Изгнание обеспечивало определенную безопасность (но не полную защиту) от приспешников атакуемого режима, позволяло сформировать артикулированные круги интеллектуалов, понимающих возможности использования современных средств массовой информации, а также открывало двери для частных симпатизантов и финансовых спонсоров. Во всех этих отношениях эмигрантская политика была "современной", она основывалась на появлении передовых методов коммуникации и глобальной публичной сферы. Возможности для активных изгнанников, недовольных жизнью на обочине, были сосредоточены в небольшом количестве мест. Если после Французской революции эмигранты сначала собирались в Кобленце, то в XIX веке основными базами эмигрантской политики стали Лондон, Париж, Цюрих, Женева и Брюссель, а затем. Оглядываясь назад, сегодня поражаешься той свободе, которой пользовались многие политические деятели в изгнании, несмотря на усиление слежки со стороны властей (например, во Франции). В Великобритании на протяжении всего XIX века ни один политический беженец с континента не был лишен возможности въехать в страну или впоследствии депортирован. Никто не считал, что на Карла Маркса в Лондоне или Генриха Гейне в Париже должен быть наложен запрет. Договоров об экстрадиции с другими странами не существовало. Просьбы о возбуждении судебного преследования противников режима, проживающих в Лондоне, неизменно отклонялись, а иногда и вовсе оставались без ответа. Критика британского империализма также не допускалась на законодательном уровне. Политически активные изгнанники в целом не рассматривались ни как саботажники британской внешней политики, ни как угроза внутренней безопасности.
В изгнании оказались не только революционеры и лидеры антиколониального сопротивления (такие, как Абд аль-Кадир из Алжира или Шамиль с Кавказа), но и свергнутые правители. Такое "неместное" место, как остров Святой Елены, вошло в историю только потому, что Наполеон был вынужден отправиться туда в ссылку. В 1833 году, через три года после Июльской революции, Шатобриан наткнулся на бывшего короля Бурбонов Карла X, бродившего, как призрак, по пустому замку Градшин в Праге. Преемник Карла на троне Луи-Филипп закончил свои дни в 1850 году в загородном поместье в Суррее, а аргентинский диктатор Хуан Мануэль Росас в 1877 году скончался в Саутгемптоне. Но самое любопытное зрелище монархической эмиграции произошло в 1807 г., когда португальский принц-регент Дом Жуан, преследуемый наполеоновской армией, собрал весь свой двор и большую часть государственной бюрократии (всего 15 тыс. человек) и с флотом из 36 кораблей отправился в колонию Бразилию. На следующие тринадцать лет столица вице-короля, Рио-де-Жанейро, стала центром лузитанского мира. Это была двойная премьера: это был не только первый выезд за границу целой системы правления, но и первый в истории европейской морской экспансии визит правящего монарха в одну из своих колоний. В эпоху революции позднеабсолютистский двор рискнул перенести себя в совершенно иной политический контекст, что было любопытным сочетанием очевидного корыстного интереса и серьезного патриотизма. Такое изгнание, облеченное в трагизм и легитимность, подпитывало представления об обновлении и омоложении, о процветающей империи с Бразилией в центре. В 1815 году действительно была предпринята попытка создать тесно интегрированную португальско-бразильскую империю, но она ни к чему не привела.
5. Этническое очищение
Кавказ, Балканы и другие места изгнания
Если политическая эмиграция и героическое изгнание были характерной чертой XIX века, сначала в Европе, а затем и в других странах, то образ обнищавших беженцев, влачащих жалкое существование за границей, больше ассоциируется с эпохой "тотальной войны" и гомогенизирующего, расово окрашенного ультранационализма. Однако трансграничные потоки беженцев, вызванные действиями правительства, были не редкостью и в XIX веке. Например, борьба за независимость Греции была не столько героическим предприятием, в котором участвовали высокодуховные северные филэллины а-ля лорд Байрон и отважные потомки свободолюбивых древних греков, сколько предвестником последующих этнических чисток в регионе, поскольку она предвосхитила международную солидарность с Испанией 1930-х годов. Население Греции сократилось с 939 тыс. человек в 1821 г. до 753 тыс. человек в 1828 г., в основном за счет бегства и изгнания этнических турок. В 1822 г. турки сами пришли в ярость на эгейском острове Хиос, уничтожили часть христианского населения, другую часть продали в рабство, а тысячи других отправили в изгнание. Делакруа запечатлел этот ужас уже через два года после событий. Новые хиосские общины стали появляться в Лондоне, Триесте, Марселе.
Татары, покинувшие в XVIII в. свои дома на Крымском полуострове и переселившиеся в пределы Османской империи, сделали это из-за презрения русских к их образу жизни, потери земель русскими поселенцами и роста российского антиисламизма. Эмиграция началась во время русско-османской войны 1768-74 гг. и усилилась после присоединения Крымского ханства в 1783 году. В течение последующего десятилетия в Анатолию переселилось не менее 100 тыс. крымских татар, в том числе почти весь верхний слой (знатные), которые составили ядро той группы, которую сами татары называют "первой эмиграцией" (сюргюн). Крымская война (1853-56 гг.) определила судьбу оставшихся на полуострове татар, которых русские рассматривали как пятую колонну ненавистных османов. К концу войны 20 тыс. крымских татар получили убежище и были эвакуированы на кораблях союзников, еще столько же бежали другими путями. В начале 1860-х годов еще 200 тыс. татар, по некоторым данным, покинули Крым в тяжелейших условиях. Верно, что в конце XIX века царское правительство пыталось удержать татар и других мусульман в стране; его нельзя обвинить в политике систематического изгнания.
Исход мусульманских народов с Кавказа был гораздо более значительным после того, как в 1859 г. русская армия подавила сопротивление вооруженных горцев под предводительством их вождя Шамиля. При завоевании и "умиротворении" Горного Кавказа русские прибегли ко всем методам этнической чистки. В 1859-1864 гг. из горных районов было изгнано не менее 450 тыс., а возможно, и более миллиона мусульман; десятки тысяч погибли от голода, болезней и несчастных случаев по пути в султанские владения. В 1860 г. из региона бежали 40 тыс. чеченцев, и лишь незначительное меньшинство мусульман решило отстоять свои позиции в Грузии. В разгар бедствий татарам посчастливилось быть принятыми соседней страной, которую они все больше воспринимали как свою религиозную родину. Влияние изгнания на них усугублялось привлекательностью освященной "земли халифа". Мессианские течения в диаспоре прославляли бегство как возвращение домой.
Такое убежище было недоступно другим преследуемым этническим группам. В начале мая 1877 г. после многолетней арьергардной борьбы и победы за год до этого над американской армией при Литтл-Биг-Хорн оставшиеся в живых лакота-сиу под командованием вождя Сидящего Быка перешли на землю Великой Белой Матери (королевы Виктории), которая казалась более доброй правительницей, чем Великий Отец из Вашингтона, и в царстве которой существовали законы, применимые ко всем. Впервые в жизни вождь встретил в Канаде белых, которые относились к нему с уважением; ему показалось, что он может им доверять. Но дипломатия вскоре развеяла его надежды. Соединенные Штаты, считавшие себя в состоянии войны со слабыми и обнищавшими лакота, потребовали от канадских властей интернировать индейцев. Голод и неустанное давление американцев в конце концов заставили небольшую общину лакота, ставшую лишь тенью некогда великого народа сиу, вернуться в США, где ее члены содержались как пленники государства.
В Европе, которая становилась все более националистической, трансграничные потоки беженцев были результатом изменения границ, навязанных силой оружия или политического соглашения. Франция выслала 80 тыс. этнических немцев после начала войны с Германией в 1870 г., а когда в 1871 г. по условиям Франкфуртского мирного договора Рейх аннексировал Эльзас-Лотарингию, 130 тыс. беженцев, не желавших жить под властью Германии, собрали вещи и уехали. На восточных границах Германии бисмарковский "Культуркампф" против католицизма распространился на и без того деликатную сферу германо-польских отношений, и после затухания конфликта шовинистический характер "борьбы за язык и землю" стал очевидным. Проводя политику "германизации", которая сама по себе якобы являлась защитой от "полонизации" восточных территорий рейха (или, как ее называли, "заболачивания" поляками), немецкие власти не гнушались использовать инструмент высылки. В 1885-86 гг. из восточных провинций Рейха было изгнано 22 тыс. поляков и 10 тыс. евреев с российским или австрийским гражданством, многие из которых попали в контролируемое Россией "Царство Польское", где у них не было шансов на жизнь. В противоположном направлении немцы покидали царскую империю, которая все сильнее определяла себя в русских национальных терминах. В период с 1900 по 1914 год 50 тыс. поволжских немцев покинули свои дома. Везде, где за десятилетия до Первой мировой войны возникали новые национальные государства, где в рамках многонациональных империй проводилась "политика национальностей", возникала опасность "смешения народов".
На протяжении всего XIX века Балканы были одним из регионов мира с наиболее неспокойной этнической политикой. Во время русско-османской войны русские войска подошли к Стамбулу на расстояние пятнадцати километров. Царское правительство начало войну в апреле 1877 года, используя все более усиливающиеся антитурецкие настроения после жестокого разгрома османскими войсками восстаний в Герцеговине, Боснии и Болгарии - "болгарских ужасов", которые взбудоражили лидера британской оппозиции Уильяма Гладстона до высот моральной риторики. В ходе наступления русские войска и болгарские толпы убили 200-300 тыс. мусульман и еще большее число лишили крова; после окончания войны около полумиллиона мусульманских беженцев осели на османской территории. В 1878 г. Берлинский конгресс попытался навести порядок на политической карте Юго-Восточной Европы, но этот порядок имел тяжелые последствия для религиозных и этнических меньшинств. Беженцы отправлялись в путь, чтобы спастись от мести завоевателей другой религии или национальности, или чтобы не попасть под власть неверных. Христиане искали убежища в новых автономных государствах или - границы здесь не совсем точные - на территориях, находившихся под защитой России или Австрии, а мусульмане - за сужающимися границами Османской империи. Трудно понять, в чем заключалась разница между прямым изгнанием и неизбежным бегством. К середине 1890-х гг. из Османской Македонии в Болгарию выехало около 100 тыс. болгароязычных жителей. И наоборот, мусульманские поселенцы и турецкие чиновники, а также православные крестьяне покидали Боснию, которая по решению Берлинского конгресса перешла под оккупацию Габсбургов (следовательно, католиков). Общее число людей, выселенных в результате русско-турецкой войны 1877-78 годов, может составлять около 800 тыс. человек.
Потоки беженцев в Юго-Восточной Европе достигли своего пика во время Балканских войн 1912-13 гг. Резня и этнические чистки тех лет уже предвещали то, что предстояло в войнах за югославское наследство в 1990-е годы. Таких масштабных перемещений населения на столь небольшой территории Европы не наблюдалось уже несколько столетий. Мусульмане всех мастей (турки и другие тюркские народы, албанцы, исламизированные болгары и т.д.) бежали со всех бывших османских территорий, ныне занятых балканскими государствами. Греки покидали только что расширенную Сербию, расширенную Болгарию, Фракию, а также Малую Азию (где многие этнические греки говорили только на турецком языке). Салоники - османский город с XV века, долгое время представлявший собой мирную этническую мозаику, - превратился в греческий город, в котором турки, евреи и болгары вынуждены были признать главенство греческих завоевателей; к 1925 году мусульманское население покинуло родной город Кемаля Ататюрка. По оценкам британских властей, с 1912 года до начала Первой мировой войны только в прямоугольной зоне, образованной Македонией, западной Фракией, восточной Фракией и Турцией, было выселено около 740 тыс. человек. После Первой мировой войны и греко-турецкой войны 1919-1922 годов в Восточном Средиземноморье продолжалось этническое "смешение", и вновь возникла проблема, связанная со всеми высылками: необходимость интеграции прибывших в новое общество. После 1919 года попытки Лиги Наций, в частности ее Комиссии по расселению беженцев, навести хоть какой-то порядок среди хаоса представляли собой небольшой шаг вперед.
Фактическое или угрожающее насилие, которое лежало в основе этих перемещений населения, не было простым религиозным столкновением между христианами и мусульманами. Линии фронта были более сложными, и во время Второй Балканской войны христианские государства воевали друг с другом. Мусульмане тоже умели различать. Пока отношения между греками и турками не изменились в худшую сторону, они могли ожидать от греков чуть менее ужасного обращения, чем от крестьян-славян, пополнявших болгарские и сербские армии. Критерием включения и исключения становились новые, зачастую наспех импровизированные представления о национальных государствах. Власти в целом терпимо относились к потокам беженцев, иногда даже поощряли их; эмиграция сопровождалась иммиграцией новых граждан, которых они хотели получить. Конечно, большинство правительств воздерживалось от поощрения слишком большого притока - ведь ирредентистские меньшинства в других странах могли бы в будущем подкрепить претензии на аннексию и оказать полезную услугу националистической внешней политике.
Бегство и эмиграция евреев
Новым и особенно важным источником политически мотивированной трансграничной эмиграции стал новый антисемитизм в Российской империи и других странах Восточной Европы. В период с начала 1880-х годов по 1914 год около 2,5 млн. евреев покинули Восточную Европу и устремились на запад. Не следует относиться к этому исходу - возможно, самому крупному перемещению населения в постбиблейской еврейской истории - как к очередному политически мотивированному потоку беженцев. Евреи, о которых идет речь, были частью более широкого движения людей, которые хотели улучшить свою жизнь за счет эмиграции на экономически более развитый Запад, но им также пришлось столкнуться с растущей враждебностью официальных властей в странах, где они родились. В 1870-х годах к востоку от Германского рейха проживало около 5,6 млн. евреев: 4 млн. при царе в особой "Палестине расселения", 750 тыс. в габсбургских землях Галиции и Буковины, почти 700 тыс. в Венгрии и 200 тыс. в Румынии. В Российской империи после вступления на престол Александра II в 1855 г. появилась надежда, что власти будут способствовать интеграции евреев в общество. Однако после подавления польского восстания 1863 г. произошло обратное: были отменены лишь некоторые дискриминационные законы. Последние годы правления Александра, убитого в марте 1881 г., были отмечены дальнейшими самодержавными репрессиями и все большим сближением с консервативными русскими националистами, которые видели в евреях своего главного противника. Тем не менее, хотя в 1870-е годы значительная часть некогда либерального общественного мнения также отвергла идею еврейской эмансипации, эмиграция не достигла драматических масштабов.
Картина изменилась с первой серией погромов в том же 1881 г. Причастность террориста еврейского происхождения к убийству царя стала поводом для масштабного антиеврейского насилия сначала на Украине, а затем и в Варшаве. Вопрос о том, в какой степени власти развязали погромы, а в какой они были "спонтанными" вспышками среди преимущественно городских низов, до сих пор остается дискуссионным. В любом случае, помимо общей бедности, большого количества детей в семьях, отсутствия перспектив трудоустройства и растущей уязвимости перед уличным насилием, еврейское население теперь столкнулось с официальной политикой, лишавшей его места в национальной жизни страны. В 1890-х годах почти все еврейские ремесленники и торговцы были жестоко выдворены из Москвы на запад, в Палеопоселение, а государство ставило серьезные препятствия на пути евреев (и других людей), желающих эмигрировать. Таким образом, для многих бегство из империи превращалось в нелегальную авантюру, зачастую с помощью подкупа коррумпированных чиновников, пограничников и полицейских. Данные о еврейской эмиграции можно с определенной степенью точности восстановить только на основе статистики стран назначения. Если в 1880-х годах из царской империи в Соединенные Штаты Америки (в первую очередь на ) выезжало в среднем 20 тыс. евреев в год, то в 1906-1910 годах эта цифра составила 82 тыс. человек. Этот рост был обусловлен отчасти ощутимой привлекательностью новой жизни за рубежом, а отчасти конкуренцией между судоходными компаниями, которые на рубеже веков значительно снизили стоимость трансатлантического переезда. О том, что преследования были не единственным фактором, стимулировавшим еврейскую эмиграцию, свидетельствует немалое число реэмигрантов в Восточную Европу - возможно, 15-20% в 1880-1890-е годы.
Эмиграция евреев из габсбургской Галиции в это время была вызвана главным образом крайней бедностью. После юридической эмансипации 1867 г. галицийские евреи получили полную гражданскую свободу и добились определенных успехов в социальной интеграции, хотя из-за отсутствия социально-экономических возможностей они не достигли больших успехов. В Галиции в 1890-х годах также наблюдались антиеврейские настроения, но правительство Габсбургов никогда официально не предпринимало никаких действий против евреев. В Румынии, которую Берлинский конгресс признал независимым государством в 1878 г., повсеместная бедность сочеталась с ранним и сильным антисемитизмом. Государство определяло еврейское меньшинство как антинациональное, максимально затрудняло его экономическую жизнь и не защищало от "стихийного" насилия. Западные великие державы пытались, но не смогли заставить бухарестские власти выполнить пункты Берлинского договора, предусматривавшие гражданские права евреев. Поэтому неудивительно, что ни в одном другом регионе Восточной Европы не было такого большого количества эмигрантов. В период с 1871 по 1914 год Румыния потеряла треть своего еврейского населения.
Восточноевропейские евреи были первыми беженцами нового типа, которых жители Западной Европы могли идентифицировать как таковых. Большинство из них говорили на идиш, носили традиционную еврейскую одежду и представляли собой жалкую фигуру в портах, на железнодорожных станциях и в центрах городов. Евреи, уже жившие на Западе, относились к ним со смешанными чувствами: они были одновременно и "братьями", и "чужаками", которые, хотя и заслуживали поддержки, угрожали успеху их собственной шаткой интеграции. Большинство новоприбывших рассматривали Западную Европу лишь как перевалочный пункт на пути в Новый Свет. Ремесленники чаще оставались на родине, но и им это было нелегко. В Германии государственная политика создавала препятствия (хотя и не настолько большие, чтобы испортить хороший бизнес судоходным компаниям, которые их туда привозили), а общественное настроение было неблагоприятным для их присутствия. Тем не менее, к 1910 году добрую десятую часть немецких евреев составляли выходцы из Восточной Европы.
6. Внутренняя миграция и изменения в работорговле
Хотя XIX век еще не был "веком беженцев", это была эпоха трудовой миграции через континенты в масштабах, превосходящих все, что было до этого в истории. Она не всегда была полностью добровольной - хотя, конечно, не считая работорговли, пока она еще существовала, - но в целом она была связана с жизненным выбором, который люди делали добровольно. Предпосылками для этого были рост населения, развитие транспорта, появление новых рабочих мест в результате индустриализации и открытия приграничных земель для сельского хозяйства, а также постмеркантилистская государственная политика как в странах происхождения, так и в странах назначения.
Транснациональная миграция в Европе и Восточной Азии
Таким образом, на всех континентах возникла "новая топография трансграничной миграции". Исторические исследования позволили составить достаточно точное представление об этом в Европе, но в меньшей степени - в других частях света. В Центральной Европе "голландская" или "североморская система", единственная из транснациональных миграционных систем раннего модерна, продолжавшая функционировать в 1800 г., к середине века уступила место частично дублирующей ее «рурской системе». Вместо голландской торговой и колониальной деятельности главным магнитом для потенциальных мигрантов стало промышленное развитие горнодобывающих регионов. Высокая пространственная мобильность раннего Нового времени еще более возросла и начала снижаться только в ХХ веке. Однако очевидно, что ни одна европейская страна не достигла британского или германского уровня индустриальной мобильности, а в некоторых из них она не играла практически никакой роли. Особенно важными источниками в новой трансграничной топографии миграции стали регионы южной, юго-восточной и восточной Европы (Италия, управляемая Россией центральная Польша, габсбургская Галиция) и в меньшей степени Бельгия, Нидерланды и Швеция, а наиболее привлекательными странами назначения - Германия, Франция, Дания и Швейцария. В этой сложной картине особое значение имели перемещения поляков в Рур и итальянцев во Францию, которые в больших масштабах происходили с начала 1870-х годов. Потоки между двумя центральными принимающими районами можно назвать "вторичными": например, миграция в Париж экономически активных немцев - от субпролетариев до мелких буржуа. В 1850 г. в столице Франции проживало около 100 тыс. немцев, причем некоторые из них находились в жалких условиях. Эта "колония", как недоверчиво называли ее французы, начала рассеиваться после франко-германской войны 1870-71 гг. и полностью исчезла в условиях экономического кризиса 80-х годов.
В Азии и Африке новые миграции XIX в. отличались как от хаотичной мобильности кризисных периодов, так и от старых моделей сезонного перемещения рабочей силы. Европейцы долгое время культивировали миф об оседлости мелких земледельцев Азии и не обращали внимания на мобильность, которая могла быть вызвана войнами и природными катаклизмами. На Яве во время войны 1825-1830 годов и во многих китайских провинциях во время тайпинской революции четверть населения оказалась вынужденной покинуть родные места. Крестьяне везде остаются "корнями" только до тех пор, пока плоды их труда или то, что им удается сохранить, дают средства к существованию, в противном случае они ищут другие способы заработать на жизнь. Растущие крестьянские общины также отправляют ненужную в поле молодежь в дальние края. В XIX веке это привело к появлению четких закономерностей, когда трудоемкие отрасли, такие как добыча полезных ископаемых или новое аграрное развитие, создавали постоянно растущий спрос на рабочую силу.
В Китае продолжалась тенденция развития земледелия, наметившаяся еще в XVIII веке, - переселение из низин в горные и холмистые районы. Цинское государство поощряло это прямыми инициативами, налоговыми льготами и военной поддержкой новых поселенцев в борьбе с враждебными племенами. Оно не завезло с равнин традиционные рис и пшеницу, а ввело в культуру растения, впервые завезенные из Америки в эпоху Мин: прежде всего, кукурузу и картофель. Эти культуры были менее требовательны, допускали подсечно-огневую обработку земли и не требовали особого внимания к обработке почвы, удобрениям и орошению. XIX век также открыл новые возможности для миграции, поскольку правительство Цин разрешило ханьцам вести торговлю и владеть землей в Монголии. В 1858 г. стало возможным пересечение границы дальневосточной России как сезонными рабочими, так и постоянными эмигрантами. К концу века этими возможностями воспользовались около 200 тыс. китайцев. Когда после 1860 г. русские поселенцы все больше продвигались к северу от Амура, они часто встречали там китайских крестьян. В последующие годы китайцы занялись выращиванием ржи, пшеницы и мака, а торговцы использовали зоны свободной торговли по обе стороны границы и занимались всевозможными делами в городах. С 1886 года российские власти стали более серьезно относиться к собственным опасениям "желтой опасности" и неоднократно предпринимали меры против китайцев в Восточной Сибири, а также корейцев, которые, хотя и были несколько менее многочисленны, но по этой причине более склонны к ассимиляции. Однако значение азиатской "диаспоры" от этого не уменьшилось, и к началу Первой мировой войны в 1914 году китайские рабочие были незаменимы на дальнем востоке России. Сегодняшнее экономическое доминирование китайцев на российских территориях к северу от Амура имеет долгую предысторию.
К настоящему времени крупнейшая миграция ханьцев на материк формально не была "транснациональной" и не была связана с типично внутренней миграцией. Целью миграции была Маньчжурия, прародина династии Цин, которая долгое время была закрыта для ханьских поселенцев. Она была частично открыта в 1878 г., но только сочетание сохраняющейся или усугубляющейся бедности на севере Китая с новыми возможностями на огромных пространствах к северу от Великой стены - выращиванием сои на экспорт, строительством железных дорог, добычей полезных ископаемых и заготовкой леса - вызвало настоящую волну миграции. Дешевые железнодорожные и пароходные перевозки создали материально-техническую базу. В 1891-1895 гг. границу пересекало едва ли 40 тыс. северных китайцев в год. Но на пике в конце 1920-х гг. ежегодная цифра приблизилась к миллиону. В период с 1890 по 1937 год около двадцати пяти миллионов китайцев отправились на Северо-Восток, две трети вернулись обратно, а восемь миллионов осели там навсегда. Это было одно из крупнейших перемещений населения в современной истории, превзойденное только великой трансатлантической миграцией из Европы.
Значительные потоки крестьянской миграции происходили и в материковой части Юго-Восточной Азии. Несмотря на тропический климат, географическая картина здесь была обратной китайской: не с низменностей на возвышенности, а с более здоровых высокогорий древнего обитания вниз, в дельты рек. Отчасти эта миграция завершила уже наметившуюся тенденцию. Например, после аннексии Нижней Бирмы англичанами в 1852 г. открытие "границы" дельты Бирмы для выращивания риса привлекло сотни тысяч крестьян из Верхней Бирмы, а затем и из Индии. В 1901 г. десятая часть четырехмиллионного населения Нижней Бирмы в первом поколении происходила из Верхней Бирмы, а еще 7% - из Индии. Аналогичным образом большое количество крестьян с Северо-Востока участвовало в заселении центральной равнины Сиама. Во Вьетнаме обширная дельта Меконга впервые была открыта только в период французского колониального господства после 1866 г., когда переселенцы двинулись с севера. Впоследствии крупные инвестиции в строительство каналов превратили китайский Кочин в один из крупнейших в мире регионов-экспортеров риса, где иммигранты выполняли основную часть работ в латифундиях, находившихся в собственности Вьетнама, Франции или Китая. В тот же период десятки тысяч вьетнамских крестьян переселились в Лаос и Камбоджу.
Внутренние мигранты в Южной Азии составляли незначительную долю от общей численности населения, по сравнению с Европой. Государство также вмешивалось в процесс ограничения мобильности. Подобно тому, как в Европе времен старого режима пытались контролировать бродяг и путешественников, в Индии принимались меры против неоседлого населения. Британские колониальные власти воспевали оседлое крестьянство, платящее налоги, и преследовали мобильные слои населения, рассматривая их как бандитов, нарушающих мир и порядок, а иногда и как антибританских партизан. В 1826 г., спустя неполное десятилетие после окончания войны с маратхами и в условиях сильных волнений в Индии, англичане начали кампанию (разумеется, в рамках закона) по уничтожению бродячего культа головорезов, которых боялись и демонизировали как ритуальных убийц. В 1870-х годах пастухи на севере Индии попали под подозрение в создании "преступных племен" и подверглись жестокому преследованию.Появление нового спроса на рабочую силу задало мощные миграционные паттерны, с которыми государство вынуждено было мириться. Помимо миграции в города-магниты - Бомбей, Калькутту, Дели и Мадрас, которые значительно выросли уже в XVIII веке, основные потоки направлялись на вновь созданные плантации, особенно на чайные плантации в Ассаме. В 1860-1890 гг. китайский чай, некогда доминирующий продукт, был вытеснен с мирового рынка чаем из Ассама и Цейлона. Местные крестьяне, для которых плантации нового типа были чужды, отказывались работать за зарплату в Ассаме или Дарджилинге, а безземельного пролетариата в деревнях не было. Поэтому для работы по дешевым контрактам привозили рабочих со стороны - часто целые семьи, которые должны были возвращаться в родную деревню не менее чем на два месяца во время тихого сезона.
Для России и всей Северной Азии, находившейся под эффективным российским контролем до 1890-х годов, Дирк Хоердер говорит о "русско-сибирской" миграционной системе. В отличие от двух других обширных систем - атлантической и азиатской контрактно-трудовой - эта была не морской, а внутриконтинентальной. Пионерами в этом масштабном процессе заселения крестьянских хозяйств были свободные крестьяне, беглые крепостные, помещики, преступники и даже, в период с 1762 по 1830-е годы, люди, целенаправленно завербованные из Германии. В период с 1801 по 1850 год в Сибирь переселялось в среднем не более 7500 человек (включая ссыльных и заключенных), но затем, в период с 1851 по 1890 год, эта цифра возросла до 19-42 тыс. человек в год. Общее число переселенцев в Сибирь за период с 1851 по 1914 год оценивается в шесть миллионов человек. Кроме того, четыре миллиона переселенцев перебрались в Казахстан и районы за Каспием и Аральским морем. К 1911 году доля коренных жителей в населении Сибири, раздробленном на многочисленные этнические группы, упала до десятой части от прежнего уровня. На востоке они оказались между молотом русской колонизации и наковальней китайской.
Национализм и труд мигрантов
Очень важно различать миграцию рабочих или сельскохозяйственных поселенцев и мобильность скотоводов. Пастушеское существование - это частный случай кочевничества, коллективного непостоянного образа жизни. В разных частях света оно имело неодинаковое значение. Не обошлось без него и в Европе: так, во Франции XVIII века те, кто по тем или иным причинам вел "кочевой" образ жизни, по-прежнему составляли 5% населения. Однако пастушеские народы, как правило, не фигурируют в письменной истории. Городские цивилизации, в которых живут историки, всегда воспринимали их как "варваров". Это может быть связано как с отрицательными, так и с положительными ценностями: ветхозаветные патриархи пользовались высоким культурным почитанием в иудейском и христианском мире, а в XIX веке в бедуинском романтизме "сыны пустыни" или коренные жители американского Запада то тут, то там видели в них грубое, но добродушное воплощение утраченной близости к природе. Это были "благородные дикари", порой более высоко ценимые на Западе, чем в доминирующей над городом исламской цивилизации. Однако реалистичные представления об их жизни были крайне редки. До 1770-х годов не существовало европейских описаний внутреннего "функционирования" кочевых обществ. Только современная этнология систематически исследует внутреннюю логику кочевого образа жизни.
Мобильные скотоводы были на всех континентах. Специфика Европы заключалась в том, что скотоводство было одной из отраслей общественного разделения труда, и, за исключением синти и цыган, ни одна этническая группа не была полностью кочевой. В Европе не было пастушеских народов, хотя и существовали небольшие общины пастухов и скотоводов, которые (иногда в сопровождении своих семей) переезжали с места на место со своими животными. Сегодня трансгуманность - выпас скота летом на горных пастбищах, а зимой в низинах - становится все более редким и маргинальным явлением в Альпах, Пиренеях, Карпатах и Валахии. Длительные переходы с крупным рогатым скотом, как вид транспорта для перевозки живого мяса, имели место на американском Западе в XIX веке, но уже не в Европе. Огромные стада волов, которые когда-то кочевали по Венгрии и вплоть до центральной Германии и Эльзаса, стали ненужными по мере совершенствования животноводства, индустриализации забоя скота, расширения сети железных дорог и развития технологии замораживания в 1880-х годах. Нигде в мире больше не было ничего подобного стадам в 150-400 тыс. голов, иногда до 600 тыс. голов, которые несколько тысяч ковбоев в 1860-1880-х годах по три месяца перегоняли на север из Техаса.
Ни в одной другой части света пастушеское кочевничество не оставалось таким важным образом жизни, как в Передней Азии (регион между Афганистаном и Средиземноморьем), Монголии и Африке. Здесь невозможно дать полный обзор этого явления. Дуга скотоводства охватила территории от Гиндукуша через Анатолийское нагорье до Синая и Йемена. В Иране доля кочевников в общей численности населения во второй половине XIX века сократилась с трети до четверти. Однако на протяжении всего столетия скотоводство оставалось одной из важнейших отраслей экономики. То, что значительная часть населения вела подвижный образ жизни, порождало проблемы, долгое время не встречавшиеся в Европе: трехсторонний конфликт и сотрудничество в треугольнике горожан, оседлых земледельцев и скотоводов; споры о правах на выпас и транзит; экологические разрушения; межплеменные конфликты. Кочевники также оставались фактором силы, с которым приходилось бороться каждому правителю. В конце концов диктатор, а затем шах Реза-хан (в 1925-41 гг. Реза-шах) жестоко подчинил себе кочевые племена, которые он считал непокорными дикарями, недостойными современного национального государства.
В Османской империи султанскому центру постоянно приходилось договариваться с могущественными племенами, и труд мигрантов играл значительную роль во многих отраслях экономики. После начала реформ в конце 1830-х годов государство, набравшее силу, сломило власть племен или вытеснило их в маргинальные регионы империи, тем самым укрепив свою внутреннюю безопасность и повысив мобильность некочевников. Это увеличивало площадь обрабатываемых земель и способствовало формированию крупных коммерческих поместий, но происходило за счет кочевников. Однако, как отмечает Решат Касаба, эта стратегия усиленной оседлости не достигла всех своих целей и не соответствовала османской самооценке модернизационного государственного строительства. «Османские чиновники были вынуждены сотрудничать с одними племенными вождями, чтобы подчинить себе других». Османское государство всегда было вынуждено считаться с племенным фактором в постоянно меняющихся констелляциях власти.
В Африке скотоводство было распространено практически везде за пределами тропиков и ближайших прибрежных районов: от Атласских гор до высокогорий Южной Африки. Оно существовало в Судане (который в то время охватывал всю африканскую саванну к югу от Сахары), на Эфиопском нагорье, в Восточной Африке и в Намибии. Как и всегда в кочевничестве, радиус передвижения сильно варьировался от группы к группе: он мог включать окрестности деревни или, в случае грандиозного кочевничества в Северной Африке, охватывать огромные пространства пустыни. Начиная с последней четверти XVIII века, у мыса Доброй Надежды, далее на побережье, а затем и во внутренних районах страны возникло общество белых скотоводов-кочевников - трекберов, чьи конфликты с коренными соседями кхоса разворачивались в основном из-за пастбищ. Африка XIX века представляла собой континент, постоянно находящийся в кочевом движении.
Кочевничество - это не то же самое, что миграция, которая предполагает, что отдельные люди, а не целые общества или "народы", находятся в пути либо добровольно, либо потому, что их к этому принудили. Мигранты оставляют после себя родное общество. Иногда они возвращаются в него, будь то в рамках сезонного цикла, который предлагает им работу в другом месте на часть года, или после длительного пребывания в далекой стране, которая, возможно, разочаровала их надежды на нее. В Африке этот вид миграции имеет два разных происхождения. С одной стороны, крестьяне и сельские рабочие по собственной воле переезжали в новые центры производства "товарных культур", например, в районы выращивания арахиса и какао в Сенегамбии и на Золотом Берегу (Гана). Производство этих товаров находилось в руках африканцев, иностранцы обеспечивали лишь связь с мировыми рынками. С другой стороны, непосредственно колониальная экономика, в которой иностранцы также контролировали средства производства, открывала новые возможности для наемного труда в горнодобывающей промышленности и трудоемких поселенческих фермах (которые зачастую могли конкурировать с африканским сельским хозяйством только при поддержке колониальных властей). Изменения произошли за столь короткий промежуток времени, что термин "минеральная революция" стал использоваться для южной и центральной Африки в период с 1865 по 1900 год, особенно для лет после 1880 года. В системах добычи алмазов, золота, меди и угля, которые развивались от южного Конго (Катанга) до Витватерсранда, предприниматели первоначально привлекали обученных европейцев для работы рядом с необученными африканскими мигрантами. Неизбежно наступал момент, редко раньше 1920-х годов, когда экономические аргументы говорили в пользу использования африканских квалифицированных рабочих. Но до этого момента новые сезонные модели неквалифицированного труда были нормой. Топография миграции, структурированная новыми центрами капиталистического роста, сложилась поверх традиционной мобильности скотоводческих обществ.
Экспорт рабов из Африки
Атлантическая работорговля вовлекла многие районы западного побережья Африки в одну из главных миграционных систем, косвенные последствия которой распространялись далеко вглубь страны. Кроме того, Судан являлся местом перехвата транссахарской и "восточной" работорговли. По мере того как в течение XIX в. африканская работорговля постепенно сокращалась, континент становился все менее значимой частью межконтинентальных миграционных потоков. В 1900 году Африка в количественном отношении была менее значима в глобальных миграционных сетях, чем за сто лет до этого: пример деглобализации. Каковы же были масштабы работорговли XIX века с точки зрения африканцев? Этот вопрос, имеющий высокий морально-политический заряд, тем более дискуссионен из-за отсутствия достоверных данных. Серьезные оценки общего объема работорговли из Африки в Америку после 1500 г. варьируются в широких пределах. Особенно тщательное изучение фактических данных позволило прийти к цифре 12,5 млн. рабов, прибывших из Африки; ужасы трансатлантического "среднего пути" означали, что число прибывших было на 10-20% меньше (по сравнению с максимальными потерями примерно в 5% на судах, перевозивших европейских эмигрантов). Наиболее точная оценка числа рабов, прибывших между 1501 и 1867 годами в основные порты атлантического мира, составляет 10 705 805 человек.
В странах назначения "восточной" торговли рабы использовались для работы на плантациях или в домах и гаремах знатных особ. Мухаммед Али и сменившие его в Египте правители нуждались в постоянном пополнении огромной армии рабов (старая исламская традиция), которую они создавали начиная с 1820-х годов и до 1838 года, достигнув пика в 10-12 тыс. в год. В это время инициатива по захвату и вербовке военных рабов перешла к частным торговцам - приватизация одной из отраслей роста Судана. Что касается Эфиопии, то арабский Север предпочитал детей-рабов, особенно девочек, забирая во второй четверти века по 6-7 тыс. в год. Европейские торговцы не участвовали в восточной работорговле, но ее последствия для затронутых регионов Африки были не менее тяжелыми, чем атлантическая торговля. Ее гораздо труднее оценить количественно, но мы можем быть уверены, что, вопреки тому, что иногда утверждается, она не была значительно больше работорговли, которую вели европейцы. Если принять оценку в 11,5 млн. африканских рабов, пересекших Сахару, Красное море и Индийский океан, то это будет соответствовать масштабам трансатлантической торговли за всю ее историю - без учета рабов, попавших в Египет. Если в XVIII веке потолок "восточной" торговли оставался довольно стабильным и составлял около 15 тыс. рабов в год, то к 1830 г. он вырос до более чем 40 тыс. в год. Это был великий век арабской охоты за рабами в Восточном Судане, на Роге и в Восточной Африке. Жестокие мусульманские войска совершали вылазки из Хартума или Дарфура в "неверные" районы, которые были бессильны защитить себя. Смертоносные караваны невольников иногда шли тысячи километров, пока не достигали Красного моря.
В зависимости от точки зрения, следует ли видеть незначительный спад в работорговле между XVIII веком и периодом после 1800 г., или же подчеркивать преемственность в эпоху, когда, по крайней мере в Европе, насильственная торговля людьми стала восприниматься как нечто само собой разумеющееся. В любом случае, экспорт рабов после 1800 г. сократился на 1,6 млн. человек по сравнению с XVIII в., однако, по осторожным оценкам, в XIX в. от этой торговли по-прежнему страдали 5,6 млн. человек.
Восточная Африка была единственным регионом на континенте, который обслуживал как американский, так и афро-азиатский рынки. В конце XVIII в. европейские работорговцы обследовали французские острова Индийского океана - Маврикий (до 1810 г. известный как остров Франции, затем ставший британским владением) и Реюньон (до 1793 г. известный как остров Бурбон). Затем появились бразильские торговцы, которые не смогли закрепиться в Анголе, а затем испанцы и североамериканцы, искавшие поставки для Кубы. Среди покупателей было и королевство Мерина на Мадагаскаре, которое, что любопытно, также теряло жителей в качестве рабов. Португалия, колониальная держава в Анголе и Мозамбике, под давлением Великобритании приняла в 1836 г. указ о "полной отмене" работорговли. Однако на самом деле ничего отменено не было. В 1842 г., еще больше напрягшись, Великобритания принудила Португалию к заключению договора, в котором работорговля объявлялась пиратством, а Королевский флот получал право проводить досмотр; после этого британские военные корабли начали патрулировать у побережья Восточной Африки. Однако рыночные силы, подстегиваемые глобальной политикой свободной торговли Великобритании, оказались сильнее. Рост цен на сахар и кофе в 1840-х годах увеличил спрос на африканскую рабочую силу, и торговцы нашли способы его удовлетворить. Торговля людьми за спинами британских морских офицеров и миссионеров была сущим пустяком для опытных торговых сетей. В 1860-х годах "нелегальная" торговля из Мозамбика была не менее оживленной, чем "легальная", которая до 1842 года составляла в среднем более 10 тыс. рабов в год.
Только после 1860 г. можно говорить о реальном прекращении экспорта рабов через Атлантику, или, во всяком случае, о тех торговых потоках, которые были каким-то образом зафиксированы и могут быть оценены историками. В разных регионах работорговля прекратилась в разные моменты (опять же необходимо выяснять реальные обстоятельства). Сначала он исчез с побережья Западной Африки, где он начался рано и имел наибольший оборот, и где он практически закончился к концу 1840-х гг. Западная Африка - дуга от Сьерра-Леоне до залива Биафра - была первой частью Африки, оправившейся от утечки населения, прежде чем она была вовлечена в водоворот колониальных захватов 1880-х гг. Западная часть Центральной Африки - Конго и Ангола - пережила в лучшем случае кратковременную передышку в одно поколение, в то время как на востоке континента, от Сомалиленда до Мозамбика, европейские колониальные завоеватели 1880-х годов появились в то время, когда работорговля была еще в самом разгаре.
ЮАР - об этом не следует забывать - как и весь остальной континент, пережила институт рабства (накануне его запрета во всей Британской империи рабы составляли четверть населения Капской колонии), но никогда не была существенно вовлечена в работорговлю. Лишь в редких случаях новая "легальная" торговля аграрным экспортом и старая работорговля менялись местами, как это произошло в некоторых регионах Западной Африки (где на первый план вышли, например, продукты пальмового масла). А если присмотреться к конкретным местностям, то сопоставление различных систем становится очевидным. Возможно, существовала местная рабовладельческая экономика со своими институционализированными интересами, но наряду с ней в города стекались свободные африканские торговцы и давили на рынки. Старые маршруты работорговли далеко не везде ушли в прошлое, когда европейское колониальное присутствие создало новую топографию миграций.
Важнейшим наследием работорговли стало само рабство. Оно существовало и до появления европейских работорговцев в XVI веке, но затем работорговля обобщила этот институт и породила общества, полностью основанные на порабощении в военных кампаниях. В период с 1750 по 1850 год до десятой части населения Африки, возможно, имело статус рабов, что бы это ни означало на практике. И это была тенденция к росту. Возникали новые внутренние рынки рабов. Город Банамба в современном Мали вскоре после своего основания в 1840-х годах стал центром разветвленной сети работорговли, окруженный полосой плантаций рабов шириной в пятьдесят километров. Ранние колониальные переписи часто фиксировали высокий процент населения с рабским статусом, и колониальные власти отчасти оправдывали свое правление тем, что они "цивилизуют" регион, в который они вторглись.
Есть много аргументов в пользу того, что рабовладельческий способ производства, отнюдь не являясь архаичным пережитком эпохи премодерна, вполне вписывался в новые возможности, открывшиеся в XIX веке. Если колониальные власти, особенно на первых порах, использовали труд африканцев в системе корвеев, то многие африканские режимы продолжали использовать рабов в производстве как основу своей экономики. Это могли быть военнопленные, купленные рабы, предметы дани, должники, жертвы похищения, люди, захваченные специально для оракулов, и т.д. В Западной Африке такие государства, как халифат Сокото, Асанте, Дагомея, часто завозили рабов издалека для работы на плантациях или в ремесленных мастерских. Говорят, что в 1850-х годах, незадолго до того, как Лагос стал британским протекторатом (1861 г.), девять десятых населения города состояло из рабов.
В некоторых частях Африки рабство обрело новую силу в XIX в., подпитываемое новыми экономическими возможностями и мусульманскими движениями возрождения, чьи джихады, направленные на создание государства, обезлюдили целые районы, пройдя через пояс саванн южнее Сахары от современного Мали до озера Чад. Таким образом, в дополнение к тому, что осталось от морской работорговли, во внутренних районах Африки появились импульсы к высокой мобильности, которая всегда связана с рабством. Оно неизбежно должно было охватывать большие территории, поскольку общества не склонны массово порабощать свои собственные низшие слои. Начавшаяся в 1850-х годах "оружейная революция", т.е. появление в европейских арсеналах списанных винтовок и их освоение африканцами, усилила этот процесс, сделав возможным создание новых видов вооруженных сил.
Хотя после ликвидации работорговли Африка перестала быть основой трансконтинентальной системы миграции, т.е., в отличие от Европы, Южной Азии и Китая конца XX века, она уже не обеспечивала долговременного регулярного притока рабочей силы по четко выраженным географическим схемам, колониальную иммиграцию на континент не следует упускать из виду. Накануне Первой мировой войны не Азия с ее древними и густонаселенными колониями, а Африка принимала наибольшее число заморских европейцев в Старом Свете. Алжир с 760 тыс. европейцев (две трети из них - французы) стал крупнейшей колонией поселенцев за пределами Британской империи, намного опередив максимальный показатель Индии - 175 тыс. человек (с учетом всех категорий). В то же время в Южной Африке проживало около 1,3 млн. белых жителей, большой приток которых начался после революции в горнодобывающей промышленности 1880-х годов. В Египте, находившемся под властью Великобритании, проживало более 140 тыс. европейцев, причем почти исключительно в городах, а самой многочисленной группой были греки. Из 150 тыс. европейцев, проживавших во французском протекторате Тунис, большинство составляли итальянцы. Что касается колоний к югу от Сахары, то в них в 1913 году насчитывалось в общей сложности около 120 тыс. европейцев, проживавших там длительное время. Всего в Африке в то время проживало около 2,4 млн. "белых" или лиц европейского происхождения, большинство из которых прибыли туда после 1880 года. Аналогичный показатель в Азии не превышал 379 тыс. человек, плюс 11 тыс. американцев на Филиппинах.
Организованной европейцами трудовой миграции из Африки в Азию в XIX веке не существовало. Когда двумя столетиями ранее голландцы вывезли рабов с Капской провинции в Батавию, это не стало началом масштабной экспортной торговли, так же как и перемещение рабов из Индии или Индонезии в Капскую колонию. Причина перемещения заключалась в том, что голландская Ост-Индская компания запрещала обращать в рабство местных подданных в своих владениях. В XIX веке, после длительного перерыва, азиаты вновь стали мигрировать в Африку в значительно больших количествах. В период с 1860 по 1911 год из Индии для работы на сахарных плантациях Наталя было отправлено 153 тыс. контрактных рабочих, некоторые владельцы магазинов поехали по собственной воле. В Кении на строительстве железной дороги Кения-Уганда было занято 20 тыс. индийцев, многие из которых остались работать после окончания срока контракта. На Маврикии тоже было много индийцев. В доколониальные времена на территории нынешней Танзании уже проживала небольшая община индийских торговцев. К 1912 году в Германской Восточной Африке проживало 8700 индийцев - незаменимых посредников, которые поддерживали колониальную экономику, но вызывали подозрения властей, поскольку подавляющее большинство из них оставались британскими подданными. В общей сложности с 1800 по 1900 год в Африку прибыло около 200 тыс. азиатов. Находясь на пересечении нескольких крупных систем, Африка в XIX веке была континентом с самым большим разнообразием миграций.
7. Миграция и капитализм
Ни одна эпоха в истории не была эпохой столь масштабных миграций на большие расстояния. В период с 1815 по 1914 год не менее 82 млн. человек добровольно переехали из одной страны в другую, что составило 660 мигрантов на миллион населения Земли в год. Сопоставимый показатель, например, в 1945-1980 годах составлял всего 215 человек на миллион населения. Миграция десятков миллионов европейцев в Америку - особенно яркий пример, чреватый последствиями, - рассматривается по-разному:
▪ как эмиграция, частично развившаяся из миграции внутри Европы
▪ как иммиграция, которая была частью многовекового заселения Америки, как враждебное вторжение на земли, принадлежавшие коренным американцам
▪ в перспективе социальной истории - как создание новых и расширение существующих иммигрантских (диаспоральных) обществ
▪ социологически, как совокупность явлений аккультурации экономически, как открытие новых ресурсов и повышение возможного мирового уровня производительности труда
▪ в политическом плане - как бегство из репрессивного Старого Света, из монархического старого порядка в царство эгалитарной свободы
▪ в культурном отношении - как этап долгосрочной вестернизации мира
Здесь достаточно набросать общую демографическую картину.
Направление Америка
Резкий перелом, нередкий в истории народонаселения, здесь позволяет достаточно точно периодизировать XIX век. Перелом произошел примерно в 1820 г., когда быстро и почти полностью исчезла "система выкупа", в соответствии с которой новые иммигранты мужского и женского пола обязывались выплатить стоимость своего проезда вскоре после прибытия в Америку. Эта система была юридическим и гуманитарным усовершенствованием старой формы кабальной службы, распространенной сначала на Карибах, а затем в Северной Америке, которая всегда предполагала подневольный труд в частных отношениях. В рамках выкупной системы можно было покрыть долг и другими способами - например, если удавалось найти поручителя, но и в этом случае иммигрант, а иногда и его дети, в крайнем случае должны были погасить его своим трудом. Таким образом, суть системы выкупа по-прежнему заключалась в добровольном вступлении в кабальные отношения. Она оставалась легальной вплоть до начала ХХ века, но после 1820 г. ее значение вскоре уменьшилось. Иммигранты - например, немцы раньше, чем ирландцы, - все меньше были готовы соглашаться на такую форму службы, а американская общественность, которая сама часто недолго жила в этой стране, все больше считала такое "белое рабство" унизительным. В 1821 г. Верховный суд штата Индиана вынес знаковое решение против долговой кабалы белых иммигрантов. Условия в Европе по-прежнему вынуждали миллионы людей пересекать Атлантику, но в глазах закона эта эмиграция теперь была свободной.
Тем временем по обе стороны Атлантики происходили процессы, которые должны были привести к созданию «интегрированной системы полушарий», объединяющей различные старые модели миграции в Европе и за ее пределами. Эта подсистема формирующегося международного рынка труда заполняла огромное пространство от еврейской колонии на западе России до Чикаго, Нового Орлеана и Буэнос-Айреса, соприкасаясь на своих границах с сибирской и азиатской миграционной системой. Мобильность внутри системы порождалась дисбалансами: между бедными и богатыми регионами, между низкооплачиваемыми и высокооплачиваемыми экономиками, между аграрными обществами и ранними промышленными центрами, между обществами с жесткой иерархией и ограниченными возможностями для восходящей мобильности и обществами, где все было наоборот, а также между репрессивными и либеральными политическими режимами. Все эти аспекты определяли меняющиеся ритмы движения внутри системы, так что разные части Европы в разное время направляли в нее избыточное население. За редким исключением, миграционные потоки носили преимущественно пролетарский характер. Простые люди, ищущие лучшей жизни, были более характерны, чем искатели приключений из благородных семей.
Чистая иммиграция в США за весь период с момента их основания до 1821 г. оценивается в 366 тыс. человек, более половины из которых (54%) были выходцами из Ирландии, а чуть менее четверти - из Англии, Шотландии и Уэльса. В 1820 году ежегодный объем экспорта рабов в Бразилию все еще более чем в два раза превышал объем экспорта свободных эмигрантов в США! До 1820 г. миграция в США носила ручеек. После 1820 года она превратилась в постоянный поток. В 1840-е, 1850-е, 1880-е и 1900-е годы она превратилась в потоп.
Число новых иммигрантов в США выросло с 14 тыс. в год в 1820-х годах до 260 тыс. в 1850-х и достигло пика в 1911 году, составив около миллиона человек. Главной движущей силой на протяжении всего столетия был бурный рост американской экономики, кривая которого примерно соответствовала кривой иммиграции, и постоянное снижение транспортных расходов. После 1870 года доля иммигрантов из Северной и Западной Европы уменьшилась, а из Восточной, Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы - увеличилась. Это была драматическая тенденция. Если в 1861-70 гг. на восточно-центральных и восточных европейцев приходилось всего 0,5% иммигрантов, а на южных - 0,9%, то в десятилетие 1901-10 гг. их доля составила 44,5% и 26,3% соответственно. Это оказало колоссальное влияние на культурный и особенно религиозный состав американского общества.
Показательными являются национальные доли миграции европейцев через Атлантику. Среди стран Западной и Южной Европы в последние три десятилетия XIX века первое место занимала Ирландия, второе - Великобритания и Норвегия, третье - Италия, Португалия, Испания и Швеция, а Германия шла с небольшим отставанием. И наоборот, насколько важна была трансатлантическая эмиграция для отдельных европейских стран? За десятилетие после 1870 г. из Ирландии эмигрировал 661 человек на 100 тыс. местного населения, из Великобритании - 504, из Норвегии - 473, из Португалии - 289, из Германии - 147. В абсолютных цифрах наибольшее число пересекших Атлантику составили британцы, итальянцы, немцы и подданные Габсбургов, хотя примерно до 1880 г. итальянцы чаще мигрировали внутри Европы, чем за ее пределы. Лишь одна крупная европейская страна не приняла участия: Франция. Разумеется, средние показатели по странам дают лишь картину с высоты птичьего полета; на самом деле эмиграция была сосредоточена в определенных регионах внутри стран - например, в Калабрии, западной Англии, западной и южной Ирландии, восточной Швеции или Померании.
Непринужденная миграция через Атлантику также может быть оценена лишь приблизительно. По обоснованным предположениям, за весь период с 1820 по 1920 год их число составило около 55 млн. человек, 60% из них (33 млн.) - в США. Вторым по значимости направлением была Аргентина, в которую с 1857 по 1924 год эмигрировало около 5,5 млн. человек (10%), далее следовали Канада и Бразилия. Эти цифры не учитывают возвращенцев. Хотя европейская эмиграция, в отличие от трудовой эмиграции индийцев или китайцев, обычно считалась окончательной, всегда существовал определенный процент тех, кто возвращался обратно или переезжал в другую страну. Канада имела огромные незаселенные территории, но не оправдала надежд на то, что часть огромного миграционного потока в США повернет на север. Действительно, к концу века Канада отправляла в США больше людей, чем принимала. Канада была классической перевалочной базой, демографическим ситом.
Аргентина - крайний случай в истории эмиграции. Нигде в мире, включая США, к концу XIX века иммигранты не составляли такой большой доли населения. В 1914 году из восьми миллионов человек, проживавших в стране, площадь которой в пять раз превышала площадь Франции, около 58% либо родились за границей, либо были детьми иммигрантов в первом поколении. На протяжении десятилетий половина жителей столицы страны Буэнос-Айреса не были уроженцами Аргентины. Иммиграция из Испании в регион Ривер Плейт, за исключением чиновников и военных, началась только середине века; она была мало связана с тем, что страна когда-то находилась под властью Испании, и поэтому не должна рассматриваться как постколониальное явление. К 1914 году Буэнос-Айрес был третьим по величине испанским городом в мире после Мадрида и Барселоны, но основную группу иммигрантов по численности составляли итальянцы. Многие из них переезжали сюда лишь на время, причем переезд из Италии был настолько прост, что был возможен даже на сезонной основе. Итальянские музыканты - от деревенских хоров до знаменитых примадонн - останавливались здесь на время затишья оперного года на полуострове, превратив Буэнос-Айрес в крупный центр итальянской оперы. Поскольку иммиграция в Аргентину почти не была связана с колониальным прошлым, она не была отмечена, как в Северной Америке, старой практикой кабалы, и в отличие от Бразилии африканское рабство было почти незначительным. Поэтому она была "современной" в том смысле, что не была обременена несвободными трудовыми отношениями. За неимением адекватного внутреннего рынка экономика с самого начала была ориентирована на производство продукции для международного спроса: сначала овцеводство (до 1900 г. скот играл незначительную роль), а затем сельскохозяйственная революция, которая за несколько лет после 1875 г. превратила бывшего импортера зерна в одного из крупнейших в мире экспортеров пшеницы. Иммигранты использовались здесь в качестве сельскохозяйственных рабочих и издольщиков; лишь немногим удалось приобрести землю в значительных масштабах. Аргентина стала гораздо меньшим "плавильным котлом", чем США. Испано-креольские высшие классы мало способствовали интеграции приезжих, а более 90% из них отказались от аргентинского гражданства, чтобы избежать военной службы. Итальянцы в Буэнос-Айресе были известны своими патриотическими пристрастиями. Мадзини и Гарибальди находили здесь большую поддержку, а конфликты между светскими силами и приверженцами церкви разгорались с особой страстью.
Труд по контракту
В XIX веке появились и новые миграции, которые зародились не в Европе. Они были вызваны "фактором притяжения", связанным с нехваткой рабочей силы, и происходили в основном, хотя и не исключительно, в пределах Британской империи и других территорий, находившихся под британским контролем. Локомотивом экономики стали не столько перерабатывающие отрасли, сколько три других вида капиталистических новинок: плантации, механизированная добыча полезных ископаемых и железные дороги. Количественно наиболее значимой была плантация, которая объединила аграрную и промышленную революции, применив промышленную механизацию и организацию труда к производству и переработке сельскохозяйственного сырья. Среди переселенцев были все без исключения цветные. Причем масштабы этой миграции все же превышали масштабы трансконтинентального перемещения европейцев. Индийцы прибывали в Восточную и Южную Африку, на восточное побережье Южной Америки, Карибские острова и тихоокеанский остров Фиджи; китайцы переселялись в Юго-Восточную Азию, Южную Африку, США и западную часть Южной Америки. Географический разброс очевиден из табл.4, где приведены заниженные цифры, поскольку неучтенная миграция и торговля людьми также были значительными.
Таблица 4: Основные направления использования контрактной рабочей силы, 1831-1920 гг.
Британские Карибы (Тринидад, Гайана)
529,000
Маврикий
453,000
Африка (в основном ЮАР)
255,000
Куба
122,000
Перу
118,000
Гавайи
115,000
Реюньон
111,000
Французские Карибы (Гваделупа, Мартиника)
101,000
Фиджи
82,000
Квинсленд (Австралия)
68,000
Источник: Упрощенно по Дэвид Нортруп, "Подневольный труд", с. 159-60 (табл. А.2).
До 1860 г. эта миграция заполняла пробелы, образовавшиеся после прекращения рабства на сахарных плантациях британских Карибских островов и острова Маврикий (который в середине века был крупнейшим поставщиком сахара в Великобританию). Бывшие рабы неизменно отворачивались от плантаций и пытались зарабатывать на жизнь на собственной земле, которая зачастую не могла быть намного более роскошной, чем существование раба. Сокращение предложения местной рабочей силы сопровождалось ростом мирового спроса на сахар и длительным падением цен на него, что отчасти объяснялось тем, что производство свекловичного сахара росло быстрее, чем производство тростникового.Требовалась рабочая сила, и она должна была быть как можно более рентабельной. На рынок вышли такие новые центры, как Тринидад, Перу и Фиджи. Именно в этой конкурентной атмосфере вырос спрос на дешевую и покладистую рабочую силу.
Позже азиатская миграция хлынула на новые плантации в колониях, никогда не знавших рабства, а также в горнодобывающую промышленность и на строительство железных дорог. Основы "азиатской системы контрактного труда" были заложены в 1840-х годах. Она опиралась на универсальную и легко управляемую форму дешевого труда - кабалу. Таким образом, принуждение к труду по контракту вновь появилось в Азии вскоре после того, как оно исчезло в результате новой иммиграции в США. Однако не следует недооценивать своеобразие этой новой азиатской системы. Хотя контрактников часто похищали и обманывали, как рабов, и хотя они нередко подвергались жесткой дисциплине, как ранние европейские фабричные рабочие, в глазах закона они были свободными людьми, не имеющими социального клейма и "господина", который систематически вмешивался в их личную жизнь. Они нанимались на определенный срок, и их дети, в отличие от детей рабов, юридически не зависели от отношений зависимости. С другой стороны, в новой стране они часто сталкивались с расизмом, которого не было у белых подневольных слуг.
Само морское путешествие нередко было ужасным: Джозеф Конрад в своем романе "Тайфун" (1902 г.) описал это на примере китайских "кули", возвращавшихся на родину. Особенно плохие условия были на судах, направлявшихся в Латинскую Америку и Карибский бассейн, где даже после появления пароходов из южного Китая путь до Кубы занимал 170 дней, а до Перу - 120. Парусные суда использовались здесь дольше, чем в любом другом переходе. Рабочие теснились на дощатых нарах под палубой, иногда в цепях, а нарушители спокойствия содержались в клетках и нарах на палубе. Тем не менее, условия содержания не шли ни в какое сравнение с ужасами рабовладельческих кораблей, на которых человеческий груз зачастую был в шесть раз больше при той же площади.
Во многих отношениях контрактные работники находились в более выгодном положении, чем европейские подневольные слуги раннего Нового времени, поскольку имели не только комнату и питание, но и регулярную заработную плату, как правило, бесплатное жилье и минимальное медицинское обслуживание. Контрактный труд был не продолжением рабства другими способами, а потому не архаичной практикой, а старой системой (в принципе) миграции свободной рабочей силы, приспособленной к имперским требованиям в капиталистическую эпоху. Ее не следует рассматривать как экзотическую "тропическую" форму, она должна быть отнесена к трансатлантической миграции. В тех случаях, когда предлагаемая за границей заработная плата была настолько низкой, что могла привлечь только беднейших из бедных, стоимость морского перехода должна была покрываться либо кем-то другим, либо авансом в счет будущей зарплаты.
В действительности цветные мигранты не столь резко отличались от белых поселенцев: в той мере, в какой они не были репатриированы по политическим причинам (как китайцы из Трансвааля), азиаты оставались в стране назначения в той же степени, что и европейцы, - практически в полном составе, если говорить о выходцах из Южной Азии в Карибском бассейне. К 1900 г. на Маврикии индийцы обогнали африканцев и составляли 70% населения острова; в Натале их было больше, чем европейцев, а в Тринидаде и Британской Гайане они составляли треть населения. Сорок процентов жителей Гавайских островов были японского происхождения, еще 17 процентов - китайского. В самых разрозненных уголках мира азиатские меньшинства становились устойчивым элементом местного общества, часто составляя своего рода средний класс. Азиатский контрактный труд в основном состоял из индийцев и китайцев. Из двух миллионов неевропейских контрактников, фигурирующих в статистике за период с 1831 по 1920 год, 66% были выходцами из Индии и 20% - из Китая.
Индийская миграция была единственной, которая продолжалась в значительных масштабах на протяжении всего периода. Она началась в 1820-х годах, быстро достигла пика в 1850-х и оставалась на уровне 150-160 тыс. человек в десятилетие вплоть до 1910 года. Этот экспорт рабочей силы был побочным эффектом ускорения потоков внутри Индии, а также побочным эффектом обширной миграции в Бирму и другие регионы Юго-Восточной Азии. Приведенные цифры показывают связь не только со спросом внутри Британской империи, но и с хронологией голода в различных регионах Индии. Хаос и репрессии, последовавшие за поражением Великого восстания 1857/58 годов, отразились в резком росте, но сыграли свою роль и дальние факторы. Необычайно большое число ткачей объясняется разрушением сельской текстильной промышленности Индии. Эмиграция отнюдь не ограничивалась беднотой: представители высших каст также собирали вещи и уезжали. Особенно подробная статистика, которой мы располагаем по Калькутте, показывает, что в движении участвовало все сельское население северной Индии.
После того как в 1844 г. были приняты соответствующие законодательные акты, индийская эмиграция стала менее произвольной и склонной к злоупотреблениям, чем вывоз рабочей силы из Китая. Обман и похищения стали более редкими, и в большей степени она стала добровольной. Сначала она встретила серьезное сопротивление со стороны аболиционистов, гуманитариев и колониальных администраторов, но впоследствии интересы имперских плантаторов возобладали. Принципы либеральной политэкономии гласили, что никто не должен быть лишен возможности свободно искать работу. Правительства империи также заключали между собой соглашения, направленные на преодоление "узких мест" в трудовых ресурсах. В Натале было трудно привлечь местное население для работы на новых сахарных плантациях, поэтому в 1860-х годах правительство колонии Наталь (аннексированной Великобританией в 1845 году) договорилось о поставках контрактных рабочих из Индии. Предполагалось, что по окончании срока контракта они вернутся в Индию, но большинство из них остались и помогли сформировать местную азиатскую общину.
Критика этой системы не утихала ни в Британии, ни в Индии; она была частью дискуссии о допустимых ограничениях свободы, которая продолжалась на протяжении всего столетия. Судьба индийцев за границей была постоянной темой для ранних националистических писателей на Субконтиненте, а юрист Мохандас К. Ганди вел мощную кампанию против ограничения прав индийцев в Натале. В 1915 году кабала даже стала центральным вопросом индийской политики, что привело к ее фактической отмене в следующем году.
В одном отношении контрактная система труда принципиально отличалась от трансатлантической миграции: она была в гораздо большей степени подвержена политическому управлению и поэтому могла быть прекращена по решению исполнительной власти. Это делалось не только для того, чтобы сдержать нарастающую волну общественной критики, но и для того, чтобы защитить "белую" рабочую силу от цветной конкуренции. Таким образом, отмена контрактной системы стала победой гуманизма и периферийного национализма, но одновременно и логическим следствием все более расистской реакции на "коричневую" или "желтую" угрозу. Никто не спрашивал мигрантов, что они думают по этому поводу. Если рабы полностью поддерживали отмену рабства, то в отношении индийского подневольного труда картина была не столь однозначной. В любом случае протестов было немного, и миграция из Индии продолжалась и после отмены рабства. Решающим фактором на стороне индийцев стала уязвленная национальная гордость индийского среднего класса, который был возмущен тем, что канадские и австралийские доминионы должны закрывать свои границы по расовому признаку для индийского труда, чтобы поддерживать высокую заработную плату белых рабочих.
Китайская торговля "кули"
Когда в Индии была отменена контрактная система, китайская торговля "кули" уже была более или менее закончена. После окончания Опиумной войны в 1842 году она началась робко, процветала с 1850 по 1880 год, а затем быстро пошла на спад. Последняя вспышка произошла с вывозом 62 тыс. рабочих из Северного Китая на золотые прииски Трансвааля, где они снижали заработную плату местных африканцев. В 1906 г. их роль и отношение к ним стали основными вопросами парламентской и предвыборной политики как в Великобритании, так и в Южной Африке. В Лондоне новое либеральное правительство выступило против этой практики, а в Южной Африке горнодобывающая промышленность предпочла вернуться к использованию местного труда. Расцвет китайской трудовой эмиграции был буквально "золотым веком". Он начался с Калифорнийской золотой лихорадки 1848-49 годов, продолжился потоком китайских рабочих на золотые прииски Австралии в 1854-1877 годах и завершился репатриацией последнего китайца из Южной Африки в 1910 году.
Отправной точкой для китайской трудовой миграции стали южные прибрежные провинции Гуандун и Фуцзянь, где в начале XVII века в результате введения в культуру сладкого картофеля и земляного ореха резко возросло население. Доступность Юго-Восточной Азии на джонках делала ее естественным центром для жителей прибрежных районов, стремившихся наладить контакты за рубежом. Но китайцы традиционно были не более склонны к миграции, чем индийцы, а государство выступало в качестве основного препятствия для выезда за границу так же, как это делала религия в Индии. Подданные императора, как правило, были ограничены в свободе передвижения; государство неоднократно принимало решение о переселении в приграничные районы, но с недоверием относилось к спонтанной мобильности. Императорские правительства вновь и вновь запрещали людям покидать страну или возвращаться обратно. Социальная система с ее конфуцианскими ценностями также затрудняла передвижение, поскольку долг благочестия по отношению к родителям и предкам не мог быть исполнен где-либо еще, кроме родового города или деревни. В XV-XVIII веках спорадическая купеческая эмиграция в различные регионы Юго-Восточной Азии (Филиппины, Ява, Малайский полуостров) постепенно выкристаллизовалась в местные китайские общины с собственными традициями и своеобразным культурным миксом.
Открытие" Китая произошло в 1842 году, когда уже зарождались новые миграционные структуры. Южный Китай, отличавшийся небезопасностью, перенаселенностью и обнищанием, и Сиам, мирный и процветающий, но с низкой плотностью населения, дополняли друг друга. По мере того как производство риса на экспорт стало приводить к интеграции двух стран в более крупные рынки (несколько раньше, чем в соседней Бирме), возникло этническое разделение труда между сиамскими земледельцами и китайцами, занимавшимися мукомольным производством, транспортировкой и торговлей. К середине века в Сиаме сложилась крупнейшая в мире иностранная китайская община. Если эмигрантам в Сиам - основное место назначения перед началом торговли кули - в основном оплачивали проезд уже проживавшие там родственники, то эмиграция кули в Малайю, Индонезию, Австралию и страны Карибского бассейна была организована в основном на условиях аренды, что ознаменовало радикальный отход от прежней практики. Второе новшество было на уровне транспортных технологий. Традиционная торговля джонкой была частично вытеснена, а частично дополнена европейскими пароходами, распространение которых во второй половине века увеличило поток мигрантов в Юго-Восточную Азию и Америку. Важным контекстом для перемещения китайской рабочей силы за море стали семейные связи и поездки к родственникам. Китайские торговцы, работавшие в Юго-Восточной Азии, организовывали переводы и направляли агентов вдоль побережья Юго-Восточного Китая в поисках рабочих. Торговля кули была многонациональным бизнесом. В ней все чаще участвовали британские, американские, французские, испанские, немецкие, голландские, португальские и перуанские посредники, которые часто получали от сомнительных китайских партнеров определенную цену за голову. Наивных крестьянских детей отманивали от родителей различными уловками и сказками о сказочных богатствах. Похищение было для вербовщиков самым простым способом получения экспортной рабочей силы. Это не было отвратительной практикой, характерной для азиатских "варваров". До 1814 года Королевский флот часто использовал принудительную вербовку для комплектования экипажей своих военных кораблей.
Вывоз рабочей силы, как и современная торговля опиумом, противоречил китайскому законодательству и вызвал бурю протестов среди китайской общественности. В 1852 г. восстания против похищения людей вспыхнули в городе Амой (Сямэнь), в 1855 г. протесты прошли по всему Южному Китаю, а в 1859 г. распространение этой практики привело к панике и нападениям на иностранцев в районе Шанхая. В 1859 г., после оккупации Кантона англичанами в ходе так называемой Второй опиумной войны, китайские власти были вынуждены проявить "кооперативную" терпимость к торговле кули, хотя это не помешало им приговаривать похитителей к смертной казни. С самого начала это была серьезная проблема правопорядка, и она оставалась таковой до самого конца. В 1866 г., после инцидента с похищением сына губернатора провинции, китайское правительство провело международное постановление, согласно которому похищение людей стало незаконным и по западным законам. Однако португальский Макао продолжал оставаться лазейкой, где китайцам обещали работу в Калифорнии, а их отправляли в более суровые условия на перуанские острова гуано или на кубинские сахарные поля. Когда в 1870-х годах Испания и Перу попытались заключить торговые соглашения с Китаем, были разосланы комиссии по расследованию, и защита кули стала обязательным условием. Однако после 1874 г. цинское правительство заняло более жесткую позицию, наложив общий запрет на торговлю кули и направив консульских чиновников для наблюдения за благополучием эмигрантов.
Борьба против индийского и китайского кабального труда отличалась от предыдущих кампаний против трансатлантической работорговли тем, что страны-экспортеры также оказывали политическое давление. Колониальное правительство Индии никогда не одобряло контрактную миграцию единодушно и искренне; в конце концов, оно было готово снять этот вопрос с повестки дня ранних индийских националистов. Китайское правительство представляло независимую страну, которая находилась в слабом положении по отношению к имперским державам. Упорные патриотические усилия его дипломатов, направленные на защиту китайских кули, не остались безрезультатными. Но хотя они и помогли покончить с этой системой, решающей роли не сыграли. Важнее было то, что китайский труд перестал быть необходимым для экономики принимающих стран.
Классическое кабала поставляла на плантации, где за границей работало большинство индийцев. Значительная часть китайских мигрантов отправлялась в другие страны: они не были обречены на принудительный труд, хотя им часто приходилось брать кредит, чтобы покрыть расходы на проезд. Иными словами, большинство китайцев, покинувших родину, не были "кули". Китайская эмиграция в США, начавшаяся после калифорнийской золотой лихорадки 1848-49 годов, была "свободной" и поэтому больше походила на миграцию из Европы. То же самое можно сказать и об эмиграции в Юго-Восточную Азию и Австралию. В период с 1854 по 1880 год, в самый разгар эмиграции из Китая, только из порта Гонконг выехало более полумиллиона китайцев, не работавших по найму.
Ни в одной другой массовой миграции XIX века квота возвращенцев не была столь высока. Привязанность китайских мигрантов к месту происхождения была настолько сильна, что их проживание за границей даже через несколько поколений иногда рассматривалось как временное. Европейцы были гораздо более склонны воспринимать миграцию как окончательный разрыв со своим прошлым, гораздо более подготовлены к ассимиляции и новым жизненным планам. На самом деле китайскую эмиграцию лучше всего понимать как расширение экономики южного Китая за рубежом. Возможно, до 80% китайцев, покинувших свою страну по морю в XIX веке, вернулись в какой-то момент своей жизни, в то время как соответствующий показатель для европейцев составлял, вероятно, около четверти. Большая циркулярность и колебания миграции также означают, что абсолютные цифры на момент составления статистики удивительно малы. Так, перепись населения США 1870 года зафиксировала всего 63 тыс. китайцев, а перепись 1880 года (когда китайская иммиграция уже начала ослабевать) - не более 105 465 человек.
Единственной частью света, где китайские эмигранты оседали в больших количествах, была Юго-Восточная Азия - старейший пункт назначения на кораблях (основной способ передвижения в Сиам, Вьетнам и Бирму). Здесь европейские колониальные власти, как правило, поощряли иммиграцию китайцев, которые брали на себя роль торговцев, предпринимателей или шахтеров, которую ни местные жители, ни европейцы не могли выполнить в должной мере. Прежде всего, они были хорошими налогоплательщиками. Трудолюбие и деловая хватка позволяли им объединяться под руководством местных знатных людей и тайных обществ в хорошо функционирующие общины, не доставлявшие особых хлопот. Несмотря на связь с родиной, китайские меньшинства в Юго-Восточной Азии были лояльными подданными европейских колониальных держав. В конечном итоге не имело значения, как они туда попали. В Китае, как и в Индии, некоторые прибрежные районы были полностью ориентированы на эмиграцию и экономически зависели от нее. Целые семьи, деревни, регионы приобретали транснациональный характер; многие люди чувствовали более тесные связи с родственниками или бывшими соседями, живущими в Айдахо (население которого в какой-то момент на 30% состояло из китайцев) или Перу, чем с соотечественниками в соседней деревне.
Миграция по контракту в большей степени контролировалась юридически и политически, а также лучше фиксировалась статистически, чем нерегулируемые формы эмиграции. Если принять во внимание и последние, то цифры по дальним мигрантам из Восточной и Юго-Восточной Азии становятся значительно выше. Не следует недооценивать и число тех, кто уехал не в качестве рабочих, а в качестве торговцев. По некоторым расчетам, получившим сегодня широкое распространение, в период с 1846 по 1940 год в страны Индийского и Южно-Тихоокеанского регионов эмигрировало более 29 млн. индийцев и 19 млн. китайцев, что по масштабам не уступает миграции из Европы в Америку. Однако из 29 млн. индийцев не более 6-7 млн. осели за границей; среди китайцев, как мы уже видели, доля вернувшихся была гораздо выше, чем среди европейских эмигрантов в Новый Свет. Эти миграции были по сути своей круговыми. Лишь десятая часть азиатских мигрантов была задействована в механизмах залога, хотя во многих других случаях свою роль сыграли частные или государственные займы. Первая мировая война стала меньшим переломом в этой миграции на глобальном "Юге", чем в людском потоке через Атлантику. Только Великая депрессия и Тихоокеанская война серьезно повлияли на эмиграцию индийцев и китайцев.
8. Глобальные мотивы
В XIX веке все больше людей, как никогда ранее, путешествовали на большие расстояния и на длительные сроки. В 1882 г. буддийский мастер Сюйюнь отправился в путешествие к Вутайшань, священной горе в китайской провинции Шаньдун. Поскольку он полностью опускался на землю после каждых трех шагов, ему потребовалось два года, чтобы преодолеть примерно пятнадцать сотен километров. Сюйюнь был паломником, и любое обсуждение масштабного движения не должно обходить вниманием паломничество. В Европе, Азии и Африке религиозные центры продолжали привлекать сотни тысяч путешественников. Самым крупным единичным перемещением был хадж в Мекку, как правило, дорогостоящее коллективное путешествие на кораблях и/или караванах, облегченное впоследствии Суэцким каналом и железной дорогой в Хиджаз, но никогда не защищенное от грабителей, мошенников и жадных проводников паломников и всегда представляющее большую опасность для здоровья, особенно после первой эпидемии холеры в Мекке в 1865 году. Число паломников (которое сегодня может превышать два миллиона человек) резко колебалось из года в год, но в течение XIX века увеличилось втрое и достигло 300 тыс. человек. Наиболее типичным паломником из дальних стран - например, из Малайи - был стареющий представитель местной элиты, достаточно состоятельный, чтобы оплатить поездку из собственных средств. Дальнейшие маршруты открывались с Балкан и из Центральной Азии, а после начала века началось "продвижение на восток" к святым местам из новых исламских областей Западной Африки, что отчасти объясняет внутриафриканскую миграцию групп последователей или даже целых этнических групп. Милленаристские ожидания концентрировались на мессии или махди, к которому люди хотели быть ближе, особенно в периоды стресса после колониальных захватов. К XIX веку возникли всемирные сети: Китайские мусульмане ездили в Мекку и Каир, а гробницы суфийских святых в Китайской империи сами по себе стали важными пунктами назначения. Паломничество по религиозным мотивам может незаметно перетекать в прототуризм. В Японии XVIII века посещение отдаленных храмов и святынь стало организовываться таким образом, что историки стали говорить о «туристической индустрии».
Новинкой XIX века стала широкомасштабная миграция за пределы и после работорговли. Она постепенно развивалась после 1820 г. и резко возросла после середины века, причем ее темпы значительно превышали темпы роста мирового населения. Миграционные исследования давно перестали рассматривать ее как недифференцированный поток "масс". Теперь это скорее мозаика, состоящая из локальных ситуаций, в которых деревенская община и ее частичная трансплантация часто оказываются в центре внимания микроисследований. До определенного момента компоненты таких миграционных историй были одинаковыми в разных культурах: это и пионеры, и организаторы, и групповая солидарность. Решение о миграции чаще всего принималось коллективно, семьей, а не отдельными индивидами. Транспортная революция расширила возможности логистики, а более широкая организация и высокие темпы развития капитализма потребовали более мобильной рабочей силы. Большинство эмигрантов, будь то из Европы, Индии или Китая, были выходцами из низших классов; они стремились войти в средний класс в стране пребывания и добивались этого чаще, чем бывшие рабы или их потомки. Связь между внутренней и внешней ("транснациональной") мобильностью была различной. Было бы поверхностным утверждать, что жизнь в современном мире всегда и везде протекает быстрее или мобильнее, чем в прошлом. Действительно, исследования Швеции и Германии давно показали, что горизонтальная мобильность внутри общества, а не только интенсивность эмиграции, в ХХ веке имела тенденцию к снижению, по крайней мере, в мирное время. В случае Европы высокий уровень мобильности в конце XIX века был исключительным.
Вплоть до 1880-х годов правительства, как правило, практически не препятствовали трансграничной миграции, хотя в отдельных случаях мигранты могли подвергаться надзору и преследованиям. Эта административная сдержанность стала важной предпосылкой для возникновения обширных миграционных систем. Эпоха эмиграции, финансируемой государством, началась только после рубежа веков - не в последнюю очередь с учетом благотворного влияния денежных переводов, отправляемых эмигрантами своим родственникам на родину. Японское правительство начало активно поощрять (и даже финансировать) эмиграцию в Латинскую Америку. Австралийские колонии также проводили активную иммиграционную политику, которая в их случае была особенно необходима в связи с высокой стоимостью "безлюдных переездов". Австралия остро нуждалась в людях и вынуждена была конкурировать за них с Северной Америкой. Массовая эмиграция туда стала возможной только потому, что после 1831 года правительство начало предлагать финансовые стимулы. Почти половина из 1,5 млн. британцев, переехавших в Австралию в XIX веке, получили официальные выплаты для покрытия своих расходов - не кредиты, а гранты, которые в подавляющем большинстве случаев поступали из государственного бюджета. На протяжении десятилетий Колониальная земельная и эмиграционная комиссия в Лондоне была одним из самых важных и успешных филиалов австралийского государства. Это также способствовало решению задач контроля и отбора. В конфликте между британским правительством, которое хотело сбросить с себя "плебс", и колониями, заинтересованными в "высшем классе" поселенцев, в конечном итоге победили принимающие страны. Австралийский пример подтверждает экономическое правило, согласно которому правительства демократических государств предпочитают такую иммиграционную политику, которая, как можно ожидать, сохранит или увеличит доходы их электората. Следующий вопрос - когда иммигрантам будет предложена натурализация на равных условиях с остальным населением.
Мотивы отдельных мигрантов, конечно же, обусловлены культурными особенностями. Жители очень жарких регионов не любят работать в очень холодных странах, и наоборот, и стремятся уехать туда, где другие люди с их родины или члены их социальной группы уже ведут достаточно сытую жизнь и могут дать важные советы и информацию. В крайних случаях - например, среди ирландцев после Великого голода - возникал эффект магнита, в результате которого эмиграция казалась единственно разумным поступком. Когда люди, покинувшие Шотландию, чтобы обеспечить огромную долю рабочей силы, необходимой для завоевания и управления Британской империей, реагировали на скудные шансы на родине, они делали это на разных уровнях. Одни были бедными крестьянами или младшими сыновьями знатных семей, другие - выпускниками прекрасных шотландских университетов, выпускавших больше юристов и врачей, чем мог поглотить внутренний рынок труда. Однако в других отношениях, когда возможности для принятия решения были достаточно широки, отношение могло следовать культурно нейтральной рациональности. Одним из центральных элементов была разница в реальной заработной плате между Старым и Новым Светом. Со временем этот разрыв сокращался за счет эмиграции, и это стало одной из главных причин постепенного сокращения самой эмиграции. Но мотив заработной платы присутствовал повсюду в мире. В последней трети XIX века индийские рабочие чаще мигрировали в Бирму, чем в поселения в Проливах, поскольку уровень заработной платы там был значительно выше вплоть до начала малайского каучукового бума. Многие другие соображения указывали на будущее. Мелкие сельскохозяйственные производители часто соглашались на временную пролетаризацию, чтобы избежать постоянных страданий. Прогнозы относительно результатов эмиграции всегда были неопределенными. Неосведомленные или легковерные люди поддавались на рискованные авантюры, соблазняясь сказками о баснословных богатствах или ложными обещаниями жениться. Тема становится интересной для историков, когда речь идет об объяснении микроразличий, например, почему из одного региона выехало больше эмигрантов, чем из других. Крупные взаимосвязанные системы должны иметь определенную собственную жизнь, хотя они формируются, сохраняются и изменяются только в результате взаимодействия бесчисленных личных решений в конкретных жизненных ситуациях, т.е. в результате человеческой практики.
ГЛАВА
V
. Уровень жизни
1. Уровень и качество жизни
Качество и уровень материальной жизни
История XIX века не может обойти стороной материальный уровень человеческого существования, и мы соберем воедино то немногое, что могут рассказать нам об этом исследования на общем уровне. Прежде всего, необходимо провести различие между понятиями "уровень жизни" и "качество жизни": первое - категория из социальной истории, второе - из исторической антропологии. Качество жизни включает в себя субъективное ощущение благополучия - действительно, счастья. Счастье связано с отдельными людьми или небольшими группами, его качество невозможно измерить и трудно сравнить. Даже сегодня практически невозможно определить, насколько люди в обществе А более довольны своей жизнью, чем люди в обществе Б. Что же касается прошлого, то вряд ли когда-нибудь удастся реконструировать такие оценки. Кроме того, необходимо различать понятия "бедность" и "несчастье". Многие общества прошлого были бедны рыночными товарами, но при этом позволяли людям жить счастливой жизнью; они опирались не только на рынок, но и на общинную экономику, экономику природы. От личного или коллективного несчастья страдали не столько те, кто не имел собственности, сколько те, кто не имел доступа к общине, к надежной защите, к земле или лесу.
Понятие "уровень жизни" более осязаемо, чем "качество жизни". Но он связан с противоречием между "жесткой" экономической величиной дохода и "мягким" критерием полезности, которую человек или группа людей извлекают из своего дохода. Недавно было предложено определять "уровень жизни" с точки зрения способности преодолевать короткие острые кризисы, такие как внезапное падение доходов из-за безработицы, роста цен или смерти кормильца семьи. О тех, кому удается преодолевать подобные кризисы и планировать свою жизнь на перспективу, можно говорить как о людях с высоким уровнем жизни. Если говорить более конкретно, то в досовременных условиях речь шла в основном о стратегиях, которые применяли индивиды и группы, чтобы избежать ранней смерти, и о степени их успешности в этом.
Экономисты подходят к истории уровня жизни гораздо более основательно, чем социальные историки. Они пытаются измерить доходы отдельных экономик (а в эпоху позднего модерна это в основном национальные экономики) и разделить их в зависимости от численности населения. Таким образом, мы получаем знаменитый ВВП (валовой внутренний продукт) на душу населения. Второй вопрос, который любят задавать историки экономики, касается способности экономик сберегать, а значит, сохранять ценности для будущего, а также, возможно, инвестировать часть сбережений, чтобы впоследствии создавать ценности. Однако однозначной положительной корреляции между статистическим экономическим ростом и реально существующим уровнем жизни не существует. Любой, даже высокий, рост не обязательно приводит к улучшению жизни. Для ряда европейских стран было показано, что реальная заработная плата в эпоху раннего модерна снижалась, но при этом материальное богатство общества в целом росло; видимо, произошла масштабная долгосрочная поляризация, в результате которой богатые становились богаче, а бедные беднее. Таким образом, между доходами и другими аспектами повышения качества жизни отнюдь не существует прямой корреляции. Когда в XIX веке доходы японцев постепенно росли, все большее число потребителей могло позволить себе более дорогой (и престижный) белый шлифованный рис. Но это создавало проблему, поскольку витаминов, содержащихся в рисовой шелухе, теперь не хватало. Даже члены императорской семьи умирали от берибери - болезни, связанной с дефицитом витамина В1, который является риском, ассоциирующимся с достатком. Такая же связь прослеживается между потреблением сахара и плохим состоянием зубов. История не дает достаточных доказательств того, что экономическое процветание автоматически приводит к повышению биологического качества жизни.
География доходов
Каким бы неопределенным ни был уровень доходов в эпоху, предшествующую глобальной экономической статистике, основой для обсуждения должны служить наиболее правдоподобные количественные показатели.
За неимением статистических данных оценки Мэддисона можно использовать лишь со значительными оговорками. В частности, высказывается мнение, что в них занижены экономические показатели Азии. Они по своей сути "невозможны", даже если Мэддисон попытался, широко используя также качественные источники, создать приблизительное впечатление, которое примерно отражает истинные пропорции. Тем не менее, если принять его цифры как, по крайней мере, правдоподобный отчет о соотношении величин и согласиться с тем, что оценки ВВП имеют определенную степень достоверности, то можно выделить следующие моменты:
▪ В период с 1820 по 1913 г. самые богатые и самые бедные регионы мира сильно разошлись в материальном уровне жизни. Если в 1820 г. разница составляла 3:1 или, возможно, 4:1, то к 1913 г. она возросла как минимум до 8:1. Даже если не доверять таким цифрам, бесспорно, что разрыв в уровне благосостояния и доходов в мире в этот период значительно увеличился, возможно, больше, чем в любую другую эпоху, хотя и на фоне общего роста мирового богатства. Лишь после 1950 года эта тенденция пошла на убыль, но и тогда существовала устойчивая группа "сверхбедных" стран, не получавших выгод ни от индустриализации, ни от экспорта сырья.
Таблица 5: Оценка валового внутреннего продукта на душу населения в отдельных странах, 1820-1913 годы (в 1990 долларах)
Источник: Мэддисон: Мировая экономика, с. 185, 195, 215, 224 (округление в большую или меньшую сторону; коэффициент рассчитан).
▪ Наряду с индустриальными центрами Северной и Западной Европы, наибольшего роста доходов добились страны, которые Мэддисон называет "западными ответвлениями" (неоевропейские поселенческие общества Северной Америки, Австралазии и Ривер Плейт).
▪ США и Австралия обогнали европейских передовиков еще до Первой мировой войны, но различия внутри группы "развитых"
▪ страны были гораздо меньше тех, которые отделяли их от остального мира.
Формирование статистического "третьего мира", состоящего из стран, не достигших значительного прогресса по сравнению с низким исходным уровнем, было характерно уже для XIX века, особенно для его последних десятилетий.
▪ Исключение составили страны Азии и Африки: Япония начала индустриализацию в 1880-х годах, и примерно в то же время в Южной Африке были открыты крупнейшие в мире месторождения золота.
▪ Во многих странах можно определить примерный переломный момент, когда средний уровень благосостояния, а значит, и потенциал потребления стали заметно расти. Для Великобритании и Франции этот момент наступил во второй четверти XIX века, для Германии и Швеции - примерно в середине века, для Японии - в 1880-х годах, для Бразилии - после 1900 года, а для Индии, Китая и (Южной) Кореи - примерно после 1950 года.
2. Продолжительность жизни и "Homo hygienicus"
Ограниченная ценность оценок доходов Мэддисона для решения вопроса об уровне жизни становится очевидной, когда мы знакомимся с его главой, посвященной продолжительности жизни. Здесь "бедность" Азии по сравнению с Европой не находит явного отражения в средней продолжительности человеческой жизни, которая, в свою очередь, является достаточно надежным показателем здоровья. Жизнь японцев, самых здоровых людей в Азии, была едва ли короче, чем у западноевропейцев, несмотря на более низкий доход на душу населения. На самом деле, в эпоху раннего модерна продолжительность жизни большинства людей была одинаковой везде. До 1800 г. продолжительность жизни мужчин превышала сорок лет лишь у таких представителей элиты, как английское дворянство или женевская буржуазия. В Азии этот показатель был несколько ниже, но не кардинально. В случае маньчжурской цинской знати средняя продолжительность жизни составляла около тридцати семи лет для родившихся в 1800 г. или позднее и тридцати двух лет для поколения, родившегося около 1830 г., что отражало общую тенденцию развития китайского общества. Что касается Западной Европы, то в 1820 г. средняя продолжительность жизни при рождении составляла тридцать шесть лет, с пиком в Швеции и спадом в Испании, а в Японии - тридцать четыре года. К 1900 году в Западной Европе и США этот показатель вырос до сорока шести - сорока восьми лет; в Японии он почти сравнялся с сорока четырьмя годами, а вся остальная Азия отстала от нее. Учитывая, что экономика Японии в то время отставала от экономики США и передовых европейских стран как минимум на поколение, мы видим, что в условиях ранней индустриализации ей удалось достичь уровня здоровья, характерного в других странах высокой индустриализации. Как бы ни относиться к оценкам доходов, факт остается фактом: условный средний японец в 1800 г. вел более экономное существование, чем "типичный" западноевропеец, при этом продолжительность его жизни была значительно меньше. Сто лет спустя, после того как общества в обеих частях света многократно увеличили свое богатство, эта разница заметно не уменьшилась. Вероятно, в Японии национальное богатство было распределено более равномерно, а японцы, которые сегодня имеют самую высокую в мире продолжительность жизни, были необычайно здоровы. В XVII-XVIII веках у них были диеты, технологии строительства домов, манеры одеваться, общественные и частные гигиенические обычаи, которые снижали их восприимчивость к болезням, и они были исключительно эффективны в плане ресурсов. Японцы были "беднее" западноевропейцев, но нельзя сказать, что их жизнь была поэтому "хуже".
Получение пожизненного дохода
В 1800 г. средняя продолжительность жизни населения Земли при рождении составляла не более тридцати лет, лишь в исключительных случаях она увеличивалась до тридцати пяти и чуть выше. Более половины всех людей умирали, не дожив до зрелого возраста. Лишь немногие наслаждались жизнью после работы: либо в конце рабочего дня, либо на пенсии после многих лет профессиональной деятельности. Смерть, как правило, наступала в результате инфекций, причем наступала быстрее, чем сегодня, когда в богатых странах основной причиной смерти являются затяжные дегенеративные заболевания. К 2000 году на фоне быстрого роста численности населения мира средняя продолжительность жизни выросла до 67 лет, причем как внутри общества, так и между обществами она выравнивалась гораздо сильнее, чем по уровню доходов. Иными словами, возраст людей увеличивался быстрее, чем их материальное богатство.
Эта "демократизация" долгой жизни - один из важнейших опытов современной истории. Но есть и исключения из правил. В беднейших странах Африки к югу от Сахары, многие из которых также наиболее сильно пострадали от СПИДа, средняя продолжительность жизни молодых людей в возрасте 20 лет (не новорожденных) сегодня ниже, чем в доиндустриальной Англии, Китае и Японии или чем в каменном веке. Почему продолжительность жизни человека "взорвалась" в XIX веке - вопрос спорный: решающим фактором по-разному считается развитие медицины и санитарии, улучшение питания или новые меры по охране здоровья населения. Некоторые эксперты принимают мультикаузальные модели, в которых играют роль все эти элементы.
Достаточно точная датировка процессов, приведших к этой революции в продолжительности жизни, представляет большой интерес для любой характеристики XIX века. Роберт В. Фогель на основании того, что известно сегодня, пришел к выводу, что решающий скачок произошел на "Западе" (под которым он понимает Западную Европу, Северную Америку и Японию) в первой половине календарного ХХ века, начиная с периода с 1890 по 1920 год. На протяжении всего XIX века тенденция к постоянному росту отнюдь не сохранялась. В начале индустриальной эпохи в Великобритании (ок. 1780-1850 гг.) продолжительность жизни сначала пошла на спад и отклонилась от того высокого уровня, которого Англия достигла еще в эпоху Шекспира; только после 1850 года заработная плата стала догонять и перегонять цены, и средняя продолжительность жизни постепенно начала расти В Германии, где индустриализация началась только в 1820 г., уже через несколько лет начались разговоры о том, что вскоре станет известно как "пауперизм" - новое и катастрофическое массовое обнищание, затронувшее и город, и деревню. Этот процесс, аналогичный тому, который ранее пережила Англия, можно объяснить двумя причинами. Во-первых, количество и, прежде всего, качество продуктов питания не успевало за физическими потребностями раннеиндустриального фабричного труда, так что, по мнению Роберта Фогеля, рост реальных доходов, фиксируемый статистикой, должен сократиться на 40 процентов, прежде чем он сможет конвертироваться в физическое благополучие. В начале XIX века США были единственными среди "западных" обществ, кто гарантировал своим гражданам больше, чем минимальный уровень питания. Во-вторых, быстро растущие города, в которые съезжались люди из разных уголков мира, были рассадником опасности для здоровья. Тесное жилье без необходимых гигиенических условий способствовало распространению смертельно опасных болезнетворных микроорганизмов, причем большинство смертей происходило не от концентрированных эпидемий, а от "обычных" болезней, встречающихся в повседневной жизни. Это было характерно, по сути, для всех европейских обществ, вступивших в фазу индустриализации. Причем это касалось только городов. Жизнь в деревне в сравнении с этим была здоровой, и это различие ликвидировалось на северо-западе Европы только к началу ХХ века.
Мировая тенденция к увеличению продолжительности жизни, начавшаяся в Европе, Северной Америке и Японии около 1890 года, в разное время проявлялась и в других странах.
▪ Большой прогресс Латинской Америки пришелся на период с 1930 по 1960 гг.
▪ В 1945-1965 гг. Советский Союз наверстал упущенное (но в 1990-е гг. его государства-преемники резко откатились назад).
▪ При коммунистическом режиме Китай проводил успешную политику в области здравоохранения, и средняя продолжительность жизни в стране выросла с менее чем тридцати лет до 1949 г. до почти семидесяти в 1980 г.
▪ В течение двух десятилетий после обретения независимости, примерно с 1960 по 1980 год, ряд африканских стран добился значительных успехов.
▪ Япония пережила новый подъем в период с 1947 по 1980 гг.
Чистая вода
Многие из основ достижений XX века были заложены в XIX. Но потребовалось время, чтобы они получили более широкое распространение. Двумя особенно важными стимулами стали новые знания о профилактике заболеваний и развитие здравоохранения. Что касается последнего, то правительства начали осознавать необходимость проведения систематической политики примерно с 1850 года. В Западной Европе комплекс мер по контролю и разделению больных и потенциальных носителей болезней (например, портовые карантины, давно практикуемые в Средиземном и Черном морях) был расширен за счет инфраструктурных инвестиций, направленных на устранение очагов распространения болезней. Впервые массовое здравоохранение не было возложено только на частных меценатов и религиозные институты, а было объявлено задачей государства. Согласно "экологическим" теориям той эпохи, начинать надо с очистки городского мусора и сточных вод и обеспечения населения чистой питьевой водой. Англия, мировой лидер этого "санитарного движения", уже в 1830-х годах начала разрабатывать основные принципы и выступать с различными пионерскими инициативами. Таким образом, побочный ущерб от промышленной революции не остался незамеченным. Их примеру последовали другие страны - прежде всего США, а вскоре и континентальная Европа.
Первым шагом стали общественные и государственные инициативы по улучшению водоснабжения. Появление хоть какого-то подобия водной политики предполагало признание воды общественным благом; необходимо было определить права на воду, отделить государственные и частные притязания друг от друга. Это был долгий и сложный процесс разработки всех правовых норм, регулирующих владение и пользование водой, включая ее промышленное использование. Даже в централизованной Франции этот процесс был завершен только в 1964 году, а во многих странах мира он продолжается до сих пор. Для создания современного водоснабжения необходимы не только политическая воля и законодательные требования, но и соответствующая технология. В 1842 году в Нью-Йорке на одном из самых грандиозных городских праздников состоялось торжественное открытие системы акведуков, труб и резервуаров, снабжавших водой общественные колодцы, частные дома и пожарную команду. Ценность чистой воды стала особенно очевидной после того, как в 1849 году английский врач Джон Сноу установил, что холера не передается по воздуху или при телесном контакте, а является заболеванием, передаваемым через воду. Однако потребовалось более пятидесяти лет, чтобы его выводы стали общепризнанными. Изменениям мешало то, что водоснабжение Лондона находилось в руках нескольких частных корпораций. В 1866 г. холера вновь проникла в город по трубам одной из этих компаний, унеся жизни более 4 тыс. человек только в Ист-Энде. Однако после этого качество воды улучшилось, и частные колодцы постепенно исчезли с лица земли. После 1866 года эпидемии холеры и тифа в Лондоне больше не наблюдались.
О том, насколько важно мнение местных ученых, свидетельствует пример Мюнхена, где большим авторитетом в вопросах гигиены был врач и фармацевт Макс фон Петтенкофер. Как и Джон Сноу, он отреагировал на угрозу холеры, вторая эпидемия которой разразилась в городе в 1854 году. Но, по его мнению, для предотвращения распространения болезни главная задача заключалась в обеспечении чистоты почвы и улучшении утилизации органических отходов. Поскольку он исключил из числа причин болезни плохую питьевую воду, то улучшение водоснабжения проводилось гораздо менее энергично, чем в Лондоне. Только в 1874 г. в Мюнхене начали разрабатывать планы его модернизации, но даже после третьей эпидемии холеры теория загрязненной воды продолжала вызывать сопротивление. В 1881 году город, наконец, приступил к строительству новых водопроводных сооружений. Ошибка Петтенкофера, видимо, дорого обошлась столице Баварского королевства.
Мюнхен, несмотря на рекомендации Петтенкофера, также отложил модернизацию системы водоотведения до 1880-х годов. Ранее в Лондоне была успешно создана система канализации - второе необходимое условие для ликвидации в британской метрополии таких заболеваний, передающихся через воду, как брюшной тиф, дизентерия и холера. На сайте было известно, что наличие чистой воды и правильной дренажной системы - это два санитарных требования. Однако это не было само собой разумеющимся, и Наполеон предоставил парижанам общественные колодцы и акведуки, не заботясь о других улучшениях. В Лондоне в 1855 г. было создано Управление столичных работ - первый орган, полномочия которого распространялись на весь город. Поначалу его работе мешала путаница в определении сфер ответственности и сопротивление сторонников радикального либерализма свободного рынка. Затем наступила "Великая вонь". Еще в 1800 году в Темзе близ Лондона можно было ловить лосося, а несколько лет спустя лорд Байрон с удовольствием купался в ней. Но в июне 1858 года от реки исходило такое зловоние, что Палата общин, попробовав покрыть защитные шторы хлористой известью, была вынуждена приостановить свои заседания. Почтенные члены парламента были в панике, понимая, что выхлопы старого отца Темзы не только неприятны, но и опасны для здоровья. Главному инженеру столичного управления работ сэру Джозефу Базальгетту, одному из пионеров модернизации крупнейшего города Европы, было поручено построить преимущественно подземную систему канализации. Слухи о том, что брюшной тиф стал причиной смерти любимого сорокадвухлетнего супруга королевы Виктории принца Альберта в декабре 1861 года, подчеркнули настоятельную необходимость принятия мер по исправлению ситуации.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги