В долине Аргуна

Глава тридцать вторая

Али Сапарбиев и Товсултан Казуев уговорились сегодня вместе посетить двух больных. Сперва они направились к Ханбекову.

— Добрый день, дорогой Сату Халович! — дружно возгласили они, переступая порог дома.

— Здравствуй, Али. Здравствуй, Товсултан. Спасибо, что не забыли старика. Рад вас видеть. Какие новости в районе?

— Новостей много! — развел руками Сапарбиев.

— А как Приходченко?

— Ты же знаешь, он давно собирался на пенсию. Вот и ушел наконец.

Хавбеков крепко потряс руку Казуева:

— Поздравляю, Товсултан, от души поздравляю. Это новость так новость! Видно, и мне пора на покой. Вот проверну одно дело и уйду. Взвалю все на тебя, Али. Ты молодой, здоровый…

— Какое же дело, Сату Халович, если не секрет?

Ханбеков помолчал, видимо последний раз взвешивая какие-то соображения, и сказал тихо, но решительно:

— Я обязан помочь вам поймать и разоблачить Жуму.

Гости с радостным недоумением переглянулись.

— Да, это очень важно, — сказал Али. — За это тебе все были бы благодарны. На последнем районном совещании партактива опять много говорили о вредных делах сектантов.

— О, да! — тяжело вздохнул Ханбеков. — Дела эти лучше бы не вспоминать, да и забыть нельзя.

— Но ты о них все-таки пока не думай, а поправляйся, — сказал Товсултан.

— Да, да, я поправлюсь. Я поправлюсь хотя бы только для того, чтобы вывести на чистую воду этих изуверов. Если они даже петуха могут довести до такого состояния, что он перестает интересоваться курицей, то не может им быть никакого прощения. Никакого!

Поговорив еще минут пять с болящим, Сапарбиев и Казуев пожали ему руку и ушли.

Второй визит им предстояло нанести старому Абдулрешиду, который тоже недавно заболел.

Рассказывали, что старик вдруг очень увлекся бегом трусцой. Бегал утром, в полдень, перед закатом солнца, перед сном, ночью просыпался и опять бегал. Ну и добегался. Слег и сейчас очень плох.

— Ах, как хорошо, что ты, Товсултан, навестил меня, — тихим голосом ответил Абдулрешид на приветствия гостей. — Ведь я умираю. В самом скором времени я предстану перед светлыми очами аллаха. Прости, что я тогда на тебя накричал. Погорячился…

— Полно, дядя, ты еще поднимешься. Еще потопчешь ногами эту землю.

— Нет, мой дорогой племянник, я умираю. Но я умираю не от бегания, как говорят мои враги и враги пророка. Я умираю от счастья. Священное бегание трусцой с одновременным чтением молитв переполнило меня божьей благодатью, и я уже не гожусь для греховной земной жизни, я уже созрел для жизни небесной.

— Понимаешь, — вполголоса сказал Али, — он бегал и вместо того, чтобы при этом свободно дышать, читал молитвы! Говорят, этого требовал Жума.

— А кто тебя надоумил в твоем возрасте бегать? — спросил Казуев.

— Кто? Конечно же, наш великий шейх! Он открыл нам связь нынешней моды бегать трусцой со священным беганием между холмами Сафа и Марва в Мекке. И мы все побежали…

— Надо немедленно установить медицинское наблюдение за всеми сектантами, особенно преклонного возраста, — опять вполголоса проговорил Али. — Иначе они все свалятся, а то и перемрут.

— Я счастлив, — слабым голосом продолжал Абдулрешид. — Но есть у меня к тебе одна большая просьба, племянник…

— Какая?

— Ты же понимаешь, что это как завещание, и тут нельзя отказать.

— Понимаю, понимаю.

— Когда аллах спросит меня о моих добрых делах на земле, я хочу, чтобы в моем ответе были и такие слова: «А еще, всемилостивый, я оставил на земле племянника Товсултана Казуева, знатного животновода, который после моей смерти стал верным слугой твоего посланника святого Жумы…»

— Ну, знаешь, дядя Решид!..

— Товсултан, мальчик мой, обещай мне. Уходя от Жумы, я же должен оставить ему замену. Обещай, иначе я не умру…

— Вот и прекрасно! Не умирай. Этого мы и хотим.

— Но я уже не гожусь для земной жизни. Я созрел для небесной.

— Нет, ты еще не совсем созрел, если предлагаешь мне такие нелепости. У тебя врач был?

— Зачем он мне? Что может понимать врач в таких делах?

— Мы тебе пришлем такого врача, который прекрасно разберется, созрел ты или не созрел. Пока, дядя. Повремени с завещанием!

И посетители ушли, оставив старика в душевной смуте.