The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century

В отличие от Индии, северный Китай еще не был открыт для железных дорог и практически не был затронут капитализмом. Например, провинция Шаньси была связана с побережьем только узкими, часто непроходимыми дорогами, проложенными через высокие горы. Помощь из других регионов страны организовать было сложнее, чем в Индии, тем более что Великий канал, веками снабжавший столицу Пекин рисом из низовьев Янцзы, заилился и пришел в негодность. Страдающие от голода регионы уже давно были одними из самых неблагополучных в экономическом отношении и наименее продуктивными в сельском хозяйстве. Настоящие житницы Китая - низовья Янцзы и южная прибрежная полоса - не пострадали от стихийного бедствия, лежавшего в основе голода. В итоге китайское государство предприняло значительные усилия по оказанию помощи, но их результаты оказались мизерными по сравнению с масштабами проблемы и даже с некоторыми великими кампаниями помощи XVIII века. Но это несоответствие было связано не столько с доктриной "дешевое правительство плюс свободные рынки", сколько с тем, что династия Цин была истощена финансово в результате подавления тайпинов и мусульманских повстанцев. В отличие от индийского голода, голод в Северном Китае был скорее кризисом производства, чем кризисом распределения. Он разразился в экологически неблагополучной нише, где на протяжении многих веков государственное вмешательство позволяло предотвратить худшие последствия катастрофических погодных условий. Теперь пределы такого вмешательства стали более значительными, чем в прошлом.

Страна, которую преследует голод?

Голод 1876-79 гг. подводит нас к вопросу об общем уровне жизни в Китае XIX века. Действительно ли он стал "страной, преследуемой голодом"? Этот вопрос так интересен отчасти потому, что последние исследования, как в Китае, так и на Западе, рисуют чрезвычайно радужную картину китайской экономики XVIII века, подтверждая благоприятные отзывы миссионеров того времени. Разновидности сельского хозяйства в империи Цин варьировались от пастбищного земледелия на лугах Монголии до высокопродуктивного сочетания рисовых террас и рыбных прудов на юге страны и экспорта таких продуктов, как чай и сахар. Но как бы ни было трудно сделать общеприменимое утверждение на этот счет, в настоящее время специалисты сходятся во мнении, что до последней четверти XVIII века сельское хозяйство Китая обеспечивало быстрорастущее население достаточным количеством продовольствия. Утверждение о том, что китайские крестьяне XVIII века жили, по крайней мере, не хуже, а, возможно, и лучше, чем их сородичи во Франции Людовика XV - утверждение, в которое на Западе давно уже не верят, - имеет под собой основания с учетом уровня наших современных знаний.

Сравнение с Восточной Европой, безусловно, благоприятно. Практически постоянно то один, то другой окружной чиновник сообщал о проблемах с продовольственным обеспечением той или иной части огромной империи и обращался за помощью к императорскому двору. Китайское государство реагировало на такие обращения в масштабах, не имевших аналогов в Европе того времени; забота о сохранении и поддержании знаменитой системы государственных запасов зерна, достигшей пика эффективности при императоре Цяньлуне (1737-96 гг.), была одной из главных обязанностей местных чиновников, а помощь, которую она оказывала в чрезвычайных ситуациях, в несколько раз превышала налоговые поступления в обычный год. Император и губернаторы провинций лично следили за функционированием этой системы. Династия Цин, завоевавшая Маньчжурию, в определенной мере обеспечивала свою легитимность как правителей Китая благодаря успехам в обеспечении внутреннего мира и общественного благосостояния. Когда в 1790-х годах городские лидеры, не являвшиеся государственными чиновниками , начали брать на себя филантропические обязательства, первой целью, которую они ставили перед собой, было создание частных запасов зерна. На государственные зернохранилища также возлагались постоянные обязанности. Особенно в Пекине и его окрестностях, они принимали налоги и дань в зерне и даже продавали его в обычное время по ценам ниже рыночных, внимательно следя за частными торговцами, чтобы не допустить скопидомства. Сложившийся таким образом смешанный государственно-частный рынок зерна необходимо было постоянно удерживать на среднем уровне, и в целом это удавалось. В последние два десятилетия XVIII века в государственных амбарах хранилось 5% всего урожая зерна в Китае. Эта система оправдала себя во времена правления императора Цяньлуна. Несмотря на многочисленные засухи и наводнения, в XVIII веке не было голода, хоть сколько-нибудь сопоставимого с голодом 1870-х годов.

До сих пор не до конца ясно, как развивалось сельское хозяйство Китая в XIX веке. Судя по всему, после начала века климат ухудшился, возросло число стихийных бедствий. В то же время возможности государства по активному вмешательству в жизнь общества постепенно снижались. Привычный метод отсрочки или освобождения от налогов практически не использовался, все меньше районов бедствия получали прямую помощь от государства по старинке. Общее бедственное положение династии Цин проявлялось в снижении этических норм чиновников и распространении коррупции, что, видимо, негативно сказывалось на сложной системе хранения зерна. Зерно гнило в плохо содержащихся хранилищах, запасы регулярно не пополнялись. Когда затем Опиумная война открыла длинную череду конфликтов с великими державами, а вскоре после нее Тайпинская революция начала цепь внутренних восстаний, Цинское государство стало определять новые приоритеты для своих истощающихся ресурсов. Теперь снабжение армии продовольствием стало превалировать над оказанием помощи гражданскому населению. Такая переориентация способствовала фактическому исчезновению системы зернохранилищ в 1860-х годах, через сто лет после расцвета ее функционирования. Однако голод 1870-х годов был уникальным явлением. Вполне возможно, что вплоть до 1920-х годов китайское сельское хозяйство еще было способно обеспечить население достаточно терпимым средним уровнем продовольствия.

Евразия в целом отличалась от Северной Америки тем, что ее западные и дальневосточные (японские) окраины оставили в прошлом постоянную угрозу голода только во второй половине XIX в., а остальная часть континента последовала за ними гораздо позже. Это не означает, что все слои общества в Японии и Западной Европе были избавлены от недоедания или недосыпания, а отдельные люди защищены от крайней нищеты, но это означает, что призрак неизбежного коллективного голода и массовых смертей от голода остался в прошлом. Необычным для Европы XIX века стало и другое древнее явление - голодное подчинение городов в ходе осадной войны. Заметным исключением стала осада Парижа в 1870-71 годах, когда немецкая блокада продовольствия и топлива отчасти стала причиной большего, чем обычно, числа смертей среди мирного населения, особенно среди малолетних и пожилых людей. Десятью годами ранее, в зимой 1861-62 гг., аналогичный эпизод произошел в Китае, когда императорские войска осадили город Ханчжоу, находившийся в руках повстанцев-тайпинов, а двухмесячная экономическая блокада привела к 30-40 тыс. смертей от голода среди гражданского населения. Во время Первой мировой войны одним из немногих примеров такой блокады была блокада, которую османские войска провели в 1915-16 гг. против британского гарнизона в Куте на Тигре, хотя в крепости было больше солдат, чем мирных жителей. Во время Второй мировой войны подобная форма ведения войны была применена против Ленинграда, причем с новым импульсом идеологической войны на уничтожение. Блокада целых стран и регионов - стратегия иного порядка, дважды реализованная в широких масштабах и каждый раз имевшая тяжелые последствия для мирного населения. В 1806 году Наполеон ввел так называемую Континентальную систему против Великобритании, которая в ответ пошла по спирали эскалации. А с августа 1914 (а тем более 1916) по апрель 1919 года Великобритания держала блокаду Германии.

7. Аграрные революции

Изменения в географии дефицита и избытка в XIX веке следует рассматривать на более широком фоне глобального развития сельского хозяйства. Значение сельского хозяйства в то время трудно переоценить: накануне Первой мировой войны большинство стран по-прежнему оставались аграрными, мир по-прежнему был миром земледельцев. Но это не означает, что данные общества находились в состоянии всеобщего застоя, который горожане любят приписывать чуждому им миру крестьянства. После середины XIX века мировое сельское хозяйство пережило необычайный бум, который в первую очередь проявился в увеличении площади обрабатываемых земель. В рисовых экономиках Восточной и Юго-Восточной Азии для такой экспансии буквально не было места. Но в Европе, России и неоевропейских заморских странах общая площадь пахотных земель за пять десятилетий выросла в 1,7 раза - с 255 млн. га в 1860 году до 439 млн. га в 1910 году - темпы роста, не имевшие прецедентов в истории. Западная Европа приняла в этом процессе лишь незначительное участие, а заселение и сельскохозяйственное освоение обширных канадских прерий началось только после 1900 года. Решающие успехи были достигнуты в США и России. Лишь в некоторых странах, по которым можно провести оценку, - прежде всего, в Великобритании и Франции - общая площадь земель, занятых под полевые и кустарниковые культуры, сократилась в период с 1800 по 1910 год. Однако прямой зависимости между промышленным ростом и сокращением сельскохозяйственных площадей нет, поскольку в США, Германии, России и Японии (где промышленные структуры появились не позднее 1880 г.) продолжалось экстенсивное развитие сельского хозяйства.

В период с 1870 по 1913 гг. мировое сельскохозяйственное производство росло в среднем на 1,06% в год, что намного выше, чем в период между двумя мировыми войнами. В расчете на душу населения прирост, конечно, был меньше. Но ежегодный прирост в 0,26% означал, что накануне Первой мировой войны на душу населения приходилось больше продовольствия и аграрного сырья, чем в середине предыдущего века. Этот результат складывался из весьма различных тенденций в отдельных странах. Но достижения отнюдь не были сосредоточены только на североатлантическом пространстве: рост производства в России был выше, чем в США, а такие разные по аграрной структуре страны, как Аргентина и Индонезия, занимали места в верхней части турнирной таблицы. За расширением производства скрывались огромные различия в производительности труда, а значит, и в соотношении затрат ресурсов и результатов. Например, урожайность с гектара в американском производстве пшеницы и в индийском рисоводстве в конце XIX века была примерно сопоставима, но производительность труда в США была в пятьдесят раз выше, чем в Индии.

Международная торговля сельскохозяйственной продукцией росла даже более высокими темпами, чем производство, хотя и несколько медленнее, чем мировая торговля в целом. Появились новые экспортные регионы для пшеницы, риса и хлопка, которые бросили вызов позициям традиционных производителей. Аграрные границы открылись на Среднем Западе США и в Казахстане, а также в Западной Африке, Бирме и Вьетнаме. В Кочинском Китае, т.е. в дельте Меконга и его внутренних районах, которые до прихода французов были малонаселенными, динамичный сектор экспорта риса был ориентирован в основном на южный Китай, а бирманский рис продавался в основном в Индию. В период с 1880 по 1900 год площадь, занятая под рис, увеличилась почти вдвое, а объем экспорта - втрое. Новые тропические продукты, такие как кофе, какао и пальмовое масло, завоевали зарубежные рынки. И "развитые", и "отсталые" страны предлагали аграрную продукцию для продажи на мировом рынке; Великобритания получала пшеницу из США и России, а также из Индии.

Как это отразилось на социальной истории, например, в Европе? Хотя относительные пропорции трех секторов - (а) сельского хозяйства и рыболовства, (б) промышленности и механизированной добычи полезных ископаемых и (в) сферы услуг - в Европе постепенно менялись, занятость в первичном секторе долгое время оставалась самой высокой в абсолютном выражении. В 1910 г. численность занятых в сельском хозяйстве была ниже уровня 1870 г. только в Великобритании, Бельгии, Дании и Швейцарии (плюс Ирландия, по совершенно особым причинам). В определенный момент доля занятых в сельском хозяйстве в Европе упала ниже 50%: это произошло до 1750 г. в Англии, между 1850 и 1880 гг. почти везде в Западной и Северной Европе, и только после 1900 г. в Италии, Португалии и Испании. Типичной причиной была скорее эмиграция сельских рабочих в городские промышленные центры, чем сокращение числа семейных ферм. Все европейские общества, за исключением Англии (а тем более Уэльса и Шотландии), сохраняли ярко выраженный аграрный характер на протяжении всего XIX века. И даже в Англии, с ее огромной (и крошечной) землевладельческой аристократией, культурные идеалы доиндустриальной деревенской жизни продолжали оставаться доминирующими. Великое сокращение сельского хозяйства, а также социальная и культурная маргинализация крестьянского мира начались в континентальной Европе после 1945 г. и только сегодня достигают своего апогея в таких странах, как Китай.

Таким образом, с точки зрения статистики, в период с 1800 или 1850 по 1913 год ситуация с продовольствием в мире значительно улучшилась. Закон Энгеля (названный так в честь прусского статистика Эрнста Энгеля), который является одним из немногих эмпирически надежных законов в социальной науке, гласит, что поскольку доля расходов на питание уменьшается по мере роста совокупного дохода, богатые не единственные, кто может выиграть от роста производства на душу населения. Попытки доказать это предпринимались на примере «аграрной революции». Это понятие давно и активно обсуждается, особенно применительно к экономической истории Англии, т.е. к предыстории промышленной революции. Классический вопрос заключается в том, действительно ли "аграрная революция" предшествовала промышленной революции и, возможно, даже была ее необходимой предпосылкой. Достаточно вспомнить простое правило: «Для того чтобы произошла индустриализация, необходимо, чтобы меньшее число людей могло производить больше продуктов питания». Здесь нет необходимости высказываться по этому поводу. Основной интерес для глобальной истории представляют относительные пропорции, о которых можно сказать следующее.

Во-первых, историки Англии или Европы определяют сельскохозяйственную революцию в целом как начало длительного и неуклонного повышения эффективности сельского хозяйства, измеряемого как ростом урожайности с гектара (в Европе в основном за счет новых систем севооборота и доиндустриальных технологических инноваций), так и ростом производительности труда за счет механизации и так называемой экономии от масштаба. Подобные явления уже были зафиксированы в Нидерландах XIV века. Однако настоящая сельскохозяйственная революция произошла в Англии в конце XVIII века и продолжалась в первой половине XIX. К 1800 году английский сельский рабочий производил в два раза больше, чем русский, а урожайность пшеницы на гектар в Англии и Нидерландах была более чем в два раза выше, чем практически в любой другой стране мира. В течение XVIII века Англия смогла стать ведущим экспортером зерна на континент, после чего быстро растущее население превратило ее в еще более крупного нетто-импортера и, начиная с первого закона о кукурузе 1815 года, сделало тарифы на зерно центральным предметом споров в британской политике.

Во-вторых, особый путь развития Англии не позволяет сделать вывод о том, что европейское или "западное" сельское хозяйство в конце XVIII века однозначно лидировало в мире. В значительной части Европы сельское хозяйство было способно обеспечить жизнедеятельность местного населения не в большей степени, чем в индийских, китайских, японских или яванских регионах интенсивного земледелия. Прошло немало времени, прежде чем даже наиболее динамично развивающиеся европейские регионы получили очевидную выгоду от достижений механизации. В 1790 г. на юге Англии 90 % урожая пшеницы по-прежнему убиралось вековым серпом, который лишь постепенно вытеснялся косой; а в 1900 г., когда в Англии ведущей технологией стала сноповязальная жатка, на континенте коса по-прежнему убирала большую часть зерновых. Машины с паровым двигателем обмолачивали большую часть урожая с 1880-х гг. в Англии, но в других странах - лишь значительно позже. В 1892 г. в США был запущен в серийное производство первый трактор, хотя в 1914 г. их было не более тысячи (к 1930 г. - миллион). В 1950 году лошади по-прежнему составляли 85% тягловой силы в европейском сельском хозяйстве. Искусственные удобрения, впервые широко применяемые в Германии и Нидерландах, стали считаться само собой разумеющимися во всей Европе только в 1930-х годах, спустя целый век после новаторских открытий Юстуса фон Либиха. Полная механизация и рационализация сельского хозяйства были развитием ХХ века также в Европе и США, а реликты досовременных способов использования почвы еще сохранялись. От Скандинавии до Южной Италии многие крестьяне придерживались технологически простых форм натурального хозяйства, иногда даже подсечно-огневого, как в Африке. Там, где, как в Средиземноморье, использование лошадей наталкивалось на нехватку пастбищ и зимних кормов, энергетические затраты на сельскохозяйственное производство сталкивались с узкими ограничениями. Кроме того, в Европе наблюдался "упадок" сельского хозяйства. Сельское хозяйство Испании так и не оправилось от того, что к аграрному опыту евреев и мусульман (последние были изгнаны в 1609 г.) относились с пренебрежением, а их ирригационные системы пришли в упадок.

В-третьих, трудоемкое выращивание риса на орошаемых полях в тропических и субтропических широтах тысячелетиями было одной из самых продуктивных форм сельского хозяйства. Оно тоже приобрело законченную форму в ходе длительного процесса, завершившегося лишь в XII веке на юге Китая: по словам Фернана Броделя, это «самое важное событие в истории человечества на Дальнем Востоке». Поскольку выход за заданные рамки сельского хозяйства возможен только на самом высоком "традиционном" уровне, некоторые регионы Азии были кандидатами на такой скачок. Аграрная революция предполагает высокую плотность населения, функционирующую рыночную систему, достаточно свободный труд, высокий уровень и широкое распространение ноу-хау. Эти условия в середине XVIII в. присутствовали и в южных, и в центральных районах Китая. Однако против самостоятельной китайской или азиатской сельскохозяйственной революции работали другие факторы: Рисовые поля были способны поглотить все большие трудозатраты на данной площади; практически не было резервов земли, которые можно было бы открыть при наличии соответствующих стимулов; экологические издержки интенсивного сельского хозяйства были более очевидны в Китае (или Японии и Индии), чем в Европе; отсутствовали альтернативные возможности трудоустройства за пределами деревень; у заочных землевладельцев, живущих в городах, было мало мотивов для улучшения производства на арендованных ими землях; в XIX - начале XX в. доступ к удобрениям промышленного производства был ограничен. На севере Китая, где экологические условия были менее благоприятными, чем на юге, и где производители, как правило, предпочитали просо и пшеницу рису, крайняя расчлененность землевладения и минимальная "экономия на масштабе" создавали серьезные дополнительные трудности. Крупные поместья или фермы не имеют никакого смысла в выращивании риса: централизованное управление приносит мало пользы, а машины с механическим приводом, за исключением небольших дизельных и электрических насосов, которые впервые начали повышать производительность в Японии в 1910-х годах, имеют очень ограниченное применение на рисовых полях или в чайных садах. Также мало возможностей для почвозащитного севооборота, поскольку террасные бассейны практически не могут использоваться ни для чего другого, кроме риса и карпа.

Все это означает, что использовать голландско-английскую "сельскохозяйственную революцию" в качестве мерила для экологически и социально совершенно иной формы сельского хозяйства было бы нереально и нецелесообразно. В разных частях Азии в разное время эта модель достигла той точки, когда стало трудно прокормить часто растущее население. Однако время достижения этой критической точки зависело от внешних условий. Например, выращивание риса в Южном Китае было частью более широкого производственного комплекса, включавшего рыбоводство, чаеводство, разведение шелкопряда. С начала XVIII века чай и шелк сильно зависели от экспортной торговли, и крах китайских внешних рынков (сначала чая, затем шелка) с появлением в конце XIX века индийской и японской конкуренции стал решающим фактором острого кризиса китайского сельского хозяйства, который многие западные наблюдатели описывали в 1920-1930-е годы.

В-четвертых, модель английской аграрной революции не распространилась по Западу так же, как индустриальный способ производства, который смог найти свою нишу в самых разных условиях. Сельское хозяйство в большей степени, чем промышленность, связано с конкретными экологическими условиями и гораздо сильнее привязано к традиционным социальным структурам, которые нелегко преодолеть. Безусловно, результаты сельскохозяйственного производства сильно различаются. Лишь несколько стран континентальной Европы добились впечатляющих успехов в урожайности и продуктивности: прежде всего Германия (где урожайность зерновых с гектара в первой половине XIX века выросла на 27%), затем Дания, Нидерланды, Австро-Венгрия, и совсем немного - Франция, крупнейшая аграрная экономика Западной Европы. Абсолютные показатели производства демонстрируют аналогичную картину: сбор зерна с 1845 по 1914 год вырос в 3,7 раза в Германии и только в 1,2 раза во Франции. Одной из особенностей Европы и Северной Америки по сравнению с Азией и значительной частью Африки является смешанная экономика земледелия и животноводства. В Азии XIX века расстояние между сельским хозяйством и (часто кочевым) животноводством было все же больше, чем в Европе, что важно, учитывая, что в Европе более тесная интеграция этих двух отраслей позволила добиться особенно высокого роста производительности труда. Такая страна, как Дания, сумела совершить свою собственную, весьма своеобразную сельскохозяйственную революцию, специализируясь на животноводстве. Масло, сыр и бекон также могут стать дорогой к богатству.

В-пятых, "чистая" модель сельскохозяйственной революции, в основе которой лежит интенсификация производства, предполагает, что повышение производительности труда связано в первую очередь с ростом производительности труда и лишь во вторую - с расширением пахотных земель. В Англии и Уэльсе площадь сельскохозяйственных угодий и пастбищ в период с 1700 по 1800 год увеличилась почти на 50%, однако за последующие сто лет она выросла лишь на незначительную величину. Большие успехи XIX века были достигнуты скорее за счет экстенсивного роста производства в приграничных районах царской империи, США, Аргентины и Канады, а также в Индии. Расширение производства основных продуктов питания имело последствия, которые далеко вторглись в политическую историю. Два из них заслуживают особого внимания. С одной стороны, противники Центральных держав получили решающее преимущество в Первой мировой войне благодаря возможности мобилизовать значительно превосходящий сельскохозяйственный потенциал Северной Америки и Австралазии. Отсутствие глобального политического мышления привело к тому, что немецкие лидеры того времени не обратили внимания на этот ключевой фактор.

С другой стороны, в ряде стран сельское хозяйство уже стало центральным полем политического конфликта. Отчасти это было связано с преобладанием в Германии авторитарных аристократических элит, поскольку в таких странах, как США или Нидерланды, проблема была аналогичной. Не позднее чем к началу века (в случае России - постепенно после эмансипации 1861 года) интенсивное и экстенсивное развитие сельского хозяйства привело по обе стороны Атлантики к формированию аграрного капитализма, использующего наемный труд и в значительной степени ориентированного на экспорт. Кризис мирового сельского хозяйства, начавшийся в 1873 году и продолжавшийся в течение двух десятилетий, проявился в падении цен на сельскохозяйственную продукцию и не столь резком снижении или даже незначительном повышении заработной платы сельскохозяйственных рабочих в соответствии с ростом заработной платы в городах. В такой ситуации крупные поместья зачастую оказывались менее способными к выживанию, чем мелкие производственные единицы, состоящие в основном из членов одной семьи. По мере снижения доходов землевладельцев они все настойчивее отстаивали свои интересы в политической системе, призывая, прежде всего, к введению защитных тарифов на импорт сельскохозяйственной продукции, что было особенно успешно в Германии, но не столь успешно в Великобритании и США. Заметность аграрных вопросов в общественных дискуссиях и аграрно-романтической тематики в культурной жизни скрывала медленное снижение веса сельского сектора в ряде растущих национальных экономик Запада. В других странах, где аграрный капитализм не развивался и где интересы села в политической системе представляли городские рантье, далекие от деревенской жизни, аграрные вопросы оставались практически вне поля зрения. Так было в Османской империи и Японии. Но самое удивительное молчание было в самой большой крестьянской стране мира: Китае. Поразительно, что во всей дискуссии о реформах, начавшейся после окончания тайпинской революции 1864 г. и обострившейся после китайско-японской войны 1894-95 годов, о крестьянстве практически не говорилось. Китайская общественная дискуссия оказалась слепой по отношению к одной из самых острых своих проблем.

8. Бедность и богатство

Бедность и современность

За исключением утопических представлений, существующих во многих цивилизациях, люди до XIX в. никогда не сомневались в том, что бедность является частью естественной, предначертанной Богом схемы вещей. Классическая политэкономия от Томаса Роберта Мальтуса до Джона Стюарта Милля, пессимистическая по своему основному настрою, не была уверена в том, что современный капитализм обеспечивает качественный рост производительности труда или что "подъем" бедных возможен только в результате индивидуальных усилий. Но существовала и более оптимистичная школа, которая не считала бедность чем-то само собой разумеющимся и настаивала на том, что ее можно преодолеть. Пионерами в этой области стали два мыслителя эпохи позднего Просвещения: Том Пейн и маркиз де Кондорсе. Оба они, написав независимо друг от друга в 1790-х годах, сформулировали идею о том, что бедность неприемлема в современном мире, что ее нужно не облегчать милостыней, а побеждать путем перераспределения и развития производительных сил, а также что общество должно помогать тем, кто не в состоянии помочь себе сам. Со времен Пейна и Кондорсе, двух революционеров, в конце концов, убитых или забытых своими революциями, западный мир в принципе рассматривает бедность как скандал.

Бедность и голод тесно связаны друг с другом, не будучи при этом взаимодополняемыми. Хотя бедняки могут испытывать недостаток во всем остальном, последнее, что у них остается, - это пища, достаточная для поддержания тела и души. Не все бедные голодают, и не все голодающие - бедные. Бедность как понятие включает в себя нечто большее. В обществе существуют свои определения понятия "бедный"; люди, которые не являются бедными, ведут дискуссию о тех, кто таковыми является, и делают их получателями своей благотворительности. По сравнению с развитыми индустриальными обществами все досовременные общества, независимо от их культурных особенностей, были бедными. Но современная экономика не покончила с бедностью, и это одна из причин, по которой не следует слишком самодовольно превозносить достижения "современности". В начале XXI века в Африке и Азии все еще продолжаются голод и голодные бунты, каждый шестой житель Земли постоянно недоедает. Рост производительных сил общества в XIX веке, в первую очередь повышение производительности труда в сельском хозяйстве и открытие более дешевых источников ископаемой энергии, как правило, не сопровождался предоставлением более равных возможностей в жизни.

Бедность и достаток - понятия относительные, как в рамках одного общества, так и между различными обществами. Например, отдельная страна, скажем, Англия середины XIX века, может стать богаче в целом, но в то же время, если различия в доходах, потреблении и возможностях получения образования между верхними и нижними слоями общества будут не уменьшаться, а увеличиваться, относительная бедность станет более очевидной, чем раньше. Долгосрочные тенденции распределения доходов трудно выявить в Западной Европе (несмотря на особенно хорошие данные) и еще труднее - в остальном мире. "Оптимисты" и "пессимисты" долгое время находились в непримиримой оппозиции друг к другу. Есть много оснований полагать, что, по крайней мере, в Англии и Франции разрыв в доходах и активах увеличился примерно в 1740-х годах и постепенно начал сокращаться лишь столетие спустя. В частности, в этот период увеличилась пропасть между крупной буржуазией и классом рабочих. Во многих странах последняя треть XIX века стала новой эпохой сокращения различий. Это согласуется и с простым теоретическим наблюдением, что процессы роста "высокой индустриализации" происходили не за счет "недопотребления" рабочего класса, а лишь за счет расширения массового спроса. Это, конечно, не означало, что богатые становились беднее.

Богатые и сверхбогатые

Богатейшие люди не были застрахованы от болезней и несчастий. Они лучше питались, имели лучшую одежду и жилье, освобождались от физического труда, могли легче путешествовать и имели беспрепятственный доступ к высокой культуре. Они жили в мире роскоши и своим публичным поведением задавали нормы потребления, к которым стремились другие. В Европе, Северной Америке или Южной Африке капиталистический процесс создал такую степень частного богатства, которая в прежние века была доступна только политическим и военным правителям и очень небольшому числу купцов-патрициев. В 1900 году богатые люди ни в абсолютном, ни в относительном выражении не были так богаты, как в условиях капитализма. В некоторых европейских странах землевладельческая аристократия сохранила свои богатства с прежних времен. В конце XIX века высший эшелон английского и российского дворянства (включая многих облагодетельствованных купцов) по-прежнему входил в число самых богатых людей мира. Австрийское, венгерское и прусское (в основном верхнесилезское) дворянство отставало от них, а французское так и не смогло оправиться от революции 1789-94 гг. Такое богатство можно было сохранить, если вкладывать его не только в хорошо управляемые земельные владения, но и в более современные отрасли, такие как банковское дело, горнодобывающая промышленность, городская недвижимость. В то же время в финансовой и промышленной сферах появлялись новые огромные состояния, и особенно в Великобритании эти новые богачи подражали образу жизни и символическим проявлениям аристократии, которая не была замкнутой кастой, а отделялась от низших слоев тонкими оттенками статуса. Старые и новые деньги, лорды, рыцари (к которым нужно было обращаться "сэр") и нетитулованные миллионеры делили мир роскошных таунхаусов и загородных поместий, мир, в котором проживало не более четырех тысяч человек.

В первобытных обществах Нового Света и Австралазии почти все крупные состояния имели капиталистическое происхождение. Здесь не было феодальных корней, хотя многие землевладельцы в Британской Северной Америке могли без труда имитировать роскошный образ жизни богатых английских дворян. Следует, однако, провести различие между различными "новыми Европами". На антиподах немногие стали впечатляюще и надолго богатыми благодаря золотой лихорадке или овцеводству. Хотя в 1913 г. доход на душу населения в Австралии заметно превышал британский и даже немного опережал американский, огромных состояний здесь было немного, и даже самые крупные из них были значительно скромнее, чем в Великобритании или США. Сверхбогатых людей в Канаде было больше, но настоящим историческим исключением стали США. Когда Алексис де Токвиль в 1831-32 гг. приехал туда и почувствовал себя в основном в обществе равных, он недооценил не только продолжающееся формирование очень крупных состояний, но и увеличение разницы в доходах в американском обществе - правда, этот процесс был выявлен лишь в более поздних исторических исследованиях. Рост и концентрация богатства приводили к возникновению процветающих олигархий как в северных штатах, так и среди плантаторов Юга. В этот элитный космос влились и "self-made men" середины века, которых раньше охотно принимали за антиолигархических уравнителей.

После окончания Гражданской войны в 1865 г. элитные противоречия между Севером и Югом со временем исчезли, и начался переход к зрелой, быстрорастущей индустриальной экономике, способной воспользоваться общенациональным эффектом масштаба и беспрецедентными корпоративными возможностями для накопления капитала. В 1860 году богатейшая десятая часть населения владела половиной национального богатства, а к 1900 году - двумя третями; верхний 1% семей владел 40%.Неравенство доходов достигло пика в период с начала века по 1914 год. Убежденность отцов-основателей, особенно Томаса Джефферсона, в том, что республиканская добродетель требует ограничения материального неравенства, сохранялась до 1880-х годов, но затем новая идеология свободного рынка придала безграничному накоплению капитала легитимность, которая время от времени ставилась под сомнение, но никогда не подвергалась радикальной борьбе в политике США. Чрезвычайное богатство даже стало одним из символов зарождающегося мирового господства Америки. Асторы, Вандербильты, герцоги и Рокфеллеры своими сказочными богатствами отодвинули в тень европейцев, устроив такой уровень роскошного потребления, который стал известен всему миру.

Воссоздание английских загородных поместий, французских шато или итальянских палаццо, наполненных бесценными произведениями искусства Старого Света, было наиболее наглядным проявлением нового сверхсостояния; не было проблем и с финансированием университетов, что позволило им занять место среди самых высокопоставленных в мире. Представители первого и даже второго ранга американских собственников могли без особых усилий вступить в брак с европейской аристократией: Так, Консуэло Вандербильт, имея долю в наследстве стоимостью 14 млрд. долл., вышла замуж за запятнавшего себя финансовыми проблемами девятого герцога Мальборо и стала хозяйкой одного из крупнейших дворцов Европы - Бленхеймского. Примерно на рубеже веков на сцену вышло поколение, унаследовавшее богатство от своих родителей-промышленников, - те самые поборники роскошного потребления, о которых писал социолог Торстейн Веблен в своей работе "Теория класса досуга" (1899). Тем не менее, в Соединенных Штатах происхождение не было совсем уж неважным. В таких городах, как Чарльстон, Филадельфия, Бостон и Нью-Йорк, "сливки" - если им удавалось сохранить и приумножить свои богатства - происходили из старинных семей, восходящих к колониальным временам. В народе их называли "аристократическими", не подразумевая, что они занимают фиксированное положение на вершине иерархии. Конституция США 1787 года не предусматривала присвоения дворянских титулов американским гражданам, а государственные служащие, по крайней мере, не принимали иностранных титулов. "Аристократия" была метафорой высокого престижа, сохраняющегося в поколениях, и образа жизни, выражающего непоколебимую уверенность в хорошем вкусе, не боящегося сравнения с вершинами европейского дворянства. Американская аристократия, насчитывавшая в Нью-Йорке конца XIX века, пожалуй, четыре сотни человек, могла излучать исключительность и уверенность в себе, заставляя даже более богатых магнатов и капитанов промышленности с легкой руки осознавать свой статус parvenu. Старые и новые деньги иногда соперничали за политическую власть в городе, но в игре на выделение даже ослабленному патрициату обычно удавалось держать нос впереди.

Размеры состояний крупнейших американцев не имели прецедента в мировой истории. Никогда прежде частные лица не накапливали таких богатств. Деньги, которые можно было заработать на нефти, железных дорогах и стали в США конца XIX века, в несколько раз превышали состояние даже самого успешного европейского хлопчатобумажного промышленника; в действительности лишь немногие пионеры английской промышленной революции стали по-настоящему богатыми. Мегарич смотрел свысока на тех, кто был просто сверхбогат. Так, когда в 1914 году банкир Джон Пирпонт Морган оставил после себя состояние в 68 млн. долларов, сталелитейный магнат Эндрю Карнеги якобы с жалостью заметил, что он отнюдь не был «богатым человеком». Состояние самого Карнеги и таких промышленников, как Джон Д. Рокфеллер, Генри Форд и Эндрю У. Меллон, составляло более полумиллиарда долларов. О быстроте концентрации богатства можно судить по тому, что крупнейшие частные состояния американцев выросли с 25 млн. долл. в 1860 году до 100 млн. долл. через двадцать лет и до 1 млрд. долл. через два десятилетия после этого. К 1900 г. состояние самого богатого человека в США в 12 раз превышало состояние самого богатого европейца (представителя английской аристократии); даже Ротшильды (финансы), Круппы (сталь, машины, оружие) и Бейты (британский/южноафриканский золотой и алмазный капитал) не были в одном ряду с ними.

Уникальные мегафортуны США отчасти объясняются такими факторами, как размер внутреннего рынка, относительно высокий стартовый уровень экономики, богатство природных ресурсов, отсутствие политических и правовых препятствий для капиталистического развития. Кроме того, в рамках промышленной системы имели место синергетические эффекты. Рокфеллер стал очень богатым человеком только после того, как возникновение автомобильной промышленности в США открыло перед его нефтяной компанией золотые возможности. Сельскохозяйственная собственность не стояла в стороне от ведущих американских плутократов, да и в Великобритании к 1880-м годам самые большие состояния были связаны уже не с землей, а с финансами, владением прессой или торговлей золотом и бриллиантами. С другой стороны, городская недвижимость была весьма востребована в качестве капиталовложения.

На всем "Западе" (за исключением, пожалуй, России) в 1870-е годы зародилось "новое", иерархически дифференцированное богатство. Под мегафортунами скрывалась прослойка, состоящая из простых миллионеров и полумиллионеров. Эта элита имела иной культурный стиль: Старые деньги" стали жаловаться на "новых богачей", которые выставляли свое богатство напоказ, вульгарно и бездумно подражая аристократическим манерам. И еще кое-что было новым. В 1830-1840-х годах богатые люди с демократическими и даже радикальными политическими взглядами существовали в США при президенте Джексоне, во Франции в период Июльской монархии, в Англии после принятия билля о реформе 1832 года, в Германии до 1848 года. Но теперь, не позднее 1880-х годов, сложилась классическая плутократия fin de siècle. Политический либерализм был в значительной степени расколот внутри себя, поскольку богатство фактически предполагало представительство интересов денежных воротил консервативными и праволиберальными партиями. Далеко не все богатые и сверхбогатые ни в Европе, ни в США были ярыми пропагандистами консервативных ценностей. Но "радикальный плутократ" стал противоречием в терминах.

Богатство в Азии

Как и в США, в Азии почти нет крупных состояний, возраст которых превышал бы максимум два столетия. Условия формирования частного богатства были иными, чем в Европе и неоевропах. В Китае до маньчжурского завоевания 1644 г. не было наследственной землевладельческой аристократии, а крупные поместья вообще были нетипичны; образование, а не собственность, было критерием принадлежности к элите. На государственной службе можно было стать преуспевающим, но не впечатляюще богатым, и лишь немногим удавалось сохранить свое состояние в семье на протяжении многих поколений. Самыми богатыми людьми в цинском Китае XVIII - начала XIX в. были либо представители высшей маньчжурской знати (например, князья, жившие в Пекине во дворцах, расположенных вокруг череды внутренних дворов), либо купцы, имевшие государственную монополию (соль, кантонская торговля), либо банкиры из провинции Шаньси. В XIX веке к ним присоединились посредники, торговавшие в рамках системы договорных портов, - так называемые компрадоры. Социальный престиж купцов был гораздо ниже, чем у ученых чиновников, но они могли предаваться роскоши, которую последние осуждали как парвеню, а также заботились о том, чтобы использовать свои деньги для приобретения земельных владений, титулов и образования сыновей. Династическое накопление огромных состояний было редкостью, оно чаще происходило среди китайских купцов, налоговых фермеров и владельцев шахт в колониальной Юго-Восточной Азии, например, в Батавии, где этнические китайцы активно участвовали в экономике с начала XVII века. В 1880 г. семья Khouw, чьи предки переселились туда из Китая в XVIII в., была одним из крупнейших землевладельцев в Батавии и ее окрестностях и жила в роскошном доме по одному из лучших адресов города. В самом Китае богатство старались держать в тайне, чтобы не вызывать зависти властей; усадебная архитектура - самые заметные расходы европейской аристократии и их американских подражателей - почти не играла никакой роли. В позднеимперском Китае "богатые люди" не были образцом для остального общества. Более того, хотя маньчжурская императорская семья занимала самый большой дворцовый комплекс в мире, богатства "принадлежали" скорее многотысячному императорскому клану, чем царской семье из десяти-двадцати человек.

В Японии, с ее совершенно иной социальной структурой, результат был аналогичным. Аристократы-самураи, хотя и резко отличались от "простолюдинов", редко были богаты в европейском понимании: большинство из них жили на наследственное жалованье, выдаваемое феодальным князем (даймё), который один имел право повышать налоги в своих владениях, и на низкое жалованье за выполнение административных функций. Объективное обнищание многих самураев, а еще больше - их субъективное переживание этого, породило недовольство старым режимом Эдо, которое нашло политическое выражение в 1860-х годах в Реставрации Мэйдзи. Однако, в отличие от довольно строгой китайской империи, период Эдо до самого конца оставался периодом показного потребления. В японском варианте "королевского механизма", который Норберт Элиас проанализировал для двора Короля-Солнца, реальные правители ранней современной Японии, дом Токугава, приручали территориальных князей, заставляя их регулярно проводить время при дворе сёгуна в Эдо (Токио). Эдо был большой сценой, на которой князья и их свита соревновались друг с другом в демонстрации самых шикарных зданий, праздников, подарков и наложниц. Многие экономные князья, понимая, как это отразится на их финансах дома, оказывались на грани разорения в результате этого состязания в великолепии. После выплаты самурайского жалованья и расходов на содержание двора в казне большинства из них почти ничего не оставалось. Поэтому немногие крупные аристократические состояния дожили до эпохи Мэйдзи. Феодальные князья, лишенные власти после 1868 года, потеряли свои земли в обмен на определенную компенсацию, а самурайский статус был упразднен всего за несколько лет. После 1870 г. Япония стала гораздо более "буржуазной" страной, чем Пруссия, Англия или Россия. Состояния, приобретенные в ходе индустриализации (в том числе на основе купеческих богатств периода Токугава), не образовывали высший класс "богатых", а частная показуха также была сдержанно ограничена. Например, считалось неприличным выставлять напоказ свое богатство в виде вычурных частных зданий.

В Южной и Юго-Восточной Азии богатство традиционно находилось в руках князей. Европейское колониальное вторжение сузило возможности обогащения как для них самих, так и для придворной аристократии. В то же время оно открыло новые возможности в торговле. Например, некоторые бенгальские купеческие семьи после 1815 г. сколотили большие состояния, как и ряд хлопчатобумажных фабрикантов в Западной Индии после 1870 г. Во многих местах Азии и Северной Африки корпоративные активы имели значение, подобное значению церковной собственности в Европе до Реформации и Французской революции. Кланы и роды, храмы различных видов, буддийские монастыри, мусульманские святыни, благочестивые фонды (вакф) владели и сдавали в аренду земли, защищенные от государственных поборов, или контролировали и приумножали крупные денежные суммы. В XVIII и XIX веках частное накопление часто оказывалось в руках религиозных или этнических меньшинств, обладавших разветвленными деловыми сетями: Евреи, парсы, армяне, греки в Османской империи, китайцы в Юго-Восточной Азии.

Мы пока слишком мало знаем о финансовом положении таких купеческих династий - индийских махараджей, малайских султанов, филиппинских землевладельцев или тибетских монастырей, чтобы проводить предметное сравнение с Европой или США. Ясно одно: эти элиты вели жизнь, которая находилась между комфортом и роскошью. Но нигде в Азии аристократическое или буржуазное богатство западного образца не принималось за образец, и, кроме индийских дворов и японских княжеских домов в Эдо до середины XIX в., демонстрация роскошного потребления не имела особого значения. Это объясняется не только тем, что азиатские общества были беднее; материальный успех в целом играл меньшую роль в формировании их культур.

Виды бедности

На нижнем конце социальной лестницы различия между бедными, на первый взгляд, не очень велики. Однако при ближайшем рассмотрении открываются все возможные различия. В 1900 году новаторский социальный исследователь Чарльз Бут выделил в одном только Лондоне пять категорий среди менее "обеспеченных". Решающим критерием достатка был постоянный наем одной или нескольких домашних слуг, даже в съемном жилье. Отсюда через градации "потрепанного дворянства" лежал долгий путь к откровенной нищете. Если возвышение богатых и сверхбогатых капиталистов обеспечило XIX веку особое место в истории богатства, то как он выглядит в истории бедности?

Бедность и богатство - категории относительные, культурно специфические. Например, в Африке к югу от Сахары владение землей было гораздо менее важным критерием, чем контроль над зависимыми лицами. Многие правители в доколониальной Африке обладали едва ли большим запасом богатства, чем их подданные. Они отличались количеством жен, рабов, животных, размером амбаров. Богатство означало доступ к рабочей силе, что позволяло перейти к показному потреблению и пышному гостеприимству. В Африке бедняками считались люди, чье жизненное положение делало их особенно уязвимыми и которые практически не имели доступа к чужому труду. Самыми бедными были незамужние и бездетные, особенно если физические недостатки делали их неспособными к труду, а также, несомненно, рабы (хотя их часто хорошо кормили). В одних африканских обществах существовали институты, обеспечивавшие защиту от бедности, в других (в том числе в христианской Эфиопии) не было ничего, что можно было бы назвать таковым. Доколониальная "заботливая Африка" со всеобъемлющей общинной жизнью - это романтический миф. Более высокая ценность контроля над людьми, чем собственности на землю, не была особенностью Африки, поскольку богатство обычно рассматривается с точки зрения доступа к ограниченным ресурсам. Так, статус российских магнатов до освобождения крестьянства в 1861 году измерялся скорее крепостными или "душами", чем размерами их владений, а примерно в то же время в Бразилии значимость землевладельца зависела от количества его рабов. В Батавии начала XIX века ни один европеец, желающий считаться с кем-то, не мог позволить себе вызвать подозрение в том, что он скупится на количество своих черных рабов.

В обществах скотоводов - не только в Африке, но и в Передней Азии, от Анатолии до Афганистана и Монголии - богатство измерялось размером стада. Передвижной образ жизни исключал накопление сокровищ, а также инвестиции в долговечные постройки. Европейские представления о бедности и богатстве применимы ни к кому в меньшей степени, чем к кочевникам. Это постоянно порождает клише о том, что они особенно бедны, о чем рассказывают многие путешественники, побывавшие среди африканских скотоводов, монголов или бедуинов. На самом деле кочевое существование было (и есть) особенно подвержено риску. Оно все чаще вступало в конфликт с интересами земледельцев, подвергалось опасностям засухи и нехватки продовольствия. Пастухи первыми страдали в неурожайные времена: потерявшие стадо не имели средств к существованию, а после окончания засухи не могли вновь подняться на ноги.

На юге Африки уже перед Первой мировой войной бедность стала приобретать форму, знакомую по густонаселенным обществам Европы и Азии: безземелье, а не физическая немощь стали основной причиной материальных лишений, как правило, в результате захвата земли поселенцами при поддержке государства. Однако города здесь играли совсем иную роль. Если в Европе, по крайней мере в первой половине XIX в., бедность в городе была более заметной и, возможно, более значительной, чем в деревне, то африканская бедность "творилась" (и творится до сих пор) прежде всего в сельской местности. Вполне вероятно, что жители трущоб в Йоханнесбурге чувствовали себя более обеспеченными по сравнению со своими родственниками в деревне. Крайности структурной бедности встречались не столько среди физически способных мужчин-мигрантов в городах, сколько среди членов их семей, оставшихся в районах, куда до 1920-х гг. часто еще трудно было добраться с помощью помощи при голоде. Тем не менее сохранение связей с родственниками в стране имело свои преимущества: беднейшие слои населения в растущих городах Африки были теми, для кого возвращение в деревню во время кризиса уже не представлялось возможным. В таких крупных регионах мира, как Африка и Китай, мало свидетельств того, что жизнь "бедняков" в течение XIX века хоть сколько-нибудь заметно улучшилась.

Бедность наиболее прочно укоренилась в городах, где был представлен весь спектр доходных групп - от нищих до сверхбогатых промышленников, банкиров и землевладельцев. В любом случае социальные исследования находились на начальном этапе своего развития, и профили доходов и уровня жизни были разработаны только для городских районов. В английских городах перелом наступил примерно в 1860 году, когда постепенно улучшился рацион питания низших слоев населения и начала снижаться доля людей, находящихся в наихудших жилищных условиях (по статистике, более двух взрослых на спальню), отчасти благодаря развитию новых пригородов для рабочего класса. Однако даже в одной из самых богатых стран мира бедность среди городских низов отнюдь не исчезла. Число мужчин, пригодных к труду, проживающих в британских работных домах, является хорошим индикатором масштабов крайней городской бедности, и в период между 1860 годом и Первой мировой войной значительного снижения этого показателя не произошло. То же самое можно сказать и о численности лиц, относящихся к категории «бродяг».

Невозможно дать количественную оценку глобальной бедности для XIX века. Мы редко имеем представление о пропорциях между Европой и другими цивилизациями. Измерение доходов практически невозможно для очень бедных слоев населения, даже в городах. Минимальные данные существуют только там, где заработная плата выплачивалась и фактически фиксировалась в нижней части доходной лестницы. Тогда мы узнаем, например, что в период с 1500 по 1850 год реальная заработная плата неквалифицированных строительных рабочих в Стамбуле, мусульманской метрополии на европейской земле, следовала общей тенденции в крупных городах к северу от Средиземноморья. И только после 1850 года они стали отставать от нее. По другой оценке, незадолго до 1800 года реальная заработная плата (измеряемая в пшеничном эквиваленте в день) рабочих Стамбула и Каира превышала заработную плату в Лейпциге и Вене и была значительно выше, чем на юге Индии или в дельте Янцзы. Важно не исходить из общего превосходства "Европы" над "Азией". Необходимо различать регионы, род занятий, социальное положение, пол. К концу XVIII века уровень жизни неквалифицированных рабочих-мужчин в Лондоне или Амстердаме был уже значительно выше, чем в крупных китайских городах, а в XIX веке этот разрыв значительно увеличился. При сравнении более развитых районов Китая с теми регионами Южной и Восточной Европы, которые остались нетронутыми индустриализацией, контраст не столь разителен.

Попрошайничество и благотворительность

Постепенное становление государства всеобщего благосостояния в Германии и некоторых других европейских странах к концу XIX века не должно заслонять того факта, что во многих регионах мира это была эпоха продолжающейся и по-новому мотивированной благотворительной деятельности в пользу бедных. В Европе известно множество случаев, когда помощь бедным, финансируемая местными властями, шла рука об руку с частной благотворительностью; сочетание этих двух видов деятельности было различным, как и мотивы, которыми они руководствовались. В царской империи, например, не было ничего, что можно было бы назвать государственной системой помощи бедным (как это было в Англии в соответствии с Законами о бедных до их отмены в 1834 г.); альтруизм крупных землевладельцев и государственных чиновников, вряд ли масштабный, был отчасти обусловлен желанием подражать западноевропейским образцам социальной ответственности. Контрастные примеры за пределами Европы связаны в основном с филантропическими ориентациями в мусульманском мире. В Египте сохранялась древняя традиция благотворительности, но не в показных проявлениях (что ислам запрещал), а вне поля зрения общества. Это была моральная обязанность, которую часто брали на себя благотворительные учреждения. Эта характерная для мусульман практика заставляла многих европейских наблюдателей рассказывать истории о богатых нищих. Но и в Египте в XIX веке государство все чаще брало на себя задачу помощи бедным.

Не стоит преувеличивать различия между Западной Европой и Северной Америкой, с одной стороны, и мусульманским миром - с другой. Ни в том, ни в другом случае не было линейного развития государства всеобщего благосостояния; семейные или общинные формы помощи сосуществовали наряду с новыми государственными институтами. То, что египетское государство по сравнению с "западным" не смогло побороть попрошайничество в городах, было связано с терпимостью общества к нищим (как в царской России). Конечно, Египет по многим параметрам отличался от Северной Европы: (1) более низкий уровень экономического развития означал, что государство выделяло меньше средств на помощь бедным; (2) богадельни использовались как временное жилье, а не как работные дома английского типа; (3) помощь бедным приобрела колониальный характер с появлением миссионеров, а после оккупации в 1882 г. англичане начали осуществлять довольно скудные инициативы; и (4) бедные никогда не исчезали с общественной арены, а активно отстаивали свои права, в отличие, например, от городских низов Англии, которые с 1860-х гг. считали помощь бедным и особенно попрошайничество постыдными и унизительными.

Отсутствие попрошайничества - очень редкое явление в истории, и до ХХ века оно, скорее всего, никогда не достигалось. Следует иметь в виду, что в XIX веке попрошайничество еще рассматривалось как нормальная часть социального существования. Оно всегда было достаточно точным индикатором бедности или даже нищеты, но одновременно и чем-то другим: особым видом паразитической экономики, часто со сложной (в Китае даже гильдийной) организацией и, как правило, в пределах допустимого со стороны властей. Викторианский термин "преступный мир" здесь редко уместен. В Европе XIX века социальный тип изгоя без гроша в кармане, находящийся на полпути между "харди-гурдистом" из "Винтеррейза" Франца Шуберта (1828 г.) и бродягой-деклассантом Чарли Чаплина (создан в 1914 г.), еще не был рационализирован или ограничен категориями общественных служб социального обеспечения. Борьба за существование на нижних уровнях была еще заметна.

9. Глобализированное потребление

Как в городе, так и в стране крайняя бедность может быть определена как состояние постоянного недоедания. За порогом голода, который не убивает, но и не ослабевает, диапазон колебаний не так велик, как в других сферах потребления. Богатый человек, чей месячный доход в сто раз больше, чем у бедного, питается не в сто раз лучше. Как показал Фернан Бродель, различия между кулинарными системами разных цивилизаций имеют большее значение, чем вертикальные, проходящие внутри соответствующих обществ. Столы обеспеченных людей были более разнообразными, более свежими и питательными, их обычно обслуживали профессиональные повара, но, как правило, существовали в рамках одной и той же кулинарной системы. Таким образом, с точки зрения глобальной истории можно сделать лишь некоторые обобщения.

Наибольшее взаимодействие между пищевыми привычками континентов произошло еще в XVI веке, когда в результате "Колумбийского обмена" европейские культуры и животные попали в Новый Свет, а американские - в Азию и Европу. Этот ранний современный обмен не касался только редких предметов роскоши: он изменил экономику сельского хозяйства и садоводства, оказав огромное влияние на производительность и привычки потребления во многих частях мира. Картофель, появившийся в Европе незадолго до 1600 г., потребовалось около двухсот лет, чтобы стать основным продуктом питания в таких странах, как Германия, Нидерланды или Великобритания. Гораздо раньше появились сорта риса с более высокой урожайностью, что значительно увеличило его производство в Юго-Восточной Азии и Китае. В то же время, когда картофель пересек Атлантику, из Манилы в Китай попал сладкий картофель, который сразу же стал средством борьбы с голодом, в Поднебесной появились кукуруза, табак и арахис, а перец чили, который сегодня занимает центральное место в кухне Сычуани и Хунани, был привезен из Нового Света. После того как за несколько десятилетий все эти новшества были усвоены, кулинарная система Китая не претерпела дальнейших серьезных изменений.

Корень маниока американского был распространен в районах Африки, находившихся под португальским влиянием, а в последней трети XIX века благодаря инициативам как коренного населения, так и колониальных властей был завезен во многие другие районы континента. Сегодня это, безусловно, самое распространенное съедобное растение в тропических странах Африки. Спустя несколько столетий после того, как растения американского происхождения впервые пересекли океан, они под влиянием новых потребностей и применений вошли в обиход в Старом Свете. Примером может служить арахис, который, вероятно, впервые был одомашнен в Бразилии и широко использовался в Перу инков. Он был завезен в Китай и вскоре стал там основным источником масла для жарки. Затем, в XIX веке, его стали выращивать в США в качестве корма для животных, пока люди не поняли, что он может заменить хлопок на плантациях, опустошаемых вредителями. В настоящее время арахис прочно вошел в кулинарные традиции многих стран Азии и Западной Африки, а со временем арахисовое масло стали ценить и в Европе за его способность выдерживать высокие температуры. В целом использование тропических масел стало одним из важнейших приобретений XIX века, причем не только в кулинарии, но и в производстве мыла и косметики. Огромное развитие международной аграрной торговли сделало тропические продукты доступными даже там, где они не могли быть акклиматизированы в местных условиях.

Кулинарная мобильность

Кулинарные системы различаются в зависимости от того, какие инновации они приобретают. Наиболее ярко это проявилось в таких странах, как США, где практически все привычки питания пришлось импортировать. Новые вкусовые пристрастия пришли на их берега вместе с великими миграциями XIX века: Итальянцы появились в Калифорнии с середины века золотой лихорадки и вскоре мигрировали из Италии в другие регионы США. Они привезли с собой твердую пшеницу - основу для приготовления макаронных изделий. Таким образом, международное распространение итальянской кухни началось задолго до всемирного триумфа пиццы.

География диетических влияний не совпадает с распределением политической и экономической мощи. Например, китайцы, которые уже в XVI веке продемонстрировали готовность учиться у других, а в политическом плане были сильно ослаблены насильственным открытием своей страны в ходе Опиумной войны, не потеряли уверенности в собственной культуре. Поначалу они не видели причин для того, чтобы перенимать западное влияние в своей кухне. Ситуация несколько изменилась после 1900 г., когда в городах стали популярны три "белых" продукта с Запада (произведенные в Китае, а зачастую и китайскими компаниями): белая мука, белый рис и белый сахар. В 1860-х гг. в крупных городах открылось несколько европейских ресторанов, а начиная с 1880-х гг. посещение одного из них в Шанхае - с белыми скатертями, серебряными столовыми приборами и "китайской кухней в западном стиле" - стало демонстративным заявлением состоятельных китайских семей. В целом, однако, состоятельные китайцы продолжали проявлять необычайно скудный интерес к западной кухне и западным потребительским товарам в целом. Япония, которая во многих других отношениях оказалась чрезвычайно восприимчивой к Западу, в XIX в. приняла мало кулинарных заимствований; одним из главных исключений стало увеличение потребления мяса.

С другой стороны, еще со времен Марко Поло многочисленные европейские путешественники, миссионеры и кантонские купцы знакомились с китайской кухней и писали о ней отчеты. После открытия Китая в 1840-х годах сотни иностранцев познакомились с ней в ресторанах договорных портов и в предложениях своих частных поваров. Те, кто не мог или не хотел питаться им регулярно, не жалели средств и усилий, чтобы обеспечить себя европейской пищей и деликатесами. За пределами Китая долгое время не было возможности попробовать китайские блюда. Почти никто из европейцев и американцев не решался зайти в местный китайский квартал, чтобы попробовать киоски быстрого питания или забегаловки, которыми пользовались рабочие-эмигранты. Марк Твен, в свое время работавший журналистом, был одним из первых на Западе, кто описал опыт еды палочками за пределами Азии. Первый китайский ресторан, появившийся в Европе в 1884 г., можно было посетить в рамках ярмарки здоровья в Южном Кенсингтоне; за его открытие отвечал сэр Роберт Харт, влиятельный ирландский генерал-инспектор Китайской императорской морской таможни. Но гастрономический успех Китая у западных потребителей был еще в будущем. Он начался постепенно в 1920-х годах в Калифорнии и стал глобальным явлением только после 1945 года. Что касается западной кухни, то только в последней трети ХХ века она начала оказывать заметное влияние на привычки питания за пределами роскошных отелей и западных анклавов Восточной Азии, и то в виде промышленных товаров массового производства.

В конце XIX века "колониальные товары" все чаще стали появляться в европейских продовольственных магазинах. В Лондоне и крупных провинциальных городах Англии на протяжении всего XVIII века можно было купить тростниковый сахар, чай и другие экзотические продукты в ряде специализированных магазинов; нигде больше в Европе продукты и деликатесы из-за рубежа не играли такой важной роли. Ост-Индская компания превратила англичан в нацию любителей чая, особенно после того, как в 1784 г. была резко снижена пошлина на чай. К 1820 году они потребляли тридцать миллионов фунтов чая в год. Единственным экзотическим импортом, изменившим привычки за пределами узкого круга роскошных блюд и напитков, был сахар. Уже в XVII-XVIII веках спрос на тростниковый сахар привел в движение динамику плантационной экономики Карибского бассейна и Бразилии, а также трансатлантической работорговли. Но только в конце XVIII века, не в последнюю очередь в качестве подсластителя чая, он достиг уровня массового потребления. Однако настоящий рост произошел в XIX веке: мировое производство сахара удвоилось в период с 1880 по 1900 год и еще раз удвоилось в период с 1900 по 1914 год. Считается, что доля сахара в средней калорийности питания британцев за столетие выросла с 2% до 14%. Как утверждает в своей влиятельной книге антрополог Сидни Минц (Sydney W. Mintz), сахар фактически стал пищей для бедных, быстрой энергетической подпиткой для ослабевающей рабочей силы индустриальной Великобритании. Такая популярность сахара была возможна только потому, что его реальная цена в розничных магазинах постоянно снижалась.

Сахар может производиться только в виде тростника в тропиках и только в виде свеклы в умеренных широтах. Соль, напротив, может добываться различными способами и поэтому более тесно связана с конкретной местностью. То же самое относится и к животноводству, которое, как и убой скота, было местным промыслом; для этого достаточно было ограниченного срока хранения мяса в свежем виде. Одной из основных тенденций развития пищевой промышленности в XIX веке стала индустриализация производства мяса, вскоре превратившаяся в трансконтинентальный бизнес. Среднее потребление мяса в Западной Европе начала века медленно снижалось, и эта тенденция сохранялась то тут, то там в течение всего XIX века, иногда маскируясь под падение стандартов и ожиданий: в действительно тяжелые времена парижские бедняки ели кошек. Однако не позднее середины века потребление мяса среди низших классов Европы стало расти: Английские семьи рабочего класса в период с 1860-х по 1890-е годы удвоили потребление мяса, доведя его до более чем одного фунта на человека в неделю. Японцы, которые в остальном придерживались кухни Токугава, в период Мэйдзи были обращены к употреблению мяса. Хотя отдельные группы населения, такие как самураи и борцы сумо, употребляли его и до 1866 года, только в последней трети века люди в целом убедились, что внушительная сила Запада отчасти объясняется потреблением мяса и что вегетарианская диета недостойна "цивилизованной" нации.

Расширение спроса привело к тому, что в период с 1865 по 1892 г. поголовье крупного рогатого скота в Европе росло быстрее, чем население, в то же время животноводство развивалось на западе США, в Канаде, Аргентине, Парагвае, Уругвае, Австралии и Новой Зеландии. В 1876 году говядина впервые была отправлена рефрижераторным судном в Европу, а в 1880-х годах новая технология позволила Аргентине и Австралазии экспортировать мясо в больших количествах. После 1900 года, когда все большая часть колоссального производства США была поглощена внутренним рынком, Аргентина стала крупнейшим в мире экспортером мяса. Однако непосредственной причиной стало желание британского правительства поставлять консервированное и замороженное мясо для своих войск, участвовавших в войне в Южной Африке. Настоящий и продолжительный бум аргентинского экспорта в Европу начался только в 1907 г., когда за дело взялись американские мясокомбинаты, обладающие более совершенной технологией глубокой заморозки. Это была первая важная инвестиционная связь между США и Аргентиной, которая до этого момента в большей степени принадлежала к британской сфере экономического влияния. С другой стороны, доступ на американский рынок по-прежнему был закрыт для аргентинских производителей. Романтические социальные типы, такие как американский ковбой или аргентинский гаучо, были мобильным пролетариатом глобальной мясной индустрии.

Скотоводы "Дикого Запада" все чаще становились поставщиками гигантских чикагских скотобоен. На юге города возникло то, что стало одной из его туристических достопримечательностей: индустриальный ад для скота и свиней, который расцвел, как только заработала железная дорога. Только районы скотобоен Буэнос-Айреса с их огромными грудами черепов и костей были более драматичными в качестве некрополей животных. Индустриализация производства продуктов питания началась во время Гражданской войны в США, когда резко возрос спрос на новое сухое молоко и мясные консервы. Чикаго заполнил этот пробел для северных штатов, став вторым "свинополисом" рядом с Цинцинатти. Его комплекс скотобоен мог одновременно перерабатывать 21 тыс. голов крупного рогатого скота и 75 тыс. свиней, так что к 1905 году здесь было уничтожено в общей сложности 17 млн. животных. Не случайно одна из самых резких литературных атак на американский капитализм, роман Эптона Синклера "Джунгли" (1906 г.), происходит на чикагских скотобойнях, которые автор, используя натуралистические приемы Золя, изобразил как дантовское инферно. Быстро став бестселлером, роман вызвал у многих читателей отвращение к мясу, и спрос на него временно упал. Вполне возможно, что средний американец на Среднем Западе на рубеже веков потреблял 4000 калорий в день, в то время как в английских семьях рабочего класса на одного человека приходилось около 2400 калорий. Эта эпоха мясных излишеств, ставшая новым явлением во второй половине XIX века, породила американское прославление стейка, не имевшее аналогов ни в какой другой культуре питания, кроме аргентинской.

Универмаг и ресторан

Индустриализация производства продуктов питания в западном мире - ее начало можно отнести к 1870-м годам в Германии - была связана с другими изменениями в обществе. Растущая занятость вне дома женщин из рабочего класса и нижней части среднего класса сокращала время на домашний труд и увеличивала потребность в готовых продуктах питания. Такие продукты могли попасть к конечному потребителю только через транслокальные системы распределения. Это предполагало, помимо фермерских продаж, периодических рынков, местных мясников и пекарей, существование бакалейных магазинов, которые, в свою очередь, нуждались в оптовых торговцах, обеспечивающих их продуктами. Однако эта новая тенденция распространилась по Европе лишь к концу века, причем со многими пробелами и неравномерностью. Во многих сельских районах снабжение неместными продуктами на протяжении всего периода оставалось в руках разносчиков и разъездных торговцев. В этом отношении механизмы сбыта существенно не отличались от китайских, где наряду с разветвленными цепочками посредников действовали периодические районные рынки. Переход от рынка к магазину (а иногда и к потребительской кооперации) был необходимым сопутствующим фактором индустриализации и интернационализации производства продуктов питания.

Самым впечатляющим новшеством в торговле XIX века стал универмаг. Как никакая другая форма розничной торговли он опирался на стандартизированное массовое производство многих предлагаемых товаров. Универмаги открывали новое торговое и социальное пространство, предоставляя сцену для мира товаров и очаровывая публику своеобразной всемирной ярмаркой в миниатюре. Первые такие магазины появились в Париже в 1850-х годах. Философ и историк культуры Вальтер Беньямин сделал их центральной темой (наряду со знаменитыми аркадами) в своем анализе культуры французского капитализма. Париж не был портовым городом или международным перевалочным центром, как Лондон или Гамбург, или центром промышленности, как Нью-Йорк или Берлин. Во Франции массовое промышленное производство еще не вытеснило кустарное в той степени, в какой это произошло в США; промышленность и ремесла встретились в парижской культуре потребления. Великая эпоха парижских аркад пришлась на 1830-1840-е годы, тогда как золотой век универмага пришелся на Belle Époque между 1880 и 1914 годами. Лондонские универмаги, появившиеся через несколько лет после парижских, были еще более бескомпромиссны в своей программе собрать под одной крышей все самое необходимое: не обошлось даже без похоронного отдела. Чарльз Дигби Харрод построил свой магазин в 1880-х годах как нечто среднее между бизнесом и клубом. В Нью-Йорке первые универмаги открылись раньше, чем в Лондоне, настолько раньше, что парижское влияние можно исключить. Именно в 1851 году Александр Т. Стюарт построил на Бродвее пятиэтажный мраморный дворец в стиле ренессанс и положил начало архитектурному соперничеству, в котором вскоре приняли участие такие новообразованные города, как Чикаго. Однако универсальный магазин не сразу прижился во всем развитом мире. В Германии 1875-1885 гг. стали периодом старта, когда в борьбу вступили семьи Вертхайм, Тиц, Карштадт и Альтхофф, а такие архитектурные шедевры, как Кауфхаус в стиле ар-деко в саксонском городе Гёрлиц, смогли выдержать сравнение с магазинами в крупнейших городах. В Вене, еще одном крупном европейском центре потребления, универмаг лишь на рубеже веков вытеснил крупные магазины с более специализированным ассортиментом товаров.

В Токио универмаги появились к концу периода Мэйдзи. Начало было положено в 1886 году, когда в одном из старых шелковых магазинов впервые стали продавать и западную одежду. Впоследствии в крупных магазинах появилось много новшеств: в них были установлены первые в городе телефоны, дебютировали женщины-ассистенты (традиционно в рыночных лавках или за прилавками стояли только мужчины). Первый большой торговый дворец западного образца распахнул свои двери в 1908 году. Но была и другая новинка - многомагазинный крытый рынок "канкоба" ("место для поощрения промышленности"), соединивший в себе принцип восточного базара и парижских аркад, что указывает на глобальный "молл" сегодняшнего дня. Однако во втором десятилетии ХХ века полноценные универмаги вытеснили в Токио эти крытые рынки-базары.

Еще одно новшество, которое ассоциируется с XIX веком, - ресторан - на самом деле не является европейским изобретением. Скорее, можно говорить о полигенезе этого вида коммерческого общественного питания. Два признака отличают ресторан от многочисленных трактиров, таверн и гостевых домов, существовавших с давних времен во многих странах. С одной стороны, он создал высококачественную кухню, ранее присущую только дворам и элитным частным резиденциям, и сделал ее доступной для всех, кто может за нее заплатить; он демократизировал высокую кухню. С другой стороны, ресторатор был независимым бизнесменом, предлагавшим товар и услугу, не связанным узами гильдии или корпорации. Мир, в котором еда была не биологической потребностью, а художественной страстью, возник там, где и сегодня находится его центр - в Париже. Но за сложными вопросами истории культуры скрывается относительно обыденный процесс. Французская революция уничтожила королевский двор со всем его кулинарным великолепием и лишила работы частных поваров раскулаченных аристократов, бежавших из страны. Таким образом, появилось новое предложение для нового рынка: городская буржуазия, обладающая достаточной покупательной способностью, открыла для себя кулинарное искусство. В течение XIX века эта публика становилась все более интернациональной: одной из главных достопримечательностей французской метрополии для нового туризма класса люкс была ее непревзойденная гастрономия. Рост общественного питания не ограничился дорогими ресторанами высшего класса, а распространился вплоть до забегаловок в рабочих кварталах. Свою роль сыграли и особенности национальной культуры. По всему побережью Ла-Манша насчитывалось 26 тыс. рыбных лавок, которые использовали тысячу тонн масла для жарки в неделю. Время, когда треска впервые была соединена с картофельными полосками, затерялось в тумане времени, но, видимо, это произошло в 1860-х годах. Впоследствии это блюдо стало любимым для британского рабочего класса, способствуя формированию его идентичности и символизируя национальные достоинства на тарелке.

Коммерческие рестораны хорошего качества, безусловно, существовали в Китае и ранее, поэтому утверждение французов об "изобретении" ресторана имеет под собой шаткие основания. Расцвет частной гастрономии пришелся на поздний период династии Мин, в основном на XVI в., когда новые богатства и бум внешней торговли привели к своеобразной эмиграции значительной части городской культуры. Развивающаяся культура питания сумела пережить потрясения XVII века, и сообщения и литературные источники последующего периода свидетельствуют о разнообразном кулинарном ландшафте, включавшем общественные рестораны любого уровня качества и цены, от простых уличных грилей до чайных домиков и специализированных пансионов и больших банкетных залов. В Китае раннего Нового времени сословная и иерархическая сегрегация была гораздо менее выражена, чем в европейском или японском обществе, а границы между народной и элитарной культурой были более проницаемыми. Более того, городские резиденции богачей с их павильонами и внутренними двориками были более скромными, чем гостиницы и особняки знати в Париже или Лондоне. Поэтому лучшие повара могли попасть в общественное достояние раньше, чем на Западе. То, что произошло во Франции после революции, стало к тому времени само собой разумеющимся в Китае.

А Япония? Там зарождение ресторана относится к XVIII веку. Вплоть до XIX века в японском обществе и культуре сохранялись ярко выраженные статусные различия. Поэтому различные виды ресторанов в более явной форме, чем в Европе и, тем более, в Китае, служили социальными маркерами и выразителями отличий. Первый китайский ресторан, совсем экзотический, открылся в Японии в 1883 г., а западных было очень мало. Таким образом, "тонкие различия" в гастрономическом мире были налицо. Итак, ресторан был параллельным изобретением в Восточной Азии и Европе; первая явно лидировала, но нет никаких доказательств того, что Европа переняла ресторан у Китая так же, как в XVIII веке вдохновилась китайским садоводством.

Изменение привычек питания и потребления сопровождалось появлением новых форм маркетинга, в которых США были мировым лидером, а за ними следовала Германия. В 1880-е годы зарождался и продвигался на рынок марочный продукт, стратегии которого планировались подобно военным операциям. Швейная машинка "Зингер" и травяной ликер "Ундерберг" в характерной бутылке были на заре маркетинга, ориентированного на бренд. Он мог развиваться потому, что серийное производство предметов массового потребления стало технически возможным. Если раньше большинство потребителей не знали, откуда взялся тот или иной товар (если только они не покупали его непосредственно у производителя), то теперь их окружали названия и логотипы сигаретных фирм, производителей мыла или суповых консервов. Брендинг и патентное право стали частью новой эры организованного массового потребления. Ни один товар не олицетворял этот переломный момент в истории культуры и экономики так ярко, как липкая коричневая жидкость, которую химик Джон Стайт Пембертон запустил в продажу в Атланте 8 мая 1886 года как лекарство от похмелья и головной боли: Кока-Кола. Продажи резко возросли с 1 500 галлонов в 1887 году до 6 750 000 галлонов в 1913 году.

Кока-кола принадлежала к первому поколению промышленных продуктов питания и напитков, которое возникло в 1880-х годах в США и вскоре привело к созданию корпораций и в Европе. Основные продукты, от кетчупа Heinz до кукурузных хлопьев Kellogg's и маргарина Lever's, были созданы в лаборатории. Фирменные товары быстро распространялись по всему миру, так что к началу нового века в отдаленных китайских деревнях можно было встретить нефтяную лампу, горящую маслом от рокфеллеровской Standard Oil Company, а также западные искусственные удобрения и сигареты. Еще одним элементом нового маркетингового комплекса, сыгравшим решающую роль в расширении сферы его влияния, стал бизнес почтовых заказов. Это тоже американское изобретение: оно казалось очевидным, учитывая размеры страны и изолированность многих ее ферм. Не последнюю роль сыграло и развитие железных дорог, а доставка тяжелых посылок почтовой службой США после 1913 года еще больше упростила дело.

Складывается ли из всего этого новое "общество потребления"? В начале 1980-х гг. историки заново открыли для себя потребителя и тем самым скорректировали, или расширили, взгляд на историю, который слишком узко фокусировался на производственных достижениях индустриализации. Они показали, что маховики человеческой деятельности питаются маслом потребностей и конкуренции, гедонизма и моды. Это не только интересно для истории культуры, но и важно для объяснения экономического прогресса. Ведь только достаточный уровень спроса мог (и может) перевести импульсы к рационализации производства в макроэкономические процессы роста. Когда же возникло общество потребления? Если под ним не понимать то же, что и под обществом достатка (в котором почти все стремятся к потреблению как к самоцели), если иметь в виду только существование ориентированных на потребление социальных слоев за пределами крошечной традиционной элиты, то Англия XVIII в., несомненно, квалифицируется как общество потребления. Опять же, конечно, можно задаться вопросом, нельзя ли уже сейчас назвать Китай периода примерно с 1550 по 1640 гг. обществом потребления , и не подходит ли этот термин и для раннего современного Стамбула. Очевидно, что покупательная способность широких слоев населения за пределами императорского двора и чиновничьего аппарата была налицо. И вопреки клише о том, что мода была европейской причудой XVIII века, неизвестной в Азии того времени, можно отметить, что частота жалоб консерваторов-традиционалистов на разрушение нравов свидетельствует о том, насколько сильно размывались официальные портновские коды.

Ханнес Зигрист определил идеальный тип "общества потребления" следующим образом: «Относительно высокое благосостояние не сосредоточено в руках небольшой элиты. Существует минимальная степень гражданского равенства и политических прав, широкий средний класс, социальная мобильность и конкуренция. Определенный плюрализм ценностей, трудолюбие, трудовая этика, стремление к благам из мирских, но отчасти и религиозных побуждений являются общепринятыми и понимаются как законные. В сельском хозяйстве, промышленности и торговле существует разделение труда и определенная степень рационализации. Семья ориентирована вовне по отношению к труду, профессиональной деятельности, извлечению прибыли; существует хорошо дифференцированная институциональная и правовая система, рациональное знание, допускающее и поощряющее расчетливое и калькулируемое поведение, культурный аппарат, способствующий взаимопониманию производителей, закупщиков и потребителей товаров и определяющий трактовку покупки и потребления. Деньги функционируют как общее средство обмена».

Большинство элементов этого определения, вероятно, применимо к Китаю эпохи Мин, хотя эта страна не получила дальнейшего развития в этом направлении и, как и многие другие, в XIX в. была оттеснена Европой. В Европе и Северной Америке, напротив, сформировалась долгосрочная динамика в направлении идеального типа Зигриста. Вопрос о том, насколько это подчеркивает или сглаживает национальные культурные различия, широко обсуждался в ХХ веке в связи с так называемой американизацией. Для глобальной истории наиболее интересен вопрос о том, насколько остальной мир уже в XIX веке перенял евроамериканские цели и модели потребления. Ответ на этот вопрос не может быть общим, а должен идти на примерах.

Креольская элита новых латиноамериканских республик сформировала, пожалуй, самую сильную потребительскую ориентацию на Европу. Британский текстиль хлынул в регион сразу после обретения независимости, и задолго до появления железной дороги поезда мулов доставляли британские хлопковые товары из портовых городов на плоскогорья и в высокогорные долины Мексики и Перу. Двадцати-тридцати лет хватило, чтобы насытить латиноамериканские рынки британскими товарами. Через города в асьенды и шахты внутренних районов страны поступало мало импорта. Однако зажиточная элита все больше и больше привыкала к европейскому образу жизни. В отсутствие местного производства престижные символы западного прогресса приходилось импортировать из Англии и Германии, Италии и Франции, а все чаще из США. Ассортимент варьировался от станков, французского вина и английского пива до карет, очков, велосипедов и мрамора для роскошных зданий богачей. Жилберто Фрейре считает, что в начале XIX века богачи в Бразилии пытались подражать ранее презираемым протестантским еретикам Великобритании, нося искусственные протезы.Небольшое меньшинство латиноамериканских потребителей культивировало показной европейский образ жизни, в котором испанские модели обычно играли незначительную роль или не играли вообще. С середины века это стало заметно и в облике такого города, как Буэнос-Айрес, с его торговыми бульварами, гранд-отелями, салонами и кондитерскими. Переориентация на европейские образцы сопровождалась новым видом расизма: булочник африканского происхождения менялся на настоящего французского патисье, а учитель фортепиано, который до этого часто был чернокожим, теперь привозился из Европы. При этом социальная модернизация прошла мимо большинства населения. Спрос все больше финансировался за счет доходов от латиноамериканского экспорта в Европу (кофе, медь, гуано и т.д.).

Одежда всегда является хорошим индикатором потребительских предпочтений. В Латинской Америке, особенно в странах с многочисленным коренным населением, общество разделилось на крестьянство, одевавшееся, как в колониальные времена, и горожан, для которых было важно отграничить себя от "нецивилизованных" сограждан. Метисы тоже придавали большое значение портновским маркерам, таким как ботинки из полированной кожи. В других сферах материальные культуры города и деревни быстро отдалялись друг от друга. Идентификация латиноамериканских аристократов с цивилизацией и товарами Англии и Франции достигла своего апогея в Belle Époque, примерно на рубеже веков. Приравнивая прогресс к Европе, они были безоговорочно готовы интерпретировать иностранные товары как символы современности. Их экспортные экономики были в то же время импортными обществами, в любом случае занимая периферийное положение в международном порядке. Поскольку растущее благосостояние не опиралось на отечественное промышленное производство, вся городская жизнь Латинской Америки приобретала европейский отпечаток: импортировались не только одежда и мебель, но и знаковые культурные институты современной Европы: ресторан, театр, опера, бал. Из Франции переманивали лучших поваров, и в 1910 г. на официальных торжествах в Мексике по случаю годовщины независимости не было подано ни одного блюда местной кухни. В Лиме гольф и скачки стали навязчивой идеей. Железнодорожные вокзалы строились как точные копии парижских и лондонских образцов.

Олицетворением подражания стало ношение тяжелой английской мужской одежды в тропических и субтропических зонах. Уже в Индии англичане пришли к выводу, что это необходимо. Около 1790 года генерал-губернатор лорд Корнуоллис разрешил себе обедать в рукавах рубашки, но уже через два десятилетия стало само собой разумеющимся, что представители колониальной элиты должны правильно одеваться на обед в присутствии туземцев даже в сильную жару, а в 1830 году чиновникам Ост-Индской компании было запрещено носить индийскую одежду на публике. Подобные обычаи вскоре распространились и в Латинской Америке. В Рио-де-Жанейро и многих других городах, независимо от температуры и степени влажности, джентльмены должны были появляться в костюме пингвина: черный фрак, накрахмаленная белая рубашка и белый жилет, галстук, белые перчатки и шляпа; исчезновение цвета и орнамента из моды мужской европейской аристократии в период примерно с 1780 по 1820 год ранее привело к появлению нового жилетного стиля обобщенной функциональности, где одежда уже не могла выражать социальный ранг и личную идентичность. Дамы затягивали себя в корсеты и укутывались в слой за слоем тяжелого материала. До конца 1860-х годов кринолин был непременным атрибутом хорошего бразильского общества. Такое мученичество было ценой цивилизованности.

Тропическим культурам, в которых даже высшие слои общества не привыкли носить закрытую одежду европейского или ближневосточного образца, предстояло пройти долгий путь, прежде чем они достигнут того, что считается "цивилизацией". Христианские миссионеры неизменно настаивали на том, чтобы тело было прикрыто, и прививали своим подопечным викторианские представления о стыде. На обширных территориях планеты, например на островах Тихого океана, это привело к «довольно полному переодеванию региона». Король Чулалонгкорн, реформатор Сиама, приложил все усилия, чтобы заставить своих подданных носить застегнутую одежду, и к началу ХХ века городское население было полностью одето. В Лагосе в 1870-1880-х годах небольшая группа африканцев, ориентированных на Запад, в рясах и пышных женских костюмах, создала общественную жизнь, в центре которой были посещение церкви, балы, концерты и крикет. Ганди, великий виртуоз символической политики и друг бережливости, впоследствии обратил процесс вспять: поздневикторианский денди, которого мы видим на его ранних фотографиях, превратился в харизматичного "голого факира", как его прозвал Черчилль. Однако нигде за пределами Европы атрибуты ее цивилизации не перенимались так верно и некритично, как в Латинской Америке; нигде, кроме, пожалуй, Египта хедива Исмаила (р. 1863-79), фетишизм потребления не был так велик.

Культурное сопротивление было сильнее в Западной и Восточной Азии. Султан Махмуд II предписал западную одежду для высшей османской бюрократии, и военные также перешли на западную форму. При этом речь шла вовсе не о внутреннем усвоении европейского отношения к моде, а о внешнем изменении общественной одежды, которое практически не выходило за пределы двора и высшей администрации. На улицах Стамбула мужчины долгое время продолжали носить традиционные костюмы, а женщины до 1870-х годов не фотографировались в европейской одежде; иностранное влияние проявлялось, как и на протяжении веков, только в использовании новых материалов, таких как французский или китайский шелк. Европейская одежда стала популярной и культурно приемлемой лишь в последней четверти XIX века. Иностранные ткани не следует рассматривать как сознательное заимствование из другой культуры. Там, где европейский импорт в значительной степени уничтожил местное текстильное производство, часто не было другого выхода. В 1880-х годах из Марокко - еще не колонии - поступали сообщения о том, что почти все носят хлопчатобумажные изделия, привезенные из-за границы.

Япония, в отличие от Латинской Америки, не имела колониального прошлого с Европой. До 1853 г. контакты с иностранцами были невелики и не распространялись на японское общество в целом. Позднее, особенно после того, как в результате реставрации Мэйдзи 1868 г. произошли системные изменения в государственном устройстве, страна открылась Западу и начала модернизацию, заимствовавшую непосредственно из Европы и вторично из США новые организационные формы для государства, судебной системы и экономики. Однако столь масштабная структурная европеизация не сопровождалась де-японизацией частной жизни: люди не отказывались, например, от традиционной одежды. Правда, по указу Государственного совета в 1872 г. высшие лица государства Мэйдзи, включая самого императора, стали одеваться в рясу, шляпу или мундир, а с 1880-х гг. к этому переходу присоединились и низшие чиновники. Но традиционная одежда сохранила свое место в доме, поскольку ранний и дорогостоящий шквал вестернизации одежды уступил место умеренному "усовершенствованию" кимоно. Привязанность к привычному была еще более самоутверждающей в других сферах материальной культуры. С другой стороны, видимо, довольно рано возникло пристрастие к кожаной обуви, особенно если она скрипела и "пела" при ходьбе. Те, кто хотел соединить традицию с прогрессом, носили традиционную одежду плюс кожаную обувь - это сочетание до сих пор популярно среди буддийских монахов в разных частях Азии. Шляпа стала универсальным символом буржуазных манер, государственные служащие носили ее напоказ точно так же, как адвокат в Африке или Индии или зажиточный рабочий по воскресеньям в польском промышленном городе Лодзь. В 1920-х годах Кемаль Ататюрк безжалостно навязал туркам шляпы, запретив феску, которая была введена в 1836 г., в более раннюю эпоху попыток модернизации, как символ стремления государства к реформам. До того, как шапка стала обязательной - она была запрещена для немусульманских меньшинств в Османской империи, - младотурецкие революционеры предпочли явно антиосманскую "кавказскую" шапку.

В Китае сопротивление иностранным моделям потребления было еще более сильным, чем в Японии, и западная одежда впервые получила признание только в результате военных реформ династии Цин в начале 1900-х годов. На фотографиях и кинокадрах времен националистических протестов 1919 года, известных как "Движение четвертого мая", видно, как профессора и студенты Пекина, политически радикально настроенные и часто знакомые с европейской культурой, маршируют в длинных до пола костюмах традиционных ученых. Брюки и пиджаки, окончательно завоевавшие эти же круги в 1920-х годах, традиционно носили только крестьяне и простые солдаты. Группы китайских купцов, которые с середины XIX века поддерживали тесные связи с западными деловыми партнерами в Гонконге, Шанхае или других портах, в частной жизни оставались верны старым образцам и были бедными покупателями европейских предметов роскоши. Лишь в 1920-е гг. привлекательность этих предметов возросла в городах, но и то с нечистой совестью, рассматривавшей демонстрацию "империалистических" атрибутов как национальное предательство. В материковом Китае великое открытие городских потребителей европейским и североамериканским образцам вкуса, моды и поведения произошло только в середине 1980-х годов, на целое столетие позже латиноамериканских, но теперь уже благодаря внутренней индустриализации и широкому пиратству брендов.

Есть и примеры обратного эффекта: аккультурации европейцев к азиатским обычаям. В Китае и особенно в Индии это осуждалось со все большей строгостью как "переход на туземную почву", как преодоление расового статусного барьера. Адаптация в противоположном направлении также не одобрялась. Подобно тому, как "брючный негр" впоследствии стал объектом насмешек в Африке, многие англичане в XIX веке отказывались принимать индийцев в туфлях и костюмах, считая такое поведение наглым подражанием европейцам. Индийские средние классы должны были одеваться в индийском стиле, а дизайнеры-символисты Британской Индии придумывали особо "экзотические" костюмы для принцев, которых они любили рассматривать как феодальные музейные экспонаты. Так, один из махараджей, реформатор Саяджи Рао Гаеквад III из Бароды, прибыл в декабре 1911 г. приветствовать короля-императора Георга V на Императорский дурбар в Дели - роскошное собрание индийских сановников - в простом белом европейском костюме вместо восточных костюмов и украшений, в которых щеголяли другие принцы, и с тростью вместо положенного меча.

Обратная аккультурация была на повестке дня в Индии XVIII в., когда принятие индийского образа жизни было частым и приемлемым явлением. В XIX в. подобное все еще было возможно в Голландской Ост-Индии. В предыдущем столетии белые настолько ориентализовались, что англичане, захватившие Яву во время наполеоновских войн и удерживавшие ее до 1816 г., пытались остановить их отпадение от цивилизации, требуя от мужчин отказаться от наглого сожительства с туземками, а от женщин - от безделья, восточной одежды и разгрызания орехов бетеля. Нельзя сказать, что они были очень успешными. Если не сказать больше, то образ жизни европейцев и китайцев в Батавии стал еще более азиатским или, возможно, гибридным: они ели риджстафель, носили саронги (по крайней мере, дома) и предавались бесконечным полуденным перерывам.

Нельзя не подчеркнуть, что адаптация к европейской культуре очень часто была добровольным процессом; колониальные власти и миссионеры иногда помогали в этом, но это отнюдь не было правилом. Целый ряд примеров показывает, что европейская архитектура приживалась в Азии и Африке даже в условиях отсутствия колониальной или квазиколониальной зависимости. В XVIII веке император династии Цин поручил архитекторам-иезуитам построить для него летний дворец в стиле рококо на окраине Пекина. Вьетнамский правитель Нгуен Ань (после 1806 г. - император Гиа Лонг), объединивший Вьетнам после долгих лет смуты, построил цитадели по проекту знаменитого военного инженера и архитектора Вобана не только в своей новой столице Ханое, но и во всех крупных провинциальных городах. Планы строительства исходили от французских офицеров, которые, не имея официального контракта с Парижем, работали на императора, получая за это жалованье. Гиа Лонг предпочитал европейскую архитектуру традиционным для Вьетнама китайским стилям, поскольку признавал ее превосходство для своих целей. Французское влияние или даже отражение французского престижа не играли никакой роли в этом решении. Гиа Лонг был не подражателем Запада, а ранним "свободным покупателем" того, что предлагалось за рубежом. Хорошие отношения с католическими миссионерами не помешали ему присягнуть своим мандаринам и офицерам прежде всего на верность культу Конфуция.

И последний пример: На Мадагаскаре, который стал французской колонией только в 1896 г., европейские мастера-любители с 1820-х гг. разрабатывали образную архитектуру. Вначале было построено несколько скромных зданий для размещения миссионеров, но Жан Лаборд, искатель приключений, потерпевший кораблекрушение на острове в 1831 году, имел более широкие амбиции. В 1839 г. он построил новый дворец для королевы, умело сочетая местные стилистические элементы с неоготическими и укрепляя все с помощью европейских строительных технологий. На других общественных зданиях он разместил индуистские цитаты, выученные им в Индии. Позднее архитекторы ввели гранитные фасады, балконы, романские круглые арки. Получившийся официальный стиль придал неповторимый облик столице Антананариву, где придворные дамы носили одежду по последней моде из Парижа и Лондона. Несмотря на все это, Меринская монархия не принадлежала к числу ревностных самозападников эпохи; страна была закрытой после того, как ее несколько раз открывали для внешнего мира, а в отношении европейских намерений сохранялись глубокие подозрения.

Уровень жизни, понимаемый как совокупность материальных обстоятельств или мера физического благополучия, может быть частично одинаковым для больших дифференцированных обществ, но может также в огромной степени различаться по социальному и региональному признаку, а также по полу и цвету кожи внутри таких обществ. Эпидемиологическая ситуация, например, может быть очень схожей для всех членов общества, даже если между ними существуют большие различия в доходах; богатые были не в большей безопасности, чем бедные, перед лицом оспы и холеры. С одной стороны, уровень жизни в странах может быть грубо количественно оценен и выстроен в турнирную таблицу: "жизнь" в Швейцарии сегодня, несомненно, лучше, чем на Гаити. С другой стороны, разные общества и типы обществ оперируют разными мерилами: богатство рисоводов - это не то же самое, что богатство бедуинов или лавочников. Общества, а также социальные группы внутри них различаются по своим представлениям о "болезни" и по языку, на котором они говорят о ней. Некоторые болезни характерны для определенных эпох. Примерно в конце XIX века жители Центральной Европы жаловались на "неврастению" - состояние и термин, которые практически исчезли в современной медицине. Однако XIX век еще не знал термина "стресс", который был заимствован в 1930-х годах из области физики, из науки о материалах. Это, конечно, не означает, что люди в XIX веке жили "без стресса" по сегодняшним меркам. Но, независимо от того, идет ли речь о бедности и богатстве, болезни и здоровье, голоде и достаточном питании, категории, описывающие такие условия, являются относительными или, говоря модным выражением, "культурно сконструированными". Тем не менее, они относятся к осязаемым реалиям телесного и материального существования.

Девятнадцатый век, если рассматривать его в глобальном масштабе и в полном временном диапазоне, был, несомненно, эпохой улучшения материальных условий жизни значительной части населения Земли. Сегодня нам кажется вполне естественным скептическое отношение к прогрессу, лежащему в основе идеологии атлантического Запада со времен Просвещения, но это не должно быть настолько далеко, чтобы полностью перечеркнуть саму идею. Однако такое общее утверждение страдает некоторой тривиальностью. Более интересным представляется наблюдение, что далеко не все тенденции ведут в одном направлении, что, по сути, они часто противоречат друг другу. Примеров тому множество. В начале XIX века многие жители крупных городов имели более высокий доход, чем в деревне, несмотря на то, что зачастую жили в худших экологических условиях. В одном и том же обществе уровень жизни различался не только по шкале от меньшего к большему, он часто отражал разные экономические логики. Многие семьи рабочего класса жили лишь на грани выживания и поэтому не могли уйти от узкого временного горизонта; средний класс, владеющий собственностью и получивший образование, мог строить долгосрочные планы, опираясь на различные источники дохода. Или, например, в отношении питания: "длинный" XVIII век в Европе, который с точки зрения благосостояния иногда продолжался до 1840-х годов, был скудным веком, но начиная с 1850-х годов произошло заметное "перемещение" голода, поскольку возможность транспортировки продовольствия на большие расстояния сочеталась с усовершенствованиями в области консервации и хранения и зарождением перерабатывающей промышленности. Однако пример индийских голодовок показывает, что такое расширение циркуляции может иметь смертельные последствия для экономически слабых регионов, производящих продовольствие. Таким образом, жертвами прогресса становятся не только те, кто "остался позади" или не затронут инновациями. Беспрепятственное и непрерывное вторжение "современности" также может иметь пагубные последствия.

Многие аспекты уровня жизни не были затронуты в этой главе. Например, мало что лучше раскрывает характер общества, чем то, как оно относится к своим слабым членам: детям, старикам, инвалидам, хроническим больным. Поэтому необходимо рассказать об истории детства и старости. Лучшие из них покажут, насколько в XIX веке и после него повысились не только различные кривые экономического роста, но и шансы на выживание младенцев, физически и психически неполноценных людей - то есть стал ли мир более гуманным.

ГЛАВА

VI

. Города

1. Город как норма и исключение

Город" - это способ социальной организации пространства. Его трудно четко отличить от других способов. Город всегда находится в напряжении с чем-то другим, с "не-городом". Это может принимать различные формы: "деревня" с ее деревнями оседлых крестьян, пустыни и степи кочевников, мир крупных поместий и плантаций, где сосредоточена власть землевладельцев, или другой город в том же регионе, с которым может быть мирное соперничество, а иногда - как в случае Афин и Спарты, Рима и Карфагена - непримиримая вражда. Город легко узнать, если взять его в его специфической полярности с негородским. Но трудно сказать, каким условиям должно удовлетворять поселение, чтобы быть признанным городом. Стена плюс рынок плюс городской устав: ничего столь однозначного, как в досовременной Западной Европе, не существовало ни в других цивилизациях, ни в XIX веке. Количество жителей - ненадежный ориентир: две, пять, десять тысяч - что считать исходной цифрой? Даже национальные статистические бюро еще не пришли к единому мнению относительно международных критериев понятия "город", поэтому статистические сравнения часто оказываются весьма затруднительными. Существуют и другие проблемы определения. Многие историки ставят вопрос о том, можно ли вообще выделить "городскую историю" из других областей исследований: ведь почти все аспекты истории так или иначе отражаются в городах? Нет согласия и в том, следует ли рассматривать города как социальные поля с характерным индивидуальным профилем и характерным "духом" или же как взаимозаменяемые артикуляции всеобъемлющего процесса урбанизации. Городская история и история урбанизации стоят рядом друг с другом как две разные оптики. Одна из них фокусируется на физиономии конкретных городов, другая - на основной тенденции современной эпохи или даже человеческого расселения в целом.

Модели

Каждая цивилизация, формировавшая города, имеет свое представление о модели и свою терминологию для обозначения различных типов городов. Китайский дуси - это не то же самое, что греческий полис или английский тауншип, и за длительный период времени, в течение которого, например, на сайте Византия превратилась в Константинополь, а затем в Стамбул, могут возникнуть совершенно разные представления друг о друге. В разных культурах сложилось свое понимание "города" и "городской жизни". Таким образом, город - это концентрированное выражение той или иной цивилизации, место, где наиболее ярко проявляется творческий потенциал общества. Никто в XVIII или даже XIX веке не смог бы спутать Пекин с Агрой, Эдо (Токио) с Лиссабоном, Исфахан с Тимбукту. В городе легче понять, где ты находишься, чем в деревне. Городская архитектура яснее, чем что-либо другое, выявляет отличительные черты цивилизации, культурные черты становятся каменными. Только рост "мегаполисов" - одна из важнейших тенденций социальной истории второй половины ХХ века - лишил цивилизацию этой индивидуальности.

С другой стороны, даже для более раннего времени следует опасаться принимать за чистую монету модели городов, созданные географами и социологами. Говорить о китайском, индийском или латиноамериканском городе, как о неких базовых чертах, повторяющихся во всех случаях, имеет смысл только в том случае, если мы понимаем, что это радикально абстрагируется от многих конкретных случаев. Такие типы являются серьезным упрощением, они могут лишь очень неполно отразить изменения во времени - например, урбанизацию XIX в. - и поэтому дают нам слишком статичную и "эссенциализированную" картину. Кроме того, они не учитывают того факта, что вне зависимости от цивилизации города с одинаковыми функциями (например, порты или столицы) имеют общие черты, которые зачастую превосходят их различия. Особенно сомнительно рассматривать цивилизации как единые сферы общественного устройства, резко отделенные друг от друга. Отнюдь не факт, что "индийский город" можно найти в каждом уголке Южной Азии или что везде, куда бы ни приходили китайцы, они основывали поселения одного и того же типа. Городские формы - это не латентные "культурные коды", которые автоматически находят свое выражение в меняющихся условиях. Несомненно, существуют предпочтения к определенным видам городской жизни: Европейцы стремятся к центру города, североамериканцев он привлекает меньше. Но интереснее задаться вопросом, как определялись и достигались цели города в тех или иных обстоятельствах, чем просто принимать его характерную морфологию как данность. В "китайском городе", например, мы будем обращать внимание на то, что не является китайским.

Города являются узловыми точками связей и сетей. Они организуют окружающую их территорию. Либо рынок, либо всеохватывающий государственный аппарат, либо инициатива местных властей создают торговые сети, административные иерархии, федеративные объединения между городами. Ни один город не является островом, влияние "внешнего мира" проникает через городские ворота. В соответствии с устойчивой традицией западной, а также ближневосточной и исламской мысли, города - это fons et origo всей цивилизации. Современный путешественник стремился именно в них, они были его спасением от опасностей дикой природы. Как чужак или аутсайдер, он подвергался меньшей опасности, чем в деревне. Знания, богатство и власть были сосредоточены в городах. Они открывали возможности для жизни амбициозных, любопытных и отчаянных людей. В отличие от сельских общин, города всегда были "плавильными котлами". Из них управлялись империи или глобальные системы: международные финансы - из Лондона, католическая церковь - из Рима, мир моды - из Милана или Парижа. После падения цивилизации ее города часто остаются в памяти мифопоэтического потомства: Вавилон, Афины, Иерусалим храма Ирода, Багдад халифов, Венеция дожей. Город имеет премодернистское происхождение, но он же является и местом рождения современности. Города выделяются из окружающей среды тем, что занимают лидирующие позиции, обладают властью, являются относительно прогрессивными. Так было во все времена. Что нового было в XIX веке?

Мир камня

Не стоит недооценивать разнообразие форм городской жизни. Он простирается от первых городов-небоскребов - Чикаго вырвался вперед в 1885 г. с беспрецедентным семнадцатиэтажным зданием 4 - до самых мимолетных поселений. В XIX веке еще существовали передвижные города, напоминавшие кочующие очаги власти в средневековой Европе. Только основание в 1886 году императором Менеликом II Аддис-Абебы положило конец многовековому периоду передвижных столиц в Эфиопии, когда за правителем и аристократией следовало огромное стадо скота и до 6 тыс. рабов, перевозивших их домашнюю утварь и предметы культа. Строительство новой столицы должно было как можно более четко символизировать вступление страны в современность. После того как в 1896 году Менелик неожиданно разгромил итальянскую экспедицию в Адве, великие державы утвердили статус Аддис-Абебы и начали строить в ней посольства в европейском стиле. До конца XIX века короли Марокко тоже проводили больше времени в седле, чем в своих городских резиденциях; султан Мулай Хасан, на самом деле трудолюбивый мастер-строитель, в 1893 г. отправился в путешествие со свитой и персоналом численностью 40 тыс. человек. 6 Стоит ли считать такую практику архаичной по своей сути? Во всяком случае, в Китае, как и в царской империи или Великобритании, монархи по-прежнему имели летние и зимние дворцы. С 1860 года одна из крупнейших стран мира несколько месяцев в году управлялась из санатория: Симла (ныне Шимла) в предгорьях Гималаев. Весь аппарат британского вице-короля каждое лето отправлялся туда на караване и располагался в окружении живописных пейзажей. Правда, с 1888 года у представителя королевы-императрицы Виктории появился свой постоянный вице-королевский дом - замок, построенный в стиле английского позднего ренессанса.