Статистика и национальная политика
Перепись населения - это государственное дело, дело властей. По мере того как государство становилось органом, через который общество наблюдало за собой, XIX век подхватил и продолжил ряд старых тенденций. В Центральной Европе сбором данных о сегодняшнем дне занималась специальная "наука о государственном управлении" (Polizeywissenschaft), в англоязычных странах - "политическая арифметика". Что же нового произошло в XIX веке? Совершенствование методов наблюдения, институты сохранения результатов, более объективный подход. Именно XIX век впервые стал мыслить в терминах "популяций". Выражением такого мышления стала "новая" математическая статистика, полностью сформировавшаяся к 1890 году. Уже в 1825 году бельгийский астроном и математик Ламберт-Адольф Кетеле пытался выявить в числовом материале средние величины и социальные закономерности, соотнести между собой различные социальные факты. Он искал "социальную физику", выходящую за рамки простого числа, и придумал статистического "среднего человека" (l'homme moyen), одну из великих мифических фигур современной эпохи. Кетеле принадлежал к числу наиболее влиятельных мыслителей XIX века.
В 1830-1840-х годах в ряде европейских стран возникло увлечение статистикой. Она делала видимыми вещи, которые раньше были скрыты или воспринимались как должное. Бедные появлялись как социальная сущность только тогда, когда их подсчитывали, а появление "бедности" как абстрактного понятия способствовало возникновению моральных обязательств. Были основаны статистические общества и журналы, созданы государственные учреждения для сбора, оценки и хранения социальных данных. Политика, как никогда ранее, опиралась на точную информацию. Во Франции систематический и регулярный сбор данных был введен на уровне префектур в 1801 году. Стремясь глубоко внедриться в гражданское общество, наполеоновское государство нуждалось в максимально точной информации о нем. В Великобритании, несмотря на гораздо менее развитую региональную бюрократию, парламентское правительство также широко использовало эмпирические факты о самых разных вещах - от санитарных условий в рабочих районах до состояния здоровья солдат в армии. Их сбор был поручен специальным королевским комиссиям, выводы которых были публично доступны как правительству того времени, так и его критикам. В романе "Тяжелые времена" (1854) Чарльз Диккенс высмеивает в лице Томаса Грандграйнда тип закоренелого позитивиста, занимающегося сбором подобных данных. Однако такой позитивизм не только создавал базу знаний для контроля над обществом, но и служил зерном на аналитической мельнице противников позитивистской системы, таких как Карл Маркс.
В США статистика также заняла важное место в общественной жизни, возможно, даже большее, чем в Великобритании или Франции. Полномасштабная социальная интеграция была мыслима только в статистической перспективе; только цифры могли донести до людей беспрецедентные, а в иных случаях труднодостижимые масштабы Соединенных Штатов. По тем же причинам статистика сыграла важную роль в объединении Италии, как в воображении, направленном на будущее нации, так и в качестве специальных знаний, имевшихся в распоряжении новых элит. Не успело быть достигнуто политическое единство, как статистические исследования распространились как лесной пожар; даже либералы были заинтересованы в учете населения и ресурсов страны, а также в наблюдении за работой нижестоящих органов власти с позиции центрального правительства. Италия, в некотором смысле, была порождением статистики.
Девятнадцатый век можно рассматривать как век счета и измерения. Идея всеобъемлющей таксономии переросла в веру в то, что сила числа - статистической обработки или даже "социальной математики", как выразился маркиз де Кондорсе, яркая звезда позднего Просвещения, - может открыть человеческому разуму саму истину. Именно в XIX веке общества впервые измерили себя и заархивировали результаты.
Есть основания полагать, что иногда они заходили слишком далеко. В некоторых странах статистических знаний было получено больше, чем можно было обработать с научной и административной точки зрения. Статистика стала тем, чем она является и сегодня: формой политической риторики. Категории, которые должны были разработать статистики, были овеществлены в руках государственных бюрократий. Категории, которые статистика сделала технически необходимыми - классы, слои, касты, этнические группы, - приобрели способность формировать реальность для административных ведомств и, более того, для восприятия обществом самого себя. У статистики появилось два лица: инструмент социологического описания и объяснения и мощный механизм стереотипизации и навешивания ярлыков на людей. В обоих отношениях она стала центральным элементом социального воображения. Нигде второе лицо не проявилось так ярко, как в колониальном мире. Там, где социальные отношения было гораздо сложнее понять, чем в близком и знакомом окружении, многие европейские наблюдатели и администраторы поддались обманчивому соблазну объективности и точности, когда они не просто оступились из-за практических препятствий, связанных с приковыванием внимания к мобильному населению.
5. Новости
Пресса и ее свобода
Пресса XIX века выходила за рамки реалистического романа, статистики и эмпирических описаний общества. Еженедельные или ежедневные газеты, а также периодические издания и журналы открывали коммуникативные пространства всех мыслимых измерений - от местного листка до лондонской "Таймс", которая к концу века приносила новости со всего мира и доставляла свои газеты для чтения на все континенты. Условия политической коммуникации изменились сразу же после появления прессы. Требование свободы печати, а значит, возможности высказывать свое мнение без страха наказания, стало преобразующим импульсом во всех странах, впервые создав нечто вроде общественного пространства, где граждане обменивались идеями и отстаивали право на получение информации. Отцы-основатели Соединенных Штатов считали, что только хорошо информированные члены общества способны выполнять свою гражданскую ответственность - оптимистичные предположения о появлении популярной прессы мало кто разделяет.
Можно и по-другому взглянуть на пространство, открытое прессой, - как на новый уровень осмысления обществом самого себя. Различия между разными типами печатных изданий были подвижны. В первые десятилетия века короткие "памфлеты" играли важную роль и обходили цензуру успешнее, чем книги и газеты. Нечеткость границ проявилась в том, что многие романы, в том числе и большинство романов Диккенса, первоначально выходили в журналах в виде серий.
Характерными особенностями газеты были: (1) регулярное издание; (2) работа редакционного коллектива; (3) разделение на отдельные отделы и направления; (4) выход за пределы регионального и социального кругозора читателей; (5) рост актуальности, что в Германии означало увеличение доли новостей менее чем однодневной давности с 11% в 1856 году до 95% в 1906 году; (6) все более индустриальное производство, основанное на новейших технологиях, что требовало значительных капиталовложений для массовой прессы; и (7) колеблющийся рынок, который зависел от ежедневных решений покупателей в газетном киоске, за исключением подписчиков.
Газета утверждала читателя в качестве политически зрелого субъекта и одновременно мобилизовала его на достижение определенных целей. Период с середины XIX века до конца 1920-х годов (когда радио стало охватывать широкие слои населения в Европе и Америке) был эпохой, когда пресса не имела конкурентов в мире средств массовой информации. Поскольку пресса еще не была настолько сконцентрирована, как это произойдет вскоре, то, например, о США можно сказать, что количество и разнообразие печатных источников новостей на рубеже ХХ века было больше, чем когда-либо до или после него. К тому времени "магнат" прессы стал самостоятельной политической силой в таких странах, как США, Великобритания и Австралия.
Золотой век прессы мог начаться только при наличии свободы печати. В таких странах, как Германия, где цензура не ослабевала по мере развития производственных технологий, "семейные листки" и иллюстрированные журналы имели более легкие политические условия, чем газеты. Карлсбадские указы 1819 г. установили в Германской конфедерации крайне репрессивные законы о печати, и хотя цензорам зачастую было слишком сложно строго их применять, они ежедневно доставляли издателям и журналистам массу неудобств. Но карлсбадская система не пережила революции 1848 г.; в любом случае необходимость в предварительной цензуре отпала, поскольку у государственных аппаратов появились другие средства контроля за печатным словом. Полиция и суды взяли на себя функции цензора, об уходе которого стали почти сожалеть. Первым германским государством, где в 1864 г. была введена полная свобода печати, стало королевство Вюртемберг, но прошло еще десять лет, прежде чем имперский закон о печати навсегда покончил с превентивной цензурой на всей территории рейха. Отныне изданиям, оскорблявшим власти, приходилось опасаться преследований, но уже не подавления. Однако в дальнейшем в борьбе с католиками и особенно социал-демократами Отто фон Бисмарк не переставал покушаться на свободу прессы. Оппозиционные журналисты никогда не были защищены от преследований, а канцлер в кулуарах использовал в своих целях консервативную прессу. Только после 1890 г. буржуазная пресса - для социалистов все было не так просто - получила свободу, которая долгое время считалась само собой разумеющейся в англоязычном мире.
Особое место стран, отмеченных британской культурой, нигде так не проявляется, как в отношении свободы печати. Ареопагитика" Джона Мильтона, который уже в 1644 году призвал покончить с системой предварительного лицензирования изданий, окажет на него неизгладимое влияние. В США Первая поправка (ратифицированная в 1791 году) запрещает Конгрессу принимать законы, ограничивающие свободу слова и печати. Конечно, это положение оставалось открытым для интерпретации, и с 1798 года неоднократно возникал вопрос о том, когда оно было отменено общим законом о "подстрекательской клевете", печально известным своей свободой применения для защиты "общественных деятелей". Но в целом Америка XIX века была страной со свободной прессой. Идея прессы как институционального противовеса правительству, "четвертой власти", все глубже укоренялась в ее политической культуре. В Великобритании после 1695 года государство уже не имело юридического права выступать против критических изданий, хотя специальный гербовый сбор ограничивал их распространение до тех пор, пока его последние остатки не были отменены в 1855 году.
Динамично развивающаяся пресса быстро распространилась в Канаде, Австралии и Новой Зеландии. В Канаде, стране с населением 4,3 млн. человек, в 1880 году по почте было разослано около тридцати миллионов газет. Английская гостья Мельбурна в конце 1850-х годов, выйдя на утреннюю прогулку, была поражена, увидев в каждом подъезде газету. В условиях отсутствия реального вмешательства властей пресса сыграла особенно важную роль в становлении демократического гражданского общества в малонаселенной Австралии. Газеты были наполнены новостями из сердца империи, но они также служили для того, чтобы голоса из "низов" звучали в Лондоне. Вскоре пресса стала политической силой, с которой приходилось считаться в Австралии.
В каждом из этих случаев трудно сказать, когда цензура печати была отменена юридически или конституционно, и еще труднее определить, когда административные препоны в виде поручительства, обысков, конфискаций, угроз судебного преследования и т.п. действительно опустились ниже минимального порога и стали лишь спорадическими. Карательные меры после публикации всегда исчезали позже, чем превентивная цензура. В таких странах, как Испания, где пресса стояла на столь шатком фундаменте, что журналисты не могли работать, не устраиваясь на вторую работу, предоставляемую политическими спонсорами, самый либеральный закон о прессе был малоэффективен. В континентальной Европе первой страной со свободной прессой была Норвегия (с 1814 г.), Бельгия и Швейцария присоединились к ней около 1830 г., а Швеция, Дания и Нидерланды - к 1848 г. Правда, в Декларации прав человека и гражданина (1789 г.) французские революционеры провозгласили "свободное общение идей и мнений" "одним из самых ценных прав человека" (статья 11), но на практике это мало что значило. Вторая империя Наполеона III (1851-70 гг.) по-прежнему старалась контролировать и деполитизировать прессу, хотя в 1860-е годы, по мере перехода к полупарламентскому режиму, значительно ослабила контроль. После периода государственных репрессий, граничащих с террором, последовавшего за подавлением Парижской коммуны (1871 г.), Третья республика в 1878 г. наконец подвела черту и вновь позволила говорить о функционировании публичной сферы. В 1881 г. образцовый закон о печати положил начало прекрасной эпохе, в которой политическая пресса достигла качества и разнообразия, не повторимых после 1914 г., процветала экономически и оказывала большое влияние на дела республики. До 1881 г. во Франции, глубоко разделенной, борьба за свободу печати была более острой, чем в любой другой стране Европы.
В Габсбургской монархии более либеральный климат начал формироваться в 1860-х годах, однако конфискации прессы были регулярным явлением вплоть до Первой мировой войны. Дополнительную сложность представляло существование прессы на разных языках империи. За высказывания, которые могли быть истолкованы как сепаратистские, всегда существовал риск быть обвиненным в государственной измене. В царской империи более либеральное законодательство, принятое в 1865 году, позволило развиваться сравнительно свободной прессе, несмотря на все цензурные и репрессивные меры. В данном случае мерилом сравнения является ситуация в России до реформы, а не жизнеспособность и отсутствие ограничений на прессу в США, Великобритании или Скандинавии в то время. Но с этой реформой Россия пошла по западноевропейской модели перехода от превентивной цензуры к юридическому и административному контролю после публикации. После революции 1905 года пресса в России номинально была так же свободна, как и на Западе, но она по-прежнему подвергалась официальным преследованиям, превышающим обычные для Германии или Австрии. Это отнюдь не означает, что вся Европа была раем свободы прессы в отсталом мире.
Газеты стран Азии и Африки
Ежедневная газета - это европейско-американское изобретение, которое вскоре распространилось за пределы Североатлантического региона. Там, где колониальная система предоставляла возможности, образованные слои коренного населения вскоре воспользовались ими, чтобы заявить о себе как на местных языках, так и на языках колониальных правителей. Особенно наглядным примером может служить Британская Индия. Здесь пресса развивалась достаточно синхронно с европейской, с той лишь разницей, что печатный станок появился в Индии одновременно с газетой - двойная коммуникационная революция. Первая газета на английском языке вышла в 1780 году в Калькутте, первая газета на индийском языке (бенгали) - в 1818 году. Основанная в 1822 г. газета Bombay Samachar на языке гуджарати издается и сегодня (как Mumbai Samachar). Вскоре появились англоязычные газеты, выпускаемые индийцами. Литографическая технология, которая вскоре распространилась и на более мелкие города, была общей для всех. Еще одна причина, по которой новое средство массовой информации было так быстро, охотно и успешно воспринято в Индии, заключалась в том, что страна могла опираться на богатую культуру письменных сообщений. Годы с 1835 по 1857 были временем бурного прогресса, в либеральных условиях, о которых жители Германской Конфедерации могли в то время только мечтать. После Великого восстания 1857-58 гг. колониальное правительство стало более жестко реагировать на критику индейцев и ужесточило контроль над прессой, но это не переросло в подавление общественного мнения. Вице-короли ценили прессу и как средство общения с населением, и как источник, передающий информацию и взгляды индийского общества. В сочетании с английской правовой традицией, которая, как правило, связывала руки государству, эти прагматические соображения объясняют значение Индии XIX в. как страны с высокоразвитой системой печати. То же самое нельзя сказать о колониях других европейских держав. Хотя Нидерланды были по крайней мере такой же демократической страной, как и Великобритания, они гораздо больше опасались либерализации контроля над прессой и общественной жизнью в целом в Ост-Индии, чем британский радж в Индии.
Иначе обстояли дела в Китае, где благодаря старым традициям книгопечатания была создана независимая от государства пресса. Цзинбао" ("Новости из столицы", или "Пекинский вестник", как его называли на Западе) начал выходить уже в 1730 году. На самом деле предшественником был журнал, в котором на протяжении тысячи лет публиковались дворцовые отчеты, указы и прошения. Этот придворный вестник просуществовал до конца империи в 1911 г., приняв в 1900 г. черты газеты и назвавшись "Гуаньбао" ("Новости для чиновников"). Современная газета появилась благодаря протестантским миссионерам, которые действовали сначала за границей (Малакка, Батавия/Джакарта), а после открытия Китая в 1842 г. - в Гонконге, Кантоне (Гуанчжоу) и Шанхае, обращаясь к своим потенциальным новообращенным и протеже непосредственно на китайском языке. Их листки, хотя и содержали мало политических новостей, несли не только христианскую пропаганду, но и общекультурную информацию о Западе. В договорных портах, на которые распространялось иностранное право по мере их последовательного развития после окончания Опиумной войны в 1842 г., и особенно в Шанхае, самом крупном из них, вскоре появилась и расцвела иностранная пресса. Она отражала взгляды и интересы европейских и американских купцов в договорных портах, но в целом была очень хорошо информирована о том, что происходит в Китае. После 1861 г. в прибрежных городах, таких как Шанхай и Тяньцзинь, а также в колонии британской короны Гонконге, появилась частная китайская пресса, неподконтрольная китайским властям.
Такая газета, как "Шэньбао" ("Шанхайские ежедневные новости"), выходившая с 1872 по 1949 год и до 1909 года существовавшая как совместное китайско-британское предприятие, на рубеже веков могла выгодно отличаться от таких серьезных и уважаемых европейских изданий, как "Берлинер Тагеблатт" (тоже, кстати, вышедшая в 1872 году). Тем не менее, до революции 1911 года ее ежедневный тираж никогда не превышал десяти тысяч экземпляров. Газета с определенным успехом пыталась давать точные сводки новостей по образцу лондонской Times, а старые китайские формы политического дискурса и критики правителей превращала в статьи на первых полосах, которые достигли своего пика популярности как в Китае, так и в Великобритании в конце XIX века. Образованная читательская аудитория газеты, которая вскоре вышла далеко за пределы договорных портов, восприняла новый подход Шенбао к освещению событий не как чужеродный импорт, а как реорганизацию старых способов рассмотрения основных проблем современности. Общие тенденции в прессе давали о себе знать и в Китае. Жалобы на "американизацию" прессы звучали там так же, как и в Европе после Первой мировой войны.
После поражения Китая в китайско-японской войне 1894-95 гг. в стране воцарилась атмосфера агитации, в которой интеллигенция всех политических направлений анализировала острый кризис и перспективы развития страны. В Японии, напротив, война привела к патриотической мобилизации читающей публики, подпитываемой прессой, оправдывавшей заграничные амбиции, продажи которой после конфликта постоянно росли как минимум на четверть. Критическая китайская пресса, в большинстве своем издававшаяся за границей или в портах международных договоров, продавалась меньшим тиражом, чем крупные ежедневные издания, и использовала требовательный стиль, что делало ее недоступной для массового читателя. Но она сыграла чрезвычайно важную роль в политизации новых "средних слоев" - реформаторски настроенные журналисты фактически говорили о "среднем уровне общества" (zhongdeng shehui) - и в городах внутренних областей. Китайская пресса приобрела новый полемический тон. Однако императорское правительство не предоставляло той свободы маневра, которая была у полусвободной прессы колониальной Индии. До 1911 г. и китайские, и англоязычные газеты могли процветать только в прибрежных анклавах, под защитой иностранных законов. Китайские и иностранные журналисты тесно сотрудничали там, разделяя общий интерес к проблемам реформ в Китае.
В Османской империи в 1870-х гг. также были сделаны нерешительные шаги по созданию частной прессы, независимой от государственного аппарата. Первый полуофициальный еженедельник (на арабском языке) был основан в 1861 г. и просуществовал до 1883 г. Цензура, конечно, продолжала существовать, и в 1867 г. она даже была поставлена на законодательную основу. При султане Абдулхамиде II контроль над общественным мнением стал более жестким, и печатным изданиям приходилось быть очень осторожными. В Китае не было либеральных анклавов, таких как Гонконг или Шанхай. Оппозиционные газеты и периодические издания печатались в Париже, Лондоне или Женеве и ввозились в страну в частной корреспонденции.
Исключением в этом отношении был Египет, лишь номинально входивший в состав Османской империи, где хедив Исмаил (1863-79 гг.) старался поддерживать хорошие отношения с прессой и умело использовал ее в своих целях. Исмаил понимал, что послушная журналистика, зависящая от официальных подачек, ничего не стоит; ему нужны были независимые газеты, которыми можно было бы манипулировать за кулисами. Отечественные и иностранные журналисты получали щедрые подарки, а британские и французские информационные агентства негласно субсидировались. Однако такой относительный либерализм поощрял и подлинно частные инициативы. Наиболее значимым из них стало основание газеты "Аль-Ахрам" в 1876 г. двумя братьями-католиками ливанского происхождения Салимом и Бишарой Такла. С 1881 г. газета "Аль-Ахрам" стала ежедневной и предоставляла достоверную и актуальную информацию со всего мира, сопровождаемую критическими комментариями; никто не мог не видеть, что братья Такла выступали за больший либерализм и против иностранного вмешательства. В 1877-1882 гг. в Каире и Александрии выходило тридцать политических газет общим тиражом 24 тыс. экземпляров в день (в 1881 г.). Помимо собственных статей, они содержали переводы материалов из европейских газет, таких как London Times или Le Débat. Накануне британской оккупации в 1882 г. египетская пресса представляла собой разнообразную картину как на арабском, так и на европейских языках. Это сохранилось и в последующий период фактического британского правления (1882-1922 гг.): распространение печатной техники, рост грамотности, повышение профессионализма журналистов и либеральное отношение британских властей привели к тому, что страна стала островком свободы мнений на Ближнем Востоке. В последней четверти XIX века потенциальная читательская аудитория газет, хотя и оставалась незначительной, увеличилась и открыла публичную сферу для политических споров. Кроме того, устные формы распространения информации позволили удовлетворить голод на новости, который рос быстрее, чем уровень грамотности. В Османской империи только младотурецкая революция 1908 года, положившая конец самодержавию султана, высвободила силы системы прессы, укоренившейся в гражданском обществе.
Рождение массовой прессы
Большинство инноваций в прессе, как и основные разработки в области печатных технологий, были сделаны в США. Первый ротационный пресс был построен в Филадельфии в 1846 году. В 1886-1890 гг. немецкий иммигрант из Балтимора, часовщик Оттмар Мергенталер, окончательно решил проблему низкой производительности с помощью линотипной машины "горячего металла" с клавиатурой, которая стала самым значительным достижением со времен подвижного печатного станка Гутенберга. Были и организационные прорывы, начавшиеся в США и затем перешагнувшие Атлантику. Небывалые объемы продаж были достигнуты с появлением в 1830-х годах на Восточном побережье "пенни-пресс" - дешевых газет для широких масс, печатавшихся на некачественной бумаге, не имевших биржевых цен, но изобиловавших криминальными сводками и другими сенсационными материалами. В этот же период начинает развиваться "журналистское расследование", когда домашний репортер расследует подозрительные смерти, безнравственность и политические скандалы. На протяжении десятилетий гости из Европы закрывали глаза на эти тенденции в американской прессе, пока подобные расследования не стали обычным явлением в Великобритании и других странах. Подобная пресса появилась вместе с развитием демократии, на несколько десятилетий опередив Европу; средства массовой коммуникации всерьез взялись за рабочих, как только те получили право голоса. Такие газеты больше отражали свою эпоху, чем анализировали ее.
Издатели "пенни-пресс" раньше других стран мира внедрили в США массовую прессу. Одним из убеждений нового времени было то, что чтение газет и готовность платить за новости, которые раньше можно было получить бесплатно из уст в уста, являются проявлением гражданской позиции. Примерно в 1860 году тираж пронзительной газеты New York Herald (основанной в 1835 году), которую читали представители среднего класса за обилие новостных колонок, составлял 77 тыс. экземпляров в день - самый высокий в мире. New York Tribune Горация Грили, первая американская газета, сумевшая совместить серьезность и популярность, и включавшая в число своих специальных корреспондентов Карла Маркса в Лондоне, в 1860 г. достигла еженедельного тиража в 200 тыс. читателей. В США, как и в других странах, все эти события требовали развития железнодорожной сети для ночной доставки свежих изданий в отдаленные уголки. Первая массовая ежедневная газета во Франции, Le Petit Journal Моиза Мийо, появилась в 1863 г. по цене, на четверть меньшей, чем у традиционных газет. В Великобритании, где высокопрофессиональные газеты доминировали гораздо дольше, чем в США, поворот произошел, когда в 1896 г. Альфред Чарльз Уильям Хармсворт основал Daily Mail; позже, в качестве лорда Нортклиффа, он станет первым из легендарных магнатов Флит-стрит. К 1900 г., когда война в Южной Африке подогрела потребность в информации, новая дешевая утренняя газета продавалась невероятным тиражом - 989 000 экземпляров. В мировом масштабе выше был только "Нью-Йорк уорлд" Джозефа Пулитцера с тиражом 1,5 млн. экземпляров (в 1898 г.). Читательская аудитория "Лондон таймс" на пике ее престижа и политического влияния составляла всего 30 тыс. человек - истеблишмент, который она хотела охватить, и не более.
Еще одна статистика подчеркнет тенденцию к росту. Если в 1870 г. в США ежедневно продавалось 2,6 млн. газет, то к 1900 г. эта цифра возросла не менее чем до пятнадцати миллионов. Политическая "крестоносная пресса" появилась в США и Великобритании примерно одновременно. Пулитцер, владелец и главный редактор газеты New York World, уроженец Венгрии, с начала 1880-х годов превратил ее в финансово успешную газету, специализирующуюся на расследовательских статьях и социальной критике. В Великобритании У.Т. Стид, изобретатель интервью, использовал аналогичное сочетание информации с политической агитацией в своей газете Pall Mall Gazette. Но такие газеты не просто реагировали на события, они вскоре пытались их создавать. Они оказывали общественное давление на правительства, заставляя их отменять старые и принимать новые законы. Это означало, что, в отличие от континентальной Европы, пресса не была просто рупором политических партий и тенденций, ее владельцы и главные редакторы могли дать волю своим собственным убеждениям и навязчивым идеям. Парадоксально, но коммерциализация новостей, достигшая нового уровня с ростом рекламы и паблисити, увеличила независимость учредителей газет. Если они получали половину своего финансирования за счет рекламы, то имели гораздо большую свободу действий, чем если бы зависели от политических покровителей и партий.
Качественная пресса, какой мы ее знаем сегодня, а также, с тонкими градациями, популярная пресса, сложились в последней четверти XIX века. Сформировался социальный тип современного журналиста. Около 1900 года в странах со свободой печати и грамотным населением появилась большая группа специалистов по сбору и подаче новостей. Одной из таких стран была Япония, которая уже в досовременные времена активно занималась издательской деятельностью. В 1870-1880-х гг. в этой стране, отстающей от Запада, была создана полноценная система печати, в которой работали журналисты и владельцы нового типа, использовались передовые технологии, а также происходили изменения в обществе после реставрации Мэйдзи, начавшейся в 1868 г.: рост грамотности в рамках государственной системы образования, создание общенациональной почтовой сети, структурная перестройка общественной сферы благодаря парламентской системе и формированию политических партий. Первые крупные газеты не были, как в Китае, основаны иностранцами. Япония переняла культурные элементы Запада и придала им свой особый отпечаток. Характерно, что журналистика оставалась близкой к ведущим высшим учебным заведениям: от рядов ведущих университетов до главных редакций было всего несколько шагов. Давнее соперничество между Токио и Осакой вносило живую ноту напряженности в централизованную и довольно однообразную страну.
Глобальные коммуникации
Одной из особенностей прессы XIX века был глобальный характер ее ведущих организаций. Крупнейшие газеты считали себя обязанными печатать новости со всего мира - ведь только если они были способны освещать события на международном уровне, они могли "выйти в плюс". Иностранный корреспондент был новой породой. Поначалу его едва ли можно было отличить от военного репортера; первым человеком, который спешил из одного места в другое, чтобы написать о восстаниях, осадах и сражениях для читателей на родине, был Уильям Говард Рассел из лондонской газеты "Таймс". Он передавал свои впечатления из Индии, Южной Африки и Египта, с Крымской войны, Гражданской войны в США и Франко-прусской войны 1871 года. Рассел, который не был милитаристом и другом империалистических авантюр, поднял жанр военной журналистики на невиданные доселе литературные высоты. Придуманный им тип репортера остался, и "Таймс" прилагала особые усилия для его культивирования.
Когда Рассел начинал свою карьеру, ему еще приходилось отправлять свои отчеты в Лондон по почте, но с появлением телеграфа условия для передачи сообщений на большие расстояния изменились в течение двадцати пяти лет. Электрический сухопутный телеграф начал использоваться в 1844 году. Первый прочный подводный кабель был проложен через Ла-Манш в 1851 году, а постоянная трансатлантическая связь была установлена в 1866 году. К 1862 году протяженность наземной телеграфной сети составляла 150 тыс. миль, к 1876 году Индия и все колонии Британской империи были связаны с родиной и друг с другом, а к 1885 году почти из всех крупных городов Европы можно было связаться с помощью подводного кабеля. Телеграфная сеть была слишком громоздкой, перегруженной и дорогой, чтобы ее можно было назвать "викторианским Интернетом" - на нее ушло 15% расходов газеты Times за 1898 г. - но базовая модель для исторически беспрецедентной всемирной паутины была создана. Она была гораздо более централизованной, чем современный Интернет. В Лондоне сходились как сами телеграфные линии, так и финансовые нити глобального кабельного бизнеса, который служил больше коммерции, чем прессе.
Новая технология заложила основу для создания информационных агентств. Юлиус Рейтер из Касселя (Германия) открыл свое представительство в Лондоне в 1851 году - в тот самый год, когда время передачи информации через Ла-Манш сократилось до нескольких часов. Два других еврейских предпринимателя уже основали информационные агентства или "телеграфные конторы": Шарль Гавас в Париже и Бернхард Вольф в Берлине. В США Associated Press появилось в 1848 году. Агентства поставляли сообщения не только в газеты, но и правительствам и частным лицам, в том числе королеве Виктории с 1865 года. Рейтер был настолько успешен, что в 1860 году его, выходца из Германии, представили английской королеве. Крымская война (1853-56 гг.) стала последним крупным международным событием, о котором не сообщалось в основном по кабелю. К 1861 г. фирма Рейтера, остававшаяся единственным информационным агентством с мировым охватом, создала сеть корреспондентов, которая охватывала всю Европу, а также Индию, Китай, Австралию, Новую Зеландию и Южную Африку. Там, куда не дотягивался телеграф, использовалась экспресс-почта, доставляемая пароходами. Военные корреспонденты Reuter's освещали Гражданскую войну в США (1861-65 гг.) от начала до конца для читателей в Европе. Все чаще агентства также сообщали о событиях в области науки, искусства и спорта. По мере того как Юлиус Рейтер создавал свою информационную империю, его агентство стало «институтом Британской империи».
Агентства способствовали глобализации производства и распространения новостей, передавая их без дополнительных комментариев в мощном выражении идеологии "объективности". С другой стороны, их стандартизированные отчеты способствовали формированию единообразной журналистики, поскольку все печатные СМИ оказались примерно в одной лодке. Лишь несколько крупных газет, во главе с лондонской Times, поддерживали собственные сети иностранных корреспондентов и сводили свою зависимость от агентств к минимуму. Для "Таймс" было принципиально иметь собственное освещение хотя бы британских имперских интересов.
Только спустя четыре столетия после Гутенберга печатные СМИ вошли в повседневную жизнь более чем небольшой образованной прослойки общества. Основные структуры прессы в том виде, в котором мы знаем ее сегодня, были созданы во второй половине XIX века. Пресса использовала передовые технологии. Она подчинялась законам рынка и действовала в определенных юридико-политических рамках. Свобода прессы была одним из основных требований либералов во всем мире. Различие между Западом и Востоком здесь, как часто бывает, малоуместно. Во многих колониях Британской империи пресса была более свободной, чем в центральных и восточных странах Европы. Новая порода журналистов также воплощала в себе важную грань "интеллектуала". Журналисты оказывали политическое влияние даже в Индии и Китае, они создавали лицо общества. Лучшие из них способствовали переходу от классического письменного языка элиты к более гибким идиомам, которые были более доступны широким, часто недавно грамотным слоям населения. Наряду с "реалистическим" искусством, статистикой и описательной социальной наукой, пресса была еще одним средством социального самонаблюдения в мире, в котором коммуникация с помощью средств массовой информации резко расширяла свой охват. Монополия прессы сохранялась в силу используемых ею технологий. Достижения молодого итальянского инженера Гульельмо Маркони, который на основе открытий своего сербско-американского коллеги Николы Теслы передал беспроводные сообщения через Ла-Манш (в 1899 г.), а затем через Атлантику (в 1901 г.), еще не сделали радио средством массовой коммуникации. Оно станет таковым только после Первой мировой войны - и того толчка, который дало новой технологии ее военно-морское и военное применение.
6. Фотография
Рождение аутентичности
Наконец, в XIX веке были открыты способы использования оптических и химических процессов для регистрации явлений внешнего мира. Переломным моментом столетия является момент создания первых узнаваемых подлинных изобразительных документов. Никто не знает, как на самом деле выглядел Людвиг ван Бетховен (1770-1827), но мы знаем, как выглядел Фредерик Шопен (1810-49). Существуют только рисунки Франца Шуберта, но Джоакино Россини, который был старше его на пять лет, прожил достаточно долго, чтобы быть запечатленным в студии великого портретиста Феликса Надара. Еще несколько героев эпохи романтизма и идеализма дожили до эпохи фотографии, которая наступила в 1838-39 гг. с изобретением дагерротипа и открытием первых фотостудий двумя годами позже. Существуют фотографические изображения Фридриха Вильгельма Йозефа Шеллинга и Александра фон Гумбольдта в преклонном возрасте, но не Гегеля, Гете или Вильгельма фон Гумбольдта (брата Александра), которые умерли до наступления новой эпохи. Когда в 1847 году король Фридрих Вильгельм IV попросил Германа Биова, первого немецкого фотографа, приехать из Гамбурга в Берлин, чтобы сделать портреты королевской семьи по новой технологии, знаменитый Гумбольдт, осознавший революционное значение изобретения Дагера уже через несколько месяцев после его обнародования, тоже сел за свой снимок.
После того как в начале 1850-х годов фотографии стали воспроизводимыми, "известность" личности приобрела новое значение. Портреты правителей и политических лидеров - Линкольна, Бисмарка, императора Вильгельма I - появились в многочисленных гостиных. Но до тех пор, пока они не появлялись в печати в широком масштабе, что было экономически нецелесообразно до начала 80-х годов, их индивидуальные черты были известны лишь ограниченному кругу людей. Когда Улисс С. Грант, герой Гражданской войны и самый высокопоставленный генерал армии Союза, прибыл на железнодорожный вокзал в Нью-Йорке, репортеры не смогли выделить его в толпе.
Биоу также сделал большое количество дагерротипов гамбургского района Альстер после того, как в мае 1842 г. в результате сильного пожара он превратился в руины - одна из первых фотолетописей катастрофы. После Крымского конфликта все войны с участием европейцев или североамериканцев были запечатлены на фотоматериалах. Не сохранилось ни фотографий, ни практически никаких графических изображений великого восстания тайпинов в Китае (1850-64 гг.), в то время как Гражданская война в США (1861-65 гг.) в изобилии сохранилась в живописной памяти последующих поколений. Один фотограф Мэтью Б. Брейди сделал более семи тысяч снимков с химически подготовленных стеклянных пластин на полях сражений и между ними. Хотя в других отношениях живопись и фотография часто мирно конкурировали друг с другом, яркое фотографическое воспроизведение полей сражений и живых или мертвых солдат означало конец героического военного полотна. Изобретенный в 1888 году дешевый, легко транспортируемый и управляемый вручную фотоаппарат Kodak с рулонной пленкой открыл новые возможности для визуального документирования. Немногие фотографии Великого индийского голода 1876-78 гг. дошли до международной общественности, но когда через два десятилетия катастрофа повторилась, каждый путешественник или миссионер стал свидетелем, потенциально способным запечатлеть ее. В начале своего существования фотография мало ценилась как художественное достижение фотографа; ее привлекательность заключалась в том, что она давала невиданную ранее объективность и реалистичность. Особенно важным было ее применение в естественных науках - сначала в астрономии, а вскоре и в медицине (рентгеновская фотография открыла невидимую ранее область). С 60-х годов все чаще стали появляться фотографии из мира труда. Незадолго до этого значительно возросло значение туристической фотографии и связанных с ней прикладных задач в географии и этнографии.
Сближение расстояний
Все более многочисленными становились фотоэкспедиции к археологическим памятникам (прежде всего в Египет) и местам обитания экзотических народов. В Великобритании, чьи заморские владения были гораздо больше, чем у других западных стран, публика только сейчас осознала, кто и что собралось под имперской крышей. По сравнению с иллюстрированными книгами о путешествиях, которые на протяжении веков давали только визуальные впечатления, фотография позволила значительно расширить знания о дальних странах и сделать их более атмосферными. Что касается Индии, то ничто до этого не могло сравниться с восемнадцатитомной книгой "Народы Индии" (1868-75 гг.), в которой было представлено 460 новых фотографий. Однако долгие годы фотоаппарат оставался инструментом в руках только европейцев и американцев, которые быстро обнаружили его полезность в имперской войне. Подрывные взгляды, обращенные на метрополию, появились бы только позже. Но многие фотографы обучались в отдаленных местах, что позволило им впоследствии более четко сфокусироваться на вещах, расположенных ближе к дому. Джон Томсон, автор четырехтомной книги "Иллюстрации Китая и его жителей" (1873 г.), вернувшись, направил свой фотоаппарат на лондонскую бедноту, которую несколькими годами ранее описал в публицистической прозе Генри Мейхью.
Фотоаппарат обладал меньшим экзотическим эффектом, чем перо или кисть. Уже в 1842 году Жозеф-Филибер Жиро де Пранжи сделал несколько замечательных дагерротипов средневековой европейской и исламской архитектуры и установил между ними сильное эстетическое родство. Место "чужого" в европейском воображении второй половины XIX века почти немыслимо без фотографического изображения. Идея создания "фотографического музея человеческих рас" навязчиво преследовалась и привела к самым разнообразным результатам. С одной стороны, изображения нищеты - например, китайских опиумных притонов или разрушенных мест индийского восстания 1857-58 годов - окончательно лишили "сказочный" Восток его очарования. С другой стороны, чужое стало более осязаемым, чем в обычных изображениях благородного или не очень дикаря, и колонизаторам стало легче иллюстрировать сцены своего правления для публики на родине.
В некоторых странах Латинской Америки - например, в Перу - фотография была принята гораздо охотнее, чем в Европе и Северной Америке. 1840-е годы стали для Перу эпохой бума, и новый вид искусства идеально вписался в бурлящую атмосферу. Первой незападной страной, в которой фотография получила распространение, стала Османская империя. В 1850-х годах в крупных городах этой страны начали появляться фотостудии, что произошло несколько позже, чем в Западной и Центральной Европе. Сначала они содержались европейцами и представителями немусульманских меньшинств для клиентов, которые также были в основном европейцами. Однако в последние два десятилетия до 1900 г. семейный портрет и фотография на рабочем месте стали основной частью культуры мусульманского высшего и среднего класса. Государство вскоре убедилось, что фотография может быть полезной, особенно в военных целях. Самодержавный султан Абдулхамид II использовал ее для проверки чиновников в провинциях, например, для определения того, идет ли строительство по плану, и для создания имиджа своей страны в Европе. Говорят, что он подарил одной из своих дочерей снимки подходящих кандидатов в жены.
К концу века фотография стала частью обыденной жизни многих обществ. Все ее разновидности, знакомые нам сегодня, уходят корнями в XIX век: реклама, пропаганда, фотооткрытки. Фотография была широко распространенным ремеслом, даже в небольших городах имелись свои студии и лаборатории. Фотоаппарат Kodak 1888 г., не требующий обучения и технических знаний, демократизировал фотографию и снизил ее художественные притязания. Более простые и дешевые устройства, а также изобретение рулонной пленки сделали производство изображений для частного использования технически доступным для обывателей. Вряд ли в доме среднего класса не было выставленных на всеобщее обозрение профессионально выполненных фотографий торжественных случаев или альбома с фотографиями, сделанными членами семьи.
Из всех систем наблюдения, которые были усовершенствованы или разработаны в XIX веке, именно фотография принесла наибольший прогресс в объективизации. Это остается верным, даже если учесть податливость и "субъективность", а значит, и художественную адаптивность этого средства. Конечно, большое количество фотографий было "подставлено", и многие из них демонстрируют запреты и предрассудки эпохи; фотографические изображения оказались полезными объектами такой деконструкции. Тем не менее, технология предоставила новый вид визуального доступа к миру, создала новые концепции правды и подлинности и предоставила инструменты создания изображений в руки тех, кто не имеет художественного таланта или образования.
Движущиеся изображения
Кино родилось в 1895 г. 22 марта в Париже "синематограф" сыновей фабриканта Луи и Огюста Люмьер и их инженера Жюля Карпантье впервые продемонстрировал движущиеся изображения. Люмьеры сразу же смогли предложить на продажу все: камеру, проекционный аппарат и пленку. В отличие от фотографии, новая технология с самого начала была готова к промышленному производству; уже в декабре состоялись публичные представления за плату. Семья Люмьер также подготовила отряд операторов новых аппаратов и разослала их по всему миру. К 1896-97 гг. фильмы Люмьера демонстрировались по всей Европе - от Мадрида до Казани, от Белграда до Упсалы, а также в ряде городов Восточного побережья США. Особенно популярным сюжетом стала коронация царя Николая II 26 мая 1896 года. Триумфальное продвижение кинематографа продолжалось: В 1896 г. операторы Люмьера появились в Стамбуле, Дамаске, Иерусалиме, Каире, Бомбее, Мехико, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе и Сиднее, а к 1899 г. кинокартины можно было увидеть в Шанхае, Пекине, Токио и Иокогаме. Почти повсеместно в это же время начали снимать кинофильмы.
С 1896 г. на всех континентах стали снимать документальные фильмы о королевских визитах, военных маневрах и повседневной жизни. Испанская коррида, Ниагарский водопад, японские танцовщицы и всевозможные уличные сцены были одними из самых ранних тем. Кино начиналось как средство репортажной съемки, подхваченное процессом глобализации. Первым известным демонстратором новой французской технологии в шанхайской чайной был Джеймс Рикалтон из Мейплвуда, штат Нью-Джерси, который предложил китайской аудитории движущиеся картинки визита русского царя в Париж и выступления египетской танцовщицы живота на всемирной выставке в Чикаго. Большой успех во многих странах имел фильм, снятый Огюстом Люмьером о рабочих на собственной фабрике. Новый носитель вскоре показал свою двойственную природу - постановочную и документальную. Поскольку операторы не присутствовали на главном международном событии лета 1900 г. - Боксерском восстании в Северном Китае, - на английских лугах и во французских парках были разыграны страшные сцены, представленные как подлинные свидетельства; особенно понравилась реконструкция нападения китайских повстанцев на пост христианской миссии. Более традиционные документальные кадры появились в освобожденном/побежденном Пекине только в 1901 г. Но трудно сказать, что здесь подлинное, а что иллюзорное. Жорж Мельес, считающийся изобретателем художественного фильма, снимал свою "Коронацию короля Эдуарда VII" (1902) в студии, после тщательного изучения события предыдущего года и с помощью британского церемониймейстера. Его фильм о деле Дрейфуса (1899) представлял собой своеобразную анимационную конверсию фотоматериалов из газет и журналов.
В последнее время в медиаисследованиях наблюдается тенденция к акцентированию внимания на перспективных и субъективных факторах, что ставит под сомнение претензии на истинность и объективность. В свете современного опыта технической и материальной податливости медиа такое недоверие действительно кажется оправданным. Искусство давно дистанцировалось от модели "реализма", и даже документальные течения в литературе и кино, впервые возникшие в XIX веке и никогда не исчезавшие, во многом утратили свою первоначальную наивность. Поэтому уже не так легко уловить эмоциональные коннотации объективизма или высокую оценку "позитивного" знания, характерные для XIX века. Его стремление к реальности, не лишенное корней в раннем эмпиризме Фрэнсиса Бэкона, заставляет мир казаться нам чужим, хотя в то время не было недостатка в голосах, от романтиков до Фридриха Ницше, которые предостерегали от иллюзий позитивизма и реализма.
С другой стороны, девятнадцатый век относится к предыстории современности. Он породил институты и когнитивные формы социального самонаблюдения, которые принципиально не изменились вплоть до распространения телевидения в благополучных обществах и даже до цифровой революции конца ХХ века. Средства массовой коммуникации, выходящие далеко за пределы узких элитарных кругов, государственные инвестиции в сохранение знаний и объектов всеобщего интереса, мониторинг социальных процессов с помощью статистики и социальных исследований, техническое воспроизведение текстов и артефактов с помощью быстродействующих печатных станков, фотографии и фонографической записи - последняя стала технически возможной примерно с 1888 г. и уже через год использовалась для документирования голоса Бисмарка - все это было еще далеко и немыслимо в 1800 г., но к 1910 г. стало считаться само собой разумеющимся.
В XIX веке сформировалось амбивалентное отношение к прошлому, которое не чуждо нам и сегодня. Оптимистическая открытость будущему, осознание инноваций, вера в технический и моральный прогресс редко были столь велики, а старое редко казалось столь устаревшим, но вместе с тем век стал зенитом историзма, который был не только имитационным и реконструктивным, но и консервативным. Век музеев и архивов, археологии и текстовой критики создал "ворота" в далекое прошлое благодаря своей работе по сбору, хранению и классификации - "ворота", которыми мы пользуемся и сегодня. За период с 1800 по 1900 год письменные знания о ранней истории человечества накапливались так, как не накапливались ни в одном предыдущем столетии.
Строго говоря, это относится только к Западу. Именно в Европе и в ее быстро развивающемся ответвлении через Атлантику технологические и культурные инновации начали свое путешествие по миру, поддерживаемые в одних случаях (телеграф) имперской властью и имперским капиталом, а в других (пресса, опера, другие музыкальные развлечения западного типа) - сложными, неимперскими процессами, включающими как экспорт вкуса, так и адаптацию к местным условиям. Никто не заставлял египтян создавать газеты, а японцев - слушать Гуно и Верди. Культурная мобильность с востока на запад была, о чем можно судить по тому, какой притягательный эффект производило в Европе японское или африканское искусство. Но новое мышление, технологии, институты и "диспозитивы", которые должны были со временем обрести универсальность и которые не позднее 1930 года стали признаками глобальной "современности", появились на Западе в XIX веке и оттуда начали свою разнообразную глобальную карьеру. В основном содержание памяти и наблюдения было и оставалось локально и "культурно" специфичным. Но рамки и формы их медиа повсеместно попадали под западное влияние, хотя и в разной степени и с характерными сочетаниями адаптации и сопротивления европеизации, которую отчасти боялись, отчасти приветствовали.
ГЛАВА
II
. Время
1. Хронология и связность эпохи
Календарные столетия
Когда наступил девятнадцатый век? Мы говорим о веке как о самоочевидном термине, подразумевая, что все связывают с ним точное, возможно, одинаковое значение. Что это такое, если не временной отрезок, заключенный, например, между 1801 и 1900 годами? Однако этот отрезок времени не соответствует осязаемому опыту: органы чувств не воспринимают начало нового века, как это происходит с суточным циклом или временами года. Век - это порождение календаря, расчетная величина, которая впервые была введена в 1500-х годах. Для историков это, по выражению Джона М. Робертса, «лишь удобство». Чем меньше они верят в "объективную" связность эпохи и чем больше считают разделительные линии между эпохами чистой условностью, тем меньше возражений может вызвать простая хронология, оперирующая отрезками в сто лет. Однако в случае с XIX веком отсутствие блеска граничных дат подчеркивает формальный характер этой процедуры: ни год начала, ни год окончания календарного столетия не совпадают с каким-либо важным поворотным пунктом. Годы с двумя или тремя нулями зачастую не являются тем переломным моментом, который остается в памяти народа. В памяти народа выгравирован не 2000-й, а 2001 год.
Все это может быть преимуществом для автора истории. Жесткая граница позволяет меньше отвлекаться от самой картины, а проблема периодизации решается одним махом. Слепая справедливость обозначает пространственно и культурно нейтральную рамку отсчета, способную охватить любые изменения в мире, что освобождает историка от сложных споров о главных вехах. Только такая фотографическая "рамка" вбирает в себя различные истории, не рассматривая одну из них как мерило для других. О том, что происходило, например, в 1688 или 1800 году в разных театрах мира, написаны книги, создающие панорамный эффект, формальная одновременность которого выявляет содержательную неодновременность многих явлений. К такому же результату может привести и синхронность, растянутая на целое столетие. Но, конечно, изменения становятся заметны и за сто лет. Снимки в начале и в конце календарного столетия показывают процессы, находящиеся на разных стадиях зрелости в разных частях света. Наряду с привычным повествованием о западном прогрессе возникают и другие темпоральности.
Тем не менее, такой формализм не так-то легко удовлетворить: "слепая" по содержанию периодизация достигает своей четкой направленности лишь ценой незначительного вклада в историческое знание. Именно поэтому историки сторонятся ее. Некоторые считают периодизацию "ядром формы, которую историография придает прошлому", и, следовательно, центральной проблемой исторической теории. Те, кто не заходит так далеко, охотно присоединяются к дискуссиям о "длинных" и "коротких" веках. Многие историки неравнодушны к идее длинного девятнадцатого века, который длится от Французской революции 1789 года до начала Первой мировой войны 1914 года. Другие предпочитают оперировать коротким столетием, например, охватывая период международной политики от установления нового европейского порядка 1814-15 гг. (Венский конгресс) до выхода Америки на мировую арену в ходе испано-американской войны 1898 года. Выбор временных рамок, основанных на содержании, всегда связан с определенными интерпретационными акцентами. Поэтому вопрос о длине и форме века отнюдь не является педантичным. Поскольку каждый историк волей-неволей должен на него ответить, то лучше сделать это прямо в самом начале. Итак, как же следует располагать XIX век во временном континууме? Этот вопрос тем более актуален, что нельзя считать, будто только политические события, экономические циклы и интеллектуальные тенденции Европы структурируют этот континуум.
Век - это отрезок времени. Смысл ему придает только потомство. Память структурирует время, расставляя его по эшелонам, то приближая к настоящему, то растягивая, сжимая, а иногда и растворяя его. Религиозная непосредственность часто перепрыгивает через время: основатель, пророк или мученик может полностью присутствовать здесь и сейчас. Историзм XIX века запер их в прошлом. Линейная хронология - это абстракция, которая редко соответствует тому, как воспринимается время. Во многих незападных цивилизациях проблема точной датировки событий прошлого впервые встала только тогда, когда временной континуум, состоящий из лет, следующих один за другим, получил всеобщее признание. Линейность упорядочивает историческое знание на "до" и "после", делая повествование возможным по стандартам историзма.
Вопросы датировки повсеместно стали центральными для "современной" истории и археологии. В Японии - внеевропейском пионере в этом отношении - только после начала ХХ века была разработана удовлетворительная национальная хронология для отдаленных периодов прошлого; в то время как в Китае, богатая историографическая традиция которого уходит корнями вглубь Европы, необходимая работа по критике источников началась в 1920-х годах, и потребовались десятилетия, прежде чем была создана достаточно надежная хронология древних времен. Во многих других странах, особенно в Африке и южной части Тихого океана, археологические находки подтвердили широкий спектр человеческой деятельности, но не позволили точно датировать даже современную эпоху. В случае с Гавайями ученые выделяют "протоисторический" период, который продолжался до 1795 года - даты появления первых письменных документов.
В этой книге я выбрал следующее решение. Мой девятнадцатый век не мыслится как временной континуум, протянувшийся из точки А в точку Б. Интересующие меня истории не предполагают линейного повествования в стиле "а потом произошло то-то и то-то", растянутого на сто или более лет; скорее, они состоят из переходов и трансформаций. Каждая из них имеет характерную временную структуру и динамику, характерные поворотные точки и пространственные положения - то, что можно назвать региональным временем. Одна из важных целей данной книги - раскрыть эти временные структуры. Поэтому в ней будет много дат и неоднократно обращено внимание на тонкие моменты хронологии. Отдельные трансформации начинаются и заканчиваются в конкретные моменты времени, причем по стреле времени они продолжаются в обоих направлениях. С одной стороны, они продолжают развитие прошлого - скажем, эпохи "раннего модерна". Даже великие революции не могут быть поняты без предпосылок, которые их породили. С другой стороны, XIX век - это предыстория сегодняшнего дня; характерные трансформации, начавшиеся тогда, редко заканчиваются в 1900 или 1914 году. Поэтому я с нарочитой недисциплинированностью буду неоднократно заглядывать далеко вперед, в XX век или даже в сегодняшний день. То, что я хочу создать и прокомментировать, - это не замкнутая, самодостаточная история XIX века, а встраивание эпохи в более длительные временные рамки: XIX век в истории.
Что это означает для временных рамок счета? Если преемственность будет подчеркиваться больше, чем резкие разрывы между эпохами, то невозможно будет основывать определения на точных годах. Вместо этого я буду ловко перемещаться между двумя способами макропериодизации. Иногда я буду ссылаться на голый отрезок времени, примерно с 1801 по 1900 год, не уточняя содержания: то есть на календарный век. В других случаях я буду иметь в виду длинный девятнадцатый век, начинающийся, возможно, в 1770-х годах, который выявляется только в результате контекстуального анализа. Если бы я выбирал какое-то одно "всемирно-историческое" событие в качестве эмблемы этого периода, то это была бы революция, приведшая к основанию Соединенных Штатов Америки. С другой стороны, было бы удобно, драматически эффектно и конвенционально приемлемо завершить длинный девятнадцатый век внезапным падением занавеса в августе 1914 года. Это имеет смысл для определенных трансформаций в мировой экономике, например, но не для других. Первая мировая война сама по себе была временем колоссальных перемен и значительно удлинившихся цепочек последствий. Она началась как военное противостояние на пространстве между северо-восточной Францией и Балтикой, но вскоре распространилась на Западную и Восточную Африку, а затем переросла в мировую войну. Условия внутри почти всех вовлеченных стран кардинально изменились только в 1916-17 годах. Девятнадцатый год стал годом политической перестройки в Европе, на Ближнем Востоке и в Африке, революционных и антиколониальных волнений от Ирландии до Египта и от Индии до Китая и Кореи. Разочарование в том, что мир не оправдал возложенных на него надежд, было широко распространено по всему миру. Или, если говорить более точно: только после окончания войны человечество осознало, что оно больше не живет в XIX веке. Таким образом, во многих отношениях длинный век, начавшийся в 1770-х годах, следует считать закончившимся в 1920-х, с переходом к миру, в котором новые технологии и идеологии создали глубокую пропасть между послевоенным настоящим и прошлым до 1914 года.
Конструирование эпох
Одним из нескольких способов формирования исторического времени является его сгущение в эпохи. По крайней мере, для современного европейского сознания прошлое предстает как череда временных блоков. Но термины, используемые для описания эпох, редко являются кристаллизацией сырой памяти, они - результат исторического осмысления и конструирования. Нередко именно в крупном историческом труде впервые появляется название эпохи: "эллинизм" (Дройзен), "Возрождение" (Мишле, Буркхардт), "позднее средневековье" (Хёйзинга) или "поздняя античность" (Питер Браун). Во многих случаях академические неологизмы практически не дошли до широкой публики: Хорошим примером является "раннее средневековье". Впервые это название эпохи было предложено в начале 1950-х годов. Вскоре этот термин получил признание в лексиконе историков, поскольку рассматривался практически как четвертая эпоха мировой истории наравне с тремя предыдущими и, таким образом, соответствовал апокалиптическому четырехкратному видению мировых империй в Ветхом Завете. Путаница царит, когда речь заходит о "современности" - понятии, которое без разбора и с массой аргументов применяется ко всем столетиям Европы, начиная с XVI, и даже к "средневековому" Китаю XI: социальная история использует его для обозначения периода с 1830-х годов; культурно-эстетическая теория ограничивает его периодом не ранее Бодлера, Дебюсси и Сезанна. Повсеместные разговоры о модерне, постмодерне и "множественных модернах", почти всегда не имеющие даже приблизительного хронологического определения, естественно, свидетельствуют о том, что ощущение эпох неуклонно ослабевает. Возможно, что "ранний модерн" - это последняя конструкция такого рода, которая получила всеобщее признание на университетских факультетах.
Независимо от точных дат, девятнадцатый век представляется почти всем историкам самостоятельной эпохой, которая не поддается наименованию. Если для более раннего времени несколько веков легко объединяются в эпоху (до десяти в "Средневековье" или три в "раннем модерне"), то XIX век остается одиноким. Никто еще всерьез не предлагал использовать очевидный термин "эпоха позднего модерна". Немецкие историки даже не уверены, следует ли относить XIX век к "современной" (neuere) или "новейшей" (neueste) истории: первые определяют его как кульминацию событий, начавшихся до 1800 г., вторые - как предысторию эпохи, начавшейся с Первой мировой войны. Эрик Хобсбаум, автор одной из лучших общих историй Европы со времен Французской революции, не дает XIX веку (который для него "длинный") единого всеобъемлющего названия, а делит его на три части: век революции (1789-1848), век капитала (1848-75) и век империи (1875-1914). История идей также пока не смогла выработать единое название, подобное "веку Просвещения", которое иногда используется для XVIII века. Таким образом, мы остаемся с безымянным и фрагментарным веком, долгим переходом между двумя эпохами, которые, казалось бы, легче идентифицировать. Возможно, это загадка.
2. Календарь и периодизация
В большинстве стран мира в 1800 или 1801 году люди не заметили, что начался "новый век". Официальная Франция не хотела этого знать, поскольку вела летоисчисление от начала Республики (1792 г. = I год), а в 1793 г. самовольно ввела новую организацию года, которая соблюдалась со все меньшим энтузиазмом вплоть до восстановления григорианского календаря в 1806 г. Новый счет месяцев привел к тому, что 1 января 1801 года французы оказались на одиннадцатом дне четвертого месяца (Nîvose = "снежный месяц") IX года. Мусульмане, в свою очередь, проснулись в обычный день в середине восьмого месяца 1215 года по календарю, который ведет отсчет с момента бегства (хиджры) пророка Мухаммеда в Медину 16 июля 622 года; новый век, тринадцатый, начался уже в 1786 году. В Сиаме и других буддийских странах люди жили в 2343-м году буддийской эры, что соответствовало 5561 году по еврейскому календарю. В Китае 1 января 1801 года - день второго из десяти небесных стеблей и восьмого из двенадцати земных ветвей, пятый год правления императора Цзяцина; в огромной Китайской империи использовались и другие календари: мусульманский, тибетский, меньшинств И и Дай - каждый из них имел свой собственный. В Китае рубеж 1801 года не ознаменовался эпохальными переменами, единственное событие, имевшее значение, произошло 9 февраля 1796 года, когда прославленный император Цяньлун после шестидесяти лет пребывания на троне передал его своему сыну Юнъяну, который в качестве правителя принял имя Цзяцин. Во Вьетнаме раньше, чем в других азиатских странах, в результате объединения страны в 1802 году произошел переход на западный календарь для некоторых официальных целей, хотя население продолжало пользоваться календарем китайской династии Мин (павшей в 1644 году). Эти и другие возможные примеры складываются в красочную картину календарного плюрализма. Но смысл их ясен: магия рубежа веков ограничивалась территориями, где распространялось христианство. Запад можно было встретить везде, где люди отмечали уход старого века и наступление нового. "Наш" XIX век начался только на Западе.
Календарь папы Григория и альтернативы
Тем, кого это удивляет, следует учесть, что даже в Европе единый календарь создавался медленно и поэтапно. Англии, а вместе с ней и всей Британской империи потребовалось всего 170 лет, чтобы перейти на григорианский календарь, который был введен в 1582-84 гг. в католических странах Европы, вскоре после этого в заморских территориях Испании, в 1600 г. в Шотландии и в 1752 г. в Великобритании. В Румынии он стал официальным только в 1917 г., в России - в 1918 г., а в Турции - в 1927 г. Григорианский календарь - не радикальное нововведение, а техническое усовершенствование календаря Юлия Цезаря - стал одним из самых успешных культурных экспортов современной Европы. Инициированный папой-контрреформатором Григорием XIII (1575-85 гг.), он достиг самых отдаленных уголков планеты по маршрутам протестантской мировой империи Британии. За пределами колоний она импортировалась добровольно, а не навязывалась "другим" цивилизациям по диктату культурного империализма. Там, где она оставалась спорной, это часто объяснялось научными или прагматическими причинами. Философ-позитивист Огюст Комт в 1849 г. приложил немало усилий, чтобы добиться принятия своего альтернативного календаря, в котором год делился на тринадцать месяцев, каждый из которых состоял из 28 дней, в результате чего общее количество дней составляло 364 плюс некий бонусный день, выходящий за рамки системы. В соответствии с этим предложением традиционные названия месяцев должны были быть заменены на посвящения благодетелям человечества: Моисею, Архимеду, Карлу Великому, Данте, Шекспиру и т.д. Что касается календарной техники, то она не была лишена доработок. Впоследствии часто предлагались различные варианты.
Русская православная церковь до сих пор пользуется нереформированным юлианским календарем 46 г. до н.э., который Юлий Цезарь в качестве pontifex maximus создал на фоне богатого опыта осмысления времени греческими и египетскими астрономами, - инструментом, проверенным веками, но в итоге накопившим несколько лишних дней. Особенно сложной была ситуация в Османской империи (а затем и в Турции). Несмотря на то, что пророк Мухаммед сделал Луну мерилом времени и объявил, что только лунный календарь должен считаться действительным, в Византии сохранились реликты юлианского солнечного календаря. Османское государство признало его более практичным для своих целей и привязало свой финансовый год к четырем временам года. Это было важно для того, чтобы определить момент, когда урожай будет облагаться налогом. Прямого соответствия между солнечным и лунным календарем не существует, поэтому неизбежны наложения, рассинхронизация и разница во времени. Во многих мусульманских странах сельское население долгое время продолжало придерживаться лунного календаря, а в городах - международного (григорианского). Китайцы во всем мире, даже пионеры глобализации, продолжают отмечать Новый год по лунному календарю. И, наконец, помимо "традиционных" и "современных" календарей существовали и существуют специально созданные праздничные календари, приуроченные к национальным праздникам, чествованию национальных героев и т.д., а в некоторых случаях - целая отдельная система исчисления времени. Например, религия бахаи имеет календарь, состоящий из девятнадцати месяцев с девятнадцатью днями в каждом, и исчисляет годы по божественному вдохновению, полученному ее основателем в 1844 году.
Историческое время также не везде отсчитывается в терминах "Anno Domini" (или современной "Общей эры"). Наша линейная система датирования, позволяющая отсчитывать любой момент времени от 1-го года (annus domini), была задумана в VI веке, доработана иезуитом Дионисом Петавиусом (Денисом Петау) в 1627 году и вскоре после этого распространена великим Декартом. Она распространилась по всему миру в XIX веке, но так и не смогла полностью вытеснить альтернативные варианты. На Тайване, одном из самых современных обществ в мире, система отсчета лет начинается с революционного 1912 года, когда Китайская республика (Минго), на создание которой претендует нынешний режим, положила конец имперской эпохе; поэтому 2000 год на острове стал "Минго 88". Как в императорском Китае счет лет начинался заново с каждой сменой власти, пока коммунисты не перешли на западный календарь, так и в Японии каждый новый правитель вводил новую последовательность (1873 год стал "Мэйдзи-6"). Но в 1869 г. - прекрасный пример придуманной традиции - череда императоров, не прерываемая династическими сменами, была закреплена в параллельной системе летоисчисления, так что 1873 г. стал 2533 годом с момента вступления на престол мифического первого императора Дзимму. Считалось, что это связывает Японию с западной линейной концепцией времени. Несмотря на осторожные возражения многих историков, эта архаичная ссылка на 660 год до н.э. как на фиктивный первый год императорского правления осталась основополагающим мифом японского национализма после 1945 года и получила безоговорочное подтверждение в 1989 году с коронацией императора Акихито.
Новое летоисчисление преследовало очевидную политическую цель - закрепить императора в центре ментального мира нового национального государства. Правда, в 1873 году - почти за полвека до России - в Японии был введен григорианский календарь и неизвестная ранее семидневная неделя. На 9-й день 11-го месяца по лунному календарю императорским указом было определено, что 3-й день 12-го месяца по солнечному календарю переводится на 1 января 1873 года. Однако при всей модернизационной риторике, направленной против лунного календаря как признака суеверия и отсталости, резкая реформа 1873 года выполняла в то время главную функцию - уберечь государственную казну от банкротства. Ведь по старому календарю полагался промежуточный месяц, а дополнительное месячное жалованье, которое полагалось бы всем чиновникам, не могло быть поддержано в условиях тревожной бюджетной ситуации того времени. Таким образом, Новый год был внезапно перенесен на двадцать девять дней вперед, не дав отчаявшимся домохозяйкам времени подготовиться к нему, проведя традиционную уборку дома. Присоединение Японии к наиболее влиятельному мировому календарю означало, что для определения правильной даты больше не нужны придворные астрономы.
Эпохальные хронологии
Относительность хронологии становится еще более очевидной, если рассмотреть различные наименования исторических эпох. Ничего подобного триаде "античность - средневековье - современность", которую Европа постепенно приняла с 1680-х годов, не было ни в одной другой цивилизации, которая могла бы оглянуться на непрерывное и сопоставимо документированное прошлое. Были периоды обновления и возрождения, но до контактов с Европой редко кому приходило в голову, что он живет в эпоху, превосходящую прошлую. Только смена системы Мэйдзи, за которую ратовали Кубо Тосимити и другие энергичные молодые вельможи, принесла ту устремленную в будущее риторику о новых началах, которая является неотъемлемым компонентом любого "современного" сознания. Однако она тут же оказалась в ловушке традиционализма, поскольку японский официоз вновь подчеркнул священность императорского правления (даже несмотря на отсутствие в прошлом образца для политической практики Мэйдзи) и попытался изобрести собственное "средневековье", которое связало бы страну с престижной историей Европы. Идея "средневековья" играла определенную роль в традиционной мусульманской историографии, но не в ее китайском эквиваленте. Импорт западных концепций нисколько не изменил ситуацию: термин "средневековый" не используется ни в КНР, ни на Тайване для обозначения собственной истории Китая. Не только историки-традиционалисты предпочитали династическую периодизацию, но и те, кто работает сегодня в КНР, придерживаются того же принципа, как и "Кембриджская история Китая" - флагман западного китаеведения, издаваемый в серии томов с 1978 года.
Первые отклонения от этого правила появились применительно к XIX веку. Марксистская ортодоксия относит начало "современной истории" (jindai shi) Китая к англо-китайскому Нанкинскому договору 1842 года, а "новейшей истории" (xiandai shi) - к антиимпериалистическому протестному движению 1919 года. Таким образом, девятнадцатый век в содержательном определении начинается только с 1840-х годов. Однако в современном китаеведении, как в США, так и в самом Китае, историки стали использовать термин "позднеимперский век", подразумевая под ним не просто последние десятилетия существования империи (обычно называемые "поздним цинским периодом"), а период с середины XVI до конца длинного XIX века; некоторые даже возвращаются к XI веку, который в Китае был веком политической консолидации, социального возрождения и культурного расцвета. Этот "позднеимперский Китай" длится до конца монархии в 1911 году. Формально он близок к европейской концепции "раннего модерна" или, в обновленных вариантах, к идее "Старой Европы", начавшейся в Средние века. Однако она не разделяет акцента на период около 1800 г. как конец исторической формации. В настоящее время общепринятой является точка зрения, согласно которой, несмотря на ряд новаторских элементов, календарный XIX век представлял собой упадочную заключительную фазу несравненно более стабильного ancien régime. Но Китай представляет собой лишь один из возможных вариантов в поисках содержательного определения XIX века.
3. Перерывы и переходы
Национальные и глобальные переломные моменты
Если не принять мистическую идею о том, что единый стиль выражает все аспекты жизни эпохи, историческая периодизация должна столкнуться с проблемой «временного разнообразия культурных областей». В большинстве случаев перелом в политической истории не знаменует собой поворотного пункта в экономической истории; стилистические периоды в истории искусства обычно не начинаются и не заканчиваются в те моменты, когда в социальной истории, как считается, появляются новые события. В то время как социальная история часто свободна от дебатов о периодизации, поскольку она молчаливо принимает на себя обычное деление на политические эпохи, другие авторы предостерегают от того, чтобы придавать слишком большое значение истории событий. Эрнст Троельч, сам по себе важный немецкий теолог и интеллектуальный историк начала ХХ века, не смог сделать из этого многого. Из обсуждения несобытийных моделей исторических эпох, которые можно найти у Гегеля, Конта, Маркса, Курта Брейзига, Вернера Зомбарта или Макса Вебера, он сделал вывод, что "действительно объективная периодизация" возможна "только на социальных, экономических, политических и правовых основаниях", только на предварительной основе «великих основных сил». Троельч не верил, однако, что такие основные силы позволяют выстраивать историю в однозначной и четкой последовательности.
Троельч занимался историей Европы в целом, а не отдельных народов. Если для отдельной национальной истории еще можно найти безопасный общий консенсус относительно ее ключевых дат, то для Европы в целом согласовать эпохальные сдвиги, имеющие общее значение, становится еще сложнее. Например, политическая траектория Великобритании, где даже революции 1848 года не сыграли большой роли, была такова, что популярные историки не одиноки в использовании термина "викторианский" для периода между 1837 и 1901 годами - производного от правления конституционного монарха. Англия пережила свой глубокий политический перелом значительно раньше, во время двух революций XVII века, и ударные волны Французской революции после 1789 года были здесь отнюдь не столь мощными, как на континенте. В британских учебниках истории сегодня принято определять решающий переломный момент не 1789 годом, а 1783-м - годом окончательной потери североамериканских колоний, и поэтому 1800 году придается гораздо меньшее значение, чем это принято во Франции, Германии или Польше. В Великобритании переход от XVIII к XIX веку менее драматичен и отодвинут на второй план разрывом наполеоновских войн, которые велись по ту сторону Ла-Манша.
Если временные очертания европейской истории далеко не бесспорны, то насколько сложнее договориться о периодизации мировой! Политические даты вряд ли помогут. До ХХ века ни один год не может считаться эпохальным для всего человечества. Французская революция в ретроспективе может показаться значимой для мировой истории, но низложение и казнь правителя средней по размерам европейской страны не оказали сокрушительного воздействия как всемирно-историческое событие. В Восточной Азии, Тихоокеанском регионе и на юге Африки оно прошло практически незамеченным. Французский философ и историк культуры Луи Бурдо в 1888 г. заметил, что Французская революция не существует в сознании 400 млн. китайцев, и поэтому он сомневался в ее истинном значении. Радикальные последствия имела не революционная программа и ее реализация в пределах Франции, а ее распространение за границу военным путем. Революция не оказала влияния ни в Индии, ни в Америке, за исключением французских колоний в Карибском бассейне, пока не началась война между Наполеоном и англичанами. Даже Первая мировая война поначалу не затронула значительную часть земного шара, и только ее окончание в 1918 году вызвало мировой кризис, включая смертельную пандемию гриппа. Крах на Уолл-стрит в 1929 году стал первым экономическим событием поистине глобального масштаба: производители и потребители на всех континентах ощутили его последствия уже через несколько месяцев. Вскоре после этого началась Вторая мировая война: в июле 1937 г. - для Китая и Японии, в сентябре 1939 г. - для Европы к западу от России, а в 1941 г. - для всего остального мира, когда Германия вторглась в Советский Союз, а Япония напала на США. При этом Латинская Америка и Африка южнее Сахары пострадали от нее меньше, чем от Первой мировой войны. Таким образом, можно сказать, что до 1945 г. ни одна дата в мировой политической истории не оказала немедленного или почти немедленного воздействия на все человечество. Только во второй послевоенный период началась общая для всего мира "событийная история".
Теперь рассмотрим, что историки (а вслед за ними, вероятно, и широкая общественность) в отдельных национальных государствах считали ключевыми моментами внутренней политики "длинного" XIX века. Годы, пришедшиеся на рубеж веков, имели эпохальное значение везде, где наполеоновские армии свергали или безвозвратно ослабляли старый режим. Так было в мозаике западных земель Германии, в Испании и Португалии, в колониальном Сен-Доминге (вскоре ставшем Гаити), в Египте, но не в царской империи, например. Имели место и косвенные последствия. Если бы испанская монархия не рухнула в 1808 г., то революции, принесшие независимость испаноязычной Америке, начались бы позже, а не в 1810 г. Французская оккупация османской провинции Египет в 1798 г. - кратковременная и закончившаяся через три года - стала шоком для правящей элиты Стамбула, вызвавшим многостороннюю модернизацию. Однако в более отдаленной временной перспективе поражение в войне с Россией в 1878 г. стало более серьезным ударом для султана, поскольку привело к потере некоторых богатейших районов империи: Балканский полуостров в 1876 г. на 76% принадлежал Османской империи, а в 1879 г. - только на 37%. Это был великий политический перелом для османов, ключевой момент их падения. Свержение самодержавного султана офицерами "младотурок" в 1908 году стало почти неизбежным революционным продолжением. Наконец, косвенные последствия наполеоновских войн ощущались и в тех регионах, где Великобритания осуществляла военную интервенцию. Мыс Доброй Надежды и Цейлон (Шри-Ланка) были отторгнуты от голландского государства, входившего тогда в состав наполеоновской империи, и впоследствии остались под властью Великобритании. В Индонезии кратковременная британская оккупация (1811-16 гг.) привела к глубоким изменениям в восстановленной системе голландского правления. В Индии британцы сделали заявку на господство в 1798 г. под руководством самого успешного из колониальных конкистадоров, маркиза Уэлсли, и не позднее 1818 г. она была надежно закреплена в их руках.
В других странах основные политические переломы, более важные, чем те, что произошли около 1800 г., пришлись на начало нового столетия. Многие государства возникли только в календарном XIX веке: Республика Гаити - в 1804 году, республики испаноязычной Америки - в 1810-1826 годах, королевства Бельгия и Греция - в 1830 и 1832 годах соответственно, Королевство Италия - в 1861 году, Германский рейх - в 1871 году, Княжество Болгария - в 1878 году. Современная Новая Зеландия начала свое существование как государство с Договора Вайтанги, который представители британской короны заключили с вождями маори в 1840 году. Канада и Австралия были преобразованы актами о федерации (в 1867 и 1901 гг. соответственно) из групп соседних колоний в национальные государства. Норвегия разорвала союз со Швецией только в 1905 году. Во всех этих случаях основополагающая дата делит XIX век на время до и после достижения единства и независимости. Структурирующая сила этих срезов времени выше, чем у приблизительных календарных периодов, которые мы привыкли называть "веками".
Нет недостатка и в других примерах. Внутренняя политика Великобритании была неустойчивой, но не сбитой с курса эпохой революции, и страна вступила в XIX век с высокоолигархическим политическим строем. Закон о реформе 1832 года расширил число активных граждан, имеющих право голоса, и положил конец своеобразной британской форме ancien régime. Таким образом, 1832 год стал самым масштабным изменением в конституционной истории Великобритании после 1688 года, возможно, даже более значительным на символическом уровне, чем в реальности. Венгрия, оставшаяся в стороне от маршрутов походов наполеоновских армий, пережила свой первый крупный политический кризис в 1848-49 годах, но тогда он был более интенсивным, чем где-либо в Европе. Для Китая восстание тайпинов в 1850-64 гг. стало эпохальным вызовом революционного масштаба, первым внутренним кризисом такого масштаба за последние более чем двести лет. В 1860-е годы в мире участились случаи смены политических систем. Двумя наиболее важными из них, революционными по своей сути, стали распад южной Конфедерации и восстановление национального единства по окончании Гражданской войны в США (1865 г.) и падение сегуната и начало интенсивного государственного строительства в Японии в 1868 г. (обновление Мэйдзи). В обоих случаях системный кризис и стремление к реформам сместили структуры правления и политические практики, сохранившиеся с XVIII века: феодальный федерализм династии Токугава (находившейся у власти с 1603 года) и рабовладельческий строй южных штатов Северной Америки. И в Японии, и в США переход от одного политического мира к другому произошел в середине века.
"Раннее Новое время"-Весь мир?
Поэтому политическое начало XIX века вряд ли можно определить хронологически. Приравнивать его к Французской революции - значит мыслить слишком узко, имея в виду Францию, Германию или Сен-Домингю. Древние режимы рушились на протяжении всего XIX века. В такой крупной и значимой стране, как Япония, современная эпоха политически началась уже в 1868 году. Как же тогда относиться к периодизации, критерием которой являются социокультурные "основные силы" Троельча? Этот вопрос возвращает нас к категории "ранняя современность". Чем убедительнее нам удастся определить раннее Новое время как округлую эпоху, тем более прочным будет фундамент, на котором можно будет открыть XIX век. Однако здесь сигналы противоречивы. С одной стороны, сочетание специализированных исследований, интеллектуальной оригинальности и академической политики привело к тому, что многие историки просто принимают существование раннего нового времени как данность и подгоняют свое мышление под рамки, простирающиеся от 1500 до 1800 года. В результате происходит то, что неизбежно происходит, когда при рутинном использовании схемы периодов начинают жить собственной жизнью: переходные явления выпадают из поля зрения. Поэтому, возможно, было бы неразумно помещать крупные события - "1789", "1871" или "1914" - в середину, а не на край периода, чтобы они рассматривались с временной периферии как до, так и после него.
С другой стороны, все более убедительным кажется мнение, что обе внешние даты традиционно определяемой эпохи раннего модерна следует оставить более открытыми, хотя бы ради преемственности с предыдущими и последующими периодами. Единственный перелом, который долгое время оставался бесспорным, по крайней мере для европейской истории, - это 1500 год, хотя многие историки включают его в переходный период примерно с 1450 по 1520 год. Очевидно, что в это время произошло сразу несколько масштабных инновационных процессов: (поздний) Ренессанс, Реформация, зарождение раннего капитализма, становление государства раннего модерна, открытие морских путей в Америку и тропическую Азию, даже, возвращаясь к 1450-м годам, изобретение книгопечатания с подвижным шрифтом. Многие авторы всемирных историй взяли 1500 год в качестве ключевой ориентировочной даты. Но даже судьбоносность 1500 года сегодня оспаривается: альтернативный подход говорит об очень долгом и постепенном переходе от средневекового к современному миру, так что граница между средневековьем и ранним модерном отпадает. Немецкий историк Хайнц Шиллинг подчеркивает медленное становление раннего модерна в Европе и преуменьшает значение 1500 года по сравнению с поворотными точками около 1250 и 1750 годов. Он приписывает видение внезапного рассвета современной эпохи культам Колумба и Лютера XIX века. Ранее Дитрих Герхард, описывая институциональные структуры Европы в период с 1000 по 1800 год, отказался от категорий "Средние века" и "современность" и использовал термин "Старая Европа" для всего периода. Легко обнаружить аналогии с концепцией "позднеимперского Китая".
Парадоксально, но историки неевропейских цивилизаций недавно взяли на вооружение классическое европоцентристское обозначение "ранняя современность" и экспериментируют с ним. Лишь немногие из них стремились навязать чуждые концепции истории Азии, Африки и Америки; большинство искало способы включить эти регионы мира в общую историю модернизации и перевести опыт каждого из них на язык, понятный европейскому читателю. Историком, наиболее далеко отошедшим от господствующих догм, был Фернан Бродель, который в своей истории капитализма и материальной жизни с XV по XVIII век фактически рассматривал весь мир, как если бы это было само собой разумеющимся. Бродель старался не втягиваться в дебаты о периодизации мировой истории. Его интересовали не столько великие трансформации в технологии, торговле или мировоззрении, сколько функционирование обществ и межсоциетальных сетей в определенном временном интервале.
Панорамное видение Брейделя нашло на удивление мало подражателей. В последнее время дискуссии о применимости термина "раннее Новое время", как правило, сосредоточены на отдельных регионах. В случае России, Китая, Японии, Османской империи, Индии, Ирана, Юго-Восточной Азии и, конечно, колониальной Южной и Северной Америки историки ищут сходства и различия с современными западноевропейскими формами политической и социальной организации. Безусловно, есть с чем сравнивать Англию и Японию, и есть поразительные параллели между процессами, которые Брейдель описывал для Средиземноморья в эпоху Филиппа II, и процессами, которые Энтони Рид анализировал для столь же мультикультурного мира Юго-Восточной Азии в тот же период: рост торговли, внедрение новых военных технологий, централизация государства, широкое распространение религиозных волнений (правда, привнесенных в Юго-Восточную Азию извне, христианством и исламом).
В той мере, в какой дискуссия касается и хронологии, достигнуто определенное согласие в том, что период с 1450 по 1600 г. был периодом особенно больших изменений на больших территориях Евразии и Америки. Можно с уверенностью утверждать, что переход к раннему современному периоду во многих частях света происходил примерно одновременно. За исключением Мексики, Перу и некоторых островов Карибского бассейна, зарождающаяся европейская экспансия еще не была определяющим фактором. Только в "длинном" XVIII веке, начало которого можно отнести к 1680-м годам, европейское влияние стало отчетливо заметно во всем мире, а не только в районе Атлантики. Тогда даже Китай, все еще закрытый и сопротивляющийся любым попыткам колонизации, был втянут в мировые экономические потоки шелка, чая и серебра.
До сих пор не было сопоставимых размышлений о завершении, возможно, всемирной эпохи раннего модерна. Для некоторых регионов доказательства представляются однозначными: в испаноязычной Америке национальная независимость, обретенная некоторыми регионами к концу 1820-х годов, ознаменовала конец эпохи раннего модерна. Вторжение Бонапарта в Египет в 1798 г. не только свергло мамлюкский режим, существовавший со времен Средневековья, но и потрясло политическую систему и культуру сюзерена - Османской империи; удар французской армии стал толчком к началу реформ султана Махмуда II (1808-39 гг.). Поэтому было предложено говорить об османском "длинном XIX веке" (1798-1922 гг.) или о «веке реформ 1808-1908 гг». Совсем иначе обстоят дела в Японии, которая в 1600-1850 гг. пережила немало социальных потрясений, но не испытала радикальных перемен, сравнимых с теми, что последовали за открытием страны в середине XIX века. Если термин "ранняя современная Япония" имеет хоть какое-то значение, то он должен простираться далеко за 1850-е годы.
Начало европейской колонизации, происходившее в очень разные периоды времени, стало эпохальным переломом почти во всех частях Азии и повсеместно в Африке, хотя не всегда легко установить, когда европейское присутствие стало действительно ощутимым; в целом, конечно, не ранее 1890 года. Поскольку британское завоевание Индии происходило поэтапно в период с 1757 по 1848 год, а французам для установления контроля над Индокитаем потребовалось время с 1858 по 1895 год, военно-политическая периодизация была бы малоактуальной. В случае с Африкой ведущие специалисты распространяют средневековье на период около 1800 г. и избегают использовать термин "раннее новое время" для характеристики первых трех четвертей XIX в. Десятилетия до европейского вторжения остаются без названия.
4. Эпоха революции, викторианство, Fin de Siècle
Таким образом, в глобальной перспективе датировать начало XIX века по содержанию, а не по формальному календарю, еще сложнее, чем в европейской. Многое говорит в пользу признания эпохального характера того, что великий немецкий историк и теоретик истории Райнхарт Козеллек в свое время назвал Sattelzeit ("седловой период") - время перехода к современности примерно с 1750 по 1850 (иногда 1770-1830) годы, когда, по словам Козеллека, «наше прошлое становится нашим настоящим». Этот период распада и обновления можно рассматривать как продолжение XVIII века или отступление от XIX. Он привел к среднему периоду, который, по крайней мере для Европы, в сжатой форме сформулировал те культурные явления, которые в ретроспективе считаются наиболее характерными для XIX века. Затем, в 1880-1890-е годы, в мире произошел такой толчок, что эти десятилетия уместно назвать началом нового подпериода. Его можно назвать fin de siècle, как это называлось в то время: не завершение какого-либо века, а именно fin de siècle. Его окончание традиционно отождествляется с началом Первой мировой войны, но, как мы уже говорили в этой главе, более подходящей датой представляется 1918-19 годы, поскольку сама война реализовала определенные потенциалы довоенного периода. Есть также много аргументов в пользу еще более длительного "рубежа веков", предложенного группой немецких историков, чьи богато иллюстрированные работы посвящены периоду с 1880 по 1930 гг. Во многих отношениях 1930 год имеет смысл рассматривать как конечную дату для такого затяжного рубежа веков. Особенно сильную поддержку такой периодизации дает экономическая история. Можно также дойти до 1945 года и охарактеризовать весь период с 1880-х годов до окончания Второй мировой войны как "век империй и империализма", поскольку в основе обеих мировых войн лежат столкновения империй.
Рискуя недопустимым англоцентризмом, декоративное слово "викторианство" можно было бы отнести к безымянным годам между Sattelzeit Козеллека и fin de siècle: то есть к "настоящему" XIX веку. Это избавило бы от необходимости выбирать из множества более узких, содержательных терминов: "век первой капиталистической глобализации", "золотой век капитала" или, может быть, "век национализма и реформ". Почему викторианство? Название отражает удивительное экономическое и военное, а в некоторой степени и культурное превосходство Великобритании в мире в те десятилетия (не раньше и не позже). Кроме того, это относительно устоявшаяся категория, которая в большинстве случаев не совпадает точно с годами пребывания королевы Виктории на троне. Г.М. Янг в своем знаменитом портрете "Викторианская Англия" (1936) называл только годы с 1832 г. до того момента, когда на страну опустилась "мрачная тень восьмидесятых". Многие другие последовали его примеру и рассматривают годы с середины 1880-х до Первой мировой войны как период sui generis - трансмогрификацию «высокого викторианства».
Глобальный Sattelzeit?
Какие факторы являются наиболее важными для придания глобальному Sattelzeit целостности? Что следует из предложения Рудольфа Вирхауса освободить XVIII век от узкой ассоциации с "классическим" ранним модерном и открыть его как «преддверие современного мира». Какие аспекты этого периода мировой истории позволяют рассматривать примерно шесть десятилетий около 1800 года как самостоятельную эпоху?
Во-первых, как показал, в частности, К.А. Бейли, в этот период кардинально изменилось соотношение сил в мире. XVI-XVII вв. стали эпохой, когда наиболее успешные крупные организации европейского происхождения (колониальная империя Испании, межконтинентальные торговые сети голландских и английских чартерных компаний) не смогли добиться явного превосходства над Китаем и "пороховыми империями" исламского мира (Османская империя, Могольская Индия, Иранская империя сефевидских шахов). Только появление в Англии и других странах военно-фискального государства, организованного для завоеваний на основе рационального использования ресурсов, позволило Европе получить значительно больший вес в мире. Государство-завоеватель в разных обличьях появилось в Британии, в России Екатерины II и двух ее преемников, в революционно-наполеоновской Франции. Все три империи расширялись с такой силой и в таких масштабах, что период между 1760-70 и 1830 годами можно назвать «первой эпохой мирового империализма». Семилетняя война (1756-63), которая велась в обоих полушариях, уже была войной за гегемонию между Англией и Францией, в которой значительную роль с обеих сторон играли североамериканские племена и индейские князья. Великий конфликт империй между 1793 и 1815 годами вышел далеко за пределы Европы. Военные действия велись на четырех континентах, это была настоящая мировая война, которая оказала непосредственное влияние даже на Юго-Восточную Азию, а в 1793 году затронула даже Китай, когда лорд Макартни отправился в Пекин, чтобы направить первые дипломатические запросы к императорскому двору.
После 1780 г. к "смеси" Семилетней войны добавились два новых фактора: с одной стороны, борьба за независимость поселенцев британской Северной Америки и (позднее) испанской Южной и Центральной Америки, а также черных рабов на Гаити; с другой стороны, ослабление азиатских империй, отчасти по причинам, характерным для каждой из них, что впервые привело к их отставанию от Европы в военном потенциале и в игре за власть. Взаимодействие этих сил изменило политическую географию мира. Испания, Португалия и Франция исчезли с американского континента. Экспансия азиатских империй окончательно остановилась. Британия создала плацдарм для дальнейшего наступления в Индии, надежно закрепилась в Австралии и покрыла весь земной шар сетью военно-морских баз.
Если ранее историки говорили об "атлантической революции" на всем пути от Женевы до Лимы, тем самым исправляя зацикленность на европейских двойниках (политическая революция во Франции и промышленная революция в Англии), то мы можем пойти дальше и рассматривать европейскую "эпоху революции" лишь как часть общего кризиса и смены власти, которая также проявлялась в американских колониях поселенцев и в исламском мире от Балкан до Индии. Общий кризис десятилетий около 1800 г. был одновременно кризисом монархии Бурбонов, британского, испанского и французского колониального господства в Новом Свете, а также таких некогда могущественных азиатских держав, как Османская и Китайская империи, Крымско-татарская федерация и государства-преемники империи Моголов на южноазиатском субконтиненте. Вторжение французов в Алжир в 1830 году, когда это "пиратское гнездо" де-юре еще входило в состав Османской империи, и поражение Китая в Опиумной войне 1839-42 годов - первое военное поражение династии Цин за последние двести лет - драматически осветили новые отношения, сформировавшиеся в период Саттельцайта.
Во-вторых, временная политическая эмансипация поселенческих обществ в Западном полушарии около 1830 г. (за исключением Канады, которая оставалась в составе Британской империи), а также колонизация Австралии в это же время привели к общему укреплению позиций "белых" в мире. Хотя американские республики оставались экономически и культурно привязанными к Европе и выполняли функциональные функции в мировой экономической системе, они действовали более агрессивно, чем в колониальные времена, по отношению к охотничьим и скотоводческим обществам в своей среде. В Соединенных Штатах в 1820-х годах это достигло такой степени, что "коренные американцы" перестали рассматриваться как партнеры по переговорам, а стали объектами военного и административного принуждения. Австралия, Новая Зеландия и Россия, а в некоторых отношениях и Южная Африка, вписываются в эту картину репрессивной, захватнической колонизации.
В-третьих, одним из главных новшеств Sattelzeit стало появление инклюзивных форм социальной солидарности и нового идеала гражданского равенства. Этот "национализм" стабилизировал коллективную идентичность и отграничивал ее от соседних стран и далеких "варваров". В ранний период, примерно до 1830 г., националистический дух был особенно успешен там, где он мог служить интегративной идеологией существующего территориального государства и где он совпадал с миссионерским чувством культурного превосходства. Так было во Франции, Великобритании и - самое позднее к моменту победоносной войны с Мексикой (1846-49 гг.) - в США. Во всем остальном мире национализм изначально - что изменится позднее - был реактивной силой: сначала в немецком и испанском сопротивлении Наполеону и испано-американских освободительных движениях, а после 1830 г. и на других континентах.
Четвертое. Только в США идеал гражданского равенства воплотился в широкое участие населения в принятии политических решений, хотя и с исключением женщин, индейцев и чернокожих рабов, а также в создание системы сдержек в отношении правителей страны. Президентство Томаса Джефферсона (1801-1809 гг.) придало особый импульс в этом направлении. С приходом к власти в 1829 году президента Эндрю Джексона Соединенные Штаты встали на путь антиолигархической демократии, которая станет отличительной чертой их цивилизации. В других странах демократическая современность до 1830 года находилась в плачевном состоянии. Конечно, Французская революция не была такой безобидной, консервативной или откровенно неважной, как утверждает "ревизионистская" историография, зацикленная на преемственности. Но она не привела ни к общеевропейской демократизации, ни тем более к мировой революции. Наполеон, ее исполнитель, правил не менее деспотично, чем Людовик XV, а восстановленная монархия Бурбонов (1815-30 гг.) была карикатурой на ушедшие времена. До 1832 г. аристократические магнаты безраздельно властвовали в Великобритании. Абсолютистская реакция господствовала в значительной части Южной и Центральной Европы и России. Лишь в 1830 г. постепенно начало формироваться конституционалистское направление, хотя и оно остановилось в "цветных" колониях европейских держав. В политическом отношении Саттельцайт не стал свидетелем прорыва демократии ни в Европе, ни в Азии; скорее, это был последний рывок аристократии и самодержавия. Политический XIX век начался после завершения Саттельцайта.
Пятое. Периодизация в социальной истории сложнее, чем в политической. Переход от сословного общества к классовому четко прослеживается в таких странах, как Франция, Нидерланды, Пруссия, а несколькими десятилетиями позже - Япония. Однако найти сословия в Великобритании XVIII века не так-то просто, а в США и британских доминионах они существовали лишь в зачаточном виде, а тем более в Индии, Африке и Китае. Поэтому модель "от сословий к классам" не имеет универсального значения. Для ряда стран и даже континентов прекращение атлантической работорговли и освобождение рабов в Британской империи в 1834 году имели как минимум одинаковое значение. В течение последующих пяти десятилетий рабство постепенно исчезало из западной цивилизации и подвластных ей заморских регионов. По-другому можно сказать, что этот пережиток крайнего принуждения раннего Нового времени оставался практически неоспоримым, по крайней мере, до 1830-х годов.
С точки зрения социальной истории, отличительной чертой Sattelzeit было растущее оспаривание и подрыв традиционных иерархий. До сих пор не доказано, были ли годы около 1800 г. также периодом аграрных перемен и сельских волнений за пределами Западной и Центральной Европы; есть много свидетельств того, что они были таковыми. Несмотря на революции во Франции и на Гаити, это был период, когда социальный традиционализм был поколеблен, но еще не свергнут. За редким исключением "подъем буржуазии" и вообще появление новых социальных сил будет характерно только для последующего периода. Полноценные "буржуазные общества" на протяжении всего XIX века оставались в меньшинстве. Усиление тенденции к классообразованию было прямым следствием или сопровождением постепенного распространения промышленного капитализма по всему миру, которое началось не ранее 1830 г. и достигло наиболее развитой страны Азии - Японии - только после 1870 г.
Шестое. Историки экономики должны ответить на вопрос, когда динамика "промышленной революции" в Англии переросла в динамику общего роста за пределами Великобритании. Ангус Мэддисон, ведущий статистик мировой истории, дает однозначный ответ: он рассматривает 1820-е годы как десятилетие, когда стагнация в мире уступила место более динамичному и "интенсивному" (в экономическом смысле) развитию. Имеющиеся у нас немногочисленные достоверные данные о динамике доходов населения подтверждают тезис о том, что даже в Англии ранняя индустриализация привела к заметному экономическому подъему только после 1820 года. Таким образом, годы между 1770 и 1820 действительно считаются периодом перехода от медленного роста доходов в первой половине XVIII века к более быстрым темпам в 1820-х годах и далее. Почти нигде, кроме северо-западной Европы, индустриальный способ производства не прижился до 1830 года. Историки технологии и экологии указывают на аналогичный перелом, когда говорят, что "эра ископаемого топлива" началась около 1820 г. Именно тогда использование накопленной ископаемой энергии (угля) вместо древесины, торфа и мускульной силы человека или животных стало заметной опцией в производственных процессах во всей экономике. Уголь приводит в движение паровые машины, а паровые машины - шпиндели и насосы на кораблях и железных дорогах. Эра ископаемого топлива, наступившая в первой трети XIX века, не только сделала возможным производство товаров в невиданных масштабах, но и значительно ускорила формирование сетей, скорость, национальную интеграцию и имперский контроль. Однако до 1820-х годов в энергетике по-прежнему господствовал древний режим.
Седьмое. Наименьшая степень всемирной синхронизации наблюдается в сфере культуры. Контакты и обмен между цивилизациями хотя и были незначительными, но еще не настолько сильными, чтобы придать общий ритм развитию "глобальной культуры". Что касается обмена опытом между артикулированными меньшинствами, который лежит в основе концепции Sattelzeit Козеллека, то мы мало знаем о незападном периоде около 1800 года. До сих пор трудно продемонстрировать такие явления, как более глубокое осознание времени в мировоззрении и культурной семантике или общее ощущение ускорения человеческого существования, за исключением Европы и ее переселенческих филиалов. Доказательства этого начинают поступать только со второй половины XIX века. Точно так же открытие ранее скрытых глубин и причинно-следственных связей, на которое обратил внимание Мишель Фуко в естественных науках, лингвистике и экономической теории около 1800 года, было, вероятно, свойственно Европе. Как бы то ни было, 1830 год знаменует собой один из самых ярких водоразделов во всей истории европейской философии и искусства: конец расцвета философского идеализма (Гегель умер в 1831 г. от всемирного распространения холеры) и строгого утилитаризма (Бентам умер в 1832 г.), а также "века Гете" в искусстве; ослабление романтических течений в немецкой, английской и французской литературе; конец классического стиля в музыке (молчание Бетховена и Шуберта в 1827-28 гг.) и формирование "романтического поколения" (Шуман, Шопен, Берлиоз, Лист); и переход к реализму и историзму в западноевропейской живописи.
В целом, есть все основания рассматривать "истинный" или "викторианский" XIX век как укороченный ствол: это, как было сказано об истории Германии , «относительно короткий, динамичный, переходный период между 1830-ми и 1890-ми годами».
Порог 1880-х годов
1880-е годы были временем особенно радикальных перемен, периодом, связавшим викторианскую эпоху с fin de siècle. Конечно, с точки зрения политической и военной истории рубеж веков также принес глубокие потрясения во многие регионы мира. Возможно, он не ознаменовал собой яркого перелома в истории большинства европейских стран, но последние годы перед 1900 годом, безусловно, стали судьбоносными для Китая: неожиданное поражение от Японии в 1895 году привело к масштабной потере суверенитета, а соперничество между великими державами распахнуло двери страны и вызвало беспрецедентный кризис, кульминацией которого стало восстание боксеров в 1900 году. В Испании военная неудача в войне против США в 1898 г. вызвала аналогичную реакцию, и сегодня она по-прежнему рассматривается как низший момент в истории страны. В обоих случаях победившая держава - что Япония, что США - считала свой путь имперской экспансии оправданным. После оккупации Великобританией Египта в 1882 году вся Африка была охвачена беспорядками. Завоевание Судана в 1898 году и Южноафриканская война 1899-1902 годов, по сути, завершили "раздел Африки", и за ними последовал менее бурный и менее травматичный период планомерной эксплуатации. В первые годы нового века по миру прокатилась волна революций: Россия в 1905 году, Иран в 1905-6 годах, Османская империя в 1908 году, Португалия в 1910 году, Мексика в 1910 году (самая кровавая из всех, продолжавшаяся до 1920 года), Китай в 1911 году. К моменту убийства эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево все эти потрясения дали новый импульс политической демократизации; мировая война добавит к этому мало что нового по существу. Когда к концу Первой мировой войны к востоку от Рейна начали рушиться монархии, они уже исчезли или потеряли значительную часть своей власти в тех частях света, которые Европа считала "отсталыми".
Эти процессы в сумме составили кластер кризисов эпохи, которую мы назвали fin de siècle. Переход к этой эпохе в течение 1880-х годов можно охарактеризовать еще рядом признаков.
Первое. Как и в 1820-х годах, в истории экологии был преодолен новый рубеж. Примерно с 1890 года полезные ископаемые (уголь и нефть) опередили биомассу в оценках мирового энергопотребления, хотя большая часть населения Земли по-прежнему не потребляла эти виды топлива напрямую. Эра ископаемого топлива началась после 1820 г. только в том смысле, что оно стало передовым в производстве энергии. Однако примерно с 1890 года эта тенденция стала преобладать количественно в мировом масштабе.
Второе. Мировая индустриализация вступила в новую фазу. В Японии и России произошло то, что историки экономики называют "взлетом", т.е. переходом к самоподдерживающемуся росту. В Индии и Южной Африке (где в 1886 году были открыты крупные месторождения золота) дела обстояли еще не столь благополучно, но в обеих странах впервые за пределами Запада и Японии начало формироваться ядро промышленного и горнодобывающего капитализма. В то же время в раннеиндустриальных странах Европы и Северной Америки изменилась организация экономики , поскольку "вторая промышленная революция" вывела их за рамки паровых технологий. Можно спорить о том, какие изобретения были наиболее важными, а значит, и наиболее чреватыми последствиями, но в любом списке должны быть лампа накаливания (1876), пистолет Максима (1884), автомобиль (1885-86), кинематограф (1895), беспроводная передача информации (1895), радиологическая диагностика (1895). Наиболее значимым для экономической истории было технологически-промышленное применение открытий в области электричества (динамомашина, электродвигатель, технология электростанций) и химии, в которых 1880-е годы стали переломными. Только серийное производство электродвигателей произвело революцию в целых отраслях промышленности и торговли, которые до этого мало обслуживались паровым двигателем. Наука и промышленность сближались, начиналась эпоха масштабных промышленных исследований. В США и ряде европейских стран это было связано с переходом к концентрации крупного капитала ("монопольный капитализм", как его называли критически настроенные современники) и распространением обществ с ограниченной ответственностью, в которых наряду с семейными предпринимателями появились управляющие работники ("корпоративный капитализм"). В частном секторе появились новые бюрократические структуры, а в растущих рядах наемных работников складывалась все более тонкая иерархия.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги