В тебе моя жизнь...

Глава 26

С того дня, когда они вместе разделили всю горесть потери близкого им человека, жених и невеста стали намного ближе друг к другу, чем ранее. Они стали чаще показываться вместе в свете, давая понять, что все толки об их размолвках, а тем паче, разрыве беспочвенны; вместе выезжать на прогулки или просто гуляли в парке под присмотром Анны Степановны, медленно прогуливающейся чуть поодаль с дочерьми.

После перенесения даты венчания на более близкую по времени, разумеется, поползи слухи в свете. Конечно, строились разные предположения, но в итоге сошлись на том, что Марина (в виду ее странной бледности и слабости после горячки) неизлечимо больна, и граф хочет хотя бы немного получить толику счастья перед тем, как его супруга уйдет от него навечно. Впрочем, слухи ходили недолго — уже через несколько дней свет принялся обсуждать ухаживание кавалергарда Дантеса за княжной Барятинской. Ужели забыл про госпожу Пушкину, которую столь открыто преследовал, шептались в гостиных и салонах.

Марину же все происходящее вокруг мало трогало. Она полностью замкнулась в себе в этот период и была безучастна ко всему, даже к собственному венчанию. Она осталась равнодушна к платью, которое доставили ей за неделю до венчания (модистка очень старалась и успела уложиться даже раньше намеченного срока), осталась безразлична к гарнитуру, что подарил ей Воронин как подарок к свадьбе — серьги, ожерелье и брошь из бриллиантов и изумрудов. Анна Степановна постоянно открывала крышку футляра, чтобы полюбоваться камнями и прекрасной работой, Марина же отказалась даже взглянуть повторно на них.

— Ни к чему это сейчас, — сказала она. — Еще успею наглядеться.

А в глубине души с тупой болью в сердце вспоминала, как она лежала в постели с Загорским, и тот говорил, что непременно закажет гарнитур с изумрудами ей в подарок. «…Ничего вычурного, — шептал он ей в ухо. — Хочу только подчеркнуть цвет твоих глаз, а не затмить их блеск. Хотя разве это возможно?...»

Только однажды за оставшееся время до венчания Марина была выведена из своего столь лелеемого равнодушного состояния. В день, когда она обнаружила, что к ней с визитом пришла графиня Ланская.

В первую минуту, когда лакей только сообщил о том, что барышню желают видеть, и назвал имя визитерши, Марина решила, что ослышалась. Она переспросила и, убедившись, что это не так, а с ней действительно хочет переговорить Натали, моментально вскипела. Как эта женщина осмеливается даже появляться на пороге этого дома? Зачем пришла? Знает ли об обмане Загорского? А если знает, не позлорадствовать ли явилась?

С большим трудом подавив в себе желание отказать в визите этой неприятной ей особе, Марина все же решилась и приказала привести ту сюда, в диванную, где Марина читала, сидя у ярко-горящего камина. После первой половины августа неожиданно похолодало в Петербурге, и она предпочитала в это время быть у тепла. Тем паче, после недавней болезни.

Пока Марина думала над позой, в которой она хотела бы принять визитершу (встать ли у камина, гордо и презрительно подняв голову или лучше сидя в кресле), в дверь постучали, и лакей впустил в комнату молодую даму, одетую в траур. Ее вид в черных одеждах с траурными плерезами возмутил Марину до глубины души и почему-то отдался внутри такой острой болью, что она была вынуждена ухватиться за спинку кресла, у которого стояла, чтобы не упасть. В памяти вдруг всплыли толки, подслушанные случайно ею в одном салоне: «Графиня носит полный траур по князю Загорскому, словно по усопшему супругу. Она сразу же выехала из Пятигорска, как узнала весть о его кончине, и всю дорогу до Петербурга ехала рядом с гробом, будто безутешная вдова».

Теперь же Марина своими глазами убедилась, что слухи, которые обычно следовало делить пополам, чтобы отделить зерна от плевел, в этом случае оказались верны. О, как она ненавидела эту красивую темноволосую женщину, которой даже траур был к лицу! Ненавидела всей душой за то, что та имела смелость открыто выражать свои чувства из-за смерти Загорского, а Марине даже лишней слезинки нельзя было пролить на виду. Ненавидела за то, что та несколько недель была рядом с ним, а Марине не довелось даже крышки гроба коснуться. Ненавидела за то, что те редкие дни, что оставались до его гибели, она провела там, рядом с ним, и один только Создатель знает, что было там меж ними.

Марина вздернула гордо подбородок, еле сдерживаясь, чтобы не вцепиться в это красивое лицо, не растрепать хорошо уложенные волосы, не сорвать с лица траурную вуаль, а с платья плерезы. Хотя до этого момента считала себя миролюбивой особой, даже в институте она редко вмешивалась в ссоры сокурсниц.

— Что вам угодно? — холодно спросила она у посетительницы без приветствия, даже не предложив той присесть, что противоречило общепринятым нормам поведения в обществе. Та тут же поняла, какого отношения здесь ей ждать. Она тоже вскинула голову повыше и откинула с лица вуаль.

— Как трудно попасть к вам с визитом, — усмехнулась Натали. — Прямо как особе царской крови. Я уже долго пытаюсь встретиться с вами, но ваша маменька яростно пресекает все мои попытки на корню. А доверить мое дело слугам я не имею права.

— Я повторюсь, что вам угодно? — не желала сдаваться Марина. — И вам не приходило в голову, что если вас не пускают в дом, значит, ваш визит отнюдь не приятен хозяевам.

— Да будь моя воля, я бы и порога этого дома не переступила бы, — вдруг огрызнулась Натали. Она помолчала, отвернув лицо к горящему огню, а затем вздохнула и продолжила. — Я пришла к вам выполнить желание человека, хорошо известного нам обеим. Так вышло, что к тому же и его последнюю волю.

При этих словах глаза Натали наполнились болью, даже со своего места Марина заметила это. Ей стало не по себе — так неприятно было видеть свою соперницу так близко да еще знать, что именно ей он доверял самое сокровенное, раз она сейчас здесь.

Натали опустила руку в ридикюль и достала из него сложенный вдвое конверт. Она немного помедлила, глядя на знакомый почерк, и легонько погладила бумагу пальцем, словно бумага все еще хранила касание его руки. Такой маленький жест, но именно при виде него у Марины ревность обжигающим ядом разлилась по венам, отравляя ее кровь. Она представила, что эти пальцы касались кожи Сергея там же, где могла касаться она сама, а эти губы целовали его губы, и кто знает — делали они это до или после Марины, судя по последним сплетням, долетевших в столицу из Пятигорска.

— Возьмите, — Натали протянула ей письмо. — Он передал его вам перед тем, как… как уехать в Тифлис.

Марина резко вырвала у нее из рук конверт, чуть помедлила, глядя на собственное имя на нем, написанное рукой любимого. Что там внутри? О чем он написал ей с Кавказа? Правду об их мнимом браке? Выразил он свое сожаление, что так жестко разрушил ее жизнь? Или внутри опять очередная ложь о своей безграничной любви к ней?

Девушка неожиданно для самой себя, а уж тем паче Натали, повинуясь странному неожиданному порыву, повернулась к камину и бросила письмо в яркий огонь. Языки пламени тут же принялись за бумагу, и Марина обхватила себя руками за плечи, с трудом удерживая себя от того, чтобы не выхватить у них добычу.

— Эта страница моей жизни перевернута, — произнесла она холодно и посмотрела ошарашенной ее поступком Натали прямо в глаза. — Мне нет более дела до этого.

Натали довольно быстро взяла себя в руки, приняв безмятежно-спокойный вид, и опустила вуаль, давая понять Марине, что более не задерживает ее. Та протянула руку и позвонила, чтобы визитершу проводили до входной двери.

— Я слышала, вы ходите замуж через несколько дней. Примите мои поздравления, — проговорила Натали, чуть склонив голову, словно она задумалась над чем-то. Потом она резко подошла к Марине и заглянула ей в лицо, перепугав ту своим неожиданным приближением. Марина пыталась понять, что ей нужно от нее, но сквозь вуаль было невозможно прочитать выражение глаз ее визави.

— Я желала ему, чтобы он также страдал, как я, не скрою. Но теперь я даже рада, что Господь забрал его до того, как он узнал, что это такое, когда твое сердце разбивается о жестокость безответной любви и равнодушие. Что он ушел в своем заблуждении, это блаженство для него. Благодарю вас хотя бы за это.

В этот миг лакей отворил дверь, и Натали, резко развернувшись, не прощаясь, покинула комнату. Марину же трясло как в лихорадке. Она с трудом опустилась в кресло, потому как ноги не держали ее. Зачем эта женщина приходила? Зачем опять разбередила слегка затянувшиеся раны? Своим визитом она вновь заставила их кровоточить.

Теперь уже, спустя время, Марина жалела, что так безрассудно уничтожила последнее письмо Загорского к ней. Сейчас оно уже превращалось в черный пепел под языками яркого пламени, который постепенно растворялся в огне. А с другой стороны — лучше уж полное неведение, чем она прочла в нем подтверждение тому, что случайно вскрылось…

Опять она разрывается на части. Видно, никогда ее душе не обрести равновесия. Разум раз за разом напоминает ей о доказательствах вины Загорского по отношению к ней, а сердце, ее глупое сердце упрямо отказывается верить в дурное.

Марина откинулась на спинку кресла и стала смотреть в огонь, в котором постепенно рассеивался пепел, оставшийся от письма Сергея. Ей очень хотелось верить, что и ее слепое безрассудное чувство к князю также рассеется под воздействием неумолимого времени.

****

Начинало смеркаться, а он все еще не мог заставить себя подняться с колен и уйти отсюда. Только тут он находил теперь успокоение своей страждущей душе.

Почему? Почему так сложилось, что остался один-одинешенек на земном свете? Все ушли, все, кого он любил, за кого без раздумий отдал бы последние годы своей жизни.

Вот стоит мраморный ангел, воздевший вверх ладони, словно вопрошая у небес «За что?». Под ним, этим уже посеревшим от времени небесным созданием, лежат невестка и его прекрасная вишенка — внучка Еленочка, отрада его глаз.

Чуть поодаль, рядом с ангелом лежит просто гранитная плита с именем и датами. Под ней нет никого, ни единой косточки, но ему хотелось верить, что душа его сына все же иногда возвращается сюда, в место, где он родился и вырос, место, где лежат жена и дочь.

А теперь тут же под мраморным крестом будет лежать сын…

Матвей Сергеевич прислонился лбом к холодному камню. У него не был сил ни плакать, ни молиться. Он просто приходил и сидел здесь, у этой свежей могилы. Он уже смирился за прошедшие дни, что его внук, его гордость, будет отныне лежать здесь, на фамильном кладбище.

Это раньше он отказывался верить, что Сергей убит в этом далеком и незнакомом ему ауле. Ему до последнего хотелось верить, что он просто не пишет потому, что они по-прежнему в ссоре, и его гордыня ни за что не позволит черкануть хотя бы пару строк своему деду. За него это всегда делал Степан — приходил к полковому писарю и просил его за пару монет написать письмо старому князю о здравии и бытие его внука.

Но потом пришла подвода с телом. И он вдруг неожиданно для самого вдруг словно лишился разума — кричал, требовал вскрыть гроб, утверждая, что там внутри вовсе не его внук, что произошла досадная ошибка. Но его увели, насильно напоили опиумной настойкой да так, что даже не смог пойти на службу в церковь, и позднее втолковали, что гроб вскрыть никак не можно. Прошло столько времени в пути, тело совершенно не сохранилось. Кроме того, горцы, покидая аул, побросали несколько тел в колодцы с водой, чтобы еще долго невозможно было бы жить в селении, и тело Сергея по нелепой случайности оказалось в числе них. Но никаких сомнений в том, что это тело его внука нет, его опознал верный денщик, прибывший на место чуть ли не на другой день после трагедии.

Сейчас Степан сильно сдал после этой смерти и сильно запил, попеременно разбивая носы лакеям, пытающимся его утихомирить после его застолий. Старый князь держал его только потому, что это был единственный человек, что долгое время был его ниточкой, связывающим с Сергеем.

— Прости меня, — в который раз прошептал князь и прикоснулся ладонью к мрамору. Сейчас уже смеркалось, да постепенно надвигался вечерний холод, и ему пора было уходить. Если же он замешкается, то холод проникнет в его члены, и поднимет голову его вечная проблема — больные ноги и спина. А это значит, что он не сможет тогда прийти сюда, к своим родным, довольно долго.

— Прости меня. Мне надо было давно усмирить свою нелепую гордыню.

Его супруга, царство ей Небесное, постоянно твердила ему, что со своим нелегким нравом да неспособностью признавать чужие слабости и ошибки он еще наплачется. Вот он и плачет теперь…

— До завтра, дорогие мои, — попрощался с родными князь и перекрестился.

Затем Матвей Сергеевич кивнул стоявшим в отдалении лакеям, и один из них быстро подошел к нему и помог подняться на ноги. Потом подал старику трость, и тот медленно побрел к карете, стоявшей чуть поодаль. Домой. Он поедет сейчас в усадьбу, там переночует и скоро опять будет здесь. Так он и будет приходить сюда до тех пор, пока наконец Господь не смилуется над ним и не пошлет ему какую-нибудь горячку, от которой и закончится его бренное существование.

В усадьбе князя встретил верный дворецкий Никодим, лысый, как коленка, с седыми пышными бакенбардами. «Не должно тебе иметь такие баки, когда у барина таких нет. Вот выдеру, будешь знать» — иногда дразнил его Матвей Сергеевич, а Никодим лишь кланялся ему в ответ, улыбаясь.

Теперь же меж ними не было и тени былой шутливости, только тягостное молчание, прерываемое только добрым ворчанием дворецкого. Вот и сейчас он шел за старым князем по дому и все бормотал и бормотал под нос, не умолкая ни на минуту.

— Приняли бы ее, барин. Надоела она хуже горькой редьки! Вот и ходит, и ходит все, — Никодим потряс своими бакенбардами, а затем продолжил. — Давеча она все твердила, что у нее дело до вас. Сурьезное дело, барин.

— Пусть идет прочь, — отрезал Матвей Сергеевич, не прерывая своего пути. — Будешь еще нудить тут — выпорю. Прочь иди. Устал я.

— Дык утверждает…, — не унимался Никодим, и барин поднял трость, на которую опирался. Но старый слуга даже не уклонился — он знал, что барин, как собака в той поговорке, лишь лает. Кусать-то кусает да только по серьезной провинности, не более.

— Пусть прочь идет! — громче сказал старый князь. — Чтобы духу ее здесь не было! Пусть взашей из имения гонят. А еще раз границы переступит — так собак спущу, так и передай.

Матвей Сергеевич отпустил взмахом руки всех из своей спальни и устало опустился на постель. Как же ему хотелось заснуть и, открыв глаза поутру, обнаружить, что все происходящее просто дурной сон! Он бы тотчас бы поехал тогда к Сергею и повинился во всем перед ним. В своей гордыне, в своем слепом стремлении всегда настоять на своем, презрев склонности и желания окружающих, свое самодурство. Ведь что ему стоило сделать это ранее? Быть может, и Сергей не стал бы так дурить…

Как Матвей Сергеевич надеялся на то, что эта бедная пташка серьезно увлечет его внука! Ведь он прекрасно видел, что творится в душе Сергея. Но это была всего лишь искра, которую было необходимо раздуть. Вот он и пытался это сделать, пока она не погасла совсем.

Внучка его хорошего знакомого, генерала Голышева. Красавица, умница (он справлялся у госпожи Адлерберг[163]), способная отвергнуть его внука. Да еще с тем огнем внутри, который так и полыхал иногда в ее глазах. Правда, наполовину нерусской крови, но он был готов простить ей этот недостаток. Тем паче, что, судя по всему, все же кровь была не ненавистной ему польской, а другой славянской народности. Да и кто сейчас чистокровный русич? Это-то после того, как Русь была под монгольским ярмом, а при Петре понаехали сюда немцы да голландцы?

Сначала, правда, Сергей поддался, уехал прочь из страны. Но затем все пошло так, как и хотел старый князь, умело подбрасывая каждый раз дрова, когда, как ему казалось, интерес внука начинал пропадать, или он смирялся с неудачей. Ведь он всегда поступал наперекор Матвею Сергеевичу, так и делал на этот раз. Старый князь уж было решил, что ему все удалось, и скоро Сергей введет в дом Загорских молодую жену, но эта ссылка спутала все планы. А потом и вовсе объявили о помолвке. Совсем не той, что он хотел.

Ах, как старый князь злился на девушку! Все спутала ему! Разве можно было предпочесть его внука? Разве разумно?

А затем смерть пришла к нему в дом, в который раз забрав с собой всех, кого он любил. Всех до единого…

До ушей старого князя вдруг донесся откуда-то пронзительный женский визг, и он нахмурился. Это что еще такое? Он же строго-настрого запретил вообще беспокоить его чем-либо! Что там за девка орет, как резаная? Ну, уж точно он отходит сегодня тростью чью-то спину. Совсем распоясались!

Матвей Сергеевич с трудом поднялся на ноги и, опираясь на трость, пошел вон из комнаты на звуки шума. Как выяснилось, кричали в прихожей комнате. Несколько человек пытались вывести вон из дома упирающуюся женщину, а она кричала, как безумная, колотила по лакеям зонтиком и ридикюлем, кусалась и царапалась. Суетящийся вкруг них Никодим пытался уговорить женщину утихомириться, а сбежавшиеся на крики дворовые со смешками наблюдали за этой картиной. Все были так увлечены происходящим, что даже не заметили подошедшего барина.

Все с возрастающим удивлением Матвей Сергеевич вдруг узнал в бешеной фурии Натали. Шляпка уже давно слетела с ее головы, волосы растрепались, рукав ее салопа оторвался и теперь висел на нескольких нитках. Она выглядела совсем не так, как та светская холеная красавица, которую он привык презирать за недостойное дамы поведение. Да и кто узнал бы ее сейчас в таком виде?

— Что здесь происходит? — как можно громче спросил старый князь, и все дружно замерли на тех местах, где находились. Лишь дворовые шустро скрылись прочь, опасаясь попасть барину под горячую руку.

— Вот, ваше сиятельство, — обратился к нему Никодим. — Опять пришла. Я ей говорю, барин не может принять, почивает. А она вдруг как зыркнет, сама, говорит, тогда пройду, если не пропустишь! И как стала рваться в комнаты. Насилу удержали. Вона как молодцов наших расцарпала, аки кошка какая. А еще барыня!

Натали гордо вскинула голову и посмотрела князю прямо в глаза.

— Прошу прощения за сей скандал, но мне просто необходимо увидеться с вами. Вот уже почти неделю я пытаюсь попасть к вам, но…

— Не имею ни малейшего желания ни видеть, ни слышать вас, — отрезал Матвей Сергеевич. — Падшую женщину никогда не примут в этом доме. А всякая жена, оставившая своего супруга — блудница! Подите вон!

Он кивнул лакеям, те снова схватили Натали за руки, намереваясь вывести вон. Но та ловко увернулась от них и, отбросив зонтик, бросилась к князю, по ходу движения вытаскивая из ридикюля конверт. Она схватила его за рукав и прежде, чем ее оттащили от него, сунула ему в руки письмо.

— Возьмите! — крикнула она. — Он хотел, чтобы вы прочитали его!

Матвей Сергеевич замер. Он узнал почерк внука в подписи на бумаге, и его руки затряслись от волнения. Он поднял потрясенный взгляд на Натали, делая знак дворне, чтобы оставили ее в покое.

— Откуда это у вас?

— Он лично отдал мне письмо в Пятигорске. Просил, чтобы я передала вам лично в руки. Сказал, что от этого письма зависит его будущее, его жизнь, — Натали теперь выглядела такой усталой, такой измученной. Кто ж знал, что иногда выполнить последнюю волю так тяжело?

Князь хотел было сразу же вскрыть конверт, но передумал. Он прочитает его не здесь, на виду у дворовых и Натали, а наедине с собой, в тиши собственной спальни. Матвей Сергеевич взглянул на Натали. Выходит, он и тут ошибался. Было видно сейчас, как сильно она любит его внука. Так сильно, что была готова драться со здоровыми мужиками, лишь бы выполнить его желание. Но, тем не менее, он по-прежнему считал ее недостойной парой для Сергея, и дело было не только в происхождении и богатстве. Просто у Сергея не загорались глаза на нее, тем самым огнем, что выдавал их, Загорских, с головой в своих предпочтениях.

— Благодарю вас, — коротко и чуть мягче, чем ранее обратился к ней старый князь. — Вас проводят в гостиную, где подадут чай или что пожелаете. Разумеется, ваше платье починят. В общем, выполнят любое ваше желание. Никодим? — дворецкий кивнул и жестом показал лакеям взять у Натали зонт и верхнее платье. Князь тем временем продолжил. — Не сочтите за грубость, но я устал и не могу составить вам компанию. Уж простите возраст.

Старый князь медленно направился в обратный путь в спальню, кивком показывая, что ему не нужна ни компания, ни помощь, ничего другого. Письмо так и жгло ему ладонь, он аккуратно то и дело поглаживал мягкую бумагу, немного размокшую в мокром от дождя ридикюле. Он сердцем чувствовал, что в этом письме Сергей написал ему нечто важное. Очень важное. И он должен прочитать это один. Наедине с собой. Наедине с Сергеем…

***

В день венчания весь день лил дождь, что по старым приметам выходило к счастливой брачной жизни, но это не прибавляло Воронину нисколько благости сейчас. Да и голова гудела после вчерашней его последней холостяцкой ночи. Он в последнее время совсем мало пил (да и с кем-то это делать теперь?), и с непривычки его развезло вчера основательно от пары бутылок шампанского.

Сначала Анатоль пил со своими сослуживцами, которые ни за что не хотели отпускать его просто так. Поехали в ресторацию к месье Талону, где просидели чуть ли не до полуночи, провожая его из статуса холостяков. Анатоль смотрел на окружающие его лица и все больше склонялся к тому, чтобы как можно скорее покинуть честную компанию — настроения гулять не было вовсе, за что его уже предварительно окрестили «семейным домоседом».

Вторую бутылку Воронин прикончил в полном одиночестве, сидя у горящего камина. Не так ему раньше представлялся его последний холостяцкий вечер, совсем не так. Должны были быть рядом Серж и Поль, которые бы шутили над ним, смеялись бы от души. Конечно же, Серж предложил бы поехать в какой-нибудь балаган, где они смотрели бы какой-нибудь водевиль и любовались бы стройными ножками артисточек, а потом пили бы вино, поднимая бокалы за будущее семейное счастье жениха да тихую гавань супружества.

Но сейчас он был один. И ему было почему-то горько от этого одиночества, как никогда. А еще его почему-то не оставляло чувство, что он отнимает Марину у Загорского.

Какой бред, подумалось ему, пьяный-пьяный бред! Серж мертв, а значит, Анатоль никак не может перейти тому дорогу. И, кроме того, кто знает, как сложились бы их судьбы, если бы все было не так. Он так и не смог понять до конца намерений друга в отношении Марины — действительно ли она была ему нужна или это была просто очередная авантюра скуки ради, просто временное увлечение.

Ночью Анатоль спал дурно. Ему все время снились какие-то обрывки сна, в одном из которых к нему пришла гадалка. «Помни», — шептала глухо она. «Помни, она твоя судьба, но от тебя зависит исход. Лишь от тебя».

Посему немудрено, что поутру Воронин встал в дурном настроении, и как он не пытался привести себя в подобающее предстоящему торжеству настроение, так и не смог. Какое странное предчувствие сдавило ему грудь. Словно что-то нехорошее должно было случиться, а сейчас просто витало над ним в воздухе, выжидая нужного момента.

Это привело его в какое-то волнение. Им полностью овладела странная нервозность, словно какой-то кисейной барышней. Что происходит, спрашивал она сам себя, но ответа так и не находил, как и не пытался.

Анатоль взглянул краем глаза на часы, стоявшие на каминной полке. У него оставалось совсем немного времени, чтобы полностью одеться и выехать в Аничков дворец. Там его ждет императорская чета, чтобы как посаженные родители с иконой благословить его на вступление в брак (императрица пожелала разделить с мужем эти обязанности).

Вернулся в спальню Федор с парадным мундиром в руках. Он в последний раз проверил, хорошо ли почищена ткань, блестят ли пуговицы, и разложил его на постели. Потом подошел к барину и стал помогать ему заканчивать туалет.

— Мандражируете, барин? — улыбаясь, спросил он Анатоля. — Руки вона дрожат немного. Оно и понятно — день-то сегодня какой! Жаль вот только, что ваши папенька и маменька не с вами в сию пору. Но они точно смотрят на нас с небес и радуются за вас.

Анатоль рассеяно кивнул ему. Мысленно он уже давно был там, в церкви Аничкового дворца.

— А что, барин? Скоро в деревню поедем? — вдруг спросил Федор, расправив на спине барина складки батиста, чтобы мундир сел ладно.

— В деревню? — переспросил Анатоль. — Поедем, конечно.

— То и ладно. Барышне-то вашей надо в деревню. Воздух там свежий, овощи-фрукты не рыношные, со своего сада — огорода. Все доносить лучше там. А то тут в Петербруге все чахоточные какие-то родятся…

Федор еще что-то говорил и говорил, помогая барину облачиться в мундир и застегивая крючки, но Анатоль уже не слышал его. Две последние фразы словно резанули его разум. Сначала он не понял их смысл, а когда все-таки осознал его, то сначала замер на месте, будто парализованный, а затем резко размахнулся и ударил Федора по лицу со всей силой, со всей яростью, что забурлила в нем при этих словах. Тот не удержался на ногах от такого удара и повалился на спину. Анатоль тут же бросился к нему и схватил того за грудки, притянул к себе.

— Откуда знаешь?!

— Так Дуняша рассказала давеча, — быстро заговорил Федор. — Вот, говорит, из-за чего свадьбу-то торопят — в тягости-то барышня.

Анатоль снова размахнулся и ударил его по лицу, но уже не ладонью, а кулаком, разбивая тому губу. Замахнулся для следующего удара, да только вид крови, выступившей из раны, остудил его и вернул ему рассудок. Он тут же отпустил растерянного Федора и отошел на него к камину, вцепившись в мрамор с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

От волнения и слепящей ярости у Анатоля кругом шла голова, тряслись руки. «…— Я рад, что меж нами нет более никаких тайн и недомолвок… Я тоже рада, что вы знаете теперь, насколько сильно я любила князя….». Да уж теперь-то он точно знает это!

Ему хотелось кричать во весь голос и крушить все вокруг, давая выход тому гневу, что пожирал его душу, но давняя привычка скрывать свои эмоции, загоняя их куда-то внутрь, в самый дальние и потайные уголки сознания, взяла верх. Воронин медленно обернулся к стоявшему поодаль и нерешительно переминающемуся с ноги на ногу Федору.

— Ты не забывайся, Федька, кто тут барин, а кто холоп, — холодно бросил он своему слуге. — Вижу, совсем от рук отбился при своем приближенном положении, что разум потерял, кого можно обсуждать, а о ком нужно рот на замке держать. С кем еще делился?

— Ни с кем более, вот вам крест, — Федор быстро перекрестился на образа в углу спальни. — Что ж я не знаю, что говорить-то можно?

— А со мной, значит, можно? — бросил ему резко Воронин, и тот виновато потупил голову. — Дуньке своей скажи, чтобы языком трепала меньше. Будет умнее, будет хорошо жить. Разрешение вам дам, в доме оставлю. А если нет, не обессудь! В поле пошлю.

— Могила, барина, могила, — быстро произнес Федор. Он знал своего барина, как никто другой, и понял, что сейчас тот просто не потерпит другого ответа. Не завидовал он тому, кто попадет под руку графу, невольно извлечет спавшие эмоции в потайном уголке его души! Ой, несладко тому будет, совсем не сладко!

Воронин прибыл в Аничков дворец за полчаса до назначенного времени, в которое планировалось провести таинство. Несмотря на то, что было решено провести скромную церемонию и не свадебный прием после, а просто поздний завтрак, избранный люд Петербурга и империи все же стремился получить приглашение на него, ведь там обещалась быть сама императорская чета. Посему экипажей у дворца уже скопилось порядочное количество, словно тут давался действительно большой прием, и все подъезжали и подъезжали кареты.

Анатоль сразу прошел в личные покои императора, где тот останавливался, когда бывал в своем любимом дворце, и поприветствовал императорскую чету и их старших детей (с родителями пожелали быть Мария Николаевна и наследник), в который раз повторив, что это огромная честь для него и для его невесты разделить всю радость от предстоящего таинства с их императорскими величествами..

— Полноте, — ответил ему император. — Разве могло бы быть иначе? Ведь мы почти родные люди друг другу. Куда уж ближе — порой видимся каждый день и чуть ли не каждый час.

Подошло время получить благословение и идти в церковь, куда уже скоро должна была подъехать невеста и ее небольшая свита. Император взял в руки поданную адъютантом икону. Государыня заняла место рядом с ним. Анатоль медленно опустился перед ними на колени и склонил голову. Он попытался слушать слова благословения, но шум гнева, не умолкавший ни на минуту с тех пор, как его комердином[164] были произнесены те роковые для Воронина слова, заглушал их. Разве можно быть так жестоко обманутым? Так больно преданным? И кем? Той, которой он доверял безоговорочно. Ради которой смело шагнул бы и в огонь, и в воду без особых раздумий, если бы она только попросила.

Анатоль поднял голову и посмотрел на лик иконы, который словно с укором смотрел на него. Он будто напоминал, что завещал своим детям прощать все обиды, нанесенные вольно и невольно, но Воронин не знал, сумеет ли он преодолеть это, сумеет ли понять и простить ее поступок.

«…вы знаете теперь, насколько сильно я любила князя….» — крутилось в голове Анатоля раз за разом, и ему захотелось запрокинуть голову и завыть во весь голос от боли и тоски. Но он лишь улыбнулся в ответ на довольную улыбку императрицы и прикоснулся губами к лику. Мысленно он попросил при этом прощения у Создателя за то, что в минуту, когда у него на сердце должно быть легко и отрадно, он таит в себе лишь гнев и обиду.

Наконец церемония была завершена, и присутствующие медленным степенным шагом двинулись в дворцовую церковь, Воронин же поспешил к самому выходу из нее. Он намеревался встретить свою невесту прямо у дверей. Зачем? Он и сам не мог себе ответить. Но вот так ждать ее в церкви он не хотел. Рядом с ним прохаживались некоторые гости, чтобы быть в числе первых, кто увидит нареченную. Всем было любопытно взглянуть на тот шедевр, что по слухам сотворила модистка, а невеста лишь приукрасит своей прелестью. В церкви же при подобном количестве приглашенных это удалось бы далеко не всем.

Наконец к дворцу подъехали несколько экипажей, украшенных цветами и лентами. На этом настояла Анна Степановна, которой очень хотелось блеснуть в свете хоть и пышностью свадебного приема, то хотя бы убранством свадебного поезда да великолепием наряда и красотой невесты.

А невеста действительно была удивительно хороша. Великолепно сшитый наряд подчеркивал стройность стана (чему Воронин уделил немалое внимание), искусно уложенные волосы открывали взору хрупкость длинной шеи. Правда, она была бледна, да чересчур сильно сжимала руки, но это можно было отнести на счет волнения перед таинством.

Едва Марина вышла из кареты при помощи отца, то сразу же повернулась к нему и долго не отрывала взгляд. Анатоль тоже не мог отвести от ее глаз своего. Правда, со своего места он не мог разглядеть их выражение, но по ее позе он прекрасно понимал, насколько она напряжена. Пусть немного грешно, но он наслаждался ее волнением, ее нервозностью. О, она даже себе не представляет, как ему отрадно сейчас видеть ее страдания и сомнения!

Идти ли ей навстречу? Принять ли ее руку из ладони отца, который уже повернулся к нему и смотрел на него, явно недоумевая, чего он медлит? Анатоля на мгновение посетила мысль отказаться от всего этого. Прямо сейчас и при всех отказаться от венчания и оставить ее, эту обманщицу, тут прямо у распахнутых дверей в храм. Разве осудит его кто-нибудь, узнав причины подобного скандального отказа? Нет, ведь по всем моральным принципам он вправе это сделать. Но разве может Анатоль поступить так с ней? Разве позволит подвергнуть ее всеобщему остракизму и порицанию?

Как тяжело сделать выбор, который неизменно разрушит одну из жизней — либо ее, либо его. Чей позор будет тяжелее? Чья боль сильнее? Ее, когда он откажется от брака, когда ей придется открыть свой грех перед всеми? Или его — признать этого бастарда, вырастить как своего ребенка, дать ему свою фамилию, свой титул? Ему, а не собственному ребенку, который со временем может появиться в их браке. Как тяжело сделать этот выбор…

Анатоль с трудом отвлекся от своих мыслей и заметил, что Марина вдруг резко выпрямилась и еще пуще побледнела, словно прочитала его мысли. Он вспомнил о ее недавней болезни и вдруг испугался за нее. Неужели ей стало дурно? Неужели обморок? А потом спустя мгновение пришло осознание того, что происходило сейчас в его голове, и он усмехнулся. Он хочет стиснуть ладонями ее длинную хрупкую шею и придушить ее, и в то же время его столь сильно волнует состояние ее здоровья, что сердце заколотилось быстрее при виде ее внезапной бледности.

Анатоль легко преодолел те несколько шагов, что разделяли их с Мариной, и принял ее руку у Ольховского.

— Нас ждут уже, — он взглянул ей прямо в глаза. В эти дивные серо-зеленые глаза, которые могут быть такими невинными, когда скрывают ложь. — Готовы ли, Марина Александровна?

Она немного смутилась (или ему это показалось?) и коротко кивнула, еле слышно прошептав:

— Разве мы вправе сейчас переменить свою судьбу?

— Действительно, — согласился Анатоль с нареченной, горько усмехаясь. — Разве мы вправе…