Английский полицейский конца XIX в. рассматривал себя как действующего под властью общего права и неписаной конституции, в то время как его американский коллега считал себя скорее представителем "справедливости" в конкретной ситуации, в которой он действовал. Маршал" американского Запада был безошибочным воплощением этого типа. Он также часто был единственным местным представителем далекой государственной власти. Более характерным для мира XIX века было разделение труда между полицией и жандармерией или армией . Идея о том, что для поддержания правопорядка внутри страны не должны привлекаться военные, была новой максимой политической культуры лишь в небольшом числе стран. Полиция исторически возникла позже армии, появилась в результате функциональной дифференциации и играла менее заметную роль в процессах государственного строительства. Ее задача заключалась не столько в создании, сколько в управлении государственной монополией на легитимную силу.
Дисциплина и социальное обеспечение
Хотя в организационном плане государственные аппараты в XIX веке имели меньше возможностей для вмешательства, они иногда предпринимали действия в тех областях повседневной жизни, от которых (европейское) государство начала XXI века уже давно отступило. Это различие напрямую связано с определением преступного поведения. История свидетельствует о широком разбросе в зависимости от того, пытается ли государство навязать религиозный конформизм или, в той или иной степени, считает себя хранителем частной "морали" своих подданных и граждан. По крайней мере, в протестантской Европе - и особенно в Великобритании - в XIX веке наблюдалась заметная морализация государственных функций, а значит, и полицейской деятельности. В викторианской и эдвардианской Англии полиция и суды стали поистине одержимы "профилактикой порока", преследуя в первую очередь проституцию, гомосексуализм (или "содомию"), пьянство и страсть к азартным играм - не только для того, чтобы защитить от этих проступков благочестивое большинство, но и для выполнения морального долга по улучшению нравственного состояния населения. Уголовная система в большей степени, чем прежде, являлась инструментом добродетели, не без националистических амбиций сделать страну нравственно «пригодной». В 1859 году Джон Стюарт Милль в своем эссе "О свободе" предостерег от такого вторжения в частную сферу, а вскоре после начала века Карл Краус в австрийском контексте разоблачил противоречия "морали и преступности". Необходимость такой полемики свидетельствует о серьезности проблемы.
В колониях криминализация также служила средством изоляции и контроля. Так, например, власти Британской Индии причисляли людей к племенам и кастам, которые градировались по шкале "наследственной преступности". К концу колониальной эпохи, в 1947 году, до 3,5 млн. человек, или 1% всего населения страны, были отнесены к 128 преимущественно мигрантским "преступным племенам", которые в полной мере ощутили на себе всю силу государственного преследования. Фактическое поведение, в частности передававшиеся из поколения в поколение преступные обычаи, взаимодействовало с официальным клеймением, создавая устойчивое определение этого меньшинства, и в 1871 г. Закон о преступных племенах закрепил их положение по отношению к колониальному государству. Среди методов контроля над ними были полицейская регистрация, обязательное проживание в определенной деревне, принудительный труд на расчистке земель. Аналогии с цыганами в Центральной Европе очевидны. Преступные племена" не были чистой выдумкой увлеченных таксономией людей. Сейчас считается вероятным, что эти группы произошли от кочевых племен Центральной Азии, которых распад Могольской империи в XVIII веке привел к замкнутому кругу отчуждения.
Не предполагалось, что индейские "преступные племена" будут "образованными"; они находились вне сферы, в которой "цивилизация" представлялась возможной и желательной. То же самое могло произойти и там, где почти одновременно с поворотом к более жесткому принуждению политика криминализации стремилась частично обратить вспять последствия освободительной риторики. В Алабаме, ранее одном из крупнейших рабовладельческих штатов Юга, после Гражданской войны и периода Реконструкции, особенно с 1874 г., сформировалась преимущественно черная каторжная среда. Появились новые преступления, и после короткого периода свободы тюрьма стала представлять новую угрозу для чернокожего населения. В рамках новой "системы аренды каторжников" пенитенциарные учреждения, ориентированные на получение прибыли, стали предлагать дешевую рабочую силу для новых промышленных предприятий и шахт Юга.
Главным заимствованием Японии из европейского арсенала дисциплинарных средств стало представление о тюрьме как о месте надзора и воспитания. Это повлекло за собой серьезные изменения в уголовном законодательстве. В период Токугава многие заключенные оппозиционеры писали об ужасающих условиях содержания в примитивных темницах, подобных темницам во многих других странах мира. В то время не существовало общепризнанного уголовного кодекса; первые такие кодексы, еще мало подверженные влиянию Запада, появятся лишь в 1870 и 1873 годах. В ранних сводах правил эпохи Мэйдзи по-прежнему оговаривались детали телесных наказаний, например, количество ударов в зависимости от тяжести проступка. В 1870-х годах все большее распространение получает идея о необходимости введения полезного труда для улучшения субъективного состояния заключенного, и в 1880 году вступает в силу первый уголовный кодекс, составленный по западному образцу (фактически - французским юристом). Основным принципом теперь было то, что любое наказание должно иметь санкцию закона (nulla poena sine lege) и не должно варьироваться в зависимости от социального статуса. Также в 1880-х годах начались попытки сделать образование систематической частью тюремной жизни. В этом отношении Япония вскоре опередила европейские страны. Уголовная реформа стала одним из важнейших вопросов мировой политики, критерием того, является ли та или иная страна частью "современной цивилизации" и способна ли она на решительные действия. Например, на рубеже веков китайская интеллигенция, заботящаяся о будущем Китая, в целом выступала за создание "образцовых тюрем" в европейском или североамериканском стиле.
В какой степени государство XIX века уже было государством всеобщего благосостояния? Старая политика, направленная на "бедных и нищих", со временем была ликвидирована в Европе. Во Франции планы революции по финансированию системы социального обеспечения, основанной на равенстве, остались нереализованными. Больницы, хосписы и другие коммунальные учреждения, характерные для старого режима, продолжали существовать, но все чаще под патронажем частных благотворителей. Правительства стран Западной и Центральной Европы построили множество новых комплексов, зачастую намеренно размещая больницы по соседству с психиатрическими лечебницами или работными домами. Помощь бедным и социальная дисциплина были практически неразрывно связаны между собой. Инициатива независимых работников была жестко ограничена, пока им было отказано в свободе объединений. После 1848 года во многих странах континентальной Европы на этой основе стали создаваться профсоюзы, потребительские общества, взаимное страхование. В Великобритании "дружеские общества " с аналогичными целями существовали еще дольше. Государство стремилось к расширению своего контроля в большей степени, чем в прошлом, но расходы на социальное обеспечение к концу века заметно не выросли. В некоторых странах, например, в Англии, они фактически сократились, если оценивать их по доле помощи бедным в национальном продукте. Только после 1880 года правительства стали обеспечивать социальное обеспечение в целом, а не только отдельных групп населения, например, шахтеров, с помощью законодательных и административных мер, а также путем присоединения частных или церковных учреждений. Помощь бедным постепенно заменялась "государственными трансфертами" и обязательным национальным страхованием.
Стало появляться новое определение государственных задач, при котором страхование покрывало риски, связанные с оплачиваемым трудом. Страхование рабочих от болезней и несчастных случаев в Германском рейхе, введенное в 1883-84 гг. и дополненное в 1889 г. страхованием по инвалидности и старости, открыло дорогу на международный рынок. В то же время сугубо статистические решения, отдававшие зарождающееся государство всеобщего благосостояния в руки бюрократии и групп интересов, затмили альтернативные идеи социальной солидарности. Так, система социального страхования Бисмарка сопровождалась запретом профсоюзов и социал-демократических начинаний (Sozialistengesetz 1878 г.), одной из целей которого было ослабление фондов поддержки, автономно управляемых рабочим движением. Государство всеобщего благосостояния не возникло с самого начала как законченный пакет; Германии пришлось ждать до 1927 г., пока не появилось страхование от безработицы, созданное в 1907 г. в Дании и в 1911 г. в Великобритании.
Если рассматривать различные виды страхования и поддержки отдельно, то хронология перехода к финансируемой государством и бюрократически управляемой структуре правовых льгот представляется весьма неравномерной. Демократические страны не всегда развивались быстрее, чем авторитарные или полуавторитарные политические системы. Например, в демократической Франции эпоха социального страхования открылась только в 1898 году, когда была создана система страхования от несчастных случаев на производстве. Правительства различных европейских стран, а также вновь появившиеся небольшие группы "социальных экспертов" внимательно следили за тем, что делают другие, в том числе и по другую сторону Атлантики.
Это не привело к созданию единых систем. Скорее, за период с XIX по XX век сформировались три разных "мира": скандинавская модель, финансирующая социальное обеспечение за счет перераспределения; британская модель, основной целью которой было предотвращение бедности за счет налогового обеспечения; и континентально-европейская модель, финансируемая за счет индивидуальных взносов и более сильно ориентированная на социальный статус (как, например, привилегированное положение государственных служащих). Тем не менее, можно сказать, что нигде в мире, кроме Европы и Австралазии, традиционные муниципальные, филантропические, религиозно-церковные и официальные меры помощи бедным не эволюционировали через собственную динамику в новое понимание задач государства. В США, где частная благотворительность пользовалась большим уважением, а расходование налоговых поступлений на нужды бедных считалось расточительством, было много местных примеров заимствования европейского опыта, но комплексные программы социального обеспечения были развернуты только в 1600 1930-х годах. Япония, в других отношениях так быстро последовавшая за Европой, тоже не торопилась с созданием социального государства; только в 1947 г. она последней из крупных индустриальных стран ввела страхование по безработице. Во многих странах контроль за нравственностью получателей социальных пособий оставался идеологическим пережитком XIX века.
С точки зрения всемирной истории государство всеобщего благосостояния относится к ХХ веку. Именно тогда в ряде экономически отсталых стран в результате необычного развития, связанного с государственным социализмом, были созданы комплексные (хотя и низкосортные) системы социального обеспечения. В Китае, который прошел этот этап после 1949 года, либерализация после 1978 года так и не привела к созданию новой системы защиты.
6. Самоукрепление: Политика периферийной обороны
Восприятие отсталости
Государство XIX века было государством-реформатором. Правда, в последние годы существования древнего режима некоторые правители и министры видели необходимость в повышении эффективности управления, а значит, в расширении доступа к ресурсам и, по возможности, в расширении базы народной лояльности. Примерами таких государств-реформаторов были Австрия при Марии Терезии или Иосифе II и, прежде всего, во время правления его брата Петра Леопольда, великого герцога образцовой для эпохи Просвещения провинции Тоскана (1765-90 гг.), а также Пруссия при Фридрихе Великом; Тюрго хотел заставить Францию последовать этому примеру; а после 1760 г. Испания Карла III предприняла общую реорганизацию (отнюдь не безуспешную в среднесрочной перспективе) своей огромной заморской империи. В Китае также было принято считать, что время от времени государство нуждается в методичном обновлении, последний такой ремонт бюрократического аппарата был проведен в 1730 г. императором Юнчжэном. В XIX веке импульс к реформам как никогда ранее исходил извне, поскольку международная конкуренция создавала необходимое давление. Конечно, внутренние реформы были связаны и с угрозой революции. События 1789 года показали, что промедление дорогого стоит, и подсказали, что реформы могут предотвратить нечто гораздо более радикальное. Неудавшаяся революция в отдельных случаях также могла заронить идею ответить на некоторые ее требования своевременными реформами. Революции 1848 года не остались совсем без последствий.
Однако наиболее характерные для XIX века реформы были вызваны ощущением национальной отсталости. Уже в 1759 г. Бурбоны провели реорганизацию испанской колониальной империи, призванную, в частности, развеять представления об отсталости Испании от других стран и завоевать уважение просвещенного общественного мнения в Европе. Ни одно из этих представлений не было сильнее того, которое сложилось в результате неудач в войне. В 1806 году, в год великого поражения от Наполеона, часть прусской властной элиты пришла к выводу, что выживание старого порядка зависит от процесса всестороннего обновления. Крымская война оказала такое же влияние на царскую империю, как и поражение Цинской империи в 1900 году, когда международные экспедиционные силы выступили против Боксерского восстания. Фактические реформы в каждом случае были разными, но в основе лежала идея о том, что деятельность государства должна быть более рациональной, в большей степени подчиненной уравнивающему влиянию закона. Проигранные войны, таким образом, порождали не только военные реформы. Широко распространилось мнение, что военный аппарат может быть хорош лишь настолько, насколько хороша гражданская структура государства, в которое он встроен. Это было ясно и прусским, и российским, и китайским реформаторам (в последнем случае - слишком поздно), перед которыми стояла задача превращения слабости в силу.
За этим стояло еще более общее представление. Никогда еще в истории столь малое число обществ не рассматривалось как мерило для многих других. Конечно, предпринимались довольно поверхностные попытки копировать внешние формы престижных государств и цивилизаций, как, например, Франция времен Короля-Солнца, нашедшая подражателей в значительной части континентальной Европы. Идея политического прогресса приходила в голову и людям раннего Нового времени. А до 1700 года Нидерланды, великий торговый и военный соперник Англии, казались образцом для подражания во многих сферах бизнеса, общества и политики. Но это были очень ограниченные представления о различиях, которые редко пересекали границы между цивилизациями. В XVII-XVIII веках энтузиазм иезуитов и некоторых финансовых теоретиков по поводу того, что они принимали за хорошо организованное и мудро управляемое китайское государство великих императоров Цин, не оказал в Европе большого преобразующего воздействия. Не имело долгосрочных последствий и открытие Османской империи для западноевропейских архитектурных и декоративных стилей в так называемый "тюльпановый век" (1718-30 гг.).
Девятнадцатый век принес нечто новое: западноевропейская цивилизация стала образцом для многих стран мира. Под "Западной Европой" подразумевалась прежде всего Великобритания, о которой к 1815 году почти повсеместно говорили как о самой богатой и могущественной стране мира. Несмотря на падение Наполеона и продолжающуюся политическую нестабильность, Франция также считалась частью этой западноевропейской модели. К ней постепенно присоединилась Пруссия, хотя ей потребовалось много десятилетий, чтобы избавиться от образа спартанского военного государства на восточной окраине цивилизации, величайший король которого, презиравший немецкую литературу и предпочитавший говорить по-французски, сам чувствовал себя там не в своей тарелке.
За пределами этого европейского ядра ничто так не определяло эволюцию государства в XIX веке, как усилия властных элит по противодействию динамике Запада путем превентивного заимствования элементов его культуры. Уже около 1700 года царь Петр I проводил такую политику, стремясь сделать Россию внутренне и внешне сильной, как по отношению к Западной Европе, так и против нее. Столетие спустя сопротивление наполеоновской Франции дало толчок первым шагам по оборонительной модернизации. Османская империя начала подобный путь еще при султане Селиме III (1789-1807 гг.), потрясенном экспансией России на юг при Екатерине II и вторжением Бонапарта в Египет в 1798 году. Однако его реформы натолкнулись на сильную внутреннюю оппозицию и не принесли значительных результатов. Менее спорными, а потому и более успешными были реформы армии, государственной службы, юстиции и образования в Пруссии, проведенные после 1806 года. Еще одной гранью этого момента мировой истории является начавшееся ровно в тот же период строительство военного государства под руководством Мухаммеда Али в Египте.
Успех египетской военной экспансии показал слабость Османской империи. Тот факт, что великие державы вынуждены были прийти на помощь против собственного вассала Мухаммеда Али, а Греция оказалась под их защитой и была фактически отторгнута от империи, подтолкнул султана и ведущих государственных деятелей в 1839 г. к смелой политике масштабных реформ, так называемому танзимату, который продолжался в течение четверти века. Его плодами стали создание системы образования (с подавлением некоторых исламских элементов), реформа государственного управления, правовые изменения, направленные на введение единого гражданства, постепенное ослабление дискриминации немусульман, а также реструктуризация бюджетной системы взамен разовых набегов и налогового обложения. Лица, возглавлявшие это движение в Возвышенной Порте, были знакомы с Западом по личному опыту и сформировали собственные представления о целях, масштабах и возможности частичной вестернизации в условиях Османской империи. Мустафа Решид-паша (1800-58), Али-паша (1814-71), Фуад-паша (1815-69) - ключевые представители поколения реформ - в то или иное время были министрами иностранных дел или послами в Лондоне или Париже. Группа людей, способных сочетать знания Востока и Запада, была очень мала, поэтому их инициативы носили ярко выраженный централистский и дирижистский характер. Динамика гражданского общества не стояла у истоков реформы. Но она могла развиться при благоприятных условиях, как только импульс реформ в Стамбуле создал для этого пространство. Такие города, как Салоники и Бейрут, стали тому впечатляющим подтверждением.
Реформы
Чувство отсталости, причины которого всегда можно найти, также лежало в основе многих реформ второй половины века. Между тем Запад, которым одновременно восхищались и которого боялись, не оставался неизменным. Особенно во второй половине 1860-х годов политические системы Великобритании, Франции, Пруссии и Австро-Венгрии претерпели заметные, хотя и не совсем революционные изменения. Повсюду государства были охвачены реформами. На окраинах Европы и за ее пределами неохотное осознание сиюминутного превосходства Запада и искреннее восхищение многими его цивилизационными достижениями по-разному сочетались с неуверенностью в реформируемости соответствующих национальных институтов. Нередко присутствовала и надежда на то, что базовые культурные ценности удастся как-то спасти и сохранить в новое время. Примерами в этом отношении могут служить российские реформы при Александре II, в центре которых были отмена крепостного права в 1861 году и реформа судебной системы в 1864 году; очень осторожные первые реформы в Китае после победы династии Цин над тайпинами в 1864 году; и прежде всего радикальное "переформатирование" Японии после 1868 года и ее "младший брат" - модернизация Сиама/Таиланда . В каждом из этих случаев серьезные дискуссии происходили в правящих кругах и во вновь формирующейся общественной сфере. Сравнительное исследование по ним еще предстоит написать. Но ключевыми вопросами были масштабы и интенсивность "вестернизации", а также вероятность ее осуществления. "Западники" сталкивались с "нативистами", будь то русские славянофилы или последователи ортодоксального конфуцианства. Правители, которые раньше мало беспокоились о подобных вопросах, теперь оказались перед рискованными политическими расчетами. Никакой опыт не помогал предугадать последствия перемен. Какова будет разумная цена? Кто окажется в выигрыше, а кто в проигрыше? Где можно ожидать сильного сопротивления? Какую защиту можно организовать в области внешней политики? Как следует финансировать реформы? Откуда возьмутся квалифицированные кадры для их реализации в различных слоях общества и географических регионах? В каждом конкретном случае ответы были разными. Но схожесть проблем означает, что в принципе кейсы можно сравнивать.
Все эти реформы относятся к истории государства, то есть как к истории распространения европейского государства по миру вдоль нескольких линий разлома и с многочисленными модификациями, так и к истории мобилизации внеевропейских государственных ресурсов в ответ на острые проблемы выживания, на периферийных позициях международной политики, глобального капитализма и распространения западноевропейской цивилизации. Стратегии существенно отличались друг от друга и сильно различались по степени успешности. Япония эпохи Мэйдзи по темпам и масштабам системных изменений была в своей собственной категории и стала образцом, вызывающим всеобщее восхищение, хотя и редко успешно копируемым. Оборонительная модернизация царской империи, напротив, была консервативной операцией удержания. В Османской империи период реформ вылился в новый абсолютизм при Абдулхамиде II, деятельность которого до сих пор является предметом научных споров. В Китае несколько попыток реформ (1861-74, 1898, 1904-11 гг.) не привели к реальному обновлению государства и общества. В Египте вестернизация при преемниках Мухаммеда Али закончилась банкротством государства и захватом власти колонистами (1882 г.).
Период "реформ" в Мексике с середины 50-х до середины 70-х годов также является частью этого контекста, но, как и Танзимат, он не привел к прорыву к прочным представительным структурам. Даже ведущий либеральный государственный деятель Бенито Хуарес (1860-72 гг.) после 1867 г. искал убежища в специальных авторитарных мерах. А Порфирио Диас, как и Абдулхамид II, захватил единоличную власть в середине семидесятых годов и продолжал ее осуществлять в первом десятилетии нового века. Однако еще до правления Диаса был принят целый шквал реформаторских законов, благодаря чему, по крайней мере, влияние церкви (главного противника мексиканских либералов) было ограничено, а принцип равенства (белых) граждан перед законом соблюдался. Ушел в прошлое отеческий надзор за жизнью со стороны светских и духовных властей. Еще одним примером пореформенного абсолютизма стала Россия Александра III (1881-94 гг.). Многие меры его убитого предшественника были отменены, и хотя успешные судебные реформы, являвшиеся одновременно выражением и гарантией развитой правовой культуры позднего царизма, были в основном сохранены, полномочия полиции были значительно расширены. Как и в Османской империи, российские власти теперь с большим скептицизмом относились к образцам Запада, особенно к его политическому либерализму. Царское правление стало более авторитарным, а внутренние репрессии - более жесткими.
Новые представления о будущем были связаны с реформами, но редко с самого начала. В случае с Османской империей только в третьем десятилетии Танзимата первоначальная идея реформ как своевременного восстановления шаткого равновесия сменилась перспективным видением окончательного нового порядка. Вместе с целью изменились и средства. Вместо гибкого сочетания старых и новых методов управления наступил более жесткий централизм и новая императивность, которая меньше заботилась о компромиссах с местными власть предержащими, чем на предыдущих этапах реформ.
Отложенная хронология конкретных проектов реформ позволяла им учиться друг у друга. Великие визири и государственные философы эпохи Танзимата все еще были знакомы с оригинальными западноевропейскими образцами; они имели в виду не только Францию и Великобританию. На руководство Мэйдзи уже могли оказывать влияние долгосрочные последствия прусских реформ, особенно в части усиления военной мощи. Оно видело себя в роли рационального покупателя, критически осматривающего коллекцию моделей из внешнего мира. Вряд ли кто-либо из малых стран Азии или Африки обладал такой свободой выбора. Например, Ахмад-бей (1837-55 гг.), восторженный реформаторский правитель Туниса, за неимением альтернатив создал свою армию с помощью французов, которые угрожающе приблизились к нему через границу в Алжире; помощь Великобритании не была бы воспринята в Париже благожелательно. Как только масштабы и успех японского обновления стали заметны в других странах, оно задало новый стандарт для других стран. Китайская элита по глубоко укоренившимся культурным причинам не могла признать превосходство Японии ни в военной области, ни где-либо еще. Но в последние годы цинского периода Япония, похоже, догнала, а некоторые сказали бы, перегнала Европу и Северную Америку в качестве наиболее привлекательной модели для подражания. В самое последнее время после победы над Россией в 1905 г. Япония привлекала внимание всей Азии как страна, разрушившая чары европейской непобедимости.
7. Государство и национализм
Сильное государство, слабое государство
В XIX веке сильное государство исчезло из политической теории, по крайней мере, в Европе. В период раннего модерна ведущие теоретики занимались вопросами максимально возможного укрепления государства, особенно монархий. Сильное государство рассматривалось как то, к чему следует стремиться, как средство обуздания анархических частных интересов, разрушения анклавов малой власти и целенаправленного стремления к общественному благу. В XVIII веке к обоснованию абсолютного правления добавились представления о просвещенных князьях и бескорыстных чиновниках; камерализм и "наука о государственной политике" (по-немецки: Polizeywissenschaft) предложили чертежи государственного строительства. Очень похожая картина наблюдалась в то время в Китае, где в политической культуре на протяжении двух тысяч лет происходило столкновение централизма и децентрализации. Старая традиция административной теории достигла нового расцвета в XVIII веке. Три великих цинских императора, правивших последовательно с 1664 по 1796 год, были энергичными и компетентными самодержцами, ничуть не уступавшими Фридриху II Прусскому или Иосифу II Австрийскому. Они очень широко определяли свою роль, но при этом неустанно стремились сохранить и повысить эффективность бюрократического аппарата. Государство допускало определенную свободу действий: оно ни в коем случае не было "тоталитарным" Левиафаном, о котором иногда говорят в старой синологии; оно допускало ниши рыночной экономики, но не как институциональное ограничение своей власти, а как щедрую милость со стороны непостижимо могущественного правителя.
Доктрины сильного государства в XIX веке уже не обсуждались публично. Даже наполеоновский режим, не чуравшийся пропаганды, не представлял себя самосознательно как современную командную систему. Либеральные попытки определить "пределы государственного действия" (Вильгельм фон Гумбольдт, 1792 г.) были нормой, по крайней мере, до второй четверти. Консерваторы не выступали открыто за неоабсолютистское правление "сверху вниз", но восприняли романтические идеи сословного устройства общества с особым акцентом на культурное лидерство дворянства. Социалисты и анархисты, между которыми не было принципиальных различий по этому вопросу, не развивали идеи о государстве; революция все равно очистит буржуазно-капиталистическую систему и создаст "царство свободы".
Недоверие к всемогущему государству выходило далеко за пределы либеральных партий того времени, но в реальном мире в распоряжении государства оказывалось все больше и больше средств. Такие разные либеральные мыслители, как Герберт Спенсер и Макс Вебер, считали, что должны предостеречь от нового крепостного права, вызванного гипертрофией государства, бюрократизацией и - по мнению Вебера - тенденцией капитализма к окаменению. Парадоксальным образом это накопление власти, долгое время недооценивавшееся в дискуссиях о государстве, получило сочувственное отношение в другой области - в националистических программах. Если самый реакционный монарх уже не осмеливался заявить: "L'État, c'est moi", то в обществе утвердилась идея, что государство - это нация: все, что служит государству, полезно и нации. Это вытеснило основу для легитимации государственной власти.
Национальное государство имело свой собственный вид причины: уже не законные притязания княжеской династии, уходящие корнями в глубины истории, не органическая гармония "политического тела", а то, что называлось национальными интересами. Кто определял эти интересы и воплощал их в политике - вопрос второстепенный. Пока политики, по крайней мере в Европе, следовали влиятельному пониманию национализма Джузеппе Мадзини, интересы страны - демократический порядок внутри страны, мир с другими государствами - казались одновременно достижимыми. Однако в третьей четверти века усилился скепсис в отношении такой утопической гармонизации (она будет временно возрождена в 1919 году с созданием Лиги Наций), и стало ясно, что национальное государство может сочетаться с совершенно разными политическими системами. Решающими стали два фактора: внутренняя однородность, выраженная на всех возможных уровнях интеграции - от языковой политики, религиозного единообразия до плотных инфраструктурных проектов, таких как сеть железных дорог, и способность к внешним военным действиям. Таким образом, национализм приобрел огромное значение для теории государства. "Чистая" теория государства возродилась только тогда, когда стали разрабатываться обоснования государства всеобщего благосостояния.
Разделенный национализм и государственная легитимность
Накопление государственной власти в течение столетия, прежде всего в его последней четверти, происходило глобально дифференцированно. Главной причиной этого стало крайне неравномерное распространение индустриализации. Если в период раннего модерна государства Евразии по большой дуге от Испании до Японии укреплялись одновременно и на сходных социальных основах, то в XIX веке накопление силы сосредоточилось в трех регионах мира, где разместились так называемые великие державы: Европа между Пиренеями и Уралом, Соединенные Штаты Америки и, с небольшим опозданием, Япония. Таким образом, усиление государства было отнюдь не прогрессом в эволюции человечества, а глобальным перераспределением дисбалансов. Ослабевшие или отстающие страны становились более уязвимыми. Империализм стал результатом этого разрыва в силе: слабые государства оказались под угрозой подрыва или даже порабощения. Европейцы в эпоху раннего модерна представляли себе "восточное" государство как сокрушительную деспотию, но это было совсем не так, даже в Китае с его мощной бюрократией. По иронии судьбы, азиатские правители XIX века теперь пытались компенсировать свою слабость, усваивая бюрократическую и централистскую энергию европейского национального государства.
Национализм разделился на две части. Одна половина стала доктриной сильных, компактных национальных государств Запада, преследующих совершенно особую повестку дня; другая половина появилась как оборонительная программа. Государства, уже утратившие независимость в результате завоеваний, после Первой мировой войны не могли поступить иначе, чем вести оборонительную националистическую борьбу в рамках колониального господства. В других случаях оборонительный национализм требовал политики самоусиления в максимально возможном количестве сфер. Таким образом, экспансивный и оборонительный национализм находились в диалектической взаимосвязи: каждый из них был способен на необычайные мобилизационные подвиги во имя солидарности между лично не знакомыми друг с другом людьми, на вовлечение в политику социальных групп, ранее не имевших возможности в ней участвовать.
Еще более общей была диалектика национализации и интернационализации. Вопреки своему самосознанию, национальные государства отнюдь не реализовывали свой внутренний потенциал в одиночку. Национализм как идеология и программа распространялся транснационально - по всей Европе, например, через идеи Мадзини или культ борца за национальную свободу, такого как венгр Лайош Кошут. Во второй половине XIX в. такой прямой трансфер утратил свое значение, поскольку различные национализмы реагировали друг на друга антагонистически. Однако консолидация национальных обществ и рост риторики отчуждения и превосходства были тесно связаны с увеличением числа и интенсивности трансграничных контактов на многих уровнях.
Национальные государства по-разному реагировали на это противоречие. Великобритания, например, долгое время воспринимала свою империю как нечто само собой разумеющееся, поэтому возможной стратегией было упростить ситуацию, рационализировав свое пестрое мировое присутствие и установив более тесные связи между отдельными колониями и материнской страной. Именно это и попытался сделать на рубеже веков, хотя и безуспешно, министр по делам колоний Джозеф Чемберлен: превратить слабосвязанную империю в некое сверхгосударство, федерацию преимущественно "белых" компонентов. Германский рейх находился в совершенно иной ситуации. Основанный в самый момент великого всемирного продвижения глобализации, он сразу же был вынужден адаптировать свою внешнеэкономическую политику к этим условиям. Он стал прежде всего промышленным и военным государством, потому что его политики и предприниматели использовали возможности интернационализации в национальных интересах.
Образцовые граждане и посреднические полномочия
Идея демократии, как прямой в понимании Руссо, так и косвенной в британской традиции, предполагала упрощение политических механизмов. Джереми Бентам, английский мыслитель эпохи Просвещения, придерживавшийся "утилитарных" взглядов, выразил это, пожалуй, яснее всех остальных, но основным моментом всех демократических программ было то, что подотчетное правление в современном мире требует устранения промежуточных властей. Люди и те, кто ими управляет, должны были встретиться друг с другом как можно более непосредственно. Связующим звеном между ними должно было стать представительство: либо демократическое, через процедуры выборов и делегирования полномочий, либо unio mystica, когда монарх или диктатор претендовал на то, что он олицетворяет нацию, а "народ" одобрял это утверждение путем аккламации или просто поддерживал его "виртуально". Таким образом, в принципе политическая система национальных государств опирается на национальную однородность и простоту конституционных механизмов.
Национальные государства или модернизирующиеся империи стремятся к дискурсивному упрощению, поскольку устанавливают и стремятся реализовать нормы "образцового гражданина". Во многих цивилизациях досовременные дебаты о политике велись вокруг способностей, добродетелей и благочестия образцового правителя. В центре современных дискуссий - идеальный гражданин, который определяется весьма разнообразно, но всегда должен находить баланс между преследованием личных интересов и служением нации в целом. Размышления о национальной идентичности или "цивилизованном поведении" - о том, как должен вести себя британец или француз, китаец или египтянин, что значит быть британцем или французом, китайцем или египтянином - были характерны для общественной жизни многих стран на рубеже веков. Они еще не достигли коллективных эксцессов ХХ века, когда "изменники родины", "классовые враги" и "расовые" меньшинства были обречены на физическую изоляцию и преследование.
Тем не менее, единая простота наций и "национальных организмов" оставалась иллюзией. Империи не могли избавиться от своей многонациональности, и ни одна из них не решилась на радикальный шаг - введение единого, "бесцветного" гражданства. Попытавшись создать единую национальную основу, они вскоре столкнулись с противоречиями, заложенными в самой их сути. В колониальных системах политическая иерархия не могла не быть сложной; почти всегда многие задачи, связанные с обеспечением порядка и суверенитета, приходилось делегировать. Это также означало, что колониальным правительствам иногда приходилось возлагать на других ответственность за обеспечение своего финансирования. В ряде колоний Юго-Восточной Азии компактные китайские меньшинства, объединенные в гунси (лиги или тайные общества), оказывали соответствующую помощь в качестве коллективных налогоплательщиков и монополистов (например, в торговле опиумом). Гунси не являлись частью формальной системы правления, однако государство не могло функционировать без них. Таким образом, даже в ситуации, когда демократическое участие ничего не значило, организованные интересы недавно созданного государства могли заявить о себе.
В гражданских обществах Запада идеал простого управления и маленького государства также продолжал испаряться. Между народом и правителями появились новые виды органов: уже не старые сословия, а бюрократии, политические партии (все более компактные организации или, как в США, местные "машины"), синдикаты, профсоюзы, всевозможные лобби и группы интересов, десакрализованные церкви, представляющие особые интересы, средства массовой информации, на которые оказывалось давление, чтобы освободиться и играть независимую роль. Рациональные и простые политические системы классического либерализма превратились в довольно сложные. К началу Первой мировой войны во многих странах, и не только в Европе, были посеяны семена тех корпоративистских элементов, которые выйдут на первый план в 1920-е годы.
ЧАСТЬ 3. ТЕМЫ
ГЛАВА
XII
. Энергетика и промышленность
Мало какая историографическая область в последнее время была столь инновационной и захватывающей, как (глобальная) экономическая история. Такие заветные фрагменты исторических преданий, как промышленная революция, подвергаются критической переоценке. Беспрецедентное внимание уделяется долгосрочным событиям на протяжении столетий и даже тысячелетий. Культура и смысл возвращаются в экономический анализ, "капитализм" перестает быть ругательным термином марксистской полемики, а реабилитация материальности побуждает даже убежденных исследователей дискурса и воображения обращаться к миру предметов и товаров. Проблема "глобального разлома", или "великого расхождения", интригует самые проницательные умы. Его масштабы, хронология и причины остаются предметом жарких споров, а консенсуса, похоже, не предвидится.
Поскольку почти все находится в движении, в начале третьей части книги уместно поместить очерк о промышленности и энергетике. Не стремясь к полноте, как это было в предыдущих главах "панорамы", этот очерк и последующие рассматривают заданную тему в более легком, игривом и избирательном ключе. Рассмотрение индустриализации в таком, более дискуссионном режиме, с меньшим объемом страниц и меньшим количеством ссылок, призвано донести до читателя два различных послания. Во-первых, некоторые вопросы слишком сложны, чтобы автор, не являющийся профессиональным историком экономики, мог с необходимой уверенностью предложить свое взвешенное решение; даже мировой историк не обязан иметь свое мнение по всем вопросам. Во-вторых, организация производства и создание богатства - это абсолютно важнейшие аспекты XIX века. В то же время было бы неоправданным редукционизмом представлять их как независимые переменные и как единственные источники динамизма, движущие эпоху в целом. Мы знакомы с подобными рассуждениями, в которых все сводится к "двойной революции" конца XVIII века. Они сохраняют определенную ценность. Тем не менее настало время децентрации промышленной революции.
1. Индустриализация
Если в 1910 г. значительная часть мира выглядела иначе, чем в 1780 г., то главной причиной физического преображения была промышленность. Девятнадцатый век ознаменовался распространением индустриального способа производства и связанных с ним особых форм общества. Но это не была эпоха равномерной, однородной индустриализации. Укоренится ли индустрия или не укоренится, начнется ли она с опозданием или даже не будет предпринята - все это зависело от сложного сочетания множества причин в конкретных локальных условиях. Из этих сочетаний складывалась новая глобальная география центров и периферии, динамичных и стагнирующих регионов. Но что такое индустриализация? Это, казалось бы, такое простое понятие продолжает вызывать дискуссии.
Противоречия
Хотя термин "индустриализация" вошел в обиход уже в 1830-х годах, а "промышленная революция", впервые зафиксированная в 1799 году, к середине 1880-х годов приобрела академическую респектабельность в англоязычном мире, историки так и не смогли договориться о точном его употреблении. Развернувшаяся среди специалистов дискуссия трудно поддается осмыслению. Дискутируется не один вопрос, а приходится неоднократно уточнять, о чем идет речь. Путаницу вносит и тот факт, что каждый из историков привносит свое понимание экономической теории. Например, одни рассматривают индустриализацию как процесс измеримого экономического роста, обусловленного в основном технологическими инновациями, а другие придают большее значение институциональным изменениям, считая их сопутствующим фактором или даже желая заменить термин "промышленная революция" на "институциональную революцию". Ученые, похоже, сходятся в основном по двум вопросам:
1. что экономические и социальные изменения, связанные с развитием промышленности, которые к 1900 г. были заметны на всех континентах, можно проследить на примере инновационного импульса, возникшего в Англии после 1760 г. (этого не отрицают даже те, кто считает этот импульс относительно недраматичным, а термин "промышленная революция" - преувеличенным); и
2. что индустриализация, по крайней мере на начальном этапе, всегда была региональным, а не национальным явлением.
Даже тот, кто подчеркивает значимость институционально-правовой базы, подобной той, что была создана национальными государствами в XIX веке, согласится с тем, что индустриализация тесно связана с обеспечением ресурсами в определенных местах и что она не обязательно характеризует все национальные общества в долгосрочной перспективе. К 1920 году лишь несколько стран в мире были "индустриальными обществами", и даже в таких частях Европы, как Италия, Испания или Россия, островки промышленного развития отнюдь не распространялись на все общество в целом.
Наиболее интересные дискуссии сегодня разворачиваются вокруг следующих вопросов.
Первое. Новые и сложные оценки фрагментарного статистического материала показали, что в последней четверти XVIII и первой четверти XIX века английская экономика росла медленнее и менее регулярно, чем утверждали до сих пор сторонники теории "большого взрыва". Оказалось, что трудно найти данные о резком ускорении темпов роста даже в таких "ведущих отраслях", как хлопчатобумажная промышленность. Но если индустриализация началась постепенно и шла мягкими темпами даже в свой "революционный" английский период, то возникает вопрос, в каких более древних преемственностях она зародилась. Некоторые историки возвращаются к средневековью, рассматривая "промышленную революцию" как один из нескольких скачков роста, произошедших с тех пор.
Во-вторых. Даже скептикам, стремящимся сделать промышленную революцию количественно незаметной, приходится сталкиваться с тем, что многочисленные свидетельства того времени рассматривают распространение промышленности и ее социальные последствия как наступление новой эры. Так было не только в Англии и европейских странах, которые вскоре пошли по аналогичному пути развития, но и во всем мире, где появление крупной промышленности, новых режимов труда и новой социальной иерархии имело ощутимые последствия. Поэтому при описании и анализе индустриализации мы всегда должны учитывать соотношение количественных и качественных факторов. Представители так называемой институциональной экономики, считающие себя не слишком радикальной альтернативой господствующей неоклассической теории, предложили полезное различие между "формальными" ограничениями экономической деятельности (прежде всего, контракты, законы и т.д.) и "неформальными" ограничениями в рамках соответствующей культуры (нормы, ценности, условности и т.д.). Такое более богатое и разнообразное представление об индустриализации, конечно, можно только приветствовать. Но есть опасность, что слишком большое количество аспектов и факторов перегрузит ее и заставит отказаться от изящества более "экономичных" объяснительных моделей.
Третье. Индустриализация обычно рассматривается как ключ к "особому пути" Европы в истории. Тот факт, что в конце XIX века в различных регионах планеты наблюдались беспрецедентные различия в уровне благосостояния и жизни, действительно можно объяснить главным образом тем, что многие общества начали переход к индустриальному обществу, а другие - нет. Но это может породить не одну проблему. Рассматривая причины европейского "чуда" (Эрик Л. Джонс), одни приходят к выводу, что Англия, Европа и Запад (или то, что считается здесь основным субъектом) располагали естественными географическими, экономическими и культурными предпосылками, которых не хватало другим цивилизациям - знакомая точка зрения, восходящая к исследованиям мировой экономической истории и экономической этики мировых религий, начатым Максом Вебером после 1900 года. Другие, наоборот, ищут аналогичные предпосылки в Китае, задаваясь вопросом, почему он не совершил сопоставимого прорыва в производительности труда. Если окажется, что предпосылки для индустриального развития существовали как в Китае, так и в Европе, необходимо будет объяснить, почему они не были реализованы в действительности. Все эти рассуждения находятся в тонком диапазоне между обоснованными числовыми догадками, антропологическими предположениями о поведении человека в различных "культурных" рамках и контрфактическими мысленными экспериментами.
Четвертое. В старых учебниках по индустриализации, как и в случае с Уолтом Ростоу, предполагалось, что одна национальная экономика за другой достигает "точки взлета", после которой она может двигаться по стабильному, ориентированному на будущее пути самоподдерживающегося роста. Определение хронологии "взлетов" позволило получить набор данных, обозначающих начало экономического модерна для различных стран, - приближение, которое полезно и сегодня. Менее убедительным представляется предположение о том, что по какой-то собственной внутренней логике стандартная модель индустриализации последовательно повторялась из страны в страну. В отличие от этого, экономическое ускорение в действительности всегда подпитывалось как внутренними (эндогенными), так и внешними (экзогенными) источниками; проблема заключается в определении пропорций в каждом конкретном случае. Поскольку ни одна догоняющая индустриализация не проходила без хотя бы частичной передачи технологий, можно говорить и о неизменной роли "транснациональных" связей. Ни один национальный или региональный процесс зарождающейся индустриализации никогда не был полностью самодельным и изолированным от окружающего мира.
Британия начала XIX века уже кишела технологическими шпионами из континентальной Европы и США, и есть много аргументов в пользу того, что (по крайней мере, до 1914 г.) широкая индустриализация не состоялась в таких странах, как Индия, Китай, Османская империя или Мексика, в основном из-за отсутствия политических и культурных условий для успешного импорта технологий. Только внедрение новых производственных и управленческих ноу-хау могло привести к модернизации их высокоразвитых производственных традиций, как это уже произошло во Франции, стране ремесленника и ученого. 9 Отдельные региональные, а иногда и национальные процессы индустриализации различаются по степени автономности. На одном конце спектра индустриальные формы производства укореняются почти целиком в небольших анклавах и в результате деятельности иностранного капитала, не оказывая заметного, а тем более благотворного влияния на принимающую страну за пределами анклавов. С другой стороны, вся национальная экономика может быть полностью индустриализована под контролем коренного населения, при этом "колониальное" участие практически не ощущается. Большинство случаев в исторической реальности находилось где-то между этими полярными противоположностями.
Классические теории индустриализации
Современные споры среди научных специалистов не полностью девальвировали старые или "классические" концепции индустриализации. Общим для них является представление о том, что индустриализация является частью более комплексной социально-экономической трансформации.
Карл Маркс и марксисты (после 1867 г.): индустриализация как переход от феодализма к капитализму путем накопления и концентрации капитала, организации фабрик и установления производственных отношений, при которых владельцы средств производства присваивают прибавочный продукт, создаваемый несерьезным наемным трудом - позднее дополнена теориями превращения конкурентного капитализма в монополистический (или организованный) капитализм.
Николай Кондратьев (1925) и Йозеф А. Шумпетер (1922/1939): индустриализация как циклически структурированный процесс роста капиталистического мирового хозяйства со сменой ведущих секторов, присоединяющихся к более старым процессам.
Карл Поланьи (1944): индустриализация как часть более широкой Великой трансформации, в ходе которой автономная рыночная сфера отделяется от обмена, встроенного в нормативную экономику, ориентированную на удовлетворение потребностей, а не на получение прибыли; в более широком смысле: возникновение автономной экономической логики.
Уолт Ростоу (1960 г.): индустриализация как временное, но универсальное прохождение пяти стадий, третья из которых, самая важная, "взлетная", приводит к длительному, "экспоненциальному" росту, хотя это не обязательно связано с качественной перестройкой общества.
Александр Гершенкрон (1962): индустриализация как процесс, в котором опоздавшие учатся преодолевать препятствия, используя преимущества подражания и государственной власти, что порождает особые национальные формы и пути развития в рамках единого общего процесса.
Пол Байрош (1963): индустриализация как продолжение предыдущей сельскохозяйственной революции и медленное распространение индустриальных экономических форм по всему миру, наряду с маргинализацией других, неиндустриализирующихся экономик.
Дэвид С. Ландес (1969): индустриализация как процесс экономического роста, обусловленный взаимодействием технологических инноваций и растущего спроса, который во второй половине XIX в., благодаря подражанию Англии со стороны континентальных стран, привел к созданию общеевропейской модели развития.
Дуглас К. Норт и Роберт Пол Томас (1973): индустриализация как побочный продукт многовекового создания в Европе институциональной структуры, гарантирующей права индивидуальной собственности и, следовательно, эффективное использование ресурсов.
Не все эти теории ставят одинаковые вопросы, не все они используют термин «промышленная революция». Общим для них (за исключением Норта и Томаса) является приблизительная хронология, определяющая место великого перехода между 1750 и 1850 годами. Одни подчеркивают глубину и динамизм этого перелома (Маркс, Поланьи, Ростоу, Ландес) - мы можем назвать их "горячими" версиями. Другие, более "холодные", выделяют длительную предысторию и достаточно медленный переход (Шумпетер, Байрош, Норт и Томас). Точка отправления перед трансформацией по-разному характеризуется как феодальный способ производства, аграрное общество, традиционное общество или предсовременность. А конечная (предварительная) точка определяется альтернативно как капитализм в целом, промышленный капитализм, научно-индустриальный мир или (по Поланьи, который не столько рассматривает промышленность как таковую, сколько механизмы регулирования в обществе) господство неограниченного рынка.
Наконец, теории различаются по тому, насколько их создатели реально применили их ко всему миру. Теоретики в большинстве своем чуть более экспансивны, чем историки. Маркс ожидал однородного продвижения капитализма как революционной силы, разрушающей феодализм, во многих частях света; лишь в поздние годы он намекнул на возможность особого пути в Азии ("азиатский способ производства"). Из более поздних авторов наиболее склонны высказываться по Азии, например, Ростоу, Байрош и Гершенкрон, хотя Ростоу делал это очень схематично, мало учитывая национальные особенности. Далеко не все из перечисленных теоретиков сосредоточились на вопросе о том, почему Запад развивался динамично, а Восток (якобы) оставался статичным, т.е. на вопросе "Почему Европа?", столь активно обсуждаемом со времен позднего Просвещения. Только Норт и Томас (скорее неявно) и Дэвид Ландес (особенно в своих поздних работах) считали его центральным. Байрош не рассматривал цивилизации как замкнутые, монадические пространства, а, подобно Фернану Броделю, детально изучал взаимодействие экономик, применяя категорию "отсталость" как к XIX, так и к XX векам. Он не стал, как Ростоу примерно в то же время, полагать, что весь мир в конечном итоге пойдет по одному и тому же пути развития, а сделал акцент на расхождениях. Гершенкрону не составило труда применить к Японии свою модель компенсаторного догоняющего развития с позиции отсталости; неиндустриализация интересовала его так же мало, как и Шумпетера (если не считать его интерпретации империализма как движимого импульсами предсовременности).
Множество теорий, выдвинутых со времен новаторской работы Адама Смита "О богатстве народов" (1776 г.), отражает сложность вопросов, но также заставляет сделать отрезвляющий вывод, к которому пришел Патрик О'Брайен в 1998 году: «Почти три века эмпирических исследований и размышлений лучших умов в истории и социальных науках не привели к созданию какой-либо общей теории индустриализации». О'Брайен, естественно, сожалел об этом как экономист, но он не был слишком недоволен как историк. Какой грандиозный конспект мог бы отразить все многообразие явлений, сохранив при этом простоту и элегантность хорошей теории?
Промышленная революция в Великобритании
Рост ВВП на 8% в год, как это было в Китае в 2000 г. (против мизерных 3% в индустриальных странах с 1950 г.), был совершенно немыслим в Европе XIX века. Поскольку рост в Китае обусловлен развитием промышленности и лишь во вторую очередь - "постиндустриального" сектора услуг и телекоммуникаций, промышленная революция продолжается с нарастающей силой. Никогда еще промышленность не была столь революционной, как сегодня. Разумеется, это не та концепция Промышленной революции, которую используют историки - то есть сложный процесс экономического строительства, происходивший на главном острове Британских островов в период с 1750 по 1850 год. Все остальное, по их мнению, следует называть "индустриализацией", прежде всего в формальном смысле, когда в течение десятилетий реальный объем производства на душу населения растет более чем на 1,5% в год и, в идеально-типичном случае, сопровождается или превышает рост доходов населения. Такой рост происходит на основе нового энергетического режима, который развивает ископаемое топливо для материального производства и более эффективно использует традиционные источники. Другой характерной чертой является то, что при организации производства на крупных механизированных предприятиях фабрика не вытесняет радикально все другие формы, а приобретает доминирующее положение.
Индустриализация чаще всего проходит под эгидой капитализма, но это не обязательно так. В ХХ веке ряд "социалистических" стран в течение некоторого времени успешно проводили индустриализацию. Было бы также излишним считать, что индустриализация должна пронизывать все сферы национальной экономики; сегодня это может показаться само собой разумеющимся, но в XIX веке такого практически не было. Полностью модернизированных "индустриальных обществ" не существовало ни в одной части света, а кроме США, Великобритании и Германии накануне Первой мировой войны лишь немногие страны были близки к тому, чтобы называться "индустриальными". С другой стороны, крупные фабрики и многие признаки индустриального роста можно было найти в таких преимущественно аграрных странах, как Индия, Китай, Россия, Испания. Таким образом, об индустриализации следует говорить даже в том случае, если этот процесс ограничивался небольшим числом отраслей или регионов.
Не все пути к богатству наций ведут через промышленность. Успешные экономики Нидерландов, Дании, Австралии, Канады и Аргентины разделяли с высокоразвитыми индустриальными странами применение новых технологий во всех отраслях производства и транспорта, и действительно, в конце XIX века примерно половина экономически активного населения этих стран была занята вне сельского хозяйства. Но мы напрасно ищем там "промышленные пояса". Да и не всякий крупный военный аппарат имел промышленную основу, способную поддерживать его в долгосрочной перспективе. Ключевым экономическим фактом современности является не промышленный рост как таковой, а общее улучшение условий существования человека (о чем свидетельствует, например, рост продолжительности жизни), а также усиление поляризации по уровню богатства и бедности между различными регионами планеты.
Промышленная революция произошла в Англии. Только там в определенной комбинации сложились условия, обеспечивающие новый уровень экономического развития. Основные факторы, сыгравшие в этом роль, можно легко перечислить (не обращая внимания на их сложную взаимосвязь): большая экономическая территория страны без тарифного деления; внутренний мир с середины XVII века; благоприятные географические условия для транспорта, особенно вдоль побережья; "самая дешевая энергия в мире"; высокоразвитая традиция точного машиностроения и инструментального производства; обширная колониальная торговля, доставляющая сырье и обеспечивающая экспортные рынки; необычайно продуктивное сельское хозяйство, позволяющее высвобождать рабочую силу из сельской местности; давно сложившаяся высокооплачиваемая экономика, порождающая спрос; заинтересованность в совершенствовании значительной части социальной элиты; ярко выраженный предпринимательский дух в узких кругах, особенно среди религиозных диссидентов.
Из этого длинного перечня можно выделить три момента, контрастирующие с другими странами.
Первое. В Англии в результате экономического роста на протяжении всего XVIII века был исключительно высок спрос на "товары верхнего ценового сегмента", находящиеся между предметами первой необходимости и редкими предметами роскоши. Постепенно развивающиеся средние классы становились носителями потребления, которое не ограничивалось, как в континентальной Европе, аристократией и богатыми представителями меркантильной элиты. Французские наблюдатели, в частности, неоднократно отмечали наличие в Британии чего-то похожего на массовый рынок коммерческих товаров.
Второе. В начале XVIII века Великобритания была вовлечена в заморскую торговлю больше, чем любая другая европейская страна, и даже интенсивнее, чем Нидерланды. Североамериканские колонии становились все более важными рынками сбыта для Британских островов, внутренний рынок которых сам по себе не мог поглотить рост производства. И наоборот, международная торговля и морские связи Британии, независимо от того, были ли они колониальными или нет, обеспечивали доступ к ключевому сырью, такому как хлопок, который сначала поставлялся в основном из Вест-Индии, а затем стал дешевле производиться порабощенными африканцами, работавшими на новых освоенных землях в южных штатах США. Такая торговля не была конечной причиной промышленной революции, но она была важным фактором, без которого технологические инновации не дали бы полного экономического эффекта; материалы для промышленной революции было бы гораздо дороже приобретать. В XIX веке Британия дополнила свою роль "мастерской мира" функцией главного организатора и распределительного центра торговли сырьем и полуфабрикатами, необходимыми для индустриализации в континентальной Европе, - промежуточное положение, которое также уходит корнями в ранний современный период. Эти связи еще требуют тщательного изучения. Однако очевидно, что промышленную революцию невозможно объяснить, если игнорировать мировой экономический контекст и особенно тот факт, что Великобритания уже добилась значительных успехов в атлантической, а затем и в мировой экономике в течение четверти тысячелетия до 1760 года.
В-третьих. Франция и Китай тоже были странами с большими научными традициями и богатым технологическим опытом. Однако в Англии и Шотландии раздельные среды "теоретиков" и "практиков" были сближены как нигде. Постепенно был найден общий язык решения проблем, ньютоновская физика стала способом мышления, который можно было легко перевести в практическую плоскость, а для закрепления революционных новых процессов были созданы такие институты, как патентное право. Таким образом, в Британии впервые проявилось то, что является еще одной отличительной чертой индустриализации: нормализация технологических инноваций. В отличие от предыдущих исторических эпох, волны изобретательства не стали внезапно обрываться или сходить на нет. "Крупные" изобретения появлялись не сами по себе, а скорее облаками или скоплениями. Они были частью процесса, состоящего из небольших шагов и усовершенствований, и имели свои побочные эффекты и продолжения. Технологии приобретались в процессе постоянной практической работы. Ни одно действительно важное знание не было утеряно. Этот постепенный поток инноваций и его преобразование в технологическую культуру начались в стране, где необычайно высокий и широко распространенный уровень компетентности был достигнут уже в начале XVIII века, прежде чем он стабилизировался в ходе промышленной революции. Но эта страна не была отгорожена от остального мира. В XVIII веке научно-технические знания циркулировали по всей Европе и через Северную Атлантику, и технологическое лидерство, достигнутое однажды, не осталось монополией Англии. В ряде областей французские, немецкие, швейцарские, бельгийские или американские ученые и инженеры вскоре догнали и даже перегнали своих британских коллег.
Если бы в 1720 г. опытному наблюдателю нарисовали утопический эскиз грядущей промышленной революции и спросили, где она вероятнее всего произойдет, то он, несомненно, назвал бы Англию, а кроме того, Нидерланды и Фландрию, север Франции, центральную Японию, дельту Янцзы и, возможно, районы вокруг Бостона и Филадельфии. Все эти регионы демонстрировали новые формы экономического динамизма: общий и быстро распространяющийся акцент на трудолюбие и коммерческую активность; высокую и все еще растущую производительность сельского хозяйства; развитую рыночную специализацию крестьян, часто связанную со сложными технологиями переработки; значительную ориентацию на экспортные рынки; эффективное текстильное производство, организованное частично в крестьянских хозяйствах, частично на крупных "мануфактурах". Институциональной основой всего этого были свободный (несерьезный) труд, определенные гарантии собственности на производительный капитал и "буржуазный" деловой климат, включавший доверие к партнерам по рынку и веру в контракты. К 1720 г. Англия была впереди по многим показателям, но ни тогда, ни позже она не была уникальным случаем, островом, бурлящим активностью в море аграрного застоя.
Эта гипотеза пока не получила достаточной проверки для всех упомянутых регионов. Сегодня в дискуссиях используется концепция "промышленной революции", основанная на том, что при росте производства в период промышленной революции реальные доходы населения росли не так быстро. Согласно этой теории, в северо-западной Европе, Японии и колониальной Северной Америке за столетие до индустриализации действовала аналогичная тенденция: домохозяйства повышали свой потребительский спрос и были готовы больше работать, чтобы его удовлетворить; люди производили больше, чтобы больше потреблять. Затем промышленная революция смогла подключиться к этой динамике спроса. В то же время нагрузка на работников ручного труда, вероятно, увеличивалась уже до промышленной революции, а не внезапно выросла, когда счастливые крестьяне исчезли на мрачных сатанинских мельницах.
Непрерывности
Одним из аспектов предполагаемой "промышленной революции" является "протоиндустриализация", понятие которой было придумано в начале 1970-х годов. Проще говоря, речь идет о расширении производства товаров в деревенских хозяйствах для транслокальных рынков. Как правило, вне рамок старых муниципальных гильдий, оно организовывалось городскими предпринимателями (например, в системе "подряда") и предполагало наличие избытка рабочей силы, а также готовность к самоэксплуатации в деревенской семье. Наибольшего расцвета она достигала там, где местная структура власти позволяла крестьянам принимать "предпринимательские" решения, но были и случаи, когда "феодальные" землевладельцы поощряли развитие домашней промышленности, а коллективизм деревенской коммуны не препятствовал этому. Различные формы протоиндустрии обнаружены во многих странах, в том числе в Японии, Китае, Индии, а также в России, где особенно хорошо изучены хлопчатобумажные и скобяные промыслы.
Однако предположение о том, что это был необходимый переходный этап к индустриализации, не подтвердилось, и эта модель не очень хорошо подходит для самой Англии. Промышленная революция не выросла линейно из широкой протоиндустриализации. Более того, в Англии и южной Шотландии первые три четверти XVIII века были временем столь оживленного предпринимательства, что установка первых паровых двигателей в крупномасштабные производственные процессы выглядела не столько как совершенно новое начало, сколько как последовательное продолжение старых тенденций. Конечно, существовала протоиндустрия, но также наблюдался широкий рост производства и производительности в ремеслах и мануфактурах - например, изготовление ножей и кос в Шеффилде. В некоторых случаях протоиндустриализация облегчала последующую организацию промышленности на фабричной основе. В других случаях протоиндустриальные механизмы прижились, не создав динамики, которая со временем привела бы к их отмене.
Что касается более долгосрочной преемственности, то промышленная революция рассматривается как один из серии экономических подъемов, через которые прошли части Западной и Южной Европы со времен средневековья, а также исламский Ближний и Средний Восток в конце первого тысячелетия, Китай при династии Сун в XI-XII веках или при императорах Цин в XVIII, морская Юго-Восточная Азия примерно с 1400 по 1650 год. Если сравнить промышленную революцию с повышательными фазами более ранних циклов, то эффект ее роста не кажется таким уж необычным. Новым было то, что промышленная революция и различные национальные и региональные процессы индустриализации задали устойчивый долгосрочный тренд роста на фоне циклических колебаний "длинных волн" и конъюнктуры. Это, а также другие связанные с этим социальные изменения положили конец эпохе стационарных экономик, в которых рост производительности труда и благосостояния в конечном счете нивелировался противодействующими силами, такими как рост населения. Наряду с демографическими тенденциями, имевшими во многом самостоятельную динамику, промышленная революция и последовавшая за ней индустриализация позволили окончательно выбраться из "мальтузианской ловушки" в первой половине XIX века.
Хотя две противоположные крайности интерпретации - скептики количественного роста и теоретики культуры, ориентированные на "институциональную" революцию, - продолжают вызывать возражения, говорить об уникальности английской промышленной революции в определенной степени остается оправданным. Однако заимствованный из аэронавтики образ мощного "взлета" является излишней драматизацией. С одной стороны, экономический динамизм не ворвался внезапно в застойные условия: на протяжении XVIII века британская экономика уже переживала длительный рост. С другой стороны, рост в первые десятилетия XIX века оказался менее впечатляющим, чем это долгое время предполагалось. Потребовалось до середины столетия, чтобы новая динамика освободилась от различных тормозов своего развития. Первые десятилетия века были временем острых социальных конфликтов, переходным или инкубационным периодом, а не собственно прорывным периодом индустриализации. Экономический рост лишь немного не успевал за увеличением численности населения, однако практически впервые в истории демографическое давление не сдерживало уровень жизни. Отдельные группы трудящихся опустились на самое дно бедности. Новые технологии, в том числе использование угля в качестве источника энергии, распространялись медленно, и до 1815 г. военная обстановка ложилась тяжелым финансовым бременем на страну. В условиях устаревшей политической системы, практически не изменившейся с 1688 года, правительство имело лишь ограниченные возможности для создания институтов, отвечающих новым требованиям экономики и общества. Подобные инициативы стали возможны только после принятия в 1832 г. Закона о реформе, который ограничил влияние неконтролируемых "интересов" (прежде всего крупных землевладельцев и торговых монополистов) на формирование политики. Позднее свободная торговля и золотой стандарт (автоматически регулировавший денежную массу) усилили рациональность системы. Но переход от промышленной революции к подлинной индустриализации произошел в Великобритании только после 1851 года, когда Великая выставка в Хрустальном дворце символически положила стране начало. Именно тогда заметно вырос доход на душу населения, паровые двигатели на фабриках, кораблях и железных дорогах стали главным средством передачи энергии, а тенденция к снижению цен на продукты питания пошатнула властные устои землевладельческой аристократии.
Не стоит преувеличивать первоначальное превосходство Великобритании над континентальной Европой. Знаменитые британские изобретения вскоре распространились за рубежом, и к 1851 г. всем, кто прогуливался по чудесам Хрустального дворца, стало ясно, что Соединенные Штаты обогнали Великобританию в области машиностроения. Несмотря на запреты на экспорт, британские инженеры и рабочие сделали технологии страны широко известными на континенте и в Северной Америке. В масштабах экономической истории отставание в три-четыре десятилетия отнюдь не является чем-то необычным: иногда определенному изобретению требовалось столько времени, чтобы созреть и стать экономически значимым.
Неоднократно предпринимались попытки датировать начало национальных всплесков промышленной активности. Но это во многом надуманная проблема. В одних странах индустриализация началась молниеносно, в других - почти незаметно; в одних экономика сразу же пошла вверх, в других потребовалось несколько попыток, прежде чем она начала двигаться. Там, где государство активно содействовало индустриализации, как это было при министре финансов России С.Ю. Витте в 90-е годы прошлого века. Витте с 90-х годов, разрыв преемственности был более значительным, чем в других странах. Последовательность европейских стран достаточно ясна даже без точной датировки: Бельгия и Швейцария - первые индустриальные страны, Франция - после 1830 г., Германия - после 1850 г., другие страны - значительно позже. Однако важнее общая картина и то фундаментальное противоречие, которое она вскрывает. С одной стороны, каждая европейская страна шла своим путем индустриального развития; не может быть и речи о том, что британская модель просто копировалась, хотя бы потому, что в других странах она не воспринималась как ясная, однозначная и привлекательная. Британские особенности были настолько своеобразны, что такое прямое подражание вряд ли было бы возможно.
С другой стороны, с большего расстояния мы можем различить среди разнообразия национальных путей все большее совпадение, которое можно отнести к общеевропейской индустриализации. Если оглянуться назад, примерно на 1900 год, то такие страны, как Великобритания, Франция и Германия, пришли к схожим показателям по разным траекториям. После середины века индустриализация почти везде получила государственную поддержку, коммерческие связи и международные соглашения (в том числе о свободной торговле) способствовали интеграции европейского рынка, а культурная однородность континента облегчала технологический и научный обмен. К 1870 году некоторые европейские экономики продвинулись настолько далеко, что начали соперничать с британской промышленностью за рынки сбыта. Кроме того, стало очевидно, что для успешной индустриализации, помимо благоприятных природных условий, необходимы аграрные реформы, освобождающие крестьянство от внеэкономических ограничений, и инвестиции в "человеческий капитал" - от массовых кампаний по ликвидации неграмотности до государственных исследовательских центров. То, что образованная рабочая сила может компенсировать нехватку земли и природных ресурсов - вывод, актуальный и сегодня, - впервые поняли некоторые европейские страны и Япония в последней трети XIX века.
Преимущество индустриального способа производства заключалось в том, что, по крайней мере, в одном смысле он не был революционным: он не искоренял все прежние формы создания стоимости и не приводил к возникновению радикально нового мира. Иными словами, промышленность развивалась и развивается в самых разных формах и может легко подчинить себе неиндустриальные способы производства, не обязательно уничтожая их. Крупномасштабная промышленность с тысячами работников на одном заводе почти везде была скорее исключением, чем правилом. "Гибкое производство" сохранялось даже тогда, когда массовое производство - возможно, изобретение китайцев, веками опробовавших модульное серийное производство на основе разделения труда в керамике и деревянном зодчестве - продвигалось в одну отрасль за другой. Там, где гибкость приносила наибольшие плоды, индустриализация проходила в диалектике централизации и децентрализации. Радикальную альтернативу с конца 1920-х годов создала только сталинская политика индустриализации по централизованному плану, успех которой был сомнителен. Электродвигатель, который можно было изготовить самых разных размеров, и энергия из розетки в целом дали новый импульс мелкосерийному производству в конце XIX века. Основная схема была одинаковой везде - и в Японии, и в Индии, и в Китае. Вокруг заметных фабрик крупных предприятий вырастали кольца мелких поставщиков и конкурентов, и если государство не вмешивалось, условия труда в таких потогонных цехах были гораздо хуже, чем в крупной промышленности с ее жестко регламентированными процедурами, преимуществом квалифицированного труда и порой патриархальными социальными ценностями.
Вторая экономическая революция
Термин "вторая промышленная революция" часто используется для обозначения периода конца XIX века, когда на смену хлопку и железу в качестве ведущих отраслей пришли сталь ("Большая сталь", в гораздо больших масштабах, чем до 1880 г.), химикаты и электричество. Это было связано с перемещением промышленного динамизма из Великобритании в Германию и США, которые значительно опередили в развитии новых технологий. Однако представляется более целесообразным выйти за рамки этого узкого технологического фокуса и говорить о второй экономической революции. Именно она сформировала современную "корпорацию", доминирующую форму предприятия в ХХ веке. Это ключевое изменение, датируемое 1880-1890-ми годами, оказало немедленное глобальное воздействие, в то время как последствия первой промышленной революции лишь постепенно дали о себе знать за пределами места ее зарождения. В этой переломной последней четверти XIX века произошла не только смена ведущих технологий: Полная механизация в наиболее развитых странах вытеснила доиндустриальные "ниши"; наемные менеджеры заменили капиталистов-собственников в качестве доминирующего субъекта предпринимательства; на первый план вышло общество с ограниченной ответственностью, финансируемое через фондовую биржу; крупный бизнес породил растущее число "белых воротничков" - офисных работников; концентрация и картелизация ограничили классический механизм конкуренции; транснациональные корпорации, носящие торговые марки, взяли под контроль сбыт собственной продукции, создав для этого глобальные сети совместно с многочисленными местными партнерами.
Последнее обстоятельство придало особую глобальную значимость изменениям в способах промышленного производства. Например, в Китае американские и европейские транснациональные корпорации, такие как Standard Oil of New Jersey и British-American Tobacco Corporation, появились в 1890-х годах и начали беспрецедентное по своей прямоте проникновение на рынок потребительских товаров. Будучи вертикально интегрированными компаниями, они контролировали как источники сырья, так и переработку и сбыт продукции. Промышленность превратилась в "бизнес" - новый транснациональный комплекс, в котором промышленные предприятия были теснее переплетены с банками. Впервые крупный бизнес превратился в США, где первые гигантские компании ранее ограничивались железнодорожным сектором. Япония, начавшая индустриализацию в середине 1880-х годов, имела преимущество в том, что некоторые из великих купеческих домов эпохи Токугава изменились и превратились в дзайбацу - крупные, диверсифицированные и часто семейные компании, взявшие под свой олигополистический контроль значительную часть экономики. Наибольшее сходство они имели не с вертикально интегрированными конгломератами, разделившими целые отрасли американской промышленности в конце XIX века, а с холдинговыми компаниями с их набором слабо интегрированных обязательств. Примерно после 1910 г. организация крупных дзайбацу, таких как Mitsui, Mitsubishi и Sumitomo, стала более жесткой и централизованной, в результате чего Япония присоединилась к США и Германии - в этом отношении она отличается от Великобритании и Франции - как страна крупных корпораций, интегрированных как по горизонтали, так и по вертикали.
Великое расхождение
Дискуссия об индустриализации в последние два-три десятилетия, ведущаяся в основном в журналах или коллективных сборниках и еще не сгустившаяся в новый синтез, оставалась в стороне от основных теоретических работ более раннего периода. Исследования стали скромными и конкретными по направленности, в основном придерживаясь традиционных определений роста. Наиболее влиятельный теоретик глобальной истории 1970-1980-х годов Иммануил Валлерстайн не принимал участия в дискуссии. Приводя длинный ряд хорошо известных возражений, он считает саму концепцию промышленной революции "глубоко ошибочной", поскольку она отвлекает внимание от ключевого вопроса развития мировой экономики в целом. Парадоксально, но возвращение большой теории в дискуссию об индустриализации около 2000 года было вызвано интенсивными историческими исследованиями, правда, не применительно к Европе. Региональные эксперты осознали, что в XVII-XVIII веках не только Китай и Япония, но и некоторые районы Индии и мусульманского мира отнюдь не соответствовали стереотипу азиатского обнищания и застоя, который европейская общественная наука с первых дней своего существования беспрекословно увековечивала на хлипком фундаменте достоверных знаний. Определенные предпосылки промышленной революции, согласно новому консенсусу, действительно имелись в этих регионах мира. При этом некоторые авторы, желая восстановить справедливость, впадали в противоположную крайность и рисовали досовременную Азию в положительно сияющих красках, так что "европейское чудо" представлялось либо оптическим обманом западного имиджмейкерства, либо результатом случайных стечений обстоятельств, не имеющих внутренней необходимости. По сути, утверждалось, что промышленная революция должна была произойти в Китае. Это, конечно, слишком далеко. Но переоценка "раннесовременной" Азии вдохнула новую жизнь в дискуссию "Почему Европа?", в которой долгое время казалось, что сказано уже почти все.
Теперь уже недостаточно перечислить преимущества и достижения Европы (от римского права и христианства до печатного станка, точных наук, рационального отношения к экономике, конкурентной системы государств и "индивидуалистического представления о человеке"), чтобы перейти к голословному утверждению, что всего этого не было в других странах. Чем ближе оказываются друг к другу Европа и Азия в эпоху премодерна и чем меньше между ними качественных и количественных различий, тем загадочнее становится "великое расхождение" мира на экономических победителей и проигравших после середины XIX века. Если долгое время казалось, что успех Европы запрограммирован в глубинах ее географо-экологических условий (как у Эрика Л. Джонса) или в особых культурных диспозициях (как утверждают самопровозглашенные веберианские социологи Дэвид С. Ландес, Нил Фергюсон и многие другие авторы), то теперь началась новая детективная работа над вопросом о том, в чем же заключалась настоящая differentia specifica Европы.
Момент, когда это различие стало действительно показательным, все дальше отодвигается в XIX в., поскольку относительный упадок Азии устанавливается все позже и позже. Начало особого пути Европы иногда относили к Средним векам (Эрик Л. Джонс, а в последнее время Майкл Миттерауэр) - к тому времени, когда, по мнению других историков, Китай (особенно в XI веке) и некоторые части мусульманского мира с полным основанием считали, что в социально-экономическом и культурном отношении они все еще находятся впереди. Совсем недавно точка бифуркации была перенесена в период, который обычно ассоциируется с промышленной революцией. Таким образом, значительное расхождение впервые проявилось в XIX веке. В настоящее время эта проблема приобрела актуальность и остроту, которых не было еще двадцать лет назад, поскольку сегодня социальный и экономический разрыв между Европой и Азией начинает сокращаться. Подъем Китая и Индии (Япония уже некоторое время воспринимается спокойно) сегодня воспринимается в Европе не более чем часть современной "глобализации". Но на самом деле речь идет о настоящих промышленных революциях, которые, не повторяя в точности европейский опыт, повторяют многое из того, что происходило на Западе в XIX веке.
2 Энергетические режимы: Век угля
Энергия как лейтмотив культуры
В 1909 г. Макс Вебер развернул полемику против "энергетических теорий" человеческой культуры, подобных той, которую в начале года вынес на обсуждение химик, философ и лауреат Нобелевской премии Вильгельм Оствальд. По мнению Оствальда, приведенному Вебером, "каждый поворот в культуре определяется новыми энергетическими обстоятельствами", а "культурная работа" направляется «стремлением сохранить свободную энергию». В то самое время, когда гуманитарные науки пытались освободиться от методологии естественных наук, их наиболее характерная область исследования - человеческая культура - оказалась включенной в монистическую теоретическую структуру. Однако мы не должны попадать в ловушку, обозначенную Вебером, даже если рассматриваем энергию как важный элемент материальной истории. В те времена еще не существовало такой дисциплины, как экологическая история, но с тех пор - особенно в свете современных энергетических проблем - мы осознали важность этого фактора.
Энергетические теории культуры хорошо вписались в XIX век. Вряд ли какая-либо другая концепция так интенсивно занимала ученых и так завораживала публику. Эксперименты Алессандро Вольта с животным электричеством в 1800 году, позволившие создать первый источник электрического тока, привели к середине века к появлению целой новой науки об энергии, на фундаменте которой возникли различные космологические системы - прежде всего, космология Германа Гельмгольца в его эпохальном труде "О рациональном использовании энергии" (1847). Новая космология оставила в прошлом спекуляции романтической натурфилософии, она имела прочные корни в экспериментальной физике и формулировала свои законы таким образом, что они выдерживали эмпирическую проверку. Шотландец Джеймс Клерк Максвелл открыл основные принципы и уравнения электродинамики и описал все богатство электромагнитных явлений после того, как Майкл Фарадей в 1831 году продемонстрировал электромагнитную индукцию и построил первую динамо-машину. Новая физика энергии, развивавшаяся в тандеме с оптикой, привела к большому потоку технологических преобразований. Такие ключевые фигуры того времени, как Уильям Томпсон (с 1892 года - лорд Кельвин, первый ученый, возведенный в пэры), блистали одновременно как руководитель науки и имперский политик, новаторский исследователь в области физики и практический технолог. Наряду с низковольтной техникой, необходимой для международной связи, на которой братья Сименс заработали свои первые деньги, в 1866 году появилась высоковольтная техника, когда Вернер Сименс открыл принцип работы электрического динамо. От Сименса до американца Томаса Альвы Эдисона и энтузиастов-любителей - тысячи людей, обладающих опытом в этой области, работали над электрификацией все новых и новых регионов мира. Начиная с восьмидесятых годов прошлого века, вводились в строй электростанции, в различных муниципалитетах налаживалось регулярное электроснабжение, а к девяностым годам стало возможным серийное производство небольших электродвигателей трехфазного тока. Но уже в первой половине столетия наиболее важными для реальной жизни людей были изобретения, генерирующие и преобразующие энергию. Сам паровой двигатель был не чем иным, как устройством для превращения мертвой материи в технически полезную энергию.
Энергия стала лейтмотивом всего века. То, что раньше было известно только как стихийная сила, особенно в форме огня, теперь стало невидимой, но действенной силой с невиданными возможностями. Ведущим научным образом века стал уже не механизм, как в раннем модерне, а динамическая взаимосвязь сил. По этому же пути пошли и другие науки. Фактически политэкономия уже сделала это с гораздо большим успехом, чем энергетическая теория культуры, на которую ориентировался Макс Вебер. После 1870 года неоклассическая экономика испытала нечто вроде зависти физиков и стала активно использовать энергетические образы. Как ни странно, именно тогда, когда энергия тел животных утратила свое значение для экономики, стало очевидным значение телесности человека. Тела стали восприниматься как непременные участники вселенной, где энергия не имеет границ и, как показал Гельмгольц, не исчезает в воздухе. Под влиянием термодинамики на смену абстрактной философской "рабочей силе" классической политэкономии пришел "человеческий двигатель", который, будучи объединенным мышечно-нервной системой, мог быть вписан в запланированные трудовые процессы, а соотношение выработанной и затраченной энергии могло быть измерено экспериментально с высокой точностью. К середине века в концепции рабочей силы Карла Маркса отразилось влияние теорий Гельмгольца, а Макс Вебер в начале своей карьеры также подробно занимался психофизикой промышленного труда.
Не случайно европейцы и североамериканцы XIX века находили энергию столь интересной. В одном из своих важнейших аспектов индустриализация представляла собой смену энергетического режима. Любая экономическая деятельность требует затрат энергии, а недостаточный доступ к дешевой энергии создает одно из самых опасных "узких мест", с которыми может столкнуться страна. Даже когда ресурсов было достаточно, доиндустриальные общества повсеместно могли использовать лишь несколько источников энергии, помимо человеческого труда: воду, ветер, дрова, торф и рабочий скот, способный превращать корм в мускульную силу. В условиях такого ограничения энергообеспечение можно было обеспечить только за счет более интенсивного земледелия и лесозаготовок, а также выращивания более питательных культур, но при этом всегда существовала опасность, что доступная энергия не будет успевать за ростом населения. Общества различались по пропорциональному использованию различных видов энергии. Так, например, по оценкам, в 1750 г. в Европе древесина составляла примерно половину энергопотребления, а в Китае - не более 8%. И наоборот, использование человеческой рабочей силы в Китае было в несколько раз выше, чем в Европе. Каждое общество обладает своим специфическим энергетическим профилем.
Ископаемое топливо
С началом индустриализации на энергетической арене постепенно стал доминировать один из видов ископаемого топлива - уголь, который с XVI века стал использоваться все шире, прежде всего в Англии. Скорость изменений не стоит преувеличивать. В Европе в целом к середине XIX века уголь обеспечивал лишь незначительную долю энергопотребления. Лишь впоследствии доля традиционных источников снизилась, в то время как уголь, а затем и нефть, а также гидравлическая энергия, которую теперь лучше использовать с помощью плотин и новых видов турбин, резко возросли в своем значении. Привычный нам сегодня спектр видов энергии появился после тысячелетнего доминирования древесины, которая в Европе XIX века все еще использовалась в таких количествах, в которые сейчас трудно поверить. Наряду с ростом угля и упадком древесины, ветер продолжал использоваться для транспорта и мельничной энергетики до второй половины века. Горючий газ, первоначально получаемый из угля, освещал первые фонари на улицах больших городов; природного газа, который сегодня покрывает четверть мировых энергетических потребностей, тогда еще не было. Пик использования угля в качестве топлива в мире пришелся на второе десятилетие ХХ века.
Если уголь был известен человеку давно, то история нефти может быть точно датирована. Первое успешное бурение в коммерческих целях было осуществлено 28 августа 1859 г. в Пенсильвании, что сразу же вызвало нефтяную лихорадку, сравнимую с калифорнийской золотой лихорадкой десятилетием ранее. С 1865 года молодой предприниматель по имени Джон Д. Рокфеллер сделал нефть основой большого бизнеса. К 1880 г. его компания Standard Oil Company, основанная десятью годами ранее, практически монопольно контролировала растущий мировой рынок - положение, которое не удалось завоевать ни одному поставщику угля. Поначалу нефть перерабатывалась в основном в смазочные материалы и керосин - топливо для ламп и печей. Лишь распространение автомобилей в 1920-х годах позволило ей занять значительное место в мировом энергетическом балансе.
По-прежнему сохранялся спрос на энергию животных: верблюдов и ослов (необычайно рентабельных) - в транспорте, быков и водяных буйволов - в сельском хозяйстве, индийских слонов - в тропических лесах. Частью "сельскохозяйственной революции" стала растущая замена лошадиной силы на рабочую: с 1700 по 1850 год в Англии количество лошадей удвоилось, а с 1800 по 1850 год (в разгар промышленной революции) количество лошадиной энергии, приходящейся на одного сельскохозяйственного рабочего, увеличилось на 21%. В Великобритании, как и во Франции, соотношение одна лошадь на восемь жителей оставалось довольно стабильным на протяжении второй половины века. Количество лошадей на гектар в Великобритании сократилось только после 1925 года - процесс, начавшийся несколькими десятилетиями ранее в США, которые были пионерами этой тенденции. В конце концов, внедрение тракторов позволило расширить посевные площади без расчистки новых земель, поскольку для выращивания травы и овса для содержания рабочих лошадей требовалось меньше земли. Даже в США четверть сельскохозяйственных угодий в 1900 году использовалась для кормления лошадей. В рисовых странах Азии, где тяга животных практически не играла никакой роли, а механизация была более сложной, не было этого важного буфера для повышения эффективности модернизации сельского хозяйства.
Индустриальная цивилизация XIX века опиралась на ископаемое топливо и все более эффективное технико-механическое преобразование получаемой из него энергии. Паровая машина, работающая на угле, запустила свою собственную спираль, поскольку только с помощью лифтов и вентиляторов, приводимых в движение паром, можно было добывать уголь из залежей, находящихся глубоко под поверхностью земли. Собственно, поиск более совершенных средств откачки воды из шахтных стволов и стоял у истоков паровой эры: самые ранние паровые насосы, еще примитивные в своем функционировании, были построены в 1697 году, а в 1712 году в угольной шахте был установлен первый вакуумный насос с паровым приводом Томаса Ньюкомена, фактически первый поршневой паровой двигатель любого типа. Когда инженер Джеймс Уатт и его деловой партнер и поставщик капитала Мэтью Боултон с 1776 года запускали свои более мелкие и совершенные паровые машины, местом для эксперимента была выбрана не текстильная фабрика, а оловянная шахта в Корнуолле, отдаленном уголке Англии, никогда не имевшем большого промышленного значения. Решающий технологический прорыв совершил неутомимый новатор Джеймс Уатт, который в 1784 году сконструировал гораздо более эффективную машину, способную создавать не только вертикальное, но и вращательное движение. Паровая машина достигла своего совершеннолетия. Его эффективность использования угля (т.е. доля высвобожденной энергии, используемой для механических целей) продолжала расти на протяжении всего XIX века, так же как и в целом энергетическая техника соответствовала растущему количественно и меняющемуся по характеру спросу.
Машина Уатта дебютировала на английской хлопкопрядильной фабрике в 1785 г., но прошло еще несколько десятилетий, прежде чем паровая машина стала основным источником энергии в легкой промышленности. В 1830 г. большинство текстильных фабрик Саксонии, одного из промышленных центров континентальной Европы, все еще работали в основном на воде, и во многих местах переход на пар стал выгодным только после того, как железная дорога облегчила доступ к более дешевому углю. Добыча полезных ископаемых технологически совершенными методами (в том числе с использованием паровой энергии) и последующая недорогая транспортировка угля поездами и судами с паровым двигателем к местам потребления стали ключевыми условиями успешной индустриализации.
Япония, не имеющая собственных запасов угля, столкнулась с наибольшими трудностями, поэтому неудивительно, что эпоха паровых машин продлилась там недолго. Первые стационарные машины (т.е. не на корабле) были привезены из Голландии и установлены на государственном металлургическом заводе в Нагасаки в 1861 году. До этого времени основная часть энергии, используемой в коммерческих целях, поступала от водяных мельниц, которые, как и в Англии, приводили в движение первые хлопкопрядильные фабрики. Некоторое время различные виды энергии существовали рядом друг с другом. Но когда в середине 1880-х годов в Японии началась индустриализация, всего за несколько лет заводы страны были оснащены паровыми машинами, а пик их промышленного использования пришелся на середину девяностых годов. Японская экономика одной из первых начала широко использовать электроэнергию, получая ее частично из воды, частично от сжигания угля, и это дало ее промышленности серьезные преимущества. Когда в 1860-х годах в Японии появились первые паровые машины, страна отставала от Великобритании в области энергетических технологий примерно на восемьдесят лет. К 1900 году, двигаясь вперед с бешеной скоростью, она полностью ликвидировала это отставание.
Статистика роста добычи угля свидетельствует об уровне промышленного развития, но и кое-что говорит о глубинных причинах. Цифры следует воспринимать со щепоткой соли, поскольку никто не пытался даже оценить производительность немеханизированных угольных шахт, например, в Китае. (Правда, в то время они практически не производили угля для промышленного использования). Середина XIX века стала переломным моментом в добыче шахтного угля: она выросла в 16 раз - с максимальных 80 млн. т в год в 1850 году до более чем 1,3 млрд. т в 1914 году. Если в начале этого периода доля Великобритании в добыче угля составляла 65%, то накануне Первой мировой войны она опустилась на второе место (25%), уступая Соединенным Штатам (43%) и опережая Германию (25%). Все остальные страны имели второстепенное значение по сравнению с этими гигантами-производителями. Россия, Индия и Канада поднимались по карьерной лестнице и еще через несколько лет могли бы иметь солидную угольную промышленность. Но даже самый крупный из этих небольших производителей - Россия - в среднем за 1910-1914 годы обеспечивал лишь 2,6% мирового производства. Многие страны, такие как Франция, Италия или (южный) Китай, не могли избежать восполнения дефицита ресурсов за счет импорта угля из регионов с избытком, таких как Великобритания, Рурская область или Вьетнам.
Если в 1860-х гг. некоторые комментаторы мрачно прогнозировали скорое истощение мировых запасов угля, то полвека спустя открытие новых месторождений обеспечило достаточное предложение и географическую фрагментацию угольного рынка, что означало, что Великобритания уже не сможет сохранить свое прежнее доминирование. Одни правительства видели необходимость в политике энергетической защиты, другие - нет. Россия не смогла создать достаточную угольную базу, в то время как Сергей Витте, министр финансов с 1892 года и архитектор поздней царской модернизации, однобоко продвигал высокотехнологичные проекты в металлургии и машиностроении. В Японии, напротив, государство поощряло добычу угля, чтобы идти в ногу с промышленностью; хотя стране, конечно, не хватало больших запасов, как в США или Китае, ее добычи на первом этапе индустриализации после 1885 года было достаточно, чтобы покрыть собственные потребности. Лишь на втором этапе, когда значительно расширилась металлообрабатывающая промышленность, качество японского угля стало недостаточным. Если Маньчжурия представляла для Японии такой интерес в качестве колонии, то одной из причин этого было то, что ее высококачественный уголь лучше подходил для карбонизации, и после 1905 года на колониальной территории, контролируемой Южно-Маньчжурской железнодорожной компанией, велась разработка месторождений. Мало найдется более ярких примеров "ресурсного империализма", то есть порабощения другой страны с целью получения контроля над сырьем, необходимым для собственного экономического развития.
В качестве примера обратной колониальной ситуации можно привести Китай. Дефицит энергии был хронической проблемой для этой густонаселенной страны, на значительных территориях которой практически полностью отсутствовали леса. Северный и северо-западный Китай располагает огромными запасами угля, некоторые из которых даже сегодня еще не открыты для разработки, и нельзя сказать, что они были неизвестны и не использовались. Уже в ранние времена они использовались для производства железа в огромных масштабах; действительно, по серьезным оценкам, около 1100 г. его производство могло превышать объем производства всей Европы (за исключением России) в 1700 г. Трудно сказать, почему такой уровень не сохранился, но в любом случае в XVIII и XIX вв. добыча угля в Китае резко сократилась, особенно потому, что месторождения на северо-западе Китая находились на большом расстоянии от торговых центров, возникших после открытия договорных портов в 1842 году. Преимущество коротких расстояний и хороших водных путей, сделавшее рентабельной добычу английского угля в столь ранний период, в Китае отсутствовало. Когда после 1895 г. крупные предприятия приступили к механизированной добыче угля, основные шахты находились под иностранным контролем, а те, что принадлежали Японии, либо отправляли свою продукцию прямо в Японию, либо на близлежащие металлургические заводы, принадлежащие японцам. Если примерно после 1914 года вновь возникшие конурбации, прежде всего Шанхай, испытывали дефицит энергии, что, предположительно, тормозило их промышленное развитие, то это было связано не только с недостаточной производительностью и колониальной эксплуатацией, но и с политическим хаосом в стране, из-за которого, например, отдельные железные дороги постоянно выходили из строя. Китай был потенциально энергетическим гигантом, но на первом этапе индустриализации он мог использовать ископаемое топливо лишь в очень ограниченном объеме. В отличие от Японии, в Китае не было центрального правительства, которое могло бы отдать приоритет энергоснабжению в своей экономической политике и стимулировании промышленного роста.
Глобальный энергетический залив
В целом к началу ХХ века в мире разверзлась глубокая энергетическая пропасть. В 1780 г. все общества на планете опирались на использование энергии биомассы, отличаясь друг от друга теми или иными предпочтениями, которые они выработали или были вынуждены выработать под давлением природных условий. В 1910-1920 гг. мир был разделен на меньшинство стран, получивших доступ к ископаемому топливу и создавших необходимую для его использования инфраструктуру, и большинство, вынужденное обходиться традиционными источниками энергии в условиях растущей угрозы дефицита . С точки зрения распределения мировой добычи угля разрыв между "Западом" и остальным миром был очевиден. В 1900 году на Азию приходилось всего 2,82% мирового производства, на Австралию - 1,12%, на Африку - 0,07%. Сравнение по странам - совсем другое дело: Япония в 1910-1914 гг. добывала в среднем больше угля, чем Австро-Венгрия, а Индия отставала совсем ненамного.
В 1910 году потребление коммерческой энергии на душу населения в США было, вероятно, в сто раз больше, чем в Китае. В то же время новые гидроэлектрические технологии позволили богатым водой странам поднять на новый уровень старый принцип водяной мельницы. Если сначала паровая машина вырабатывала энергию более эффективно, чем водяное колесо, то ко второй половине XIX века водяная турбина изменила это соотношение на противоположное. Для таких стран, как Швейцария, Норвегия или Швеция, а также для некоторых регионов Франции технология плотин и турбин с 1880-х годов давала возможность компенсировать нехватку угля. Однако за пределами Запада этими новыми возможностями воспользовалась только Япония. В определенных экологических условиях альтернатив все равно не было: на огромных территориях Ближнего Востока и Африки не было ни запасов угля, ни воды, которую можно было бы использовать для производства энергии. Например, Египет, где угля мало, а слабое течение Нила с трудом можно использовать для водяных мельниц, оказался в крайне невыгодном положении по сравнению с Японией. На первом этапе индустриализации, когда для экспортной экономики были созданы перерабатывающие заводы и частично механизированы ирригационные установки, люди все еще зависели в основном от движущей силы человека и животных. А когда в начале ХХ века на Ближнем Востоке началась добыча нефти - например, Иран, практически не имевший промышленности, впервые экспортировал топливо в 1912 году, - оно предназначалось исключительно для заграницы и не имело никакой связи с внутренней экономикой.
Паровая машина нашла множество применений, причем не все они были связаны с производством промышленных товаров. В Нидерландах он был применен довольно поздно (около 1850 г.) для осушения и строительства польдеров, причем более высокие затраты были компенсированы не столько повышением эффективности, сколько более широким контролем, который обеспечивали паровые машины. К 1896 г. только 41% мелиорированных земель все еще осушались ветряными мельницами, и этот аспект голландского пейзажа, знакомый по бесчисленным картинам "золотого века", постепенно исчез. В целом, изменение энергетического режима можно рассматривать как одну из важнейших черт индустриализации. Но это произошло не в одночасье, не в виде революции и не так рано, как можно было бы предположить на примере Великобритании. Энергетическая экономика с широкой минерально-сырьевой базой сформировалась в мире только в ХХ веке, после того как в России, США, Мексике, Иране, Аравии и других странах нефть стала использоваться наряду с углем в индустриальных странах.
Богатый энергией Запад противопоставлял себя остальному миру как более "энергичный". Культурными героями эпохи стали не созерцательные бездельники, религиозные аскеты или спокойные ученые, а практические деятели vita activa: неутомимые завоеватели, бесстрашные путешественники, неугомонные исследователи, властные капитаны промышленности. Где бы они ни появлялись, западные люди впечатляли, пугали или обманывали людей личным динамизмом, который должен был олицетворять их родное общество. Фактическая сила Запада проецировалась как сила природы и знак антропологического превосходства. Расизм эпохи не ограничился цветом кожи: он классифицировал человеческие "расы" по шкале потенциальной физической и психической энергии. По крайней мере, к концу века в неевропейском мире Запад обычно характеризовался как "молодой", а традиции коренных народов и местные правители - как "старые", пассивные и безжизненные. Патриоты молодого поколения считали, что их главная задача - оживить собственное общество, зажечь его дремлющую энергию, придать ему политическое направление. В Османской империи это были младотурки, в Китае журнал, выступающий за политическое и культурное обновление, называли "Новая молодежь" (Синь циннянь). Национализм, а иногда и социалистическая революция почти повсеместно в Азии в это время были открыты как средство самообогащения.
3 Пути экономического развития и неразвития
Хотя однозначного статистического показателя степени индустриализации страны не существовало и не существует, к кануну Первой мировой войны было достаточно ясно, кто в Европе принадлежал и не принадлежал к "индустриальному миру". По абсолютным показателям производства выделялись два гиганта: Германия и Великобритания, за ними на значительном расстоянии шли Россия и Франция, на третьем порядке - Австро-Венгрия и Италия. В пересчете на душу населения картина была несколько иной: Великобритания по-прежнему лидировала над Германией, Бельгия и Швейцария шли наравне с ней, а Франция и Швеция отставали на некоторое расстояние. Ни одна из других стран Европы не достигла и трети британского показателя промышленного производства на душу населения; Россия оказалась в самом низу лиги наряду с Испанией и Финляндией. Конечно, эти цифры, многие из которых являются оценочными, ничего не говорят нам о доходах на душу населения или среднем уровне жизни. А при ближайшем рассмотрении оказывается, что ни о какой "индустриальной Европе" в целом, в отличие от немодернизированного остального мира (за исключением США), не может быть и речи.
Ориентация на экспорт, особенно в Латинскую Америку
Примерно к 1880 г. имперская геология - наука, имеющая исключительно практическое значение, - занималась поиском месторождений полезных ископаемых во всех частях света: марганца - главного стабилизатора стали - в Индии и Бразилии, меди - в Чили, Мексике, Канаде, Японии и Конго, олова - в Малайе и Индонезии. С XVII века и до 1914 года Мексика была крупнейшим в мире производителем серебра, которое ЮАР получила по отношению к золоту. Чили была основным источником селитры, необходимой в то время для производства взрывчатых веществ, а в 1879-83 гг. она даже вела войну с Перу и Боливией за месторождения в приграничных районах. Многие из этих природных ресурсов были в изобилии и в Северной Америке - регионе, наиболее обеспеченном промышленными ресурсами. За пределами Европы запасы полезных ископаемых редко становились плацдармом для промышленного развития по западному образцу; зачастую они разрабатывались иностранным капиталом в экспортных анклавах, не меняя при этом национальной экономики в целом. То же самое можно сказать и о производстве и экспорте аграрного сырья для каучуковой, мыловаренной, шоколадной и других отраслей промышленности. За два десятилетия до Первой мировой войны олово и каучук сделали британскую Малайю особенно богатой колонией; производство там лишь частично находилось в руках международных корпораций, а китайское меньшинство играло важную предпринимательскую роль.
Новый спрос европейской и американской промышленности вызвал появление экспортных отраслей во многих странах мира, независимо от того, были ли они формальными колониями или нет. В Латинской Америке это положило конец многовековому господству драгоценных металлов в заморской торговле. В ряде стран на смену серебру и золоту пришли новые товары: Перу, классическая страна серебра, после 1890 г. стала важным поставщиком меди для электротехнической промышленности, так что к 1913 г. на ее долю приходилась пятая часть всех экспортных поступлений. В Боливии серебро также утратило свое значение, уступив место олову, которое к 1905 г. составляло 60% экспорта. Чили впервые появилась на мировом рынке как производитель меди, но переход на селитру привел к тому, что к 1913 году на этот минерал приходилось 70% всего экспорта. Однако, несмотря на эти изменения, специализация на небольшом количестве товаров оставалась отличительной чертой многих латиноамериканских экономик. Экспорт, включавший также кофе, сахар, бананы, шерсть и каучук, способствовал росту экономики, но чем более узким был ассортимент продукции, тем более уязвимой была страна к колебаниям цен на мировом рынке; гуановый бум в Перу закончился крахом перед началом великой мировой экспансии тропического сырья. Только Аргентина сумела в достаточной степени распределить риски за счет диверсификации до 1914 года. Имея менее 10% населения Латинской Америки, она в то время была самым успешным экспортером региона и обеспечивала почти треть экспорта. Другими факторами макроэкономического успеха экспортной ориентации были: (1) производство осуществлялось на трудоемких семейных предприятиях, сохранявших прибыль внутри страны и относительно равномерно распределявших ее в обществе, или (2) доминирующей формой были плантации и шахты, на которых в основном работали низкооплачиваемые наемные рабочие и которые принадлежали иностранным компаниям, переводившим большую часть своей прибыли за рубеж. В целом второй тип был менее выгоден, чем первый, для национальной экономики и общего развития общества. Если в рамках второго типа и происходил рост, то он зачастую ограничивался изолированными анклавами и не оказывал стимулирующего воздействия на другие отрасли экономики. Исключением из этого правила стала только Южная Африка.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги