Еще одним важным источником спроса стало частное отопление. Теплый дом вскоре стал восприниматься как само собой разумеющееся сопровождение материального прогресса. В 1860 году в США дрова все еще оставались самым важным видом топлива (80%), и только в 1880-х годах их обогнал уголь. Даже там, где индустриализация не оказала большого влияния на экономику в целом, транспортная отрасль потребляла огромное количество древесины в виде железнодорожных шпал - например, в Индии, где этот материал сначала приходилось доставлять из отдаленных мест. В 1860-х годах в Индии ранние локомотивы работали на дровах - на 80%; переход на уголь стал очевиден только к началу века. В "современной" экономике Канады и даже США лесопромышленный бизнес (включающий крупные лесопильные заводы) остается одним из секторов с наибольшим созданием добавленной стоимости. Некоторые из крупнейших мировых состояний были сделаны из древесины.
Рассмотрим, наконец, еще один вид экологической границы, возникшей не столько в результате антропогенного разрушения, сколько в результате постепенного изменения климата. Для этого нам необходимо обратиться к зоне Сахеля - пустынной границе шириной около трехсот километров, протянувшейся вдоль южного края Сахары. С начала XVII века на жизнь в этой зоне оказывали влияние все более засушливые условия. Скотоводство продвигалось все дальше на юг, а верблюд, способный прожить восемь-десять дней без воды и травы и уверенно передвигаться по песку, приобретал все большее значение. К середине XIX века сформировалась Великая верблюжья зона, простиравшаяся от Магриба до плато Адрар на территории современной Мавритании. Растущая засушливость наложила свой отпечаток и на новые формы трансгуманизма в зоне скотоводства, продвигавшейся на юг, где преобладало смешанное хозяйство, состоявшее из крупного рогатого скота, коз и верблюдов. В этих условиях возникло пустынное пограничье, в котором сосуществовали арабы, берберы, а также чернокожие африканцы, сформировавшие своеобразную "белую" идентичность, отличную от чернокожих, проживавших южнее. Образ жизни кочевого скотоводства и оседлого земледелия становился все более четким. Это выражалось и в дифференцированной мобильности: погонщики верблюдов и лошадей могли легко совершать набеги, от которых черные общины или деревни практически не могли защититься. Сложные приточные отношения тянулись через границы в обоих направлениях: зависимость южных земледельцев была тем сильнее, чем меньше "белым" приходилось заниматься сельскохозяйственным производством в своей сфере. Однако в конечном итоге пограничную зону объединяли многие общие черты на уровне социальной иерархии - прежде всего, четкое разделение на воинов и жрецов или на касты. Ислам распространялся по всей зоне Сахеля как военным, так и мирным путем, создавая исключительно глубокие корни для рабства, принесенного им с севера. Пережитки рабства в Мавритании во второй половине ХХ века - яркое тому подтверждение.
Охота на крупного зверя
Другой экологический вариант - игровая граница. В XIX веке мир все еще был полон человеческих сообществ, живущих за счет охоты, причем не только на американском Среднем Западе, но и в Арктике, в Сибири, в тропических лесах Амазонии и Центральной Африки. В то же время европейцы и евроамериканцы открыли для себя новые измерения старого промысла. То, что когда-то было аристократической привилегией и тренировкой воинственной мужественности, стало буржуазным в обществах Нового Света, где проживали представители среднего класса, а также в тех частях Европы, где буржуазия искала и находила возможность приобщиться к дворянскому образу жизни. Охота служила символической средой для сближения статусов. Дворянин охотился, но не каждый, кто увлекался этим хобби, становился дворянином; это была излюбленная тема для сатириков.
Новым аспектом стало нападение на экзотическую крупную дичь, самое масштабное и организованное со времен кровавых бойнь на аренах Римской империи, что для такого нетрадиционного комментатора, как Льюис Мамфорд, сделало римскую цивилизацию особенно отвратительной. В Африке, Юго-Восточной Азии и Сибири первые отчеты путешественников выражали удивление райским изобилием крупной фауны, но все изменилось, как только началась борьба за "цивилизацию" с дикими зверями. Во имя поддержания колониального порядка, для которого такая фигура, как тигр, могла быть только бунтарем, как реальным, так и символическим, диких животных убивали и похищали в огромных масштабах, чтобы удовлетворить любопытство посетителей зверинцев и цирков в столицах Севера и обеспечить зрелища для повышения престижа их правителей. Технической предпосылкой для этого стало распространение винтовки, которая позволила азиатам и африканцам подражать истребительной практике европейцев. Профессия охотника на крупную дичь появилась только после того, как широкое распространение получила винтовка с репитером, поскольку это уменьшило вероятность встретить воинственного тигра или слона с последним патроном.
Во многих азиатских обществах охота на крупную дичь была королевской прерогативой, но теперь, в соответствии с европейской моделью, к ней стали подключаться представители низших слоев аристократии. В Индии охота на тигра служила для закрепления союза англичан с туземными князьями, который был необходим для стабильности раджа. Махараджа и высокопоставленный чиновник колониального правительства могли мало что сказать друг другу, но они всегда могли найти общий язык в образе жизни охотника. Европейские пристрастия нередко имели и обратный эффект. В начале ХХ века султан Джохора - принца, владеющего внутренними районами Сингапура, зависимого от англичан, - считался великим охотником на тигров: в его дворце было выставлено тридцать пять чучел. Но он не шел по стопам предков, такой традиции не существовало. Султан из соображений престижа просто копировал поведение индийских махараджей, которые, в свою очередь, подражали британским правителям.
У деревенских жителей тоже не было традиции свирепого отношения к диким животным. Разумеется, между ними никогда не царила бесхитростная гармония. Тигры способны наводить ужас на целые районы, а деревни покидались, если невозможно было защитить скот (самое ценное, что у них есть), если заготовка фруктов и дров (занятие для молодых девушек и старух) становилась невозможной, или если в лапы диких зверей попадало слишком много детей. О таких случаях рассказывают жуткие истории, но и водяной буйвол, защищающий ребенка от тигра, - тоже популярная литературная тема. Некоторые регионы можно было пересечь только с большой долей риска. Люди, отправляющиеся в такое путешествие, часто ставили старую лошадь в хвост колонны, чтобы принести ее в жертву преследующему хищнику. На Западной Суматре еще в 1911 году тигр напал на почтовую карету и утащил ее водителя в джунгли.
Охота на тигра была не только роскошью, но зачастую и действительной необходимостью, существовавшей еще до прихода европейских колонизаторов. Во многих случаях она мобилизовывала целые деревни под руководством старейшины или низкопоставленного колониального чиновника на полномасштабную карательную экспедицию. Особенно на Яве тигр прямо определялся как военный враг, подлежащий мести и уничтожению; мусульмане-яванцы не знали в этом границ, поскольку их монотеистическая религия исключала суеверные представления о том, что в тигре обитает дух (добрый или злой). Тем не менее, идея уничтожения тигров, по-видимому, оставалась достаточно распространенной. Существовала тенденция оставлять "невинных" в покое, и в целом немусульманское население Азии, а также мусульмане, отмеченные народной культурой, испытывали неловкость, когда шли на тигра. Часто они просили прощения у убитого зверя, даже винили себя в его (практически необходимом) убийстве, как если бы речь шла о цареубийстве, иначе его чествовали на деревенской площади, как павшего вождя, с танцами и игрой в оружие. Европейский обычай охотничьей галереи, устроенной в соответствии с иерархией животного мира, или использование отличительных роговых сигналов для разных видов животных свидетельствуют об определенном ментальном родстве с подобными практиками.
Убитый тигр практически не продавался на рынке вплоть до начала ХХ века, и, хотя есть сведения, что тигриное мясо было деликатесом среди яванской аристократии, простые люди его никогда не ели. По крайней мере, в Юго-Восточной Азии практически нет свидетельств того, что животное убивали ради его шкуры, которая не имела особой ценности. Украшать дома тигровыми шкурами было необычно даже среди знати. Охотничий трофей, по-видимому, был изобретен в Европе, где он иногда превращался в покрывало. В начале ХХ века в портовых городах Индии появился значительный туристический спрос на шкуры и даже чучела животных. Торговцы и таксидермисты часто заказывали их у местных охотников. Особым спросом в США пользовались останки тигра.
Некоторые охотники специализировались на приобретении крупных кошек для европейских или североамериканских зоопарков и цирков. Первый современный зоопарк был открыт в Лондоне в 1828 году, в Берлине - в 1844 году (с добавлением большого дома хищников в 1865 году), а после 1890 года появились зоопарки в США. Их снабжением занималось небольшое число дилеров, связанных между собой международными связями. Иоганн Хагенбек, сводный брат гамбургского торговца и пионера цирка Карла Хагенбека, который в 1907 г. открыл свой собственный зоопарк, в 1885 г. занялся скупкой животных на Цейлоне, покупая образцы у местных жителей и совершая собственные экспедиции в Индию, на Малайский полуостров и в Индонезию. Конечно, такие люди использовали более щадящие методы, чем другие охотники, но результат был тот же - сокращение популяции животных. Сам бизнес был рискованным, многие животные не выживали после путешествия. Но огромные наценки вполне компенсировали это. В 1870-х годах носорог, купленный в Восточной Африке за 160-400 немецких марок, мог быть продан в Европе за 6-12 тыс. марок. К 1887 году компания Хагенбека продала более 1000 львов и 300-400 тигров.
Тигр стал самой яркой жертвой вырубки лесов и охотничьей страсти, завезенной из Европы. Специалисты в Индии, Сибири или на Суматре за свою карьеру могли застрелить 200 и более особей; король Непала и его гости-охотники в 1933-1940 гг. добыли в общей сложности 433 тигра. После робких начинаний в колониальный период эффективная охрана тигров началась только после 1947 г. в Республике Индия. Слоны получили правовую защиту раньше, в 1873 году на Цейлоне, и времена, когда один охотник мог заявить, что убил 1 300 особей, были недолгими. Использование слонов в качестве рабочих животных, по-видимому, не способствовало биологической стабильности вида в Азии. С другой стороны, колониальные власти прекратили их использование в военных действиях, традиционно приводивших к большим потерям.
В XIX веке охота была большим бизнесом в мировой экономике. Это было не совсем ново. Торговля пушниной, отнюдь не являющаяся абсолютно "досовременной" отраслью, охватывала континенты еще в XVII веке, а в 1808 году Иоганн Джейкоб Астор основал Американскую пушную компанию, ставшую впоследствии крупнейшей в США. Продвижение границы коммерческой охоты особенно пагубно сказалось на африканском слоне. В бурской республике Трансвааль до начала золотого и алмазного бума слоновая кость была, безусловно, самой важной статьей экспорта. Слонов массово истребляли, чтобы обеспечить Европу рукоятками ножей, бильярдными шарами и клавишами пианино. Только в 1860-х годах Великобритания импортировала 550 т слоновой кости в год из всех частей (еще не колонизированных) Африки и Индии; пик экспорта из Африки пришелся на 1870-1890 годы, на пик соперничества колониальных держав за территориальные владения. В те годы ежегодно убивалось от 60 до 70 тыс. слонов. В 1900 году Европа по-прежнему импортировала 380 тонн слоновой кости, представлявшей собой "урожай" от примерно 40 тыс. слонов, не имевших коммерческой ценности. После того как в ряде колоний произошел спад популяции слонов, приведший к первым робким мерам (в Британской империи) по их защите, последним источником бивней осталось Свободное государство Конго, находившееся под властью Бельгии, - не только место жестокой эксплуатации человека, но и гигантское кладбище для слонов. С начала XIX века до середины XX царственное животное исчезло из значительной части Африки, как из северного пояса саванн, так и из Эфиопии и всего Юга. Вплоть до Первой мировой войны в Африке убивали больше слонов, чем рождалось. Только в межвоенный период удалось создать нечто похожее на эффективную стратегию охраны вида.
Подобные истории можно рассказать и о многих других животных. Девятнадцатый век стал для всех них, как и для североамериканского бизона, веком беззащитности и массового истребления. Носорог представлял собой особый вызов для европейских охотников на крупную дичь. Но до недавнего времени именно спрос в Азии, а не в Европе, был его гибелью, поскольку и на мусульманском Востоке, и на Дальнем Востоке ценили вещество его рога и готовы были платить за него астрономические цены. Популярность шляп из страусиного пера привела к тому, что эту африканскую дикую птицу стали разводить на фермах, что, по крайней мере, спасло ее от вымирания. Во всем мире картина была одинаковой: безжалостное насилие над дикими животными в XIX веке, затем постепенное изменение взглядов первых экологов, а затем и британских колониальных бюрократов. С точки зрения истории человечества ХХ век по праву считается веком насилия. С точки зрения тигров и леопардов, слонов и орлов, он выглядит более благоприятно - как век, когда человек попытался достичь modus vivendi с существами, с которыми на протяжении тысячелетий, до изобретения огнестрельного оружия, он сталкивался в отношениях примерно равных шансов.
Естественно, что помимо погони за прибылью были и другие причины для охоты. Охотники на крупную дичь становились культурными героями. Способность одолеть медведя гризли в дикой природе, казалось, концентрировала в себе высшие качества североамериканского характера. Примерно на рубеже веков президент Теодор Рузвельт приложил немало усилий, чтобы представить себя его воплощением: охота на крупного зверя в угоду СМИ дошла до Килиманджаро. Джентльмены охотились, а поселенцы извлекали выгоду из окружающей природы и почти всегда были фермерами и охотниками в одном лице. По крайней мере, в начале XIX века крупные хищники были еще настолько распространены во всех зонах расселения, что первопроходцам не мешало защитить свои владения.
Моби-Дик
Промысел трески или сельди больше напоминал сбор морского урожая, чем ловкую охоту, но китобойный промысел был одним из видов морского труда в XIX веке, который не был лишен характера охоты. Один из эпических подвигов эпохи, он был также своего рода индустрией. Баски охотились на китов еще в Средние века, оттачивая специальные приемы, которые в XVII веке переняли голландцы и англичане. К началу XIX века моря у Шпицбергена были настолько пусты от водной фауны, что китобойный промысел там стал нерентабельным, и внимание переключилось на Гренландию. Что касается североамериканцев, то они вступили в борьбу в 1715 году из порта Нантакет в штате Массачусетс, сосредоточившись сначала на большом кашалоте в Атлантике. В 1798 г. американские китобои впервые появились в Тихом океане, а в последующие три десятилетия они заняли почти все важные китобойные районы мира. Китобойный промысел достиг своего пика в 1820-1860 годах, причем после войны 1812 года ведущей страной стали США. К 1846 году китобойный флот США, базировавшийся в основном в портах Новой Англии и активно конкурировавший друг с другом за первенство, насчитывал не менее 722 судов. Половина из них охотилась на огромного кашалота, чья ворвань (спермацет) внутри гигантской головы была необходима для производства масла для самых лучших и дорогих в мире свечей.
Китобойный промысел был глобальным, со сложной географией и хронологией, обусловленной, в частности, большим количеством видов китов. В Южных морях места промысла кашалотов были обнаружены у берегов Чили, где большой белый кит Мокка Дик (вдохновитель литературного монстра Германа Мелвилла) сеял ужас примерно в 1810 году. В то время международный китобойный промысел был сосредоточен на участке океана между Чили и Новой Зеландией и в морях у Гавайских островов. Открытие новых участков приводило к "нефтяным войнам", напоминающим калифорнийскую или австралийскую золотую лихорадку, между отдельными судами или целыми флотилиями. Особенно успешной была Австралия в 1830 году. В западной Арктике (Аляска, Берингов пролив и т.д.) в 1848 году было обнаружено местонахождение почти исчезнувшего гренландского кита, ставшее одной из важнейших находок века, поскольку ни один другой вид не дает такой высококачественной китовой кости. Это привело к коммерческому выходу США на морской Север, главным образом из Нью Бедфорда (Массачусетс) (конкурента Нантакета) и резервного порта Сан-Франциско; без этой предпосылки вряд ли развился бы американский территориальный интерес к Аляске. Переломный момент наступил в 1871 году, когда большая часть арктического китобойного флота США погибла в паковых льдах. В то же время основные районы уже подходили к исчерпанию, и 1870-е годы в целом стали для американских китобоев кризисным десятилетием. Временное облегчение, хотя и не для китов, принес новый идеал женской красоты - "осиный хвост", который ввел в моду эластичные корсеты, сшитые из китовой кости. Это сделало целесообразным еще более дальнее плавание в море.
Китобойный промысел не был англо-американской специализацией. Конечно, жители Новой Англии охотились в южной части Тихого океана, чтобы обеспечить парижских дам свечами и кушаками. Но до конца 1860-х годов в промысле участвовали и французы, работавшие в основном из порта Гавр. Их охотничьи угодья простирались вплоть до Австралии, Тасмании и Новой Зеландии - регионов, где еще в 1840-х годах китобои, стоявшие на якоре, иногда подвергались нападениям и гибели со стороны местных жителей. Это была не единственная опасность. В период с 1817 по 1868 гг. французские китобойные экспедиции почти в 6% случаев заканчивались гибелью судна, в основном во время шторма, при этом было поймано не более 12-13 тыс. китов (довольно скромное количество, если учесть, что до Второй мировой войны на убой отправлялось 50 тыс. китов в год).
Эпоха поединка человека с китом, в которой у животного-противника еще оставались хотя бы минимальные шансы, закончилась с появлением гарпунных ружей и ракет. К 1880-м годам поединки на открытых лодках ушли в прошлое. Ее продолжали использовать лишь некоторые романтики, но это было особенно сложно, поскольку умный кашалот избегал подходить к лодке слишком близко. Эпоха послеахабского китобойного промысла началась в 1860 году, когда норвежец Свенд Фойн изобрел бортовую гарпунную пушку, способную стрелять 104-миллиметровыми выстрелами, которые взрывались в теле кита - скорее артиллерийское орудие, чем средство охоты. Пароходы, появившиеся после 1880 года, хотя и удвоили стоимость строительства, добавили еще один элемент в неравное соревнование. Но даже с точки зрения китобоев новые методы добычи были сомнительным прогрессом, поскольку к 1900 г. многочисленные угодья были полностью истощены. Многие виды китов были близки к исчезновению, другие ушли в более отдаленные районы океана. В любом случае, появились новые виды растительных и ископаемых масел, и спрос на многие виды китовой продукции стал невостребованным. (Уже в 1858 году дальновидные люди из Нью-Бедфорда, занимавшиеся китобойным бизнесом, основали завод по перегонке нефти). Как китобойный промысел вскоре выкарабкался из этой впадины - это уже другая история.
Единственной незападной страной, которая занималась китобойным промыслом независимо от влияния Запада, была Япония. Там китобойный промысел начался примерно в то же время, что и в Атлантике, и к концу XVI века многие прибрежные деревни буквально кормились за счет него. С конца XVII века произошел переход от гарпунного промысла к методу ловли китов (в основном мелких и быстрых видов) большими сетями с борта лодок. Переработка китов, ни один из которых не пропадал даром, происходила на берегу, а не на борту судна (как это было в США). После того как в 1820 г. американские и британские китобои обнаружили богатые охотничьи угодья между Гавайями и Японией, сотни японских китобоев стали выходить в море, а в 1823 г. стало известно, что японские чиновники поднялись на борт иностранного китобойного судна. В 1841 году на американском китобойном судне был спасен сын рыбака Накахама Мандзиро, потерпевший кораблекрушение; капитан взял мальчика к себе и позаботился о его образовании. Этот первый японский студент в США прекрасно учился в колледже, специализировался на навигации и в конце концов (в 1848 г.) стал офицером на китобойном судне. После различных приключений тоска по родине привела его в 1851 г. обратно в Японию, где власти, ухватившись за редкую возможность узнать больше о внешнем мире, допрашивали его несколько месяцев подряд. Накахама стал учителем в клановой школе в Тоса, и некоторые из его учеников впоследствии стали лидерами "Возрождения Мэйдзи". В 1854 г. сёгун использовал его в качестве переводчика на переговорах с коммодором Перри, командующим американской флотилией, которая "открыла" Японию. Накахама также перевел ряд иностранных книг по навигации, астрономии и кораблестроению и выступал в качестве правительственного советника по вопросам строительства современного японского военно-морского флота.
Быстрое развитие китобойного промысла стало ключевым элементом открытия Японии в 1853-54 гг. после многовековой самоизоляции. Правительство США стремилось защитить американских китобоев, оказавшихся там на мели, от официальных санкций, а также обеспечить бункеровку своих судов в японских водах. Японцы одними из первых переняли неспортивные методы отстрела китов Свенда Фойна, но именно русские, а не американцы или норвежцы, привлекли к ним внимание жителей Японии. Это тоже в конечном итоге будет иметь внешнеполитические последствия, так как только победа Японии в войне с Россией в 1905 году вытеснила этого главного соперника из ее территориальных вод и обеспечила японским китобоям монополию в районах между Тайванем на юге и Сахалином на севере.
Один из величайших романов XIX века "Моби-Дик" Германа Мелвилла (1851 г.) глубоко укоренил мир китобойного промысла в сознании западных читателей того времени и еще глубже - в сознании потомков. В романе содержатся длинные, исчерпывающе подробные пассажи о китах; Мелвилл знал их вдоль и поперек. Проведя в молодости четыре года на китобойных судах, он не понаслышке знал их социальный мир, и у него были реальные модели для Белого кита, капитана Ахава и различных китобойных трагедий. Самым известным случаем, который Мелвилл внимательно изучал, был случай с судном "Эссекс", базирующимся на острове Нантакет, которое было протаранено и потоплено разъяренным кашалотом 20 ноября 1820 года за тысячи миль от дома в южной части Тихого океана. Двадцати членам экипажа удалось спастись на трех небольших шлюпках, и восемь из них выжили в течение девяноста долгих дней, питаясь плотью семи товарищей. В 1980 году недавно найденный отчет одного из них подтвердил и дополнил рассказ очевидца Оуэна Чейза, который Мелвилл использовал в "Моби Дике". Драма произошла через четыре года после аналогичного случая каннибализма, когда из 149 человек, потерпевших кораблекрушение у берегов Западной Африки с французского фрегата "Медуза", выжили только пятнадцать, увековеченных художником Теодором Жерико , который закончил свой знаменитый "Плот Медузы" только через три года после этого события.
Фауст: Мелиорация земель
Если китобойный промысел и глубоководное рыболовство подразумевают агрессивное отношение к океану и его животным обитателям, а также представляют собой морской образ жизни, в центре которого находятся рыба и киты, то противоположную крайность защитного отношения к морю можно обнаружить в проектах мелиорации. Укрощение великих рек, таких как Верхний Рейн, начавшееся в 1818 году или Миссисипи столетие спустя, было достаточно впечатляющим. Но еще большее восхищение вызвал "фаустовский" проект отвоевания у моря земли для постоянного заселения. Он привлек внимание одного из величайших поэтов мира. Гете, который еще в 1786 г. в Венеции изучал гидротехнику, в 1826-29 гг. был в курсе портовых работ в Бремене и превратил престарелого Фауста в мелиоратора грандиозного масштаба:
Kluger Herren kühne Knechte
Gruben Gräben, dämmten ein,
Schmälerten des Meeres Rechte
Herrn an seiner Statt zu sein.
Хитрые лорды ставят своих смелых слуг
Рытье канав, строительство дамб,
Овладеть океаном,
Уменьшение его естественных прав.
Поэт также видел, что такие проекты требовали жертвования жизнями рабочих ("Кровь людскую заставляли лить, / По ночам шум боли поднимали"). Строительство дамб, осушение болот, рытье каналов - одни из самых тяжелых работ раннего Нового времени, которые обычно организовывались государственными ведомствами и нередко выполнялись армиями каторжников или военнопленных (турок, например, в некоторых германских землях). Двадцатый век был особенно увлечен строительством плотин и осушил до шестой части болот на поверхности Земли. Он также стал свидетелем продолжения крупных прибрежных проектов, таких как мелиорация Токийского залива (начатая в 1870 году) и устья Янцзы, а также перегораживание реки Зюйдерзее, запланированное в 1890 году, но осуществленное только после 1920 года, которое в итоге увеличит территорию Нидерландов более чем на десятую часть.
И в XIX веке во многих регионах мира люди активно работали на этом экологическом рубеже. Например, во Франции к 1860 г. все крупные болота были осушены и превращены в пастбища, что стало необходимым условием роста потребления мяса по мере процветания общества. Защита от наводнений и мелиорация оставались насущной необходимостью, особенно в Нидерландах, где дренаж был организован еще в средние века, а система защиты существовала с начала XVI века. Здесь крестьяне должны были платить налоги, а не выполнять трудовые функции. Это способствовало коммерциализации сельского хозяйства, а также формированию мобильного пролетариата рабочих, занятых на строительстве дамб. Решающие технологические достижения относятся к XVI, а не к XIX веку, а высшая точка дренажной активности 1610-1640 годов была редко превзойдена. В период с 1500 по 1815 год в Нидерландах было получено в общей сложности 250 тыс. га - одна треть обрабатываемой земли. Усовершенствование ветряных мельниц повысило эффективность откачки воды. Если в XVIII веке усилия были направлены на регулирование стока Рейна и Ваала, то в XIX веке начался новый всплеск мелиоративных работ. Всего за период с 1833 по 1911 гг. было обработано 350 тыс. га, из них 100 тыс. га - за счет строительства дамб и дренажа. В 1825 г. в результате разрушительных наводнений берегоукрепление и поддержание дамб впервые стало приоритетнее мелиорации. Еще одним новшеством стало то, что, как и в Китае на протяжении последних двух тысяч лет, гидротехническое строительство стало делом центрального правительства, а не провинциальных властей и частных лиц.
Главным проектом XIX века стало осушение в 1836-1852 гг. озера Хаарлемермер площадью 18 тыс. га. Это низменное озеро, расположенное в центре провинции Голландия, образовалось во время штормового наводнения осенью 1836 г. и нанесло ущерб дорожной системе, в частности, технически совершенным междугородным магистралям (straatwegen) из кирпича и природного камня, которыми голландцы особенно гордились. Кроме того, существовали опасения, что расширяющийся Хаарлемермер создаст угрозу для Амстердама и Лейдена, а новая забота об экономической политике была сосредоточена на последствиях для занятости. Дренаж был организован по современным принципам, которые до сих пор используются в инфраструктурных проектах. Работы предварялись и сопровождались точными научными расчетами, для согласования многочисленных интересов людей, живущих на берегах озера, привлекались эксперты-юристы. Проект был выставлен на тендер и поручен частным фирмам. Рабочие, называемые польдерджонгенами, работали в бригадах по восемь-двенадцать человек под руководством надсмотрщика. Большинство из них были одиноки, но некоторые брали с собой семьи и жили с ними в тростниковых и соломенных хижинах неподалеку от места строительства. Летом, в самый разгар работ, на строительстве одновременно было занято несколько тысяч человек. Как и другие проекты такого масштаба, он не обошелся без риска для здоровья людей, а также проблем с преступностью и обеспечением питьевой водой. С 1848 года в проекте использовались британские паровые насосы и три крупные насосные станции - еще один пример разнообразного применения паровых машин вне промышленного производства. К 1852 году Хаарлемермер был осушен и мог быть постепенно превращен в сельскохозяйственные угодья. Сегодняшний аэропорт Схипхол расположен на части этой мелиорированной земли.
Все границы имеют экологическое измерение. Они являются одновременно социальными и природными пространствами. Это не означает, что социальные отношения должны быть натурализованы пограничным образом: изгнание охотничьих народов - это нечто иное, чем откачка морской воды; кочевники и степь - это не неразличимые элементы одной и той же «дикой природы». Однако сворачивание степи, пустыни или тропического леса всегда влечет за собой разрушение среды обитания и потерю средств к существованию живущими там людьми. Девятнадцатый век стал тем периодом в мировой истории, когда освоение ресурсов достигло максимальных масштабов, а границы приобрели социальное и даже политическое значение, которого не было ни до, ни после. Сегодня в зонах уничтожения тропических лесов или в космическом пространстве не формируются новые общества, как это было в XIX веке в США, Аргентине, Австралии или Казахстане. Многие границы - не только американская - были "закрыты" примерно в 1930 году. Зачастую они возникли еще в эпоху раннего модерна, но именно XIX век стал основой новой эры массовых миграций, поселенческой экономики, капитализма и колониальных войн. Многие границы получили "постисторию" в ХХ веке, что проявилось и в организованном государством колониальном порабощении "жизненного пространства" в 1930-1945 годах, и в гигантских социальных и экологических проектах, осуществлявшихся под флагом социализма, и в политически мотивированной экспансии ханьцев, которые в конце ХХ века превратили тибетцев в меньшинство на собственной земле.
В XIX веке границы были многим: пространствами возделывания и роста производства, магнитами для миграции, спорными зонами, где империи вступали в контакт друг с другом, очагами формирования классов, сферами этнических конфликтов и насилия, местами зарождения поселенческой демократии и расового господства, рассадниками фантазмов и идеологий. На какое-то время границы стали основными очагами исторической динамики. Только в концепции эпохи, узко ориентированной на индустриализацию, эта динамика ограничивается заводами и печами Манчестера, Эссена или Питтсбурга. Что касается ее последствий, то не следует упускать из виду важное различие. Промышленные рабочие в Европе, США и Японии все больше интегрировались в общество, создавали организации, представляющие их интересы, и из поколения в поколение улучшали свое материальное положение. Жертвы же пограничной экспансии оказались исключенными, лишенными собственности, бесправными. Только в последние годы суды США, Австралии, Новой Зеландии, Канады и некоторых других стран начали признавать многие из их правовых претензий, а правительства признали моральную ответственность и принесли извинения за совершенные в прошлом проступки.
ГЛАВА
VIII
. Имперские системы и национальные государства
1. Политика великих держав и имперская экспансия
Во всех главах этой книги есть что сказать об империи и колониализме. Этот аспект девятнадцатого века является вездесущим, как это и должно быть при любой попытке использовать всемирно-историческую перспективу. Поэтому нет необходимости давать исчерпывающий обзор различных империй и рассматривать стандартные темы имперской истории. Нет необходимости и вступать в дискуссию об особом положении XIX века в длинной череде глобальной политики власти и экономического динамизма, которая неизменно приводит к исследованию корней и причин "великого расхождения", сделавшего Европу и США - обычно объединяемые в группу "Запад" - на некоторое время хозяевами мира. Как возник этот "добродетельный круг непрерывного роста" (Джон Дарвин) богатства и власти и как он связан с империей, интриговало величайшие умы на протяжении большей части двух столетий. Попытки разгадать эту загадку из загадок, ранее называвшуюся "подъемом Запада", предпринимали (среди прочих) Дарон Асемоглу, Роберт К. Аллен, Джон Дарвин, Джаред Даймонд, Нил Фергюсон. Джек А. Голдстоун, Дэвид С. Ландес, Ян Моррис, Прасаннан Партасаратхи, Кеннет Померанц, Джеффри Г. Уильямсон; за ходом дискуссии следили такие высшие критические силы, как Патрик К. О'Брайен или Пир Врис. Несмотря на все эти усилия и долгую традицию осмысления "европейского чуда" от Адама Смита, Карла Маркса и Макса Вебера до Иммануила Валлерстайна, Э.Л. Джонса и Дугласа К. Норта, согласия нет нигде, и даже основные методологические вопросы - обращаются ли все эти великие историки и социологи к одним и тем же вопросам, согласны ли они со стратегией и логикой объяснения - до сих пор не решены. В этой недоуменной ситуации настоящее эссе ставит перед собой более скромную задачу: оно рассматривает империю как особый тип государства и как рамку для социальной жизни и индивидуального опыта, и просто утверждает, что XIX век был в гораздо большей степени веком империи, чем, как продолжают считать и учить многие европейские историки, веком наций и национальных государств.
В XIX веке империи и национальные государства были самыми крупными политическими единицами, в которых люди вели совместное существование. К 1900 г. они также были единственными, имевшими реальный вес в мире: почти все жили под властью того или иного государства. Еще не было никаких признаков мирового правительства или наднациональных регулирующих институтов. Лишь в глубине тропических лесов, степей и полярных областей небольшие этнические группы жили, не платя дань высшей власти. Автономные города-государства уже не играли никакой роли: Венеция, на протяжении веков являвшаяся олицетворением гражданской общины, способной защитить себя, потеряла независимость в 1797 году; Женевская республика после пребывания под властью Франции (1798-1813 гг.) в 1815 году вошла в состав Швейцарской конфедерации в качестве очередного кантона. Империи и национальные государства составляли основу жизни общества. Лишь общины нескольких "мировых" религий - Христианское общество или мусульманская умма - имели еще более широкие рамки, но им не соответствовало ни одно политическое образование подобного масштаба. Империи и национальные государства имели и вторую сторону. Они были игроками на особой сцене "международных отношений".
Движущие силы международной политики
Международная политика - это, по сути, вопросы войны и мира. Вплоть до массовых убийств, организованных государством в ХХ веке, война была самым страшным из порожденных человеком зол, поэтому ее избежание особенно ценилось. Хотя слава завоевателей на какое-то время может быть более ослепительной, все цивилизации, по крайней мере в ретроспективе, более высоко оценивали правителей, которые создавали и сохраняли мир. Наибольшим уважением пользовались те, кто и завоевал империю, и впоследствии установил в ней мир: Например, Август или император Канси. Подобно апокалиптическим всадникам, несущим мор и голод, война поражает общество в целом. Мир - незаметное отсутствие войны - является основным условием гражданской жизни и материального существования. Поэтому международная политика никогда не является изолированной сферой: она тесно взаимосвязана со всеми другими аспектами действительности. Война никогда не обходится без последствий для экономики, культуры, экологии, с ней обычно связаны и другие драматические моменты истории. Революции часто возникают на почве войны (как в Англии XVII века, Парижской коммуне 1871 года, русских революциях 1905 и 1917 годов) или перетекают в нее (как Французская революция 1789 года). Лишь некоторые революции, например, 1989-91 гг. в советской сфере гегемонии, остались без военных последствий, хотя события 1989-91 гг. имели и косвенные военные причины (гонка вооружений "холодной войны", в отношении которой никто не мог быть уверен, что она не перерастет в горячую конфронтацию).
Такое многообразное переплетение с жизнью общества не должно, однако, заставлять нас забывать о том, что в современной Европе международная политика отчасти подчиняется собственной логике. С момента возникновения (европейской) дипломатии в Италии эпохи Возрождения существовали специалисты по межгосударственным отношениям, и их мышление и ценности - например, понятия о государственных интересах, династических или национальных интересах, престиже и чести правителя или государства - часто были чужды рядовому подданному или гражданину. Они представляют собой своеобразные "коды", риторику, своды правил. И именно эта двойственность автономии и социальной встроенности делает международную политику столь интеллектуально привлекательным полем для историков.
В XIX веке зародились международные отношения в том виде, в котором мы знаем их сегодня. Это стало особенно очевидно в последние годы, поскольку окончание "биполярного" ядерного противостояния между США и СССР выдвинуло на первый план многие модели ведения войны и международного поведения, которые напоминают период, предшествовавший "холодной войне" или даже двум мировым войнам. Но есть и существенное отличие. С 1945 года перестало быть само собой разумеющимся, что государства ведут войну для того, чтобы навязать свои политические цели. По международному соглашению наступательная война утратила свою легитимность как средство политики. Способность к ней уже не рассматривается, как это было в XIX веке, как доказательство современности, если не принимать во внимание символическое значение ядерного оружия для некоторых стран Азии. Можно выделить пять основных тенденций XIX века.
Первое. Американская война за независимость (1775-81 гг.) представляла собой переходную форму между старой дуэлью во главе с офицерскими кастами и ролью патриотических ополчений. Но именно войны, сопровождавшие Французскую революцию, закрепили принцип вооружения народа. Отправной точкой стал декрет Национального конвента о массовом леве (23 августа 1793 г.), который после четырехлетнего подготовительного периода ввел постоянную воинскую повинность для всех французов. 6 Девятнадцатый век стал первым веком, в котором стали возможны массовые армии, и вскоре в их организации появились постоянные усовершенствования. Обязательная военная служба в Европе вводилась в разное время (в Великобритании - только в 1916 году), и ее практический эффект и общественное признание сильно различались. Если после падения наполеоновской империи в 1815 году в течение последующих ста лет такие армии редко участвовали в международных войнах, то причиной тому были не только противодействующие силы, такие как сдерживание, баланс сил, рациональная осмотрительность, но и страх правителей перед неуправляемым тигром вооруженного народа. Тем не менее инструмент призывной армии теперь существовал. Особенно там, где вооруженные силы рассматривались как воплощение национальной воли, а не только как инструмент правительства, новый вид войны становился латентным фактором, который всегда можно было задействовать.
Во-вторых. В XIX веке впервые можно говорить о международной политике, которая отбрасывает династические соображения и подчиняется абстрактному понятию "государственный смысл". Она предполагает, что нормальной единицей политического и военного действия является не произвольная вотчина княжеского правителя, а государство, определяющее и защищающее свои границы, с институциональным существованием, не зависящим от того или иного руководящего состава. Это, опять же в теории, национальное государство. Но это особый тип государственной организации, который впервые возник в XIX веке и начал нерешительно и неравномерно распространяться по миру. Международная политика в XIX веке осуществлялась между "державами", организованными отчасти как национальные государства, отчасти как империи. Практика в наибольшей степени соответствовала этой модели после ухода со сцены других игроков: пиратов и партизан, получастных военных операторов и полевых командиров, транснациональных церквей, транснациональных корпораций, трансграничных лобби и всех прочих сил среднего уровня активности, которые можно обозначить термином communauté intermédiaire. Парламенты и демократическое общественное мнение мутили воду новыми и непредсказуемыми способами, а "эксперты по внешней политике" прилагали все усилия, чтобы ограничить их влияние. В этом смысле период с 1815 по 1880-е годы был классической эпохой мастерства в межгосударственных делах, в большей степени, чем до или после, защищенной от других вмешивающихся факторов и в значительной степени находящейся в профессиональных (хотя и не всегда умелых) руках дипломатов и военных. 8 Это отнюдь не исключает популистских действий, направленных на достижение общественного эффекта; мы находим их даже в такой традиционалистско-авторитарной системе, как царская империя. 9 Открытие того, что общественное мнение является не просто податливым резонатором для официальной внешней политики, а одной из ее движущих и основных сил, вывело за рамки понимания политики XIX века. Ранним и драматичным примером стала испано-американская война 1898 года, в которой джингоистская массовая пресса подтолкнула изначально неохотно идущего на контакт президента Уильяма Маккинли к противостоянию с силами (отнюдь не невинной) Испании.
Третье. Развитие технологий придало национальному государству нового типа невиданный ранее в истории разрушительный потенциал. Важнейшими инновациями стали усовершенствованная винтовка, пулемет, более мощная артиллерия и химическая взрывчатка, боевой корабль с железным корпусом, новые виды моторного транспорта (подводная лодка стала технически возможной незадолго до Первой мировой войны), воинские поезда, сигнальные системы, заменившие диспетчеров, семафоры и световой телеграф электрическим телеграфом, телефонией и, в конце концов, радио. Технология как таковая не порождает насилия, но последствия насилия под ее воздействием возрастают. До второй половины ХХ века, когда атомное, биологическое и химическое оружие (АБХ) подняло порог ужаса, каждое военное изобретение вызывало одобрение апостолов прогресса и реально использовалось в войне.
Четвертое. Не позднее чем к последней трети XIX века эти новые инструменты силы были напрямую связаны с промышленным потенциалом. Усиление экономического неравенства между странами шло параллельно с отставанием в военных технологиях. Такая страна, как Нидерланды, например, не имея собственной промышленной базы, уже не могла претендовать на международное превосходство, которым она когда-то обладала как морская держава. Появился новый тип великой державы, определяемый не столько численностью населения, морским присутствием или потенциальными доходами, сколько промышленным производством и способностью организовать и финансировать вооружение. В 1890 г., перед тем как США начали наносить удары за рубежом, численность их войск не превышала 39 тыс. человек, однако положение ведущей промышленной державы обеспечивало им такое же уважение на международной арене, каким пользовалась Россия с армией в семнадцать раз большей. Размер по-прежнему имел значение - большее, чем в "ядерный век" после 1945 г. - но он уже не был ключевым критерием успеха. За пределами Европы японская элита быстро поняла это, когда после 1868 г. поставила перед собой задачу сделать Японию "богатой и сильной"; она должна была стать индустриальной страной с военным потенциалом, который в 1930-е гг. должен был превратиться в промышленно развитое военное государство. На протяжении чуть более ста лет - с 1870-х годов до гонки вооружений 1980-х годов, разрушившей СССР, - индустриальная мощь была фактором, имеющим решающее значение для мировой политики. С тех пор терроризм и партизанская война (старое оружие слабых) вновь снизили его значение; ядерное оружие теперь находится в руках таких промышленных карликов, как Пакистан или Израиль, но не таких мощных индустриальных государств, как Япония, Германия или Канада.
Пятое. Европейская система государств, созданная, по сути, в XVII веке, в XIX превратилась в глобальную. Это произошло как за счет превращения США и Японии в великие державы, так и за счет насильственного включения значительной части мира в состав европейских империй. Эти два процесса были тесно связаны друг с другом. Колониальные империи были переходной формой на пути к зрелому международному сообществу государств. Можно спорить, ускоряли они этот переход или замедляли, но в любом случае глобальная плюралистичность международной системы до Первой мировой войны находилась в своеобразной имперской латентности. Лишь позднее, в ХХ веке, современная система сформировалась в два разных этапа: создание Лиги Наций сразу после Первой мировой войны, что позволило таким странам, как Китай, ЮАР, Иран, Сиам/Таиланд, латиноамериканские республики, установить постоянные, институционализированные контакты с великими державами; и деколонизация, происходившая в течение двух десятилетий после Второй мировой войны. Империализм, как теперь признается, стал противоположностью того, к чему стремились его сторонники, т.е. великим перестройщиком политических отношений в мире, а значит, и зачинателем постимперского международного порядка, хотя и отягощенного во многом имперским наследием.
Нарратив I: Возникновение и падение европейской системы государств
В учебниках по истории, посвященных XIX веку, можно встретить два основных повествования, которые почти всегда отделены друг от друга: история дипломатии великих держав в Европе и история имперской экспансии. Над каждым из них трудились целые поколения историков. В первом, сильно упрощенном обзоре они могут быть представлены следующим образом.
Первая история рассказывает о становлении и падении европейской системы государств. Ее можно было бы начать с Вестфальского мира 1648 года или с Утрехтского договора 1713 года, но достаточно начать с 1760 года. В то время спор шел о том, какие страны являются, а какие не являются европейскими "великими державами". Старые гегемоны, такие как Испания и Нидерланды, крупные, но слабо организованные территории, такие как Польша-Литва, и временно гиперактивные, но средние по военной мощи державы, такие как Швеция, не смогли сохранить свои позиции. Возвышение России и Пруссии закрепило формирование "пентархии" из пяти великих держав: Франции, Великобритании, Австрии, России и Пруссии. После Карловицкого договора (1699 г.) не было необходимости считаться с внешним давлением со стороны Османской империи - агрессивного, а когда-то даже превосходящего противника. Теперь в рамках пяти державных группировок формировались особые механизмы неустойчивого равновесия, основанные на принципе эгоизма отдельных государств. Всеобъемлющих концепций мира не существовало, и в случае сомнений меньшая страна могла быть принесена в жертву (как это не раз делала Польша по отношению к своим более крупным соседям). Попытка послереволюционной Франции под руководством Наполеона изменить баланс сил, превратив его в континентальную империю, осуществляющую гегемонию над своими соседями, потерпела крах в октябре 1813 года на полях сражений под Лейпцигом. Вплоть до 1939 года ни одна страна не рисковала повторить подобный захват господства (если не принимать во внимание отдельных немецких экстремистов в Первой мировой войне). Пентархия была восстановлена на Венском конгрессе 1814-15 годов, при этом Франция, несмотря на два поражения (одно в 1814 году, другое - в 1815 году после возвращения Наполеона с Эльбы), сохранила уважение, но теперь политические элиты объединяла общая воля к обеспечению мира и недопущению революции. Система стабилизировалась и укреплялась благодаря набору четких правил, базовым консультативным механизмам и сознательному, социально-консервативному неприятию новых методов военной мобилизации масс. Этот новый порядок, значительно опередивший XVIII век, сохранял мир в Европе в течение нескольких десятилетий. Он был поколеблен, хотя и не полностью аннулирован, революциями 1848-49 гг. Однако венская система не гарантировала "вечного мира", которого так жаждали многие и который, например, Иммануил Кант считал возможным в 1795 году. Во второй половине XIX века она была демонтирована по частям.
Система конгрессов, подлинным архитектором и искусным оператором которой был австрийский государственный деятель князь Меттерних, представляла собой своего рода замораживание ситуации, сложившейся в 1815 г. (точнее, в 1818 г., когда Франция была вновь включена в круг великих держав). Таким образом, в той мере, в какой соответствующие правительства противостояли либерализму, конституционализму, любым формам социальных преобразований, ориентированных на гражданственность, система выступала в качестве оплота против новых исторических тенденций и, прежде всего, против националистических программ и политических движений. В многонациональных империях Романовых и Габсбургов (а также в Османской империи, которая после 1850 г. также входила pro forma в "Европейский концерт") мелкие национальные группы стали выступать против предполагаемых репрессий и стремиться к автономии или полной политической независимости. В то же время национализм, зародившийся преимущественно в буржуазных средних слоях, требовал создания более обширных экономических пространств и рационализации государственного аппарата. Эта тенденция была особенно сильна в Италии, северной и центральной Германии, но различные смены режимов во Франции также были в значительной степени мотивированы стремлением к более эффективной национальной политике.
Еще одним новым фактором стала серьезная региональная дифференциация, связанная с индустриализацией. Однако не следует переоценивать тот потенциал, который это создавало для политики власти в период примерно до 1860 года. Старая идея о том, что система конгрессов была подорвана независимыми переменными и непреодолимыми силами национализма и индустриализации, не совсем верна. Крымская война, в которой с 1853 по 1856 год Россия противостояла Франции, Великобритании и, в конечном счете, Пьемонту и Сардинии (основному государству позднейшего Итальянского королевства), является хорошим доказательством того, что это так, поскольку это был первый за почти сорок лет военный конфликт между европейскими великими державами, происходивший в регионе, находящемся на периферии ментальных карт Западной Европы. Она показала, что недостатком системы конгрессов было то, что не было решено положение Османской империи по отношению к христианской Европе. Крымская война не решила ни "восточного вопроса" - будущего многонациональной Османской империи, ни какой-либо другой проблемы европейской политики. Но самое главное - она не была ни столкновением промышленных военных машин, ни идеологически острой борьбой между соперничающими национализмами. Поэтому она отнюдь не была выражением "современных" тенденций эпохи.
По окончании Крымской войны была упущена возможность своевременного обновления системы конгрессов. Говорить о "согласии держав" было уже невозможно, и в образовавшийся нормативный вакуум вошли макиавеллисты-реалисты (термин Realpolitik был введен в 1853 г.), которые, рискуя международной напряженностью и даже войной, навязывали свои планы создания новых и более крупных национальных государств. Среди них можно назвать Камилло Бенсо ди Кавура в Италии и Отто фон Бисмарка в Германии. Они достигли своих целей на фоне руин Венского мира. После того как возглавляемая Пруссией Германия одержала победу над Габсбургской монархией и Второй империей Наполеона III (по-своему нарушителя мира) в 1866 и 1871 годах соответственно, она стала великой державой, имевшей гораздо больший вес на международной арене, чем Пруссия. Будучи канцлером Германии в 1871-1890 гг., Бисмарк доминировал в политике континентальной Европы с помощью системы тонко выверенных договоров и союзов, главной целью которых было обезопасить вновь созданный в 1871 г. Рейх и оградить его от реваншистских амбиций Франции. Однако бисмарковский порядок, прошедший ряд фаз, не предполагал общеевропейского мирного урегулирования, преемственного Венскому конгрессу. Хотя его суть заключалась в оборонительном характере и в краткосрочной перспективе служила сохранению заданного равновесия, он не порождал импульсов к конструктивной европейской политике. К концу пребывания Бисмарка у власти слишком сложный "акт балансирования" между различными антагонизмами уже с трудом функционировал.
Что касается преемников Бисмарка, то они отказались от относительной сдержанности, проявленной основателем рейха. Во имя новой Weltpolitik, отчасти основанной на экономической мощи Германии, отчасти движимой идеологическим гипернационализмом, а отчасти отвечающей аналогичным амбициям других держав, Германия отказалась от претензий на построение мира в Европе. Более того, ее внешняя политика побудила другие великие державы похоронить взаимный антагонизм (который умело разжигал Бисмарк) и перегруппироваться таким образом, чтобы исключить Германию. К 1891 году, всего через год после отставки Вильгельма II, один из самых страшных кошмаров Бисмарка - сближение Франции и России - начал сбываться. В то же время, почти незаметно для европейских политиков, происходило трансатлантическое сближение Великобритании и США. Не позднее 1907 г. в международной политике наметилась новая конфигурация сил, правда, еще не на уровне союзов. Франция нашла выход из изоляции, в которой ее постоянно пытался окружить Бисмарк, сблизившись сначала с Россией, а в 1904 г. (оставив в стороне спорные вопросы колоний) - с Великобританией. В 1907 году Лондон и Санкт-Петербург разрядили длившийся десятилетиями конфликт во многих районах Азии. Между Лондоном и Берлином также наметился раскол, усугубленный провокационной военно-морской программой Германии. Германия, которая при всей своей экономической мощи не могла скрыть отсутствия средств для настоящей Weltpolitik, в конце концов ополчилась на своего единственного союзника - Австро-Венгрию, балканская политика которой все более безответственно зигзагообразно переходила от агрессивности к истерии. Начало Первой мировой войны в августе 1914 года отнюдь не было предрешено. Но всем сторонам пришлось бы применить исключительные методы государственного управления, военной сдержанности и сдерживания националистических настроений, чтобы не допустить открытого конфликта хотя бы между некоторыми европейскими великими державами. Первая мировая война полностью разрушила европейскую международную систему, существовавшую полтора века. В 1919 году она уже не могла быть восстановлена в том виде, в каком она существовала в 1814-15 годах.
Новые великие державы - США и Япония - играли в этом сценарии лишь второстепенные роли. Но неожиданное поражение России от Японии в 1905 г. в войне, которая велась в основном на территории Китая, вызвало кризис российской политики, который не мог не отразиться на Европе и "восточном вопросе". Участие Америки в заключении мира между воюющими сторонами - не всегда доброжелательный президент Теодор Рузвельт даже получил за это Нобелевскую премию мира - в третий раз менее чем за десятилетие подтвердило ее претензии на роль великой державы после испано-американской войны 1898 года (в которой США проявили безудержную агрессию) и участия Вашингтона в составе экспедиционных сил "восьми держав" в борьбе с Ихэтуаньским ("Боксерским") восстанием в Китае в 1900 году. Такая роль признавалась за Японией уже в 1902 году, когда ведущая мировая держава Великобритания заключила с архипелажной империей договорный союз. В 1905 году шаг от европейской системы государств к мировой стал необратимым. Однако ни США, ни Япония не принимали непосредственного участия в развязывании Первой мировой войны; по своему генезису это был европейский конфликт. Европейская межгосударственная система была разрушена изнутри.
Нарратив II: Метаморфозы империй
Наряду с этим грандиозным повествованием об обновлении, эрозии и катастрофе европейской межгосударственной системы существует и вторая история - история зарубежной экспансии и империализма. Хотя в последние годы более ранние версии этой истории подвергаются более решительному сомнению, чем стандартный нарратив европейской межгосударственной системы, можно реконструировать последовательную схему примерно следующим образом. Конец раннего современного периода европейской экспансии и колониализма начался в начале 1780-х годов с поражения Великобритании в Американской войне за независимость и образования новых Соединенных Штатов Америки. Франция, потеряв свои североамериканские владения в 1763 году, потерпела еще одно резкое поражение в 1804 году, когда ее экономически наиболее важная колония, сахаропроизводящая часть Сен-Доминго на карибском острове Испаньола, переименовалась в Гаити и объявила о своей независимости. Революция и наполеоновская империя, приведшие к господству в Европе, парадоксальным образом были связаны с уходом Франции с заморских позиций, поскольку Наполеон не завоевал ни одной новой колонии. Египет, захваченный Бонапартом в 1798 г., пришлось отдать через три года, а из проектов бросить вызов Англии в Азии ничего не вышло. Благодаря успешным кампаниям в Индии в 1799-1818 годах англичане смогли компенсировать свое поражение в Америке легче, чем французы оправиться от колониального провала. Конечно, англичане присутствовали на Субконтиненте как торговцы с XVII века, а как территориальные правители провинции Бенгалия - с 1760-х годов, но именно в глобальном противостоянии с Францией (искавшей союзников среди индийских князей) им впервые удалось победить или хотя бы нейтрализовать оставшиеся военные силы коренного населения. Что касается испанцев, то к середине 1820-х годов их владычество на материковой части Южной и Центральной Америки подошло к концу. От испанской мировой империи остались лишь Филиппины, Куба и Пуэрто-Рико.
В середине XIX века интерес европейцев к колониям был не очень велик, хотя отдельные политики (Наполеон III во Франции или Бенджамин Дизраэли в Великобритании) пытались подогреть его по внутриполитическим причинам. В тех случаях, когда колонии уже находились под политическим контролем (Индия, Голландская Ост-Индия, Филиппины, Куба), ставилась задача более эффективного их использования в экономическом плане. Было и несколько новых присоединений: Алжир, впервые захваченный Францией в 1830 г., но не завоеванный до конца 1850-х годов; Синд (1843) и Пенджаб (1845-49) в расширяющейся Британской Индии; Новая Зеландия, где маори продолжали воевать до 1872 г.; внутренние расширения колоний на мысе Доброй Надежды и в Сенегале; Кавказ и ханства Внутренней Азии. Великобритания и Франция, в середине века в одиночку продолжавшие агрессивную экспансию, создали в Азии и Африке базы (например, Лагос и Сайгон), которые впоследствии послужили плацдармами для территориальных захватов, одновременно вынуждая азиатские правительства предоставлять концессии европейским торговцам. Типичным инструментом империализма тогда были не столько экспедиционные силы, сколько дешевая, но эффективная канонерская лодка, способная внезапно появиться в порту и угрожать. Но два военных конфликта с Китаем (Первая опиумная война 1839-42 гг. и Вторая опиумная война, или "война стрел", 1856-60 гг.) также были связаны с сухопутными операциями и отнюдь не были прогулочными. Некоторые имперские предприятия заканчивались неудачей: например, первая британская интервенция в Афганистан (1839-42 гг.) и экспедиция Наполеона III в Мексику, когда та оказалась не в состоянии выплатить внешний долг. В этом странном эпизоде, стоившем жизни французам и мексиканцам (около 50 тыс. человек!), габсбургский эрцгерцог Максимилиан был провозглашен "императором Мексики", но в 1867 г. был отдан под трибунал и казнен через расстрел . О том, что Франция первоначально поддержала свою авантюру со стороны Великобритании и Испании, часто умалчивают.
В 1870-х годах уже наметилось изменение порядка действий и агрессивности европейских великих держав. Османская империя и Египет, сильно задолжавшие западным кредиторам, оказались под финансовым давлением, которое великие державы смогли использовать в своих интересах. В то же время ряд эффектных и широко разрекламированных исследовательских экспедиций вновь сделал Африку объектом всеобщего внимания в Европе. В 1881 г. тунисский бей был вынужден признать французского "генерал-резидента" в качестве властителя трона, что стало началом колониального "раздела Африки". Настоящая гонка началась в следующем году, когда Великобритания оккупировала Египет в ответ на рост националистического движения в стране, которая с открытием Суэцкого канала в 1869 году приобрела огромное значение для империи. В течение нескольких лет претензии были выдвинуты по всему континенту, и вскоре они были закреплены военными завоеваниями. В период с 1881 по 1898 год (год победы Великобритании над движением Махди в Судане) почти вся Африка была разделена между различными колониальными державами: Францией, Великобританией, Бельгией (причем "хозяином" колонии был не бельгийский штат, а король Леопольд II), Германией и Португалией (несколько старых поселений на побережье Анголы и Мозамбика). На заключительном этапе Марокко стало французским владением (1912 г.), а Ливийская пустыня, мало управляемая, но с новым интересом рассматриваемая в Стамбуле, перешла под контроль Италии (1911-12 гг.). Независимыми остались только Эфиопия и Либерия (основанная бывшими американскими рабами). Эта "схватка за Африку", как ее называли, хотя и была зачастую хаотичной, конъюнктурной и незапланированной в своих тонких деталях, должна рассматриваться как единый процесс. Такая оккупация огромного континента в течение всего нескольких лет не имела аналогов в мировой истории.
В 1895-1905 гг. аналогичная борьба развернулась и в Китае, хотя не все имперские державы ставили своей целью территориальные приобретения. Некоторые, особенно Великобритания, Франция и Бельгия, были больше заинтересованы в железнодорожных или горнодобывающих концессиях, а также в установлении неформальных сфер коммерческого влияния. Соединенные Штаты провозгласили принцип "открытых дверей" для всех стран на китайском рынке. В то время только Япония, Россия и Германия имели значимые квазиколониальные территории на периферии Китая: Тайвань (Формоза), южная Маньчжурия и Циндао с внутренними районами на полуострове Шаньдун. Но китайское государство сохранилось, и подавляющее большинство китайцев так и не стали колониальными подданными. Таким образом, последствия "мини-схватки" в Китае оказались гораздо менее серьезными, чем последствия "макси-схватки" в Африке.
Однако в Юго-Восточной Азии англичане утвердились в Бирме и Малайе, а французы взяли под контроль Индокитай (Вьетнам, Лаос и Камбоджа). В 1898-1902 гг. США отвоевали Филиппины - сначала у Испании, затем у движения за независимость Филиппин. В 1900 году Сиам был единственной номинально независимой (пусть и слабой, а потому осторожной) страной в этой политически и культурно разнообразной части мира. Европейские (или американские) завоевания в Азии и Африке в 1881-1912 гг. повсеместно оправдывались одними и теми же причинами : идеологией "сила есть право", в основном пропитанной расизмом; предполагаемой неспособностью туземных народов к организованному управлению; защитой (часто превентивной) национальных интересов в борьбе с соперничающими европейскими державами.
Этот второй гранд-нарратив не вытекает так прямо, как первый, в войну 1914-18 гг. За несколько лет до начала войны колониальный мир стабилизировался, и в определенной степени напряженность между колониальными державами даже регулировалась договорами. Иногда неевропейские территории служили декорациями для силовых игр, рассчитанных на европейскую публику: например, во время марокканского кризиса 1905-6 и 1911 гг. германский рейх в качестве блефа проводил военные учения в Северной Африке, а пресса демонстрировала свою роковую способность разжигать конфликты. Однако о настоящем колониальном соперничестве речь шла редко. Поскольку Первая мировая война была развязана не в первую очередь столкновением империализмов в Азии и Африке, историю № 2 часто понимают как ответвление от истории № 1, которая, в свою очередь, направлена прямо к лету 1914 года. Довольно часто в общих трудах о Европе XIX века колониализм и империализм упоминаются лишь вскользь, создавая впечатление, что экспансия Европы в мире была не существенной частью ее истории, а лишь побочным продуктом событий в ее различных странах.
Поэтому дипломатическая история и колониальная история редко сходились друг с другом. Глобальный исторический подход не может довольствоваться этим, а должен найти мост между европоцентристской и азиатской или африканоцентристской перспективами. Таким образом, перед ним стоят две сложные задачи: связать историю европейской межгосударственной системы (которая к концу XIX века превратилась в глобальную) с историей колониальной и имперской экспансии и не позволить международной истории XIX века телеологически двигаться к началу войны в 1914 году. Мы знаем, что война началась 4 августа 1914 года, но еще несколько лет назад мало кто предполагал, что все зайдет так далеко и так скоро. Настоящая мировая война была практически немыслима для политиков и широкой общественности того времени, и было бы излишне ограничивать наше понимание XIX века, если бы мы рассматривали его просто как долгую предысторию великого пожара.
Третья проблема, с которой мы сталкиваемся, заключается в том, чтобы учесть разнообразие имперских явлений. Конечно, было бы поверхностно объединять все, что называет себя "империей". Имперская лексика в разных странах и на разных языках имеет совершенно разные оттенки смысла. С другой стороны, рассмотрение границ в различных контекстах (глава 7, выше) уже выявило большое сходство между случаями, которые обычно считаются несвязанными. То же самое можно сказать и об империях. Поэтому мы должны попытаться поставить под сомнение общепринятое различие между морскими империями западноевропейских держав и сухопутными империями, управляемыми из Вены, Санкт-Петербурга, Стамбула и Пекина. Прежде всего, однако, необходимо взглянуть на национальное государство.
2. Пути к национальному государству
Семантика империи
В частности, немецкие и французские историки считают XIX век веком национализма и национальных государств. Франко-прусская война была конфликтом между одним из старейших европейских национальных государств и соседом, стремившимся сравняться с страной революций и переиграть ее. Это были "запутанные истории", если таковые вообще можно назвать в Европе, - не между принципиально неравными партнерами, а в рамках констелляции, которая в очень долгосрочной перспективе привела к равновесию после 1945 года. Но может ли франко-германская перспектива поддерживать интерпретацию Европы или даже мира в XIX веке? Британская историография, не имея того резонанса, который имел Reichsgründung для немецких историков, редко придавала такое большое значение процессу формирования национальных государств, рассматривая создание Рейха как дело Германии, имеющее последствия для остальной Европы. Британская империя, напротив, не была обязана своим существованием какому-либо "основополагающему" событию, за исключением, пожалуй, тех, кто хотел бы прославить парочку буканьеров елизаветинской эпохи. Она не возникла в результате "большого взрыва", а развивалась в ходе сложного и длительного процесса на многих мировых театрах, не имея общего направления из центра. Британии, в отличие от Германии, не нужно было создавать империю в XIX веке, поскольку она уже долгое время обладала империей, происхождение которой невозможно точно установить. В самом деле, до середины XIX в. мало кому приходило в голову, что разрозненные владения короны плюс различные поселения и колонии представляют собой нечто определенное, как империя. Вплоть до 1870-х годов колонии поселенцев, на роль "материнской страны" которых претендовала Великобритания, рассматривались как нечто отличное от других колоний, где господствовали не материнские отношения, а строгий патернализм. В дальнейшем также будут вестись жаркие споры о природе империи.
Кроме того, в других случаях семантика империи многослойна и даже противоречива. В 1900 г. немецкое слово Reich имело по крайней мере три различных референта: (1) молодое национальное государство в центре Европы, которое наделило себя императором-парвеню (напоминающим о самовозвышении Петра I в 1721 г.) и называло себя Германской империей (Deutsches Reich); (2) небольшая заморская торговая и колониальная империя, к которой Немецкий рейх при Бисмарке после 1884 г. постепенно добавил несколько колониальных приобретений в Африке; и (3) романтическая фантазия о разросшейся сухопутной империи (для которой мелкое германское устройство Бисмарка стало огромным разочарованием), возрожденной Священной Римской империи, собрании всех немцев или "германских народов", немецком Lebensraum или даже немецкой Mitteleuropa - империи, которая в начале 1918 г. манила диктатом, навязанным России Брест-Литовским договором, а после 1939 г. ненадолго стала реальностью при нацистах. Далее можно показать, что понятия империи существовали во все времена и во многих культурах и что в Европе позднего модерна, даже внутри отдельных стран, существовали значительные семантические различия. Поэтому империя не может быть адекватно понята по тому, как она себя определяет, и считать империей все, что называет себя этим именем, не является убедительным решением. Необходимо, чтобы империю можно было описать структурно, в терминах определенных наблюдаемых признаков.
Национальное государство и национализм
Империи - это общеевразийский феномен, имеющий древнюю родословную, восходящую к третьему тысячелетию до н.э., и потому наделенный смыслами из самых разных культурных контекстов. Национальные государства, напротив, являются относительно недавним западноевропейским изобретением, возникновение которого можно изучать в лабораторных условиях, так сказать, на примере истории XIX века. Однако дать определение национальному государству оказалось непросто. «Современное национальное государство, - читаем мы, - это государство, в котором нация как совокупность граждан является суверенной, как определяющей, так и контролирующей осуществление политического правления. Равное право всех граждан на участие в институтах, услугах и проектах государства является его руководящим принципом». Это определение, правдоподобное на первый взгляд, содержит настолько высокие требования к участию, что исключает слишком многое. Польша при коммунистическом режиме, Испания при Франко, ЮАР до конца апартеида: ни в одном из этих случаев не было бы национального государства. А если слово "граждане" воспринимать как гендерно нейтральное, то как классифицировать Великобританию, принявшую всеобщее женское избирательное право только в 1928 г., или Францию Третьей республики, последовавшую этому примеру только в 1944 г.? В XIX веке в мире практически не было стран, которые по таким критериям могли бы считаться национальным государством: максимум - Австралия (но только после 1906 года) и Новая Зеландия, где право голоса было признано за всеми женщинами в 1893 году, но право баллотироваться на выборах - только в 1919 году, и где коренные жители - маори - также имели избирательное право.
Альтернативным вариантом подхода к национальному государству является национализм. Под ним можно понимать чувство принадлежности к большому коллективу, который воспринимает себя как политический субъект с общим языком и судьбой. Такое отношение стало действовать в Европе с 1790-х годов, опираясь на ряд простых общих идей: нации - естественные единицы мира, по сравнению с которыми империи - искусственные конструкции; нация, а не регион или наднациональное религиозное сообщество, является главной лояльностью для индивидов и основной рамкой для связей солидарности; нация должна, следовательно, сформулировать четкие критерии членства и отнести меньшинства к таковым, причем дискриминация является возможным, но не неизбежным результатом; нация стремится к политической автономии на определенной территории и требует собственного государства для обеспечения этого.
Связь между нацией и государством не так-то просто уловить. Хаген Шульце обрисовал, как на втором этапе сформировались или даже определили себя в качестве таковых "государства-нации", а затем "народы-нации", и как в период после Французской революции национализм с широкой социальной базой, который он называет "массовым национализмом", приобрел форму государства. Шульце избегает прямого определения национального государства, но поясняет, что он имеет в виду, предлагая аккуратные последовательные периодизации "революционного" (1815-71 гг.), "имперского" (1871-1914 гг.) и "тотального" (1914-45 гг.) национального государства. В любом случае, национальное государство предстает здесь как композит или синтез, трансцендирующий и государство, и нацию: мобилизованная, а не виртуальная нация.
Направляя историческую дискуссию в другое русло, Вольфганг Райнхард утверждает, соглашаясь с такими теоретиками, как Джон Брейли или Эрик Хобсбаум: «Нация была зависимой переменной исторического развития, а государственная власть - его независимой переменной». С этой точки зрения национальное государство - которое Райнхард также впервые относит к XIX веку - не является почти неизбежным результатом формирования массового сознания и идентичности "снизу", а скорее результатом воли к концентрации политической власти "сверху". Таким образом, национальное государство - это не государственная оболочка данной нации, это проект государственных аппаратов и властных элит, а также революционных или антиколониальных контрэлит. Национальное государство обычно привязывается к существующему чувству национальности и использует его в политике государственного строительства, целью которой является создание жизнеспособного экономического пространства, эффективного игрока в международной политике, а иногда и однородной культуры с собственными символами и ценностями. Таким образом, не только нации ищут свое национальное государство, но и национальные государства ищут идеальную нацию, с которой они могли бы объединиться. Как убедительно отмечает Райнхард, большинство государств, которые сегодня называют национальными, на самом деле являются многонациональными государствами, в которых существуют значительные меньшинства, организованные, по крайней мере, на дополитическом уровне социального пространства. Эти меньшинства отличаются друг от друга в основном тем, бросают ли их политические лидеры сепаратистский вызов всему государству (например, до недавнего времени баски или тамилы) или довольствуются частичной автономией (шотландцы, каталонцы или франко-канадцы). Такими меньшинствами были "национальные группы" или (в досовременном понимании этого слова) "народности" великих империй. Некоторая часть полиэтничности всех империй сохранилась в молодых национальных государствах XIX века, хотя они постоянно пытались скрыть это за дискурсами гомогенности.
Где же тогда национальные государства, которые, как предполагается, являются визитной карточкой XIX века? Если взглянуть на карты мира, то можно увидеть империи, точнее, и в 1900 году никто не предсказывал наступления конца имперской эпохи. После Первой мировой войны, которая безвозвратно разрушила три империи (Османскую, Гогенцоллернов и Габсбургов), имперская эпоха продолжала существовать. Западноевропейские колониальные империи, а также колония США на Филиппинах достигли зенита своего значения для экономики и менталитета метрополий только в 1920-1930-е годы. Новому советскому режиму удалось за несколько лет воссоздать кавказский и среднеазиатский кордон поздней царской империи. Япония, Италия и - очень недолго - нацистская Германия построили новые империи, имитируя и карикатурно изображая старые. Имперская эпоха завершилась только с большой волной деколонизации в период между Суэцким кризисом 1956 года и окончанием Алжирской войны в 1962 году.
Хотя XIX век не был "веком национальных государств", тем не менее, можно отметить два момента. Во-первых, это была эпоха, когда национализм сформировался как образ мышления и политическая мифология, нашел свое выражение в доктринах и программах, мобилизовал настроения, способные пробудить массы. С самого начала национализм имел ярко выраженную антиимперскую составляющую. Именно опыт французского "иноземного владычества" при Наполеоне впервые привел к радикализации национализма в Германии, и везде - в царской империи, Габсбургской монархии, Османской империи, Ирландии - сопротивление разгоралось во имя новых национальных концепций. Однако далеко не всегда оно было связано с целью создания независимого государства. Часто первоначальной целью было лишь защитить нацию от физического нападения или дискриминации, добиться более широкого представительства национальных интересов в имперском государстве или расширить возможности для использования национального языка и других форм культурного самовыражения. Раннее "первичное сопротивление" колониальным захватам в Азии и Африке также редко ставило своей целью создание независимого национального государства. "Вторичное сопротивление" последовало лишь в ХХ веке, когда новые элиты, знакомые с Западом, восприняли модель национального государства и осознали мобилизующую силу риторики национального освобождения.
Тем не менее, какой бы туманной она ни оставалась в XIX веке, идея национального государства как основы для формирования и развития политических лидеров становилась все более привлекательной в Польше, Венгрии, Сербии и других странах Европы, а также в некоторых внеевропейских контекстах, таких как египетское движение "Ураби" 1881-82 годов (названное так по имени своего главного лидера, оно выступало против крайне прозападного правительства с лозунгом "Египет для египтян!") и первые ростки вьетнамского антиколониализма 1907 года.
Во-вторых, XIX век был эпохой становления национальных государств. Несмотря на множество эффектных актов основания, этот процесс был неизменно длительным, и не всегда легко определить, когда национальная государственность действительно состоялась, когда "внешнее" и "внутреннее" строительство национального государства было достаточно зрелым. О внутреннем аспекте судить сложнее. Необходимо определить, когда то или иное территориальное образование, обычно претерпевающее эволюционные изменения, достигло той степени структурной интеграции и гомогенного мышления, которая качественно отличает его от предшествовавших ему княжества, империи, городской республики старого типа или колонии. Даже для французского национального государства, являющегося в этом отношении привычной моделью, нелегко сказать, когда была достигнута такая точка. Уже с революцией 1789 года и ее национальной риторикой и законодательной властью? С централизаторскими реформами Наполеона? Или с превращением "крестьян во французов" - процессом, растянувшимся на десятилетия, который, по мнению крупнейшего историка, начался уже в 1870-х годах? Если так трудно дать ответ для Франции, то что можно сказать о более сложных случаях?
Менее проблематичным является вопрос о том, когда государство становится способным к международным действиям и приобретает внешнюю форму национального государства. Согласно системам и конвенциям XIX-XX веков, страна считалась национальным государством только в том случае, если подавляющее большинство международного сообщества признавало ее в качестве независимого игрока. Эта западная концепция суверенитета не является достаточным критерием - в противном случае внешняя точка зрения была бы абсолютной, и такое образование, как Бавария, было бы национальным государством в 1850 году. Но внешнее признание является необходимым условием: не существует национального государства, не имеющего собственной армии и дипломатического корпуса и не принимаемого в качестве участника международных соглашений. В XIX веке число международных игроков было меньше, чем число государств, добившихся заметных успехов в социальном и культурном государственном строительстве. Хотя в 1900 году Польша, контролируемая Россией, Венгрия Габсбургов и Ирландия в составе Великобритании демонстрировали многие черты национального строительства, нельзя сказать, что они были национальными государствами. Они обрели этот статус только после окончания Первой мировой войны - в результате шквала национальной эмансипации, превзошедшей все, что предлагал "век национального государства". Во второй половине ХХ века наблюдалось обратное: многие государства, внешне признанные независимыми, оставались нестабильными квазигосударствами без институциональной и культурной целостности.
В XIX веке национальные государства возникали одним из трех способов: (1) через революционный отрыв колонии, (2) через гегемонистское объединение или (3) через эволюцию к автономии. Им соответствовали три различные формы национализма: антиколониальный национализм, объединительный национализм и сепаратистский национализм.
Революционная независимость
Большинство новых государств, появившихся на сцене в XIX веке, возникли в первой его четверти, в конце атлантического цикла революций. Эта первая волна деколонизации была частью цепной реакции, начавшейся в 1760-х годах с примерно одновременного (хотя и не связанного между собой причинно-следственными связями) вмешательства Лондона и Мадрида в дела своих американских колоний. Реакция североамериканцев была быстрой, а испанцев - несколько запоздалой. Когда в 1810 г. открытое восстание вспыхнуло от реки Плейт до Мексики, ситуация была уже иной: не только пример США, но и падение испанской монархии в 1808 г. после вторжения Наполеона на Пиренейский полуостров (что стало продолжением военного экспансионизма, которым почти с самого начала отличалась Французская революция). Влияние 1789 г. раньше и сильнее сказалось на острове Испаньола, где в 1792 г. началось восстание мулатов из средних слоев населения (gens de couleur) и чернокожих рабов. В результате этой подлинной антиколониальной и социальной революции возникла вторая республика в Америке: Гаити. В 1825 году она была признана Францией, а затем постепенно и большинством других стран. На материке в результате волны революций возникли независимые государства, существующие и по сей день: Аргентина, Чили, Уругвай, Парагвай, Перу, Боливия, Колумбия, Венесуэла и Мексика. Однако более крупные образования, задуманные Симоном Боливаром, так и не были реализованы. Впоследствии в результате отколов возникли Эквадор (1830 г.), Гондурас (1838 г.) и Гватемала (1839 г.). Таким образом, после перерыва в существовании Мексиканской империи в 1822-24 гг. на внешний суверенитет претендовал и завоевывал его целый архипелаг республик, хотя успехи во внутреннем государственном строительстве зачастую были очень долгими.
Менее революционно развивались события в Бразилии, где креольская элита не порывала с непопулярным имперским центром. В 1807 г. португальской династии удалось бежать от французов в свою важнейшую колонию, а после падения Наполеона регент Дом Жуан (впоследствии Иоанн VI) решил остаться в Бразилии, возведя ее в ранг королевства и управляя ею с 1816 г. как король Португалии, Бразилии и Алгарве. После его возвращения в Европу сын остался в качестве принца-регента, а в 1822 г. короновался как император Педру I в Бразилии, мирно отделившейся от материнской страны. Только в 1889 г. самая густонаселенная страна Латинской Америки провозгласила себя республикой.
В Европе единственным новым государством, возникшим на базе империи, стала Греция. Здесь коренные силы, действующие как внутри страны, так и в эмиграции, объединились с активными филэллинскими движениями в Великобритании и Германии, чтобы в 1827 г. отделить Элладу от Османской империи, чему в конечном итоге способствовала морская интервенция Великобритании, России и Франции. На данный момент границы охватывали только юг современной Греции плюс острова Эгейского моря. Если период османского владычества, начиная с XV века, условно определить как "колониальный", то освобожденная Греция была постколониальным образованием, однако она стала результатом не полностью автономной революции, а процесса, поддержанного великими державами и не имевшего широкой социальной базы. Греция в то время оставалась более зависимой от великих держав, чем новые государства Латинской Америки. Она получила признание, став реальностью международного права, только в Лондонском протоколе от февраля 1830 года. Но внешняя оболочка еще не соответствовала социальному и культурному содержанию: «Греческое государство теперь существовало, но греческую нацию еще предстояло создать».
Также в 1830-31 гг. возникло бельгийское государство - традиционно Южные Нидерланды. В отличие от греков, жители Брюсселя и его окрестностей не могли пожаловаться на многовековое иностранное владычество. Главной их претензией была самодержавная политика нидерландского короля Вильгельма I, проводившаяся с момента объединения королевства после наполеоновской войны в 1815 году. Однако в этом конфликте отсутствовало идеологическое измерение, подобное борьбе свободных европейцев против восточного деспотизма, которая принесла грекам столь широкую известность и поддержку. В большей степени, чем Греция, Бельгия была порождением революции. На фоне волнений, вызванных во многих странах Европы июльской революцией 1830 года, в августе во время представления оперы Обера "Муэтта де Портичи" в Брюсселе начались беспорядки. Затем последовали восстания в других городах, и голландцы направили туда войска. Полное отделение от Нидерландов, ставшее через несколько недель целью быстро радикализирующегося движения, было достигнуто без иностранного военного вмешательства, хотя царь и король Пруссии грозились прийти на помощь Вильгельму, и на некоторое время связанный с этим международный кризис опасно обострился. Однако, как и в случае с Грецией, независимость Бельгии была гарантирована договором о великой державе, в котором Великобритания вновь выступила в роли главной акушерки.
В 1804 г. в гораздо более отдаленном от центра внимания пашалыке Белграде - пограничной провинции Османской империи с населением около 370 тыс. человек - христиане сербского происхождения восстали против местных османских янычар, которые, едва перейдя под контроль Стамбула, осуществляли террор. В 1830 г. после длительного конфликта султан признал княжество Сербия, номинально продолжавшее входить в состав Османской империи. В 1867 г. - примерно в то же время, что и аналогичные события в Канаде, - сербы достигли такого уровня, когда им уже не приходилось опасаться вмешательства в свои внутренние дела со стороны своего далекого сюзерена; последние турецкие войска были выведены. Наконец, в 1878 г. великие державы, собравшиеся на Берлинском конгрессе, признали Сербию независимым государством в международном праве, как и Черногорию и Румынию (долгое время разрывавшиеся то в одну, то в другую сторону между российской и османской защитой). Болгария выиграла от крупного поражения султана в русско-турецкой войне 1877-78 годов, но осталась данником Порты и добилась международного признания как государства с собственным "царем" только во время младотурецкой революции 1908-9 годов в Османской империи.
Можно ли утверждать, что все эти новые политические структуры были национальными государствами во внутреннем смысле? Есть основания сомневаться в этом. После ста лет существования в качестве государства Гаити пришлось продемонстрировать "сомнительное прошлое и плачевное настоящее"; ни строительство политических институтов, ни социально-экономическое развитие не достигли значительного прогресса. В континентальной части Южной и Центральной Америки первые полвека после обретения независимости не были спокойной консолидацией; большинство стран достигли политической стабильности только в переломное десятилетие 1870-х годов, когда во всем мире происходила централизация и реорганизация государственной власти. Греция поначалу находилась под баварской опекой, великие державы поддержали в качестве монарха принца Отто, сына Людвига I Баварского. Затем в стране произошли первые государственные перевороты (1843, 1862, 1909 гг.), и только после 1910 г., при либеральном премьер-министре Элифтериосе Венизелосе, в ней сформировались более стабильные институты. Даже Бельгия не была образцовым национальным государством. Ее доминирующий национализм, явно дистанцируясь от Нидерландов, закрепил в конституции французский язык в качестве единственного официального, но с 1840-х годов ему бросил вызов этнолингвистический фламандский национализм. Для этого самопровозглашенного "фламандского движения" вопросами были равные права в рамках бельгийского государства и трансграничное единство с голландским языком и культурой.
Гегемонистская унификация
Государственное строительство на основе добровольного союза союзных народов - исторически древняя модель. В условиях отсутствия главенствующей роли одной державы речь идет о создании территориальной государственности на основе "многоглавой" федерации городов или кантонов. Примерами такого полицентрического равновесия являются Нидерланды и Швейцария, основа которых была заложена задолго до XIX века. Даже после 1800 года, столкнувшись с соседством гораздо более крупных государств, обе страны сохранили федеративный характер, который оказался достаточно гибким для смягчения социальных и религиозных противоречий. Но если Нидерланды, вызывавшие диковинку в эпоху раннего модерна, к 1900 г. стали более похожи на "нормальное" национальное государство, то Швейцария подчеркивала свою особую роль, придерживаясь слабо выраженной федеративной конституции и системы кантональных прав с необычно прямыми формами демократии. Соединенные Штаты Америки были типологически более сложным явлением, сочетая в своих истоках революцию независимости с полицефальной федерацией; у лидеров движения за независимость испанской Америки такой возможности не было. Новые Соединенные Штаты с самого начала стремились включить в состав Союза дополнительные территории, и основополагающий документ - Северо-Западный ордонанс 1787 года - устанавливал для этого четкие правила. В Европе не было ничего сравнимого с подобным государством со встроенными механизмами дальнейшей экспансии.
Национально-государственное строительство в Европе того времени шло не по полицефальной, а по гегемонистской модели, когда одна региональная держава захватывала инициативу, приводила в действие свою военную мощь и накладывала свою печать на вновь возникшее государство. Такое гегемонистское объединение "сверху" не было изобретением современной Европы. В 221 г. до н.э. военное государство Цинь, находившееся на географической окраине китайского политического мира, основало первую императорскую династию и в дальнейшем объединило Китайскую империю. Оно имело некоторое сходство с Пруссией XVIII-XIX веков: грубая военная система (хотя в Пруссии после 1815 года она была менее страшной, чем раньше) в сочетании с доступом к культуре и технологиям соседних цивилизаций (восточного Китая и Западной Европы соответственно). Так же, как и Пруссия в Германии, небольшое пограничное королевство Пьемонт-Сардиния стало объединяющим гегемоном в Италии, претендуя на эту роль как единственный самоуправляемый регион в стране, которая в противном случае находилась бы под властью Австрии, Испании или Ватикана. И в Пруссии, и в Пьемонте-Сардинии во главе стоял волевой политический реалист с широкими конституционными возможностями для беспрепятственного руководства - Бисмарк или Кавур, который играл на международных противоречиях, создавая возможности для проведения своей политики национального объединения. Первыми успеха добились итальянцы, когда в феврале 1861 г. был создан новый общеитальянский парламент. Внешнее строительство национального государства завершилось передачей Австрии Венето в 1866 г. и переносом столицы в 1871 г. в Рим, отвоеванный у папы Пия IX в ходе довольно символического завоевания. Аннексия Рима стала возможной только после того, как поражение Наполеона III в битве при Седане лишило папу надежного защитника и заставило французский гарнизон покинуть город. Пио Ноно нехотя удалился в Ватикан и пригрозил отлучением от церкви любому католику, ввязавшемуся в национальную политику.
При всем сходстве, объединительные процессы в Италии и Германии имеют ряд различий.
Во-первых. Хотя этот процесс был глубоко укоренен в мышлении интеллектуалов в Италии, практическая подготовка к нему была более примитивной, чем в Германии. Не было таких предварительных шагов, как Цольферайн или Северогерманская лига, и в целом внутреннее государственное строительство, «понимаемое как экономическая, социальная и культурная интеграция пространства общения», было менее продвинутым, чем в Германии. В ментальном плане, кроме католической веры, практически ничего не объединяло всех итальянцев от Ломбардии до Сицилии, а с 1848 г. церковь вступила в противоборство с итальянским национализмом.
Во-вторых. Главная причина отсутствия структурных предпосылок национального единства заключалась в том, что в Италию на протяжении столетий вмешивались внешние силы. Страна должна была освободиться от иностранной оккупации, в то время как в Германии необходимо было лишь изгнать влияние императора Габсбургов, хотя и ценой того, что без преувеличения можно назвать гражданской войной в Германии. Однако военное решение было принято немедленно: битва при Кениггреце (Садовой) 3 июля 1866 года стала ключевой датой в строительстве "малой Германии" - национального государства. Пруссия представляла собой независимую военную державу совсем иного калибра, чем маленькая Пьемонт-Сардиния. Она могла силой навязать Германии единство на международной арене, в то время как Пьемонт был вынужден опираться на коалиции держав, в которых он всегда оказывался более слабым партнером.
В-третьих. В Италии объединение сверху - Кавур, союзник Наполеона III, проводил его в основном за столом переговоров, хотя, конечно, и на поле боя - было поддержано более мощным, чем в Германии, народным движением и сопровождалось более широкой общественной дискуссией. Конечно, и здесь государство не было полностью воссоздано снизу, а национально-революционное движение, возглавляемое харизматичным Джузеппе Гарибальди, не преминуло манипулировать "массами". Учредительное собрание не созывалось: законы и бюрократический порядок Пьемонта-Сардинии, во многом опирающиеся на систему префектур времен наполеоновской оккупации, были просто перенесены в новое государство. Эта пидмонтизация встретила значительное сопротивление. В Германии конституционные вопросы (в широком смысле слова) на протяжении многих веков занимали ведущее место в политике. Священная Римская империя раннего нового времени, не имевшая аналогов ни в Италии, ни в других странах мира, была не столько союзом, скрепленным силой, сколько системой постоянно оттачиваемых компромиссов. То же самое можно сказать и о Немецком бунде, созданном на Венском конгрессе и постепенно превращавшемся в государственную структуру формирующейся нации. Германская конституционная традиция тяготела к децентрализации и федеративности, и даже Пруссия была вынуждена учитывать это при руководстве Северогерманской конфедерацией (с 1866 г.) и вновь созданным Рейхом (с 1871 г.), а также долгое время прислушиваться к антипрусским настроениям на Юге. Для нового рейха федеративная государственность стала "центральным фактом его существования" (Томас Ниппердей). В Италии не было ничего сопоставимого с сохраняющимся дуализмом Пруссии и империи; Пьемонтско-Сардинское государство Кавура было полностью поглощено унитарным итальянским государством. Но социально-экономические различия оставались (и остаются по сей день) доминирующей проблемой внутри Италии. Подлинное единство между процветающим Севером и бедным Югом так и не было достигнуто.
Четвертое. В Италии внутреннее сопротивление было сильнее и продолжалось дольше. Немецкие князья приняли предложенные им материальные дары, и население последовало их примеру. На Сицилии и в южной части материковой Италии сельские низы, часто в союзе с местной знатью, поддерживали гражданскую войну на протяжении всех 1860-х годов. Эта партизанская борьба, официально именуемая "бригандизмом", обычно включала в себя конные засады на всех, кто считался пособником Севера и нового порядка, а жестокость повстанцев и репрессии против них меньше напоминают "регулярные" объединительные войны той эпохи, чем бескомпромиссную войну в Испании 1808-1813 годов. Вероятно, в войнах bringantaggio погибло больше людей, чем во всех остальных, которые велись на итальянской земле в период с 1848 по 1861 год.
Происходило ли нечто подобное в других частях света? Был ли в Азии "основатель империи", Бисмарк? Была отдаленная параллель, когда в 1802 г. Вьетнам был объединен под властью императора Гиа Лонга, но он проживал в центральном городе Хуэ и был вынужден делить власть с сильными региональными князьями на севере (Ханой) и юге (Сайгон). Само по себе это не было недостатком. Более серьезными были неспособность создать или восстановить сильную центральную бюрократию (китайское влияние, имевшее прочные корни в стране), а также пренебрежение Гиа Лонга к своей армии. Его преемники не исправили эти упущения, что привело к слабости Вьетнама несколько десятилетий спустя, когда он столкнулся с императорской Францией. Колониальная интервенция, начавшаяся в 1859 году с завоевания Сайгона, более чем на столетие задержала развитие вьетнамского национального государства.
Эволюция в сторону автономности
Помимо революционного выхода из состава империи, который в XIX веке не произошел нигде в Европе за пределами Балкан, а в XX веке был осуществлен в мирное время только Ирландским свободным государством в 1921 году, другой путь предполагал постепенное движение к автономии (или даже мирное отделение) в рамках сохраняющейся имперской структуры. Швеция и Норвегия расторгли династический союз в 1905 г. без внутренних потрясений и серьезной международной напряженности, после трех десятилетий медленного политического отчуждения и формирования национальной идентичности с обеих сторон. Этот полюбовный развод был оформлен в виде плебисцита о независимости Норвегии, младшего партнера, в результате которого шведский король потерял норвежский престол, ранее уступленный ему датским принцем.
Наиболее яркие примеры эволюционной автономии имели место в Британской империи. За исключением Канады, все колонии британских поселенцев возникли после революционной независимости США (1783 г.): Австралия - постепенно после 1788 года, Капская провинция - после 1806 года, Новая Зеландия - после 1840 года. Таким образом, и у поселенцев, и у имперских политиков в Лондоне было время переварить опыт США, и вплоть до отделения Южной Родезии (будущего Зимбабве) в 1965 году новых восстаний поселенцев британского происхождения не было. Критическая точка была достигнута во второй половине 1830-х годов в Канаде (до сих пор называемой, точнее, Британской Северной Америкой). До этого времени в различных провинциях прочно сидели в седле местные олигархии, выборные ассамблеи не контролировали даже финансы, а основные конфликты происходили между доминирующими купеческими семьями и губернаторами. В 1820-х гг. собрания все чаще становились форумом для антиолигархических политиков, стремившихся к постепенной демократизации политической жизни. Они считали себя "независимыми земледельцами" и отстаивали позиции, сходные с позициями "джексоновской демократии" (с 1829 г. в США). В 1837 году одновременно вспыхнуло несколько бурных восстаний, целью которых было не отделение от Британской империи, а свержение господствующих политических сил в отдельных колониях. Эти стихийные восстания не объединились в организованное восстание и были жестоко подавлены.
Правительство в Лондоне могло бы оставить все как есть. Но вместо этого, осознав, что возможность конфликта в Канаде - явление не просто поверхностное, оно направило туда комиссию по расследованию под руководством лорда Дарема. Хотя Дарем пробыл в Канаде недолго, его отчет о делах в Британской Северной Америке, опубликованный в январе 1839 г., представлял собой глубокий анализ проблем, а его рекомендации стали важной вехой в конституционной истории империи. Спустя всего двадцать лет после успеха движения за независимость испанской Америки и после принятия в 1822 г. доктрины Монро в докладе Дарема высказывалось предположение, что дни имперского правления в Америке сочтены, если не будет применено умелое политическое управление. В то же время Дарем стремился применить недавний опыт Индии, где в конце 1820-х годов начался период амбициозных реформ. Пути, пройденные в Индии и Канаде, были совершенно разными, но основная идея о том, что имперское правление постоянно нуждается в реформах, чтобы быть жизнеспособным, никогда больше не будет полностью отсутствовать в истории Британской империи. Лорд Дарем сформулировал мнение о том, что британские политические институты, теоретически наиболее подходящие для заморских колоний поселенцев, должны получить возможность служить растущему самоопределению колониальных подданных. Это радикальное предложение, выдвинутое всего через семь лет после того, как Билль о реформе 1832 года открыл, пусть и робко, политическую систему в материнской стране, предполагало создание нижней палаты парламента по вестминстерскому образцу, наделенной полномочиями назначать и смещать правительство.
Доклад Дарема - один из важнейших документов мировой конституционной истории. В нем утверждалось, что необходимо найти баланс между интересами поселенцев и имперского центра в рамках демократических институтов, открытых для изменений; что распределение полномочий и ответственности между губернатором, назначаемым Уайтхоллом, и местными представительными органами должно постоянно пересматриваться. Многие сферы политики, особенно внешняя и военная, оставались под центральным контролем, а канадские или австралийские законы вступали в силу только после одобрения их парламентом в Лондоне. Однако важнее всего то, что новая конституционная структура означала возможность превращения доминионов (так теперь назывались колонии с "ответственным правительством") в зарождающиеся национальные государства.
Этот процесс принял специфические формы в Канаде, Австралии и Новой Зеландии. Объединение нескольких колоний в федеративное государство стало ключевым этапом в истории Австралии. Только с принятием Вестминстерского статута (1931 г.) доминионы - ЮАР была особым случаем - стали номинально самоуправляемыми государствами, лишь символически связанными со старым колониальным центром признанием британского монарха в качестве главы государства. Но во второй половине XIX века эти страны прошли ряд этапов политической демократизации и социальной интеграции, которые можно охарактеризовать как сочетание внутреннего национального строительства и отложенного внешнего формирования национальных государств. Эта эволюция к автономии в рамках империи, которая была более либеральной, чем многие другие, привела к появлению одних из самых стабильных в институциональном отношении и наиболее прогрессивных в социальном и политическом плане государств в мире, хотя и отягощенных бесправием и изоляцией коренного населения. Этот процесс в основном завершился перед Первой мировой войной.
Особые пути: Япония и США
Не все случаи образования национальных государств в XIX веке можно отнести к одному из этих трех путей; некоторые из наиболее впечатляющих были уникальными в своем роде. Две азиатские страны никогда не входили в состав больших империй и поэтому, подобно Западной Европе, были способны трансформироваться без энергетических затрат на антиимперское сопротивление: Япония и Сиам/Таиланд. Обе страны всегда (точнее, в случае с Сиамом - с середины XVIII в.) проводили независимую внешнюю политику и никогда не попадали под европейское колониальное господство. Поэтому вопрос о том, следует ли считать их "новыми национальными государствами" во внешнем смысле достижения суверенитета, представляется спорным. Ведь обе страны формировались под значительным неформальным давлением западных держав, прежде всего Великобритании, Франции и США, стимулом которого была забота об общинном и династическом выживании в мире, где вмешательство Запада в дела незападных государств казалось само собой разумеющимся.
В 1900 г. Япония была одним из наиболее тесно интегрированных национальных государств в мире, с системой управления, приближающейся по уровню унификации и централизации к французской, региональными властями, которые занимались лишь выполнением инструкций, хорошо функционирующим внутренним рынком и исключительно однородной культурой (в Японии не было этнических или языковых меньшинств, за исключением коренного населения - айнов на крайнем Севере). Эта компактная однородность стала результатом комплексных реформ, начавшихся в 1868 г. и получивших название "Обновление Мэйдзи" или "Реставрация Мэйдзи". Это был один из самых ярких примеров государственного строительства в XIX веке, во многих отношениях более драматичный, чем в Германии.
Этот процесс не был связан с территориальной экспансией. Япония вышла за пределы своего архипелага только в 1894 г. - если не считать аннексии в 1879 г. ранее даннических островов Рюкю и невыразительного военно-морского похода в 1874 г. на китайский остров Тайвань. Закрытость Японии от внешнего мира с 1630-х гг. привела к тому, что до 1854 г. у нее практически не было внешней политики в привычном понимании этого термина. Она поддерживала дипломатические отношения с Кореей, но не с Китаем, а из европейских стран - только с Голландией (которая в XVII веке занимала видное место в Юго-Восточной и Восточной Азии). Однако это не было связано с дефицитом суверенитета: если бы Япония хотела "играть в игру" в раннем современном мире, она, несомненно, была бы признана, как и Китай, суверенным агентом.
В случае с Японией формирование внешнего национального государства означает, что после "открытия" в начале 1850-х годов страна постепенно стала стремиться к роли на международной арене. Внутри страны порядок, сохранившийся до эпохи Мэйдзи, был, по сути, порядком, созданным в 1600 г. региональными князьями-воинами, такими как Хидэёси Тоётоми или Токугава Иэясу, который к концу XVII в. был консолидирован в политическую систему с самым высоким уровнем интеграции, когда-либо существовавшим в истории архипелага. Территориальный аспект этого непросто понять западными категориями. Страна была разделена примерно на 250 уделов (хан), во главе каждого из которых стоял князь (даймё). Эти даймё не были полностью независимыми правителями. В принципе, они управляли своей территорией автономно, но находились в отношениях вотчины с самым могущественным княжеским домом Токугава, возглавляемым сёгуном. Легитимность принадлежала императорскому двору в Киото, который не обладал всей полнотой реальной власти. Сёгун в Эдо (Токио), напротив, был мирской фигурой, не имевшей ни сакральных функций, ни королевской ауры: он не мог опираться ни на теорию божественного права, ни на небесный мандат. Даймё не были организованы как сословие, не существовало парламента, на котором они могли бы объединиться в оппозицию к владыке. Эта, на первый взгляд, очень разрозненная система, напоминающая центральноевропейскую мозаику эпохи раннего модерна, была интегрирована с помощью системы ротации, которая обязывала князей поочередно проживать при дворе сёгуна в Эдо. Это в значительной степени способствовало расцвету городов и городского купеческого сословия, особенно в самом Эдо. К XVIII веку развитие национального рынка продвинулось далеко вперед. Таким образом, функциональный эквивалент немецкого Zollverein уже был характерен для ранней современной Японии.
Еще одно сходство с (северной) Германией заключается в том, что политически влиятельные круги Японии понимали, что в быстро меняющемся мире партикуляризм малых государств уже нежизнеспособен. Это не позволило всем добровольно согласиться на федеративное решение, которое предполагало бы сворачивание территориальных княжеств, поэтому инициатива должна была исходить от гегемона. Островная империя под властью Токугава (система бакуфу) уже была политически едина в границах японского поселения. Вопрос заключался в том, кто даст импульс централизации. В конечном счете архитекторами перемен стали не бакуфу, а круги самурайской знати в двух периферийных княжествах южной Японии - Чосю и Сацума, которые при поддержке чиновников императора, значение которого долгое время было чисто церемониальным, захватили власть в столице.
Реставрация Мэйдзи 1868 г. получила такое название потому, что власть императорского дома была восстановлена после многовекового отступления, а молодой император занял центральное место в политической системе под тщательно выбранным лозунгом "Мэйдзи" (то есть "просвещенное правление"). Восставшие самураи не могли черпать легитимность ни в традиционной политической мысли, ни в демократических процедурах. За фикцией или презумпцией того, что они действуют от имени императора, скрывался акт чистой узурпации. В действительности же он в течение нескольких лет произвел революцию в японской политике и обществе, причем это была не только "революция сверху" в смысле консервативного влияния на общество или предотвращения народного революционного движения. Модернизаторы-самураи вскоре отменили самурайский статус и все его привилегии. Это была самая масштабная революция середины XIX века. Она прошла без террора и гражданской войны; некоторые даймё оказали сопротивление, которое пришлось сломить военным путем, но в ней не было ничего даже отдаленно похожего на драматизм и жестокость австро-прусской войны 1866 г., франко-прусской войны 1870-71 гг. или войны в Северной Италии между Пьемонтом и Францией и Австрией. Даймё удалось частично убедить, частично запугать, а частично завоевать с помощью финансовой компенсации. Короче говоря, Японии потребовалось сравнительно немного сил, чтобы добиться далеко идущих перемен: мирного сближения внутреннего и внешнего государственного строительства в защищенном международном пространстве вне европейской системы государств, без значительного иностранного военного вмешательства и без колониального порабощения.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги