, что новообращенные шли своим путем. Всевозможные движения за политическую автономию часто рассматривались как непредвиденные побочные эффекты распространения западной мысли. Используя право, которому они научились у европейцев, азиаты и африканцы обращали универсализм его возвышенных принципов против виновности колониальной практики. Европейские языки, изучаемые с большим усердием, стали инструментом антиимпериалистической риторики.
Девятнадцатый век выделяется из череды эпох тем, что никогда ранее и никогда более после Первой мировой войны политическая и образовательная элита Европы не была столь уверена в том, что идет во главе прогресса и олицетворяет собой мировой стандарт цивилизации. Или, говоря иначе: Успехи Европы в создании материальных благ, в освоении природы с помощью науки и техники, в распространении своего господства и влияния военными и экономическими средствами породили чувство превосходства, которое нашло символическое выражение в разговорах об "универсальной" европейской цивилизации. Ближе к концу века появился новый термин, обозначающий это чувство: современность. Это слово не имело множественного числа; только в последние годы ХХ века ученые заговорили о "множественных модернах". Понятие "современность" и по сей день остается загадочным: никогда не было единого мнения о том, что оно означает и когда в исторической реальности возникло соответствующее явление. Его географический компас также менялся с течением времени. Часто оно относилось к западноевропейской цивилизации в целом, отличной от всех других культур, но затем в картину встраивались два уровня противоречий внутри самой Европы. Во-первых, под "модерном" и "модернизмом" понимались авангардные настроения в узких кругах, противостоящие традиционализму и филистерству большинства, - в узком смысле, охватывающем различные движения обновления в искусстве, выходящие за рамки общепринятых эстетических норм. Во-вторых, во многих странах Европы в 1900 г. современными считались максимум образ жизни, сознание и вкус городской элиты, остальная часть страны пребывала в сельском оцепенении. С точки зрения Лондона, Парижа, Амстердама, Вены, Берлина, Будапешта, а также Бостона и Буэнос-Айреса, было сомнительно, являются ли большие территории на соответствующей периферии дозаторами или нуждающимися реципиентами цивилизации. Принадлежат ли Балканы, Галиция и Сицилия, Ирландия и Португалия, деревенские пограничные общества американского континента к "цивилизованному миру"? В каком смысле они были частью "Запада"?
Высокомерная гордость собственным цивилизованным статусом и убежденность в том, что человек имеет право или даже обязан распространять его по всему миру, были в одном отношении чистой идеологией. Во многих случаях она использовалась для оправдания агрессии, насилия и грабежа. Цивилизационный империализм таился в любой цивилизаторской миссии. С другой стороны, не следует игнорировать относительную динамичность и изобретательность западноевропейских и неоевропейских обществ. Асимметрия на уровне исторической инициативы временно складывалась в пользу "Запада", так что другие, казалось, не видели для себя иного будущего, кроме как подражать ему и изо всех сил пытаться его догнать. Для тех, кто был убежден в цивилизационном лидерстве Запада, остальной мир находился в первобытном состоянии, не имея своей истории, или был оставлен бороться с мертвым грузом традиций.
К 1920 г. материальные различия между богатыми странами Запада и беднейшими обществами других стран стали намного больше, чем за столетие до появления подобных теорий. И все же первые силы, оспаривающие претензии Запада на универсальность, хотя и очень слабые по окончании Первой мировой войны, начали проявлять активность. Лига Наций, недавно созданная в 1919 году, еще не предлагала им того форума, которым после 1945 года станет Организация Объединенных Наций. Обещания 1919 года, когда президент США Вудро Вильсон пробудил надежды на эмансипацию своими туманными словами о "самоопределении", вскоре потеряли силу. Колониальные империи держав-победительниц остались нетронутыми. Разочарование Европы, за самоистреблением которой с оцепенением наблюдали другие, пока не привело к ощутимым последствиям. Хотя Европа и Северная Америка были подвержены внутренним сомнениям (см. немецкий бестселлер Освальда Шпенглера "Упадок Запада", 1918-22 гг.) и сталкивались с внешними вызовами, прежде всего с подъемом Японской империи, гордость Европы и Северной Америки за превосходство своей цивилизации пока не подвергалась серьезной опасности. Махатма Ганди, величайший азиатский противник межвоенного периода, на вопрос журналиста о том, что он думает о западной цивилизации, в двух словах сказал. "Я думаю, что это была бы хорошая идея", - ответил он, надув щеки. Однако многие националистические лидеры индийской борьбы за свободу без колебаний встали на сторону своих британских угнетателей в конце 1930-х годов, когда на Западе наметился раскол и британское высокомерие стало меркнуть на фоне убийственной расовой ненависти нацистов.
2 Эмансипация рабов и превосходство белых
Рабство на Западе больше, чем в Восточной Азии
В 1800 г. варварство все еще соседствовало с цивилизацией. Страны, считавшие себя самыми цивилизованными в мире, все еще терпели рабство в зонах своей юрисдикции, куда входили и их заморские империи. К 1888 году, через сто лет после того, как в Филадельфии, Лондоне, Манчестере и Нью-Йорке появились первые небольшие группы аболиционистов, рабство было объявлено незаконным во всем Новом Свете и во многих других странах. Это был лишь небольшой шаг к нынешней правовой ситуации, когда рабство считается преступлением против человечества. Следы института, который на протяжении столетий был основой жизни значительной части американского континента, включая Карибский бассейн, не исчезли в одночасье. Психологические и социальные последствия рабства сохранялись в течение десятилетий, а многие из них заметны и сегодня. В Африке, поставлявшей рабов для американских плантаций, пережитки работорговли и самого рабства сохранялись вплоть до начала ХХ века. Только в 1960-х годах, спустя целое столетие после отмены рабства в США, исламский мир пришел к широкому консенсусу против его юридической легитимности и социальной приемлемости. В 1981 году мусульманская Мавритания стала последней страной в мире, объявившей эту практику вне закона.
Тем не менее 1888 год стал переломным в истории человечества. Институт, который, как никакой другой, противоречил либеральному духу эпохи, был в значительной степени делегитимизирован и извергнут за пределы мусульманского культурного пространства. Если общества с рабами еще существовали, то откровенно рабовладельческих обществ уже не было. Последний пережиток XVII века, когда рабство пережило свой первый расцвет в постсредневековой эпохе, канул в Лету, как только все регионы европейской и неоевропейской сферы перестали допускать отношение к человеку как к собственности, которую можно купить, продать и передать по наследству.
Хотя люди на Западе поздравляли себя с этим великим прорывом цивилизации, которая, как предполагалось, наконец-то создала истинно христианское общество, было бы справедливо отметить, что варварство рабства и работорговли в XVIII - начале XIX вв. не было характерно для всех регионов мира. В течение двух предыдущих столетий в Европе наблюдалось обратное развитие тенденции к более свободным трудовым отношениям как в заморских колониях, так и в форме "второго крепостного права" к востоку от Эльбы. В тот же период в Китае долгосрочная тенденция к согласованию трудовых отношений смягчила жесткие формы социального подчинения и привела к отходу наиболее унизительных форм рабства. Ситуация осложнилась после того, как победившие маньчжуры привили китайским понятиям и практике подневольного и зависимого труда военное рабство и другие внутриазиатские концепции рабства. К концу XVIII в. кабала по-прежнему затрагивала миллионы людей в Цинской империи. Но в отличие от развитых систем рабства и крепостного права в Америке и России, государство, его законы и суды не поддерживали в явном виде отношения принуждения. Цинская политика с определенным успехом пыталась бороться со склонностью помещиков понижать статус сельскохозяйственных рабочих, а также, в некоторой степени, с сексуальной эксплуатацией женщин. Там, где рабство продолжало существовать, оно рассматривалось не как основной институт общества, а как отклонение от нормы, когда юридически свободный крестьянин обрабатывает землю в качестве владельца или арендатора своего участка. В этом смысле Китай 1800 года был явно более "свободной" страной, чем Россия, Бразилия, Ямайка, Куба или юг США. Еще реже рабство встречалось в Японии, где с 1587 года была запрещена как внешняя, так и внутренняя работорговля, а сельское хозяйство стало опираться на необременительный труд. "Историки в целом согласны с тем, что рабство как значимая форма трудовых отношений более или менее прекратило свое существование в Японии к концу XVII в. Иначе обстояло дело в Корее, где рабство было отменено под японским влиянием лишь в 1894 г. Во Вьетнаме, сформировавшемся под влиянием конфуцианства, подневольные отношения постепенно сходили на нет в течение XVIII в.; они не были вновь введены и в начале нового времени, в период великого западного ренессанса.
Таким образом, в конце XVIII в. Китай и, соответственно, Япония, но не Запад, были цивилизациями, где рабство отсутствовало или находилось на грани исчезновения. Буддизм, чье влияние было наибольшим в Юго-Восточной Азии, отмежевался от рабства сильнее, чем ислам или основное христианство, хотя решение об официальной отмене рабства было принято только в XIX веке. Когда Сиам, после десятилетий отката к подневольному труду и крайним формам социальной стигматизации, в 1874 г. принял первый указ об отмене рабства, а в 1908 г. отменил немногие оставшиеся исключения, он сделал это не столько в ответ на прямое давление Запада, сколько в результате буддийского возрождения, в центре которого стояла образцовая жизнь Будды. Этому способствовало и стремление монархии укрепить свой недавно возникший образ современности. В начале ХХ века просвещенная абсолютистская монархия, просуществовавшая до 1932 года, обеспечила старой стране рабства обретение новой идентичности. Сущность современного Таиланда формировалась именно благодаря отсутствию в нем крайних форм принудительного рабства.
Цепные реакции
Подобные сравнительные наблюдения редко проводились на Западе на рубеже веков. Люди были настолько невысокого мнения о восточных обществах, за исключением Японии, что не желали воспринимать тот значительный исторический скачок, который был там совершен. За самодовольством по поводу прекращения рабства упускается из виду и то, что оно не было достигнуто автоматически в ходе прогресса, что оно не продвинулось бы так далеко, если бы значительное число людей не было готово перевести моральные чувства в политические действия. Против рабства велась реальная борьба. Его противникам в Европе и Америке пришлось смириться со многими неудачами, а мощные интересы, поддерживающие рабство, привели к тому, что многие победы были незначительными и шаткими. Оно не "вымерло" с течением времени, не исчезло, потому что устарело. Его судьба была связана с великими потрясениями эпохи. Основные поражения рабство потерпело не в мирное время, а в условиях революций, гражданских войн, острого международного соперничества.
В конце XIX века отмена рабства на родине дала европейцам и североамериканцам новые основания для утверждения своей цивилизаторской миссии. Цивилизованный мир", казалось, вновь доказал свое право на глобальное лидерство; появилась возможность - и не без оснований - занять позицию безмятежного морального превосходства, особенно по отношению к исламскому миру, где рабство еще не считалось противоправным. В Африке европейская война с рабством даже стала главным мотивом и оправданием военной интервенции, что позволило колониализму представить себя на стороне прогресса. Прогрессивные империалисты, белые аболиционисты и афроамериканские противники рабства объединили свои усилия, чтобы перенести борьбу на африканскую сторону Атлантики, продвигаясь вглубь континента, чтобы искоренить работорговлю и уничтожить политическую власть рабовладельцев.
Рабство не вернулось на земли, колонизированные на пике эпохи империализма. Жестокие формы принудительного труда, конечно, оставались правилом, но ни одна из европейских заморских империй не признавала работорговлю и не закрепляла статус раба в колониальном законодательстве. Если в ранний период Нового времени европейцы резко отделяли свои правовые системы на родине от правовых систем в своих зарубежных владениях, то высокий империализм привел к созданию единой юрисдикции, по крайней мере, в этом особом отношении. Ни в Британской, ни в Голландской, ни во Французской империях нигде нельзя было продавать, покупать или дарить других людей, а также подвергать их серьезным физическим истязаниям без санкции уголовного кодекса.
Борьба с рабством и работорговлей развивалась как трансатлантическая цепная реакция, в которой каждое локальное событие приобретало дополнительный смысл в более широком контексте. Британские аболиционисты с самого начала рассматривали себя как активистов, работающих на глобальное дело. После достижения победы на своих территориях они направляли делегации в различные рабовладельческие государства и организовывали международные конгрессы. Противники и сторонники аболиционизма внимательно следили за происходящим в мире и пытались оценить меняющуюся расстановку сил. Цепная реакция не обходилась без перерывов: процесс эмансипации прерывался длительными периодами застоя, а то и возрождения рабства.
Таким образом, историческое место гаитянской революции оказалось весьма двусмысленным. С одной стороны, в 1790-х годах в результате революции во французской колонии Сен-Доминг, ставшей в 1804 году независимым государством Гаити, был свергнут рабовладельческий строй. Везде, где рабы в атлантическом регионе узнавали об этом событии, оно служило сигналом к освобождению. С другой стороны, исход событий в бывшей сахарной колонии укрепил рабство в других странах. Французские плантаторы устремились оттуда на британскую Ямайку и испанский остров Куба, способствуя в каждом случае укреплению рабовладельческой экономики. Именно этот приток капитала и энергии мигрантов превратил Кубу из забытого уголка колониального мира в страну с ориентированным на экспорт агропромышленным комплексом. Любой человек там или на юге США, желающий найти аргументы в пользу отказа от каких-либо уступок беспокойным рабам, мог найти их в том, что ослабление хватки в годы Французской революции открыло путь для воинственных протестов среди рабского населения.
В 1830-1840-х годах повторилась модель ужесточения рабовладельческого строя в ответ на успехи эмансипации. После короткого переходного периода сокращающегося квазирабства в 1838 г. в британских колониях Карибского бассейна и Южной Африке эмансипация приобрела юридическую силу, принеся свободу 800 тыс. мужчин, женщин и детей. Это была государственная эмансипация, а не результат революционной войны по типу гаитянской, но экономические и социальные последствия в британской Вест-Индии были аналогичными. С ликвидацией крупных плантационных хозяйств на таких островах, как Ямайка, Барбадос, Тринидад и Антигуа, сельское хозяйство вернулось к мелкому натуральному хозяйству и в значительной степени перестало приносить имперское богатство за счет экспорта. Денежная компенсация поступала из государственного бюджета в руки плантаторов, которые зачастую жили в Англии как заочные владельцы и не инвестировали эти деньги в Карибский бассейн. (В Южной Африке аналогичная компенсация была в значительной степени влита в местную экономику, что дало положительные результаты). Для апологетов рабства, особенно на юге США, все это подтверждало, что якобы моральный прогресс эмансипации с лихвой перекрывался экономическим регрессом, который был вреден для всех заинтересованных сторон. Опыт британских Карибских островов укрепил решимость владельцев плантаций не допустить подобного в других странах.
Антирабовладение: Британский ответ на Французскую революцию
В "век Разума" мало кто из европейцев не возражал против работорговли, которая приобретала все большее значение в атлантическом регионе XVIII века. Отдельные критики, такие как Монтескье, аббат Рейналь или Кондорсе, не могли скрыть того факта, что рабство редко вступало в противоречие с моральными чувствами или даже с теориями естественного права эпохи Просвещения. Поскольку речь шла почти исключительно о порабощении чернокожих африканцев, на первый план выходило традиционное для европейцев отвращение ко всему черному. Хотя мыслители эпохи Просвещения все еще дорожили единством человеческой расы и не стремились, как многие теоретики XIX века, разделить человечество на отдельные виды по расовому признаку, тем не менее в Европе раннего Нового времени было распространено мнение, что люди с черной кожей - это чужаки, более чуждые, чем арабы или евреи.
Гуманизм, двигавший основателями антирабовладельческих обществ в 1780-е годы, проистекал не столько из высоких теорий эпохи, сколько из двух других источников: (а) возрождение христианских идей братства на периферии устоявшейся религии и (б) новый патриотизм, который видел превосходство нации не только в ее экономических достижениях или военной мощи, но и в ее способности показать остальному миру путь в области права и морали. Такое сочетание было свойственно Великобритании. Будучи скорее мировоззрением, чем сформулированной теорией, она поначалу вызвала к жизни лишь небольшое число активистов, в том числе бывших чернокожих рабов, таких как Олауда Экиано (1745-97). Но вскоре она нашла отклик в британской общественности, которая действительно вступила в новую фазу своего развития под влиянием движения против рабства. Борьба с рабством стала лозунгом, который в период своего расцвета объединял сотни тысяч людей на ненасильственные внепарламентские акции. В условиях политической системы, когда суверенитет парламента по-прежнему принадлежал крошечной олигархии, они жертвовали деньги на поддержку беглых рабов, посещали массовые мероприятия, рассказывающие об ужасах на борту атлантических работорговых судов и на карибских плантациях, подписывали петиции, адресованные законодателям в Вестминстере. Потребительские бойкоты карибского сахара поддерживали давление на интересы рабовладельцев. На этом фоне, после серии подробных слушаний, члены обеих палат парламента в марте 1807 г. проголосовали за запрет работорговли на судах под британским флагом с 1 января 1807 года. Аналогичное решение было сорвано в 1792 г., но со второй попытки оно все-таки было принято. Поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж в 1808 году высказал то, что было на уме у многих: завоевания Александра и Наполеона выглядели "ничтожными" по сравнению с победой над работорговлей.
Историки сходятся во мнении, что столь впечатляющая гибель одного из основных имперских институтов не может быть объяснена только экономическими факторами. К концу XVIII века рабовладельческая плантационная экономика достигла пика эффективности и прибыльности, некоторые владельцы сколотили огромные состояния, и ничто в национальной экономике не требовало изменения сложившейся практики. Утверждение Адама Смита о том, что свободный труд более производителен, чем принудительный, отнюдь не являлось мнением большинства британских экономистов. На чашу весов легли мотивы на уровне идей, способные вдохновить достаточное количество представителей политической элиты, не имевших прямой заинтересованности в Вест-Индии. В совокупности это можно рассматривать как идеологический ответ Великобритании на Французскую революцию и Наполеона.
Особенно на начальном этапе, до начала террора, революция начертала на своем знамени универсалистскую концепцию человечества, на которую простое утверждение национальных интересов не было убедительным ответом. Консервативные идеологи мало что могли противопоставить мощной Декларации прав человека и гражданина, если только не определить альтернативное поле транснационального универсализма. Одним из таких полей было рабство. Революционное Национальное собрание в Париже, в котором интересы плантаторов имели значительный вес (как и в британском парламенте), занималось мелкими оттягивающими маневрами. Правда, в 1794 г. Конвент окончательно запретил рабство во всех французских владениях и распространил гражданство на всех жителей Франции и колоний мужского пола независимо от цвета кожи. Но в 1802 г. Бонапарт в качестве первого консула вновь узаконил и рабство, и работорговлю. Таким образом, в течение нескольких лет Франция утратила свои позиции лидера в этом вопросе и вернулась к корыстным привычкам старого режима. В Великобритании, втянутой в борьбу с Наполеоном в годы, предшествовавшие принятию Акта 1807 г., идеологическую инициативу взяла на себя патриотическая общественность, опиравшаяся на то, что ни в одной стране мира нет институциональных гарантий от произвола (монархического или революционного). Эти гарантии должны были распространяться только на колонии.
Подобные политические мотивы вполне могут сочетаться с индивидуальными мотивами действий. Активная поддержка аболиционистов позволила огромному количеству граждан мужского и женского пола проявить свою приверженность в преддверии еще не завершенной демократизации британской политической системы и освободиться от бремени, которое все больше ощущалось как коллективная вина. Риторика ведущих аболиционистов была направлена именно на идентификацию с жертвами, путь к которой проложили сентиментальные романы XVIII века и популярные темы освобождения от тирании ("Фиделио" Бетховена датируется 1805 годом).
В основной литературе аболиционистов гуманитарно-этические призывы сочетались с аргументами, связанными с военными и имперскими интересами нации; великое мировое соперничество с Францией неизбежно затрагивало все сферы британской политики. Однако в 1815 году ситуация изменилась. В результате выхода Великобритании из войны работорговля резко сократилась, и Королевский флот, повелитель волн, получил право захватывать корабли других стран и освобождать находящихся на них рабов, не взирая на формальную принадлежность. Это не смогло полностью ликвидировать торговлю (эффективность действий морской полиции вызывает серьезные сомнения), но не позволило другим странам заполнить образовавшуюся после британцев брешь, хотя и ценой ряда дипломатических инцидентов (например, с Францией). Кроме того, в 1807 году Конгресс США запретил участие своих граждан в африканской работорговле, фактически сделав незаконным дальнейший импорт рабов.
Моральный импульс аболиционизма был достаточно силен для того, чтобы даже в более поздние времена усиления империализма в британской общественности сохранялся ужас перед рабством. Борьба с рабством по-прежнему оставалась лозунгом, способным мобилизовать людей. Так, когда в 1901 г. выяснилось, что шоколадная компания Cadbury's, к отвращению ее основателей квакеров, использует какао-бобы, произведенные с применением рабского труда на португальском острове Сан-Томе, гуманитарные организации развернули ожесточенную кампанию против Cadbury и португальского правительства, в итоге вынудив Министерство иностранных дел заняться этим вопросом дипломатическим путем.
Индия: Отмена смертной казни в кастовом обществе
Рабство в Британской империи распадалось по-разному. В Карибском бассейне отмена рабства ослабила плантаторскую экономику, но британские плантаторы получили компенсацию за свои потери. В Южной Африке белые (африканеры, но также и британцы), чье сельское хозяйство основывалось на эксплуатации рабов, особенно в производстве пшеницы и вина, восприняли новый закон как прямое нападение. Великий поход буров в глубь страны, начавшийся в середине 1830-х годов, был не в последнюю очередь ответом на новую гуманитарную риторику двадцатых годов, на подрыв патриархального авторитета эгалитарным законодательством и на либерализацию трудовых отношений на мысе Доброй Надежды. В многообразном социальном ландшафте Индии отмена рабства стала постепенно осуществляться только с начала 1840-х годов. Здесь, в отличие от Карибского бассейна, не было единой, четко структурированной системы рабства, граница между рабством движимого имущества и другими формами была трудноопределима, а в правовых кодексах и обычном праве различных общин существовали тонкие градации рабства. Существовало домашнее рабство и сельскохозяйственное принуждение, женщин продавали за сексуальные услуги, а детей отдавали чужакам во время голода; рабство несостоятельных должников часто граничило с рабством, особенно если родители передавали свой долг следующему поколению.
В этих условиях британские и индийские реформаторы должны были действовать осторожно, применяя дифференцированные по регионам стратегии. В мусульманских районах страны, где рабство имело глубокие корни, правящим элитам не бросали слишком провокационных вызовов, в то время как в индуистских районах возникла сложная проблема определения того, с какого момента порабощение низших каст может быть охарактеризовано как форма рабства. Ситуация не всегда была столь однозначной, как в штате Керала, где представители низших каст в начале XIX в. могли быть легально куплены и проданы, заложены в качестве залога или даже безнаказанно убиты своим хозяином. (Сегодня индийское общество все еще довольно восприимчиво к долговой кабале и формам детского труда, сходным с рабством). В целом, однако, процесс эмансипации начался в этой стране еще до середины века. Переломным в правовом отношении стал 1843 год, когда суды Индии с этого момента отказались исполнять иски, основанные на мнимом рабском статусе должника. Многие, кто покинул Индию в последующие десятилетия, чтобы работать по контракту, делали это, спасаясь от еще более суровых условий рабства, которое медленно отступало.
Французский и голландский аболиционизм
Несмотря на сильное давление Великобритании, Франция не торопилась с отменой смертной казни. Вплоть до 1848 г. правительства довольствовались тем, что умиротворяли Лондон, а гуманитарное аболиционистское движение не находило поддержки у французской общественности. В период Реставрации (1815-30 гг.) колониальная администрация действовала в тесном контакте с интересами плантаторов. В Карибском бассейне в ослабленном виде была возрождена рабская система старого режима, а на сахарном острове Реюньон в Индийском океане (точно в то же время, что и на испанской Кубе) активно создавалась плантационная экономика. Более того, до эпохи свободной торговли сохранялась возможность резервировать французский сахарный рынок для колониальной продукции. Как ни парадоксально, но именно правительство Карла X, крайне реакционное даже по меркам Европы эпохи Реставрации, подписало в 1825 году двустороннее торговое соглашение с Гаити и создало европейский прецедент, признав отделившуюся черную республику в обмен на непомерную компенсацию лишенным собственности французским землевладельцам. Июльская монархия, пришедшая на смену Бурбонам в 1830 г., положила конец тайной работорговле во французских колониях, которая так раздражала Великобританию, держа плантаторов на коротком поводке и ориентируясь скорее на политическую модель современной Великобритании, чем на прошлое старого режима.
Однако только во время революции 1848 года небольшая группа во главе с Виктором Шельхером (сыном бизнесмена, который в 1829-30 гг. воочию увидел нищету карибских рабов) успешно выступила за законодательное запрещение рабства. Этот прорыв был обусловлен тем, что, помимо узких групп интересов, у института рабства оставалось все меньше сторонников. В 1840-х годах за аболиционистов выступали многие видные интеллектуалы - от Токвиля до Ламартина и Виктора Гюго, а новый республиканский режим мог взять ситуацию в колониях под контроль, только подчинив себе плантаторские элиты. Республика и последующая монархия Наполеона III предстали в роли благонамеренных патриархальных владык, управляющих темнокожими колониальными подданными. Во Франции никогда не было широкомасштабного массового движения против рабства, которое сохраняло бы свою активность в течение длительного периода времени.
В 1863 г. Нидерланды стали последней западноевропейской страной, отменившей рабство в своих американских владениях, прежде всего в Суринаме. Здесь также существовал переходный период квазирабства, продолжавшийся до 1873 года. Причем, как и в случае с Великобританией и Францией (но в отличие от США и Бразилии), компенсация рабовладельцам выплачивалась из государственного бюджета; средства покрывались непосредственно за счет доходов от Нидерландской Ост-Индии, которые в середине десятилетий века резко возросли при так называемой системе культивирования. Таким образом, индонезийские подневольные работники оплачивали освобождение карибских рабов.
Отмена рабства в колониях стала отложенным эффектом домино, в некотором роде уже спровоцированным Гаитянской революцией, пронесшейся ударной волной по миру западного рабства. После первого шага Британии ни одна западноевропейская страна, желающая считаться цивилизованной, не могла долго оставаться в стороне от этой динамики. В рамках этой европейской тенденции следует рассматривать и отмену крепостного права в России в 1861 г. Это был в основном государственный проект, в котором ни крестьянские восстания, ни общественное движение за свободные условия труда не сыграли особой роли. В глазах царя Александра II и его советников крепостное право было пятном на международной репутации империи и препятствием на пути социальной модернизации.
Конец рабства в США
Совсем иначе обстояли дела в США. Нигде основы рабовладельческого общества не были так устойчивы, как в южных штатах, население которых, несмотря на отсутствие нового импорта из Африки, продолжало расти семимильными шагами. Накануне Гражданской войны в США проживало четыре миллиона рабов, тогда как двадцатью годами ранее, в 1840 году, их было не более 2,5 млн. Эти люди жили в одном обществе с белыми, тогда как британские и континентальные аболиционисты, взявшиеся за защиту рабов в своей стране или за океаном, редко имели реальный контакт с африканцами. Аболиционистское движение развернуло кампанию на свободном от рабов Севере, но не имело шансов закрепиться на Юге. В годы, предшествовавшие Гражданской войне, на Юге все больше развивался лагерный менталитет, не допускавший никакого противодействия системе. Даже нерабовладельческое большинство белых идентифицировало себя как избирателей с пропагандистским образом Юга и помогало поддерживать социальные отношения, от которых они сами не получали прямой выгоды; в конце концов, жизнь крупного плантатора часто соответствовала их представлениям об идеальном существовании. Северным аболиционистам, которые начали боевую кампанию с активным участием женщин и афроамериканцев только в 1830-х годах, удалось мобилизовать меньшую базу, чем та, которую имели британские противники рабства на разных пиках до 1833 года. Кроме того, они вели борьбу в более сложной ситуации, поскольку Север и Юг США имели гораздо более тесные связи друг с другом, чем Великобритания со своими далекими сахарными колониями. Кроме того, расизм был гораздо более распространен в обществе Севера, чем в Британии начала XIX века, и отражал влияние прошлого рабства Севера.
Столкнувшись с тщательно разработанной апологией рабства, североамериканские аболиционисты опирались на более радикальные религиозные источники, чем их британские коллеги, и выглядели более фанатичными в идеологическом спектре США. Многие из них с почти навязчивой убежденностью считали, что практика рабства или даже его безропотная терпимость - это грех, достойный наказания. Поскольку их главной целью зачастую было скорее искоренение зла рабства, чем интеграция чернокожих в американское общество, предложения решить проблему путем репатриации освобожденных рабов в Африку находили одобрение далеко за пределами ограниченных аболиционистских кругов; вполне возможно, что критика рабства шла рука об руку с неприятием присутствия темнокожих в Америке.
Однако радикалы, группировавшиеся вокруг публициста Уильяма Ллойда Гаррисона, не желали иметь ничего общего с такими планами. На Севере аболиционисты также столкнулись с более сильным сопротивлением, чем когда-либо в Великобритании; оно могло выражаться не только в физических нападениях на их лица и запасы литературы, но и в заговоре молчания. После Миссурийского кризиса 1819-1821 гг. ведущие политические силы тайно договорились о том, чтобы сделать рабство запретной темой, а в 1836-1844 гг. фактически было введено "правило кляпа", запрещающее любое обращение к этой теме в Конгрессе. Таким образом, в течение длительного времени Соединенным Штатам не хватало политической воли, которая в Великобритании связала рабский вопрос с изменениями в избирательном праве и привела к принятию большого пакета реформ 1832-33 гг.
Борьба белых и черных аболиционистов сама по себе не привела бы к Гражданской войне, а без Гражданской войны "особый институт", возможно, продержался бы еще некоторое время. Север не вел войну непосредственно для того, чтобы покончить с рабством. Прокламация Линкольна об эмансипации от 1 января 1863 г. - важнейший поворотный пункт в истории афроамериканцев XIX в. - также имела прагматическую цель мобилизовать сопротивление чернокожего населения на военные действия северян. Сам Линкольн изначально не был аболиционистом, считая, что чернокожие не смогут жить на равных правах в обществе, где большинство составляют белые, но в середине пятидесятых годов он публично изменил свою позицию. С другой стороны, он долгое время придерживался убеждения, что каждый человек должен пользоваться плодами своего труда и иметь возможность развиваться как личность. Став президентом, Линкольн сначала вел себя осторожно в отношении цели полной эмансипации, но затем с характерной для него решительностью совершил прыжок.
Таким образом, хотя отмена рабства в США стала побочным продуктом войны, а не кульминацией общественных кампаний или неуклонно растущей открытости высшего политического руководства к решительным реформам, проблема рабства лежала в основе Гражданской войны. Именно она стала главной причиной того, что слабые институты центральной власти - президентство, Конгресс, Верховный суд - уже не могли сдерживать центробежные тенденции, проявлявшиеся в регионах. Вопрос "за" и "против" распространения рабства на новые территории на Западе был центральным вопросом внутренней политики США в 1820-1860 гг. Революционный процесс в Америке, включавший революцию на Гаити, декрет 1794 г. (отмененный в 1802 г.) об отмене рабства во всех французских колониях и британский закон о работорговле 1807 г., ослабил основы рабства, и в то же время практически одновременно Глубокий Юг США стал новым центром притяжения плантаторской экономики.
Несмотря на принцип нерушимости федеральной конституции, это вполне могло бы привести к сосуществованию на территории (бывших) Соединенных Штатов двух по-разному устроенных суверенных государств, если бы рабовладельцы-южане не оказывали доминирующего влияния на национальную политику на всем пути от Джорджа Вашингтона до избрания Авраама Линкольна. Таким образом, лагерный менталитет Юга времен антисемитизма сочетался с попытками заставить Север отказаться от собственных моральных принципов. В 1850 году Конгресс принял Закон о беглых рабах, разрешавший федеральным властям преследовать беглых рабов на территории свободных штатов и силой возвращать их владельцам на Юге. Произошло еще несколько подобных провокаций, в результате которых стало ясно, что нормативное единство страны - эмоциональный миф, культивируемый с первых дней существования, - разрушается. Нарастание напряженности привело в конце концов к началу Гражданской войны, причем каждая из сторон объявила себя невиновной.
И те, и другие делали ставку на внешний мир: Великобритания, несмотря на многочисленные конфликты, оставалась главным политическим и культурным ориентиром для индустриализирующегося Севера, в то время как южные элиты больше сближались с рабовладельцами Бразилии и Кубы. Прокламация Линкольна об эмансипации оказала влияние и за рубежом, поскольку общественное мнение Великобритании стало более четко ориентироваться на Север. Правительство лорда Пальмерстона, отчасти под давлением Наполеона III, и раньше подумывало о вмешательстве в Гражданскую войну, но прокламация возродила моральную энергию аболиционистского движения тридцать лет спустя и привела к массовым демонстрациям, которые не позволили Уайтхоллу встать на сторону Конфедерации.
Бразилия в сравнении с США
На Гаити и в США отмена рабства сопровождалась широкомасштабным насилием. В других карибских колониях и новых республиках испаноязычной Америки (где законы об отмене рабства были приняты в основном в 1850-х годах) этот процесс проходил более мирно, как и освобождение крепостных в царской империи в 1861 году. На Кубе и в Бразилии также наблюдался относительно низкий уровень насилия. Среди историков до сих пор ведутся споры о том, было ли рабство в Латинской Америке менее жестоким по сравнению с Карибским бассейном и США. Тот факт, что к концу существования системы смертность рабов в Бразилии была заметно выше, чем в южных штатах США, казалось бы, свидетельствует об обратном.
Сильные стороны поддерживали рабство как в политически независимой Бразилии, так и в испанской колонии Куба - в противном случае оно не продержалось бы до 1886 и 1888 гг. соответственно. В Бразилии в начале 1880-х гг. рабовладельцы все еще защищали свою собственность с оружием в руках; сопротивление рабов, открытое или скрытое, не ослабевало, но репрессии были достаточно сильны, чтобы предотвратить крупные восстания. На Кубе, куда в середине 60-х годов все еще продолжали поставлять рабов, вопрос об освобождении оказался вплетен в более широкую программу войны за независимость 1868-1878 гг. Война закончилась неудачей, но и креольские повстанцы, и испанские правители уговаривали рабов сражаться на их стороне и предлагали им перспективу свободы.
В отличие от Кубы и других стран испаноязычной Америки, в Бразилии рабовладельческий строй был одним из двух крупнейших в западном мире (наряду с южными штатами США). Ее отмена произошла не внезапно, как в США, а в результате длительного снижения значимости, сопровождавшегося многочисленными актами манумиссии и завершившегося "Золотым законом" 1888 г. - последней эффектной официальной акцией монархии при принцессе-регентше Изабел. В 1831 году под давлением Великобритании было принято новое законодательство, обещавшее свободу всем людям, недавно ввезенным в качестве рабов, но контрабандисты остались безнаказанными и в основном обходили его положения; в сороковые годы даже наблюдался рост импортной торговли. Более эффективные меры были введены в 1850 г., в том числе из-за опасений, что невольничьи корабли привезут с собой холеру. После этого цена на рабов возросла, а количество освобожденных сократилось.
Манумиссия в Бразилии всегда была намного проще, чем в США, а шансы получить свободу, соответственно, выше. Пока работорговля и контрабанда обеспечивали свежие поставки из Африки, для бразильских рабовладельцев имело экономический смысл разрешать освобождение рабов и использовать выручку от их продажи для восполнения образовавшихся дефицитов. В США после 1808 г. такой вариант отпал из-за прекращения импорта и резкого роста цен на рабов, и то же самое теперь происходило в Бразилии. Примерно с середины века, хотя и с большими региональными различиями, рабство стало терять свое значение для бразильской экономики: сначала в городах, затем на сахарных плантациях (все более оснащенных современными паровыми мельницами и управляемых британскими инвесторами с использованием свободной рабочей силы) и, наконец, в районах производства кофе. В отличие от юга США, рабство к моменту отмены уже не было экономически жизнеспособным институтом. Оно сохранялось в основном в менее производительных, технологически отсталых отраслях и в регионах с плохим транспортным сообщением.
Относительно спокойный путь к отмене рабства в Бразилии можно объяснить тремя факторами. Во-первых, основной экономический центр тяжести переместился с сахаропроизводящего Северо-Востока в расширяющиеся кофейные зоны на Юге, где все большую роль играли иммигранты из Южной Европы. В условиях ненасытного рынка труда рабство еще сохраняло свои позиции, но преимущества свободного иммигрантского труда становились все более очевидными для предпринимателей. Во-вторых, Бразилия была единственной частью Америки к югу от Калифорнии, где аболиционизм (начиная с 1860-х годов) вышел за пределы кругов интеллигенции, либеральных политиков и капиталистических работодателей и получил массовое распространение среди городских средних слоев и свободных рабочих (иммигрантов, а также мужчин и женщин местного происхождения). В-третьих, несмотря на формирование центров притяжения, рабовладельческое население было распределено по регионам Бразилии. Поэтому рабский вопрос не был источником поляризации между свободными и несвободными зонами, как это происходило в США на пути к сецессии и гражданской войне.
В большей степени, чем в странах Карибского бассейна и юга США, рабство перестало быть подходящей формой труда в последние десятилетия своего существования. Тем не менее оно не просто испарилось. В конституционной монархии его отмена без компенсации (как в США, но не в британских Карибах) стала предметом борьбы за политическую власть, в которой победили те, кто видел в свободной от рабов республике предпосылку для современного национального государства, особенно ориентированного на англосаксонские страны. В итоге решение было принято под влиянием своего рода массовой забастовки, когда рабы тысячами покидали плантации.
Таким образом, долгая история взлета и падения рабства и "второго крепостного права" в цивилизации "Запада" окончательно завершилась в 1880-е годы. В дальнейшем именно Евразия, а не Западное полушарие, станет свидетелем лагерей и истребительных миров национал-социалистов, советских и китайских коммунистов (министр вооружений Гитлера Альберт Шпеер после 1945 г. говорил о "рабском государстве" СС) - явление, в конечном счете, худшее, чем классическое африканское рабство, поскольку оно основывалось не на торговле людьми, а на системе, в которой труд был скорее побочным продуктом организованного подавления, чем причиной его осуществления. Однако на самом либерально-капиталистическом Западе даже крайние реакционеры и антигуманисты не помышляли о том, чтобы вновь сделать рабство "нормальным" социальным институтом.
Эмансипация в мусульманском мире?
В мусульманском мире события развивались иначе. Рабство, традиционно одобряемое, в XVIII веке переживало спад. Однако в середине трети XIX века рост спроса на экспортную продукцию во многих местах вновь привел к резкому росту использования рабов, причем, как правило, в мелком производстве, а не на крупных плантациях. Во время египетского хлопкового бума 1860-1870-х годов, вызванного прекращением поставок американского хлопка на европейские фабрики во время Гражданской войны, даже рядовые фермеры дошли до того, что стали нанимать черных африканских рабов. Одновременно росла потребность государства в принудительном труде и рабских войсках, а подневольные наложницы из Причерноморья стали символом статуса в широких кругах Египта. Рабы также были обычным явлением в домах и на полях Анатолии, Ирака и мусульманской части Индии.
Вероятно, начиная с 1880-х годов в исламских странах сократилось производственное рабство. Однако взгляды интеллектуальных лидеров, особенно духовных лиц, получивших юридическое образование, и система ценностей общества в целом не продемонстрировали того решительного поворота против рабства, который произошел на Западе. Предложения о его резкой отмене практически никогда не становились политически влиятельными. Однако одним из первых исключений стал тунисский бей Ахмад аль-Хусейн, который в 1846 г. (за два года до Франции) первым в истории мусульманского мира заложил основу для отмены рабства, сочетая личные убеждения с попыткой завоевать уважение англичан и лишить Францию повода для вмешательства из-за границы в Алжир. Во время визита во Францию в конце 1846 года французские либералы с удовольствием приветствовали его как цивилизованного поборника свободы.
Но Ахмад оставался исключением из правил. В Османской империи такие либералы, как великий визирь Мидхат-паша, не смогли долго продержаться. Султан Абдулхамид II лишь с большой неохотой боролся с работорговлей из Африки и Кавказа и не покончил со старой практикой гаремного рабства: в 1903 г. в его собственном серале все еще оставалось 194 евнуха и около 500 женщин. Только после младотурецкой революции 1908 г. рабство стало резко сокращаться, хотя после 1915 г. часть уцелевшей армянской общины постигла участь, сходная с судьбой рабов. В Египте хедив Исмаил, столь открытый для Запада в других отношениях, был крупнейшим рабовладельцем страны, и только британская оккупация после 1882 г. положила конец всем формам рабства. Иран, как и другие страны Ближнего Востока, подписал Брюссельскую конвенцию против работорговли еще в 1890 году, но только его радикальная светская модернизация à la turque при Реза-шахе привела к запрету самого рабства в 1928-29 гг.
Из-за разногласий между многочисленными местными школами права отмена рабства в мусульманских частях мира происходила более постепенно и менее драматично, чем на Западе. Не все шаги по прекращению рабства там следует связывать с давлением Запада. Отказ от рабства существовал и на местном уровне, в том числе в некоторых трактовках Корана, но до Первой мировой войны это редко приводило к активным действиям со стороны национальных государств.
Отрывки из рабства
Что пришло после рабства? В идеале момент освобождения, символизируемый сбрасыванием цепей, должен был быть перенесен в юридико-политические системы и социальные структуры, обеспечивающие новую свободу. Такие системы и структуры могли быть созданы с помощью бывших рабов, но не только ими; необходимо было также преобразовать структуру национального или колониального государства. Менталитет должен был измениться: от презрения или, в лучшем случае, снисходительного сочувствия до реальной готовности признать бывших рабов не только абстрактными людьми, но и соседями, гражданами и полезными членами общества. Такая либеральная утопия практически не была реализована в XIX веке. Подозревая, что так и будет, ряд первых аболиционистов преуменьшили локальные успехи и поставили перед собой более сложные задачи, основанные на идее глобальной цивилизаторской миссии. Казалось, что мир будет защищен от рецидива варварства только в том случае, если рабство будет повсеместно вырвано с корнем. Особую активность в этом направлении проявило Общество африканской цивилизации, основанное в Лондоне в 1840 г. и поддержанное значительной частью викторианского истеблишмента, включая принца Альберта и несколько десятков членов парламента. Одной из первых акций общества в 1841-42 гг. стало направление антирабовладельческой миссии в район Нигера в Западной Африке. Это амбициозное неимпериалистическое предприятие, столкнувшееся с многочисленными трудностями и оказавшееся неспособным достичь своих высоких целей, стало ярким выражением чувства миссии, которое иногда двигало противниками рабства в начале XIX века.
Миссия в Нигере, как и последующие поездки миссионера Дэвида Ливингстона в Африку, была основана на христианских, гуманитарных и патриотических побуждениях. Но они не играли особой роли в построении систем после ликвидации рабства, когда решение проблем носило исключительно локальный характер и практически не предполагало международных трансфертов. Кроме того, множественность путей развития делает сравнение здесь особенно трудным. Микроисторические исследования сосредоточены на жизненных судьбах, которые можно достоверно зафиксировать, на превращении плантаций в мозаику более или менее независимых мелких хозяйств или на процессах (едва заметных для участников), когда рабские узы переходили в отношения принуждения, носившие другие названия и имевшие другой статус в глазах закона. Сегодня используется общий термин «постэмансипационные общества» - которые отличаются друг от друга по количеству и доле бывших рабов в общей численности населения, типу и интенсивности расизма в обществе, возможностям трудоустройства и продвижения по службе, распространенности насилия, гендерному неравенству в жизни - словом, по "степеням свободы".
Плантационная экономика была разрушена не везде. На Гаити она исчезла вместе с экспортным производством. Аналогичное, хотя и менее драматичное развитие событий наблюдалось на Ямайке (которая оставалась британской колонией). В Тринидаде плантационное производство было восстановлено через несколько десятилетий, хотя рабочая сила теперь состояла в основном не из местных бывших рабов, а из наемных рабочих из Азии; то же самое произошло и на острове Маврикий в Индийском океане, также находившемся под властью Великобритании. Куба, покончившая с рабством через восемьдесят лет после Гаити, пошла по другому пути: изменения в технологии производства сахара и иммиграция белых из Испании сгладили этот переход, так что после освобождения производство снизилось лишь незначительно и уже через несколько лет вновь превысило прежний уровень. Эти изменения происходили в аграрных рамках. На данный момент даже в южных штатах США после эмансипации не произошло масштабной индустриализации.
Результаты интерпретировались пострадавшими группами в каждом конкретном случае. Интересы бывших рабов отличались от интересов бывших рабовладельцев, колониальные правительства и аболиционисты возлагали на них свои надежды. Эмансипация рабов - один из самых амбициозных проектов реформ XIX века - была сопряжена с необычайно сильным и повсеместным разочарованием. Иногда это было лицемерно: те же колониальные режимы, которые жаловались на трудности искоренения рабства в Африке, не гнушались устанавливать новые формы рабства, будь то принудительный труд во всех его проявлениях (корве был запрещен во Французской империи только в 1946 г.), фискальные поборы или прямое вмешательство в сельское хозяйство. Однако лишь в редких случаях они выкристаллизовывались в устойчивые структуры жесткого порабощения. Под давлением волнений за рубежом и критики внутри страны европейские колониальные системы были способны к существенной самокоррекции. Поэтому после Первой мировой войны сверхпринудительные трудовые режимы и эксцессы насилия встречались гораздо реже, чем до нее. Было бы неправильно недооценивать глубокий моральный и политический перелом, который представляла собой отмена узаконенного рабства, где бы она ни произошла. К 1910 году, за небольшими исключениями, искоренение рабства было достигнуто во всей Африке к югу от Сахары.
Постэмансипационное общество на американском Юге
Ни в одной другой стране отмена рабства не расширила возможности для действий так резко, как в США. Во время Гражданской войны сотни тысяч афроамериканцев взяли свою судьбу в свои руки, сражаясь на стороне Союза или оказывая ему иную помощь в качестве свободных негров с Севера или беглых рабов с Юга, завладевая землей на Юге, оставшейся без хозяина. К моменту принятия Прокламации об эмансипации уже назревало великое восстание чернокожих американцев. Переходя к свободе, бывшие рабы давали себе новые имена, переезжали в новые дома, вновь собирали свои разрозненные семьи и искали пути экономической независимости. Те, кому хозяин раньше отказывал в свободе слова, теперь могли открыто заявлять о себе на публике; на поверхность выходили общественные институты чернокожих, работавшие до этого в подполье, - от церквей и школ до похоронных обществ. Будучи рабами, чернокожие женщины и мужчины были собственностью своего хозяина и, следовательно, не являлись самостоятельными субъектами права. Теперь они могли выходить в свет, давать показания в суде, заключать взаимообязывающие контракты, заседать в суде присяжных, голосовать на выборах и выдвигать свои кандидатуры на должности.
Но затем это великое новое начало обернулось своей противоположностью - резкой расовой дискриминацией. К концу 1870-х годов завоевания периода эмансипации были в значительной степени сведены на нет, а в 1880-х годах расовые отношения в бывших рабовладельческих штатах Юга резко ухудшились. Правда, после 1890 г. афроамериканцы уже не были рабами, но на них распространялась крайне жесткая расовая система, которая шла рука об руку с белым террором и законом Линча. Для чернокожих уже не могло быть и речи об осуществлении своих гражданских прав. Подобные жесткие расовые порядки вне рабства встречаются лишь в трех случаях: на американском Юге в 1890-1920-е годы, в Южной Африке после 1948 года и в Германии после 1933 года и в оккупированной немцами Европе во время Второй мировой войны. Если оставить в стороне пример Германии, то можно отметить примерное сходство между США и ЮАР, чья система апартеида уходит корнями далеко в XIX век. В 1903 году У.Э.Б. Дю Буа, ведущий и всеми уважаемый афроамериканский интеллектуал своего времени, открыл свой «электрифицирующий манифест» Души черного народа" предсказанием, что "цветовая линия" станет проблемой XX века - не только в США, но и в мировом масштабе. Там, где этот прогноз оказался наиболее точным, рабство сменилось господством белой расы, а государственное или негосударственное насилие обеспечило привилегии для групп, определяемых не иначе как по цвету кожи.
Если в рабовладельческих обществах иерархические отношения строились на том очевидном факте, что ручной труд выполнялся почти исключительно рабами и вольноотпущенниками и что ни одна из этих двух групп не имела особых шансов на социальное продвижение, то в постэмансипационном обществе бывшие рабы напрямую конкурировали с бедными белыми на рынке труда. В условиях политической свободы чернокожие отстаивали свои интересы и не позволяли превратить себя в аколитов белых лидеров. Часть белого общества отвечала на этот двойной вызов дискриминацией и жестокой враждебностью. Расизм был предпосылкой такого мышления и структур, а они, в свою очередь, придавали ему дополнительную силу. Так на месте репрессивного расизма рабовладельческого общества появился расистский остракизм, основанный на превосходстве белой расы. Это уже было распространено в северных штатах США, отказавшихся от узаконенного рабства в революционный период; теперь оно получило более широкое распространение и стало более радикальным на Новом Юге конца XIX века, подрывая Четырнадцатую поправку к Конституции, провозглашавшую гражданином, равным перед законом, любого "родившегося или натурализованного в Соединенных Штатах". Законы отдельных штатов все же включали эту формулировку, и уход последних федеральных войск с Юга лишил чернокожее меньшинство защиты, которую могло бы предоставить ему менее расистское центральное правительство. Новый расовый порядок на Юге, символом которого с 1869 года стала растущая активность Ку-клукс-клана, достиг своего пика ярости на рубеже веков, затем стал более мягким в 1920-е годы и был окончательно свергнут движением за гражданские права в 60-е годы.
ЮАР, США, Бразилия: Расовые порядки
Хотя различия с ЮАР слишком велики, чтобы проводить всестороннее сравнение, некоторые поучительные перекрестные ссылки можно найти и здесь. События в двух странах, включая несколько влиятельных трансферов, происходили не синхронно: ЮАР освободила своих рабов почти на три десятилетия раньше США, но уже к 1914 г. идеология и инструменты расистской иерархии и исключения присутствовали в обеих странах. Затем, в 1920-е годы, ЮАР вновь заняла лидирующую позицию, сделав апартеид основным принципом национального законодательства, так что ликвидировать расовую систему там можно было только путем смены режима в центре (как это произошло в 1994 г.), а не путем "постепенных" изменений в законодательстве и системе правосудия, как это произошло в США после Второй мировой войны. В обеих странах очень важную роль сыграли движения за гражданские права чернокожих, поддержанные белыми либералами. В обеих странах расовый порядок начала ХХ века имел давние исторические корни. Идеология свободного труда, представленная в одном случае промышленно развитым Севером, в другом - британским присутствием в Кейпе, вступила в конфликт с предпочтениями африканеров или южных плантаторских олигархов в отношении расового подчинения и монополии на политическую власть чисто белого народа-хозяина. Сепаратистские войны 1861-65 гг. в США и 1899-1902 гг. в ЮАР прошли в пользу либерально-капиталистических сил: в США - с военным перевесом, в ЮАР - лишь чуть-чуть. Но в течение полутора десятилетий на юге США и примерно половины этого срока в ЮАР два белых лагеря достигли компромисса друг с другом за счет черного населения.
В 1910 году Британская империя предоставила автономию белым поселенцам в Южной Африке. В процессе "национального" воссоединения, фактически ограниченного белыми, черное большинство было лишено прав, которыми оно пользовалось ранее или которые ему были обещаны. В США после окончания Реконструкции в 1877 году Север не смог помешать южным штатам лишить чернокожих прав и установить "цветной барьер". На Севере, при всей дискриминации, с которой оно сталкивалось в повседневной жизни, чернокожее население в принципе не переставало иметь доступ к избирательным урнам. Таким образом, узаконенная дискриминация оставалась местной или региональной особенностью, а не национальной нормой. Гуманизм, который в обеих странах двигал процесс, приведший к отмене рабства, - сначала в ЮАР под влиянием импульсов, привнесенных из Великобритании, - к началу ХХ века исчез из их политики. Борьба с господством белой расы затянулась на многие десятилетия. Цветная демократия, утвердившаяся в качестве политической программы в середине XIX века, потерпела поражение, которое с большим трудом удалось обратить вспять как в Южной Африке, так и на американском Юге.
В другом крупном случае массового рабства XIX века господство белой расы не было следствием его отмены. Существует несколько причин, по которым рабство в Бразилии сохранялось дольше, чем где-либо в Латинской Америке: не последнюю роль играет тот факт, что бразильцы не вели войну за независимость против колониальной власти, поэтому, в отличие от соседних стран в борьбе с испанцами, им не пришлось набирать чернокожих солдат. Были неоднократные случаи сопротивления чернокожих рабству, но ничто не могло сравниться с чернокожим африканцем, вооруженным с британского одобрения, который мог бы потребовать что-то взамен своих услуг. Таким образом, в Бразилии отсутствовал один из ключевых источников "современной" политизации. Но почему после 1888 г. там не сложился формальный расовый порядок? После отмены рабства, совпавшей с мирным переходом от монархии к республике, начались долгие споры о национальной и расовой идентичности страны и ее возможностях для модернизации. Так как в Бразилии манумиссия проходила легче, чем в США, и не так жестко пресекалась мисцегенация, не было столь жесткого соответствия между цветом кожи и социальным статусом, и люди в целом были менее склонны к резким дихотомиям. Таким образом, освобожденные рабы раньше других заняли свое место в концепциях модернизации, которыми занимались представители белой элиты.
Еще более важной была стратегия замещения рабов в динамично развивающихся секторах экономики новыми иммигрантами из Европы. Бывшие рабы оказались в экономически маргинальном положении, оказавшись на другом рынке труда, нежели новые иммигранты, поэтому жесткая конкуренция, которая в других странах мира обычно подпитывает расизм, оказалась фактором второстепенной важности. Расовая принадлежность также никогда не становилась спорным вопросом региональной политики в Бразилии; ни одна из особых областей не определяла себя с точки зрения расовой идентичности, которая предлагала отделение как решение их проблем, как это сделали южане в США. Более того, элита старалась проповедовать инклюзивный национализм и миф о том, что прежняя рабовладельческая система была исключительно гуманной. Это позволило выстроить национальную историю как континуум - от колониальных времен до монархии и республики.
Материальное положение чернокожих в Бразилии после эмансипации было ничуть не лучше, чем в Алабаме или ЮАР: государство просто не заботилось о них. Здесь не было аналога Реконструкции, но не было и ответной реакции в виде официального апартеида; власти не считали, что в их обязанности входит поддержание расовых барьеров. Если многие проявления расистского насилия оставались безнаказанными, то не потому, что они исходили непосредственно от государства, а потому, что само государство было слишком слабым. Аболиционисты были неспособны повлиять на социальный порядок после освобождения. Тем временем на Кубе белые и черные вместе сражались против испанцев в войне за независимость, а рабочая сила в сахарной промышленности имела более широкий спектр цветов кожи. Таким образом, после отмены рабства политика была более "бесцветной", чем в других обществах после эмансипации, особенно в США. Белое расовое превосходство не утвердилось на острове.
Все процессы, приведшие к отмене рабства на Западе, помимо христианских и гуманитарных аспектов, объединяло одно: либеральная надежда на то, что в условиях свободного рынка бывшие рабы откликнутся на позитивные стимулы и будут так же продуктивно, как и прежде, работать в экспортном сельском хозяйстве. Экономисты и политики рассматривали эмансипацию как великий эксперимент. Бывшие рабы получили бы шанс доказать свою "рациональность" (человеческую ценность по меркам просвещенной эпохи), ведя себя так, как подобает Homo oeconomicus либеральной теории, ориентированному на тяжелый труд, прибыль и накопление. Этому должен был способствовать организованный переход от рабства к свободе (часто, как в Британской империи, задуманный как ученичество). Затем предоставление полных гражданских и политических прав должно было увенчать это развитие «моральной личности».
Реальность часто выглядела иначе. Освобожденные рабы, как правило, вели себя неожиданным образом, предпочитая безопасность собственного небольшого участка земли наемному труду на крупном предприятии, или же выбирая то или иное сочетание этих двух вариантов. В результате ориентация на рынок снизилась по сравнению с эпохой плантаций, производивших продукцию на экспорт. Еще одним разочарованием для реформаторов стало то, что многие бывшие рабы не смогли соответствовать буржуазным идеалам семейной жизни. Все это вместе взятое, казалось, свидетельствовало о том, что в силу антропологических особенностей чернокожие африканцы не в состоянии справиться ни с рыночной рациональностью, ни с цивилизованными нормами личного поведения. Хотя это и не было причиной расизма, но усиливало расистские тенденции. Великий эксперимент эмансипации в значительной степени оставил нереализованными иллюзорные, корыстные надежды его либеральных сторонников.
3 Антифоригенизм и "расовая война"
Взлет и падение яростного расизма
В 1900 г. слово "раса" было общеупотребительным во многих языках мира. Глобальный климат мнений был пропитан расизмом. По крайней мере, на глобальном "Западе", который в эпоху империализма можно было встретить на всех континентах, мало кто сомневался в том, что человечество разделено на расы с разными биологически обусловленными способностями и что поэтому не все они имеют одинаковое право определять свое существование. Около 1800 г., хотя практика колоний и трансатлантической работорговли основывалась на различиях в цвете кожи, подобные идеи развивались в основном в европейских академических кругах. К 1880 году они стали основной частью коллективного воображения западных обществ. Спустя 50 лет расизм стал менее приемлемым во всем мире.
На "белом" Западе преуспевающим афроамериканцам с буржуазной внешностью по-прежнему было трудно найти номер в гостинице, но ученые, по крайней мере, стали менее некритично относиться к понятию "раса". Попытка Японии на Парижской мирной конференции 1919 г. добиться включения пункта о запрете расовой дискриминации в устав только что созданной Лиги Наций провалилась в основном из-за сопротивления британских доминионов и США, но она показала, насколько расистский дискурс и практика к тому времени были подвержены сомнению. После 1933 г. расистская риторика и действия немецких национал-социалистов вызывали больший переполох в международном общественном мнении, чем на рубеже веков, хотя за рубежом их часто небрежно приравнивали к немецкой "причуде". К 2014 году расизм дискредитирован во всем мире, его пропаганда во многих странах является уголовно наказуемым преступлением, а любые претензии на научную достоверность высмеиваются в суде. Взлет и падение расизма как силы, способной формировать историю, заняли относительно короткий период с 1860 по 1945 год. Его макабрический цикл охватывает XIX и XX века.
Расовый вопрос в 1900 г. был центральным не только в тех странах, где "белый человек" (как его теперь называли) составлял большинство населения. Правящие белые меньшинства в колониях были обеспокоены угрозой своему господству со стороны "низших" рас, а в Японии и Китае группы интеллектуалов заимствовали лексику европейских расовых теорий. "Раса" стала восприниматься всерьез как научное понятие. Особенно любили говорить об этом биологи и этнологи. Но и в соседних дисциплинах под Volk или "народом" все чаще подразумевалось общее биологическое происхождение этноса и все реже, чем в предыдущие десятилетия, - политическая общность демоса. Подобный дискурс не обошел стороной и левые политические круги: появился даже социалистический вариант евгеники - теории планирования здоровой наследственности, которая претендовала на то, чтобы служить наступлению идеального общества равных.
Но расовое мышление по сути своей было расположено к политическим правым. Оно противоречило таким идеям Просвещения, как естественное равенство людей, их врожденные права, стремление к свободе, миру и счастью. Расовое мышление было скорее коллективистским, чем индивидуалистическим; такие термины, как немецкий Volk или völkisch, стали его важнейшими смысловыми носителями, хотя полного тождества между расовыми теориями и Volk не было. "Социал-дарвинистские" представления о расовой войне и неизбежном порабощении слабейших были частью картины. На самом деле проигравшими могли оказаться и белые: некоторые из ранних расовых теоретиков имели пессимистические наклонности, а многие колониальные практики в настроении имперской меланхолии ждали, когда белый человек будет уничтожен суровыми условиями тропической жизни.
Расовое мышление культивировало определенные отвращения и объекты ненависти: Евреи и цветные, демократы, социалисты и феминистки. Главы государств, ученые, уличные толпы, не имевшие в остальном ничего общего, были едины в своих расистских предрассудках. Основными образами стали тела и телесность: люди говорили об угрозе "национальному телу" со стороны врагов и вредителей. Старая физиогномика XVIII века вновь проявилась в теориях, предполагающих, что тело выражает расовую "неполноценность" или преступные наклонности. Расовое мышление вызвало, сделало возможным или способствовало геноциду в Свободном государстве Конго, немецкой Юго-Западной Африке и Амазонии; антиеврейским погромам в царской империи; садистским линчеваниям или нападениям на этнически чуждых иммигрантов на юге США. Агрессия и страх обычно тесно связаны друг с другом; простая расовая ненависть никогда не была единственным и редко главным источником подобных актов насилия. Убийственные массы и профессора колледжей, которые и мухи не обидели бы, оказывались спонтанными соучастниками дела по созданию "чистоты" расы и нации. Так в 1870 году начался короткий период яростного расизма. Он подготовил почву для массового убийства европейского еврейства немцами, но не сделал его неизбежным, поскольку после Первой мировой войны еще не появились новые элементы экстремизма.
Расовые теории: Дореволюционные и постреволюционные
Расизм очень трудно разделить на типы и классифицировать. Если рассматривать только предлагаемые стратегии и реализуемые практики, то можно выделить четыре варианта с различными последствиями:
1. репрессивный расизм, приводящий к формированию политически и экономически неблагополучных слоев населения
2. сегрегационный расизм, завершающийся созданием формальных или неформальных гетто
3. изоляционистский расизм, воспитывающий подозрительность к внешнему миру и нацеленный на тщательно охраняемые границы национального государства
4. истребительный расизм, стигматизирующий определенные группы как "расовых врагов" и преследующий их вплоть до систематического уничтожения
Аргументы и нарративы, связанные с расой, были разного рода. Кроме того, картина должна была включать в себя целый ряд транснациональных связей. Подобно тому, как в десятилетия около 1900 года раса была излюбленной категорией западного интеллектуала при построении макрописем отношений между государствами и нациями, национальные расизмы реагировали друг на друга, а мыслители, верившие в "породистость" человека, были особенно склонны к объединению усилий через границы.
Расизм как крайняя форма этноцентризма, при которой основное различие между человеческими группами заключается не в изменчивых формах культурного поведения, а в неизменных, биологически наследуемых физических свойствах, появился в эпоху раннего нового времени, когда контакты между обществами по всему миру стали более интенсивными. Но доминирующим мировоззрением среди европейцев, даже среди мореплавателей и колониальных завоевателей, он не был вплоть до XIX века. Любая цитата из отчетов о путешествиях раннего модерна, которая может быть воспринята как пренебрежительное замечание в адрес неевропейских групп населения, с лихвой перевешивается выражениями уважения и восхищения; путешественников больше интересовали нравы и обычаи других народов, чем их фенотип.
Расистские взгляды и стереотипы, но еще не разработанные расовые теории, развивались в различных средах атлантической работорговли, американских плантаций и иммигрантских обществ Западного полушария, где воспринимаемые цветовые различия служили для построения социальной иерархии. Первой обширной апологией института рабства на расистском языке, основанной на ссылках на антропологию той эпохи, стала "История Ямайки" (1774) плантатора Эдварда Лонга. Расизм не был причиной рабства, но в конце XVIII и особенно в первой половине XIX века он все чаще служил его оправданием. На многих рубежах европейской экспансии различия между поселенцами и коренным населением все еще получали культурную, а не биологическую интерпретацию. В целом связь между рабством и вмененными расовыми признаками является гибкой. Многочисленные рабовладельческие системы в истории не основывались в конечном счете на физических различиях. Рабство в греко-римской античности и военное рабство в Османской империи (где рекруты поставлялись с Балкан или из Причерноморья) - два хороших примера этого. Даже в Северной и Южной Америке рабы были светлее по цвету кожи, чем многие их европейские хозяева и охранники.
В последней четверти XVIII века классификация и сравнение стали модными научными методами в среде европейской интеллигенции. Появились предложения разделить человечество на "типы", а сравнительная анатомия и френология (измерение черепа как указатель интеллекта) придали таким подходам видимость достоверности по стандартам того времени. Некоторые авторы, сознательно отвергая христианскую доктрину Творения, доходили до постулирования раздельного происхождения различных рас (полигенеза) и, следовательно, ставили под сомнение базовое родство белых и черных, подчеркиваемое аболиционистскими движениями. До середины ХХ века расовая классификация оставалась любимым занятием многих анатомов и антропологов, а колониальные администраторы пытались с ее помощью навести порядок в пестром многообразии своих подданных.
Как и френология, это разнообразие было популярной темой на протяжении всего XIX века, регулярно демонстрируемой в наглядных пособиях на всемирных ярмарках и специальных выставках. Некоторые из категорий, разработанных до 1800 г., упорно сохранялись: "желтая раса", "негр" или "европеоид" (последнее, восходящее к геттингенскому ученому Иоганну Фридриху Блюменбаху, и по сей день используется в США как эвфемизм для обозначения "белого"). Классификационные системы приводили к бесконечной путанице, тем более что английское слово "раса" использовалось и для обозначения наций, например, "испанская раса" и т.д. К концу 1880-х годов число рас, выделяемых только в литературе США, колебалось от 2 до 63. Нет прямой линии, ведущей от Блюменбаха или Канта к истребительному расизму прошлого века. В худшем случае таксономии позднего Просвещения и ранние попытки ранжирования расовых типов или подвидов человечества могли служить оправданием репрессивного, эксплуататорского расизма, но не расизма с убийственными намерениями. Они также не могли легитимизировать требование сегрегационных цветных полос, характерных для расизма после 1900 г., но гораздо менее значимых в колониальной практике до 1850-х годов или позже. Расизм конца XIX века не был непрерывным продолжением развития XVIII века.
Расовые теории XIX века были постреволюционными. Они предполагали ослабление уз христианства, но, прежде всего, мир, в котором иерархия уже не рассматривалась как часть божественного или естественного порядка. В крупнейшей колониальной державе (Великобритании) они проявились в меньшей степени, чем во Франции или США. Британская политическая мысль никогда не отличалась ярко выраженным эгалитаризмом, поэтому противоречие между теоретическим обещанием равенства и неравноправной реальностью на местах никогда не ощущалось так сильно, как в странах, где были приняты Декларация независимости и Декларация прав человека и гражданина. Примерно после 1815 года стали возможны расовые теории нового типа. Первой предпосылкой для этого стало прощание с идеей о том, что влияние окружающей среды может надолго сформировать человеческую природу, даже в ее фенотипических вариациях. Идея "улучшения" исчезла из расового мышления, чтобы вернуться только в последней трети века в виде евгенических биотехнологий. Концепции расы, таким образом, стали вступать в противоречие с идеей цивилизаторской миссии. Второй предпосылкой стало утверждение, гораздо более масштабное, чем у натуралистов позднего Просвещения, что раса является центральной категорией в философии истории, универсальным ключом к пониманию прошлого и настоящего, напрямую конкурирующим с такими понятиями, как "класс", "государство", "религия" или "национальный дух".
Яркой особенностью такого расового мышления - как одним из первых признал Алексис де Токвиль - была его сильная склонность к детерминизму и, следовательно, к маргинализации политики и любого активного формирования истории. Только после 1815 г., и особенно после революций 1848 г., вызвавших сильное недовольство консерваторов, на первый план вышли расовые универсальные теории или, говоря более критично, закрытые системы заблуждений. Ведущую роль в этом сыграли два автора. В 1850 году шотландский врач Роберт Нокс опубликовал сборник лекций "Расы людей", призванный обратить внимание читателей на расовую подоплеку политических конфликтов в Европе того времени. Его влияние, безусловно, значительное, было превзойдено влиянием "Эссе о неравноправии человеческих рас" (1853-55 гг.), автор которого, французский граф Артур де Гобино, был одержим опасностью расового смешения. Эти два человека были лишь ранними и яркими представителями евро-американского расового дискурса, который быстро набирал обороты после середины века. Ученые-естествоиспытатели не оставляли эту тему, хотя один из их крупнейших деятелей, Александр фон Гумбольдт, оставался бескомпромиссным противником любого расового мышления. Позднее революционный переворот в биологии и антропологии, произведенный Чарльзом Дарвином и его последователями, вновь изменил параметры дискуссии.
Среди международных поборников расистской мысли после эпохи революции немецкие ученые и писатели занимали довольно незначительное место. В новой ситуации, когда основной динамикой были уже не революции и контрреволюции, а национальное самоутверждение в Европе, изменившейся в результате потрясений 1789-1815 годов, некоторые из них вслед за философом Иоганном Готлибом Фихте ("Речи к немецкой нации", 1807-8 гг.) стали искать этническое единство немецкой нации, которое пока не может быть сформировано политическими действиями. Вдохновленные новым историческим интересом к происхождению (например, римского государства в зарождающейся области древней истории), они предавались фантазиям о "тевтонских" корнях неуловимой немецкой нации. На самом деле германский язык был загадочной культурно-биологической гибридной категорией, впоследствии получившей множество различных интерпретаций. В руках романтических националистов она служила для доказательства превосходства собственной нации над восточными (славянскими), западными и южными соседями, а в конечном итоге и над культурными образцами Древней Греции и Рима. Даже в Англии, никогда не бывшей благодатной почвой для крайних расистских идей, писатели стремились вывести современность не из средневековых нормандских принципов общины и закона, а из зародышей языческих англосаксов. В эпоху медленно распространяющейся индустриализации не только "германские" европейские страны стали изучать и образно воссоздавать дохристианские истоки своей государственности. Появились новые национальные эпосы, такие как финская "Калевала" (окончательный вариант 1849 г.), которую врач и собиратель песен Элиас Лённрот собрал в виде стихотворной мозаики из первоисточников.
Почти вся Европа (но не Финляндия) увлеклась теорией своего "индогерманского" или "арийского" происхождения, которая первоначально была связана скорее с общими языковыми корнями, чем с биологическими связями, и успех которой был основан на обманчиво простом противопоставлении арийского и семитского. Эта концептуальная антиномия, удостоенная научного авторитета, в конце века была подхвачена антисемитами, которые использовали ее для исключения неарийских евреев из европейского культурного сообщества. Но миф об арийстве провоцировал других на противоречия. Например, англичане были далеко не в восторге от мнения о своем родстве с индийцами, особенно после того, как Великое восстание заставило их рассматривать Индию как совершенно "другую". Не все расовое мышление было антиномичным или бинарным. Были люди, которые ломали голову над оттенками цвета кожи и процентами "смешанной крови", или составляли градации между благородными (для британцев: мужественными или воинственными) и неблагородными "дикарями". В любом случае, расизм подразумевал мышление в терминах различий, как грубых, так и тонких.
Доминирующий расизм и его оппоненты
Начиная с 1850-х годов можно говорить о доминирующем расизме. Хотя он был очень неравномерно распространен в западном мире и его колониях, он никогда там не отсутствовал и лежал в основе картины мира, которая была одной из самых влиятельных в ту эпоху. Из пристрастия к аутсайдерам и меньшинствам она превратилась в классификационную схему, определявшую восприятие культурных и политических элит; в особых случаях на нее можно было склонить формирующийся массовый электорат. Казалось естественным смотреть на "низшие расы" в лучшем случае с благонамеренной снисходительностью. Крайние проявления расизма, которые были немыслимы в 1820 г. и вызвали бы скандал в 1960 г., можно было безнаказанно высказывать. Пиком производства расово искаженного мировоззрения стал зять Рихарда Вагнера, британский писатель Хьюстон Стюарт Чемберлен, чей труд "Основы XIX века" (1899) на немецком языке мгновенно стал бестселлером в Европе и основным источником нацистской расовой идеологии. Особенно австрийские расистские круги, следуя примеру Гобино, все больше раздували разговоры о расе и крови. Международная политика также объяснялась в терминах "расовой войны" - судьбоносного для влиятельной Пангерманской лиги конфликта между "германскими" и "славянскими" народами. Из Азии угрожала "желтая опасность" в виде дешевой китайской рабочей силы и японских маршевых колонн.
Конечно, были люди, которые избежали того, что Дэвид Брион Дэвис называет «официальным расизмом в западной культуре». В драматическом выступлении по поводу скандала в Морант-Бей на Ямайке в 1865 г. Джон Стюарт Милль выступил против расистской полемики своего коллеги-интеллектуала Томаса Карлайла. Другие высказывали сомнения в том, что современная цивилизация берет начало от германских или "арийских" корней. У.Э.Б. Дю Буа и уроженец Германии Франц Боас (один из основателей этнологии и культурной антропологии) в течение десятилетий вели кампании против псевдонаучного расизма, а Рудольф Вирхов боролся с ним с авторитетом великого естествоиспытателя. Новая дисциплина - социология, представленная Эмилем Дюркгеймом, Максом Вебером, Георгом Зиммелем и Вильфредо Парето, также с самого начала стояла в оппозиции к зейтгейму, отказываясь принимать в его объяснениях биологические или генетические факторы. Некоторые социологи из этого поколения первопроходцев все же ссылались на расовую принадлежность - например, австриец Людвиг Гумплович, - но их работы вели в академический тупик. После Первой мировой войны расовые классификации стали терять свою научную респектабельность, сначала в Великобритании и США.
Государство, иммиграционная политика и расизм
Еще одной особенностью господствующего расизма после 1860-х годов стала ведущая роль государства. Если раньше расизм носил характер личных установок, то теперь в нем была заложена тенденция стремиться к реализации расового порядка. Для этого требовалась помощь государства, или, другими словами, расисты боролись за захват государственной власти. Это удалось в основном на юге США, в нацистской Германии (хотя в фашистской Италии и Японии в 1931-1945 гг. наблюдались схожие тенденции, их нельзя назвать полноценными расовыми государствами) и в бывшей колонии поселенцев ЮАР. Европейские колонии на самом деле не были расовыми государствами: в них официальный расизм не был руководящим идеологическим и практическим принципом; общим правилом было то, что колониальные подданные (большинство из которых платили налоги) могли быть не столь ценными, как белые, но, тем не менее, с ними следовало обращаться "достойно".
Новым в последней трети XIX века было то, что национальные правительства и, в более слабой форме, империи считали своей задачей сохранение культурной однородности и этнической чистоты в пределах своих границ. Это происходило по-разному и с разной степенью интенсивности. В первые две трети века свободное перемещение через границы стало более распространенным, за исключением представителей низших классов. Исчезли многие требования к ношению документов, удостоверяющих личность. Однако к концу века эта тенденция сменилась на противоположную: паспорта и паспортный контроль воздвигли вокруг национальных государств бумажную стену разной высоты.
Великобритания оставалась либеральным исключением. До Первой мировой войны граждане Соединенного Королевства не имели документов, удостоверяющих личность; они могли покидать свою страну без паспорта или официального разрешения и без проблем конвертировать свои деньги в иностранную валюту. И наоборот, иностранцам не препятствовали въезжать в Великобританию, они могли жить там всю жизнь, не регистрируясь в полиции. Паспортные формальности обычно не требовались и при перемещении между колониями одной империи. В континентальной Европе более четкие границы между гражданами и иностранцами были проведены к концу века. Въезд, проживание, гражданство и натурализация стали предметом правового регулирования и административного оформления, что было связано не столько с ростом расизма, сколько с расширением сферы деятельности государства и увеличением миграционных потоков. Внутренняя консолидация национальных государств означала, что вопрос о принадлежности к "государственной нации" большинства должен был ставиться более энергично. Восстановление защитных тарифов на континенте в конце 1870-х годов показало, что в случае с материальными товарами государства способны регулировать трансграничные потоки. Что касается людей, то вопрос заключался в том, кого не пускать в страну как нежелательных, а кого поставить на место по шкале "пригодности к натурализации".
Во многих странах Европы к концу века усилилось недоверие и даже враждебность к иностранцам. Однако национальные государства отнюдь не закрыли дверь полностью, и расовые критерии включения в общество не стали превалировать. Это относится не только к Великобритании; Третья французская республика, проникнутая высокими патриотическими чувствами, практически не ставила препятствий на пути иммиграции, в том числе и потому, что необычайно низкий демографический рост вызывал у нее определенные кризисные настроения. С середины века в страну хлынули волны иностранных рабочих, которые постепенно превращались в этнические сообщества с высокой склонностью к ассимиляции. Ксенофобские кампании так и не смогли оказать существенного влияния на национальное законодательство. Франция верила в интегративную силу своего языка, системы образования и вооруженных сил. В Германском рейхе, где гораздо более мощные правые силы выступали за расовую концепцию нации, а в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, паниковали по поводу притока поляков и евреев с Востока, национальное государство не стало "расовым государством" в своей иммиграционной политике. Кардинальный пересмотр законодательства о гражданстве в 1913 г. не привел к тому, что большинство в рейхстаге высказалось в пользу биологических представлений о расе. Не было принято и решение о включении в закон страны таких колониальных административных практик, как препятствование «расовым бракам».
Расистский протекционизм
Политическое большинство за расовый протекционизм было обеспечено не в Европе, а в демократических обществах Северной Америки и Австралазии. Это было направлено в основном против азиатов. Китайцы по разным причинам мигрировали в США: как золотоискатели в Калифорнию, как железнодорожные рабочие, как плантаторы на Гавайи. Впоследствии многие из них перебрались в города, работали поварами или прачками и жили вместе в своих общинах. Хотя вначале они были приняты как трудолюбивые работники, впоследствии белые американцы настроились против них и потребовали прекратить иммиграцию из Азии. Китайцев стали называть "полуцивилизованными" людьми, неспособными вписаться в американскую среду, что имело много общего с нападками на афроамериканцев после эмансипации. Лидеры профсоюзов опасались, что их присутствие приведет к снижению заработной платы. Недовольство проституцией стало поводом для ограничения притока китайских женщин и тем самым сдерживания роста азиатского населения в США. В Калифорнии, в частности, произошли погромы, похожие на, в результате которых погибли и были раненые. Наконец, в 1882 г. сторонники федерального запрета добились своего: Конгресс принял Закон об исключении китайцев, который фактически запретил иммиграцию из Китая на первоначальный десятилетний период. Этот закон стал первым в длинной череде последующих мер, вплоть до прекращения политики исключения в 1943 г. Еще более ожесточенными были нападки на японцев, которые во многих случаях приехали в США не в качестве кули, а в ответ на эмиграционную политику собственного правительства. Кроме того, они были более активны, чем китайцы, в тех секторах экономики, где они напрямую конкурировали с белыми и встречали особенно сильное сопротивление.
Как и на американском Западе, азиатская эмиграция в Австралию с 1880-х годов стала поводом для мобилизации профсоюзов и острой темой избирательных кампаний. Истерия "наводнения" приняла там такие масштабы, что на книжном рынке появился особый жанр, пропагандирующий фантазии о скором вторжении. К азиатам, уже проживавшим в стране, относились лучше, чем в США, они пользовались определенной государственной защитой и многими гражданскими правами. Но официальная поддержка белой Австралии была даже сильнее, чем аналогичные тенденции в Америке. На протяжении целого столетия - с 1860-х по 1960-е годы - австралийские колонии, а затем и федерация проводили политику, направленную на противодействие иммиграции небелого населения. Ее рациональным ядром было желание предотвратить формирование небелого низшего класса, но обоснования приобретали все более расистский оттенок, так что начиная с 1901 года любая дальнейшая иммиграция стала крайне затруднительной. В 1910 году Канада перешла к политике "белой Канады". В 1903 г. в Парагвае был принят крайне ограничительный закон об иммиграции, а в 1897 г. колония Наталь в Южной Африке попыталась запретить приток индейцев якобы в интересах африканского населения.
Этот тихоокеанский эксклюзионизм, сконцентрированный на Западном побережье в случае США, стал наиболее резкой конкретизацией глобального расизма (наряду с расовой дискриминацией на американском Юге и различными колониальными практиками) на рубеже веков. За этим стояли идеи превосходства белой расы и необходимости защиты ее ценного вещества от полчищ пришельцев. Еще одна проблема в США заключалась в том, что англо-ирландско-немецкому большинству населения противостояли новые выходцы из Южной и Восточной Европы, к которым устоявшиеся граждане относились с подозрением. Это породило бесконечные споры о градациях цвета кожи и культурной компетентности. Впервые проявилось противоречие в восприятии Америки, заметное и сегодня. Соединенные Штаты, считающие себя превосходящими во всех отношениях и потому спасителями народов мира, одновременно испытывают всепроникающий страх быть зараженными и разрушенными этими же народами.
Незападный расизм: Китай
Конечно, согласно представлениям того времени, каждое суверенное государство имело право решать, кому жить в его границах. Если в Китае тысячи людей вышли на улицы в знак протеста против жесткой иммиграционной политики США, то одной из причин этого было то, что у Китая не было возможности ответить взаимностью. В 1860 году страна была вынуждена разрешить свободный въезд негражданам. Поэтому у него были все основания для ограничительного отношения к иностранцам, но не для расистского протекционизма. В стране не было ни одного этнического меньшинства, которое ранее было порабощено. Немногочисленные евреи на протяжении веков были хорошо интегрированными подданными императора, и никакой китайской юдофобии, подпитывающей антисемитизм, не существовало. И все же и там нетрудно обнаружить «расовый дискурс». Китай, таким образом, служит примером того, что расизм в XIX веке не ограничивался Западом. Расовые предрассудки, которые в мире, отмеченном постколониальным чувством вины, рассматриваются как особый недостаток белых западных людей, безусловно, можно обнаружить и в незападных цивилизациях. Традиционная слабость расовых предрассудков в Китае делает опыт XIX века там еще более интересным.
Имперский Китай знал всевозможные стереотипы "варваров" и фиксировал физические особенности самых разных народов на своих границах. Однако все без исключения варвары считались культурно неполноценными существами не по своей вине, а значит, кандидатами на благожелательную цивилизацию. В традиционном китайском мышлении путь от культурного к биологическому статусу чужака был закрыт. Ситуация изменилась в конце XIX в. в результате новых контактов с Западом. Большая физическая и культурная чужеродность европейцев и североамериканцев (по сравнению с соседними азиатскими народами, с которыми китайцы имели дело на протяжении тысячелетий), а также их необычайно агрессивное поведение стали причиной того, что на старые образы варваров стали нанизываться элементы древней религиозной демонологии. Например, говорили об иноземных дьяволах (yang guizi) и рыжеволосых варварах (hongmaofan). Этот негативный стереотип косвенно распространялся и на африканцев, хотя мало кому из китайцев доводилось встречаться с приезжими из Африки. Некоторых утешала мысль о том, что другие жертвы европейского империализма стоят в глазах колониальных хозяев еще ниже.
Одним из условий развития китайского расизма стало растущее знакомство Китая с западными расовыми теориями в конце XIX в., другим - катастрофическое военное поражение от Японии в 1895 г., ставшее последним гвоздем в крышку гроба китаецентричного мировоззрения. В поисках альтернативной концепции места Китая в международном порядке ряд ведущих интеллектуалов увлекся видением борьбы между расами (цзун) и стал охотно составлять своеобразные таблицы ранжирования, существовавшие в Европе на протяжении сотен лет. Африканцы неизбежно оказывались на последнем месте, воспроизводя худшие предрассудки "белых" по отношению к ним. Желтая раса" - этот термин был в ходу вплоть до временного китайско-японского сближения в 1915 г. - ни в коем случае не уступала белым на постоянной основе, скорее, они были заточены под борьбу за мировое господство. Подобные представления, встречающиеся в Европе в правой части политического спектра, были характерны и для реформаторских течений в Китае начала века. Предполагалось, что политическая либерализация и социальная модернизация призваны подготовить Китай к грядущей битве между расами, для чего необходимо свергнуть династию Цин. Тот факт, что императорский дом был сформирован представителями неханьской этнической группы, не занимал заметного места в прежней критике цинского политического строя, но новые расовые теории представили маньчжуров как неполноценную чужеродную расу, против которой оправданы любые средства. Во время революции 1911 года угрозы со стороны литературных памфлетистов переросли в массовые убийства не только побежденных маньчжурских войск, но и членов их семей - правда, не повсеместно и не в качестве стратегической цели революционеров.
Еще одной расовой темой стало превращение родовой фигуры Желтого императора из мифического культового героя в биологического предшественника "китайской расы", хотя это так и не приобрело такого значения, как в Японии, где параллельные генеалогические ходы создали одну из основ культа императора, начиная с периода Мэйдзи. Китайский пример показывает, что европейское расовое мышление не могло быть легко внедрено в общества, не выработавшие нечто подобное у себя, и что оно не было спонтанно найдено там. Отдельные группы за пределами Европы, в основном небольшие круги интеллектуалов, должны были сначала ознакомиться с такими теориями, а затем переработать их в своих целях. Дискурсы расы становились международно мобильными только тогда, когда они формулировались в универсалистском идиоме (естественной) науки, приобретая ореол надежной объективности. Такая мобильность предполагала, в свою очередь, особый климат мнений, существовавший на рубеже веков, когда даже чернокожие американцы, ратующие за гражданские права, и зарождающиеся панафриканисты автоматически мыслили категориями расовых различий и ссылались на единство "негритянской расы" в поддержку своих политических проектов.
4 Антисемитизм
Еврейская эмансипация
Прототипом аутсайдеров в европейских обществах раннего Нового времени были евреи. Их история в XIX веке может быть описана и объяснена по-разному, с необходимыми различиями времени и места. Одна из возможных перспектив - цивилизация и отчуждение. Девятнадцатый век стал временем успехов, не имевших прецедента в истории еврейской религиозной общины. В период с 1770 по 1870 год, как показал великий историк Якоб Кац, еврейские общины Западной Европы пережили более глубокие изменения всего образа жизни, чем любая другая сопоставимая по численности группа населения: это была трансформация "самой природы всего их социального существования", короче говоря, "социальная революция". В этот период реформаторское движение эпохи Просвещения среди евреев, начавшееся с Моисея Мендельсона и некоторых его младших современников в 1770-х годах, радикально изменило еврейское понимание религии, общинные практики, культурные отношения с нееврейским миром и отношение к социальным изменениям в Европе. Эта самореформа, рассматриваемая многими ее участниками как самоцивилизационный процесс, обеспечивала размеренную адаптацию к окружающему миру, сохраняя при этом основную еврейскую идентичность.
Она вела к эмансипации, к улучшению или даже к равному положению евреев в глазах закона, поскольку просвещенные либеральные силы в западноевропейских правительствах по собственной воле поддерживали подобные устремления. Особенно в Германии и Франции эмансипация рассматривалась как процесс "цивилизации" и интеграции евреев под руководством государства. Благодаря такому совпадению внутренних и внешних импульсов все большее число людей иудейской веры оказывалось в положении, позволяющем им воспользоваться новыми экономическими возможностями в модернизирующейся Европе. Стены гетто, за которыми до этого жили евреи, рушились повсюду на западе царской империи. Открылись карьерные возможности в бизнесе и свободных профессиях, хотя доступ на государственную службу долгое время оставался гораздо более трудным. Активное, преуспевающее меньшинство в среде поднимающейся европейской буржуазии принадлежало к иудейской вере. Крещеный в детстве еврей Бенджамин Дизраэли стал премьер-министром ведущей мировой державы и графом Биконсфилдом. Его старший современник, финансист и филантроп сэр Мозес Монтефиоре, был назван «одной из первых по-настоящему мировых знаменитостей». Люди еврейского происхождения, некоторые из них крещеные христиане, заняли ведущие позиции в культурной жизни континента: Феликс Мендельсон-Бартольди был композитором, пианистом и дирижером европейской известности; Джакомо Мейербер доминировал на оперных сценах в период между уходом в молчание Россини и возвышением Верди; Жак Оффенбах создал форму сатирической оперетты и довел ее до высшей точки.
Старая вражда, в основном религиозная, не исчезла в одночасье. Даже выдающиеся деятели искусства сталкивались с неприятием и отторжением. Бедные евреи в стране были наиболее уязвимы. Нападения на евреев продолжались. Но, например, в Германии они сошли на нет после первой трети века. Никогда прежде евреи Западной Европы не чувствовали себя в такой безопасности, как в середине десятилетий. Они уже не находились, как "придворные евреи" раннего Нового времени, под личной защитой капризных князей, а были под защитой закона.
Рост антисемитизма
После 1870 г. антиеврейская полемика стала набирать обороты практически во всех странах Европы. Враги евреев перешли в наступление. Во Франции и Германии старый теологический образ евреев был не отброшен, а дополнен светско-рационалистическими аргументами. Обвинения евреев в том, что они являются одновременно и действующими лицами, и наживающимися на смущающей современности, переросли в полноценные теории заговора, а националистические упреки в нелояльности усугубили предрассудки о якобы моральной неполноценности евреев. Под влиянием нового биологического мышления евреи все больше воспринимались как отдельная "раса". Те, кто думал и писал в этом ключе, подразумевали, что ассимиляция евреев - не более чем маневр, что индивидуальное обращение в христианство не имеет никакого значения, что евреи никогда не изменятся. Однако до Первой мировой войны расистский аспект не был доминирующим среди многочисленных аспектов европейского антисемитизма.
Речь шла не только о книгах и памфлетах таких интеллектуалов, как Рихард Вагнер (чья книга "Еврейство в музыке", впервые опубликованная в 1850 г., по-настоящему заявила о себе только во втором, более яростном издании 1869 г.). Появились антисемитские ассоциации и политические партии. Обвинения в ритуальных убийствах набирали новые обороты, особенно в сельской местности, где они уже несколько десятилетий как сошли на нет. Во Франции, Великобритании, Италии и Германии евреям по-прежнему не приходилось опасаться за свою жизнь или имущество; более характерными были оскорбления и неприятие, с которыми можно было столкнуться, например, на некоторых немецких курортах, рекламировавших себя как judenfrei. Однако антисемитизм встречал и общественно-политическое сопротивление. В Германии он был более яростным в конце 1870-х годов, чем десятилетие спустя, а во Франции потерпел серьезное поражение в конце века в связи с "делом Дрейфуса", когда левые и буржуазный центр успешно разоблачили военный заговор, вызванный ненавистью к евреям.
Антисемитская агитация усилилась также в Австрии и Венгрии, где она следовала немецкому примеру, но в основном отражала местные условия. В царской империи она была более ожесточенной, чем где-либо еще. Большая часть европейского еврейства проживала в ее польской части и столкнулась там с особенно противоречивой ситуацией. С одной стороны, значительная часть восточноевропейских евреев не была затронута реформистским иудаизмом и - за исключением австрийской Галиции - не получила никакой помощи от правительства, настроенного на эмансипацию. Цари даже практиковали дискриминацию, граничащую с апартеидом, и материальное положение остюденцев в большинстве случаев было совершенно отчаянным. С другой стороны, в царской империи было несколько очень успешных еврейских предпринимателей, соответствующих клише "плутократа", а также евреи занимали видное место в руководстве вновь возникающих революционных групп. Это сделало Восточную Европу благодатной почвой для оголтелого антисемитизма, который по своим основам был скорее социальным и антимодернистским, чем биологически-расистским. В ходе нескольких волн погромов, особенно в 1881-84 и 1903-6 годах, погибло (только в катастрофическом 1905 году - более трех тысяч), было ранено или лишено имущества значительное число евреев. Эти преимущественно городские беспорядки носили стихийный характер, но, как правило, замалчивались или, по крайней мере, не наказывались властями. Они вызвали поспешную эмиграцию и убеждение в том, что евреи (восточной Европы) должны создать свою родину в Палестине, т.е. сионизм. Ключевой текст этого движения - "Юденштат" (Der Judenstaat, 1896) - был написан австрийским журналистом и иностранным корреспондентом Теодором Герцлем, хотя в основном под влиянием "дела Дрейфуса" и антисемитских волнений во Франции.
В конце XIX века Запад царской империи был самым опасным для евреев регионом в мире. Антисемитизм там не просто копировался из Германии или Австрии, а имел реальную идеологическую автономию. В 1902-3 годах появился зловещий документ "Протоколы сионских старейшин", в котором излагались планы мирового господства евреев. Впоследствии выяснилось, что это подделка, но особенно после Первой мировой войны этот продукт российского параноидального антисемитизма вызвал дискуссию во всем мире. Двумя читателями, которые помогали ему продвигаться, были австро-германский разгильдяй Адольф Гитлер и американский автомобильный магнат Генри Форд - далеко не единственный антисемит в стране, где социальная дискриминация евреев была широко распространена, а физическое насилие не было редкостью.
Не существует простого объяснения одновременному, но далеко не равномерному росту антисемитизма в странах Европы. Любой, кто рискнул бы предсказать в 1910 году, где тридцать лет спустя начнутся массовые убийства евреев, скорее всего, назвал бы Россию, Румынию или даже Францию, отбросив благополучную Германию гораздо дальше в списке. Различные антисемитизмы формировались прежде всего под влиянием национального контекста. Иудеофобский дискурс изначально возникал в различных национальных общественных пространствах, по-разному резонируя в зависимости от экономических, социальных и политических условий той или иной страны. Но существовал и наднациональный уровень: старые концепции расы развивались в том, что считалось международной общественностью того времени; индивидуальный опыт "расовых отношений" во время поездок за границу или в эмигрантских общинах иногда переносился в другие условия; академические евгеники или "расовые гигиенисты" организовывали международные организации. Конечно, такая "транснациональность" имела свои пределы. Иногда антисемитизм был скорее субнациональным, локальным явлением. Например, в 1900 г. он играл большую роль в Вене (где с 1897 г. был мэр-антисемит Карл Люгер), но не всегда в других австрийских городах.
Континентальная Европа как особый случай
Антисемитизм проявлялся там, где были евреи. Но присутствие евреев не приводило автоматически к антисемитской реакции, например, в поздней Османской империи. Нигде на мусульманском Востоке евреи не сталкивались с чем-то сопоставимым с нарастающей в Европе волной религиозно мотивированного антисемитизма. Более того, вплоть до Первой мировой войны они пользовались защитой Османского государства, которое, в свою очередь, считало их своей опорой. Реальную опасность для евреев представлял христианский антисемитизм, который в XIX веке почти всегда давал о себе знать, как только османское владычество отступало: в Сербии, Греции, Болгарии, Румынии. Там антиеврейское и антимусульманское насилие нарастало почти параллельно. Евреи в новых балканских государствах подвергались преследованиям со стороны соседей-христиан, властей и церкви (прежде всего православной). Во многих случаях они были интегрированы в финансовые и торговые сети османской империи, поэтому, если какой-либо регион отделится и превратится в самостоятельное крестьянское государство, эта часть еврейского населения может оказаться под угрозой своего экономического существования. Многие балканские евреи нашли убежище на территории султана, если они не эмигрировали во Францию, Палестину или США. Нападения на евреев на Балканах после Османской империи не остались скрытыми от международной общественности. На Берлинском конгрессе 1878 года великие державы продиктовали балканским государствам ряд положений о защите нехристианских меньшинств. Поскольку ни одна из крупных держав не была готова применить силу для защиты евреев в далекой стране, подобные угрозы не выходили за рамки деклараций на бумаге. Однако впервые новые международно-правовые инструменты по защите меньшинств позволили представить себе ограничение национального суверенитета во имя прав человека - предвидение будущего.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги