В тебе моя жизнь...

Эпилог

1843 год, лето

Тихое жужжание прямо над ухом вырвало Марину из той сладкой дремы, в которую она провалилась неожиданно для себя самой, разморенная этими жаркими лучами июльского солнца. Она отмахнулась лениво от мухи, что летала чуть ли не у самого лица, а потом села, прикрывая рукой глаза от яркого солнечного света, огляделась вокруг. Рядом с ней на покрывале лежал Сергей на боку, положив голову на протянутую руку. Другая его рука лежала на юбках жены, будто он и во сне удерживал ее подле. Жара сморила и его, и теперь он спал, слегка нахмурив лоб, словно сон, что принесла эта полуденная дрема был неприятен ему. Марина легко провела кончиком пальца по его скуле, стараясь не потревожить его сон. Она никогда не могла сдержать себя и не коснуться его всякий раз, когда он был рядом. Будто желая убедиться, что это вовсе не сон, что Сергей подле нее, и так будет всегда.

Они обвенчались после Покрова, той же осенью 1841 года. Свадьба была бы ранее, несмотря на то, что так мало времени прошло со дня официального расторжения брака Сергея, но отец Иоанн, с которым Марина решила посоветоваться по поводу венчания, засомневался, не нужно ли для того специального разрешения на брак.

— По всему выходит, барыня, что замужем ты уже была два раза, а значит, это венчание третьим будет, — задумчиво говорил он, гладя свою негустую бороду. — Не сие суть, что за этого же мужа второй раз идешь. Уж потребнее получить разрешение, все едино будет.

Потому сразу же после дня ангела Марины влюбленные снова расстались — Сергей уезжал в столицу, чтобы подать прошение государю. Марина места себе не находила перед его отъездом, даже на минуту не отходила от него, сжимая руки в волнении.

— Это разрешение… Что, если государь не даст своего позволения? — она нервно обхватила себя за плечи, стараясь унять дрожь в ладонях. — Что, если не позволит Синод?

— Синод сделает так, как решит государь, — тихо ответил Сергей, привлекая ее к себе, нежно целуя в волосы. — А я приложу все усилия, чтобы Его Императорское Величество дал свое позволение на наш брак с тобой.

— Все же позволь мне ехать в Петербург, — настаивала Марина. — Вот увидишь, государь отнесется благосклоннее ко мне, нежели к тебе, который далеко не в почете у него.

— Нет, — резко отрезал Сергей. — Негоже мужчине прятаться за женские юбки! И я не буду. И даже думать не смей о том, чтобы поехать вслед за мной в столицу! Я благодарен тебе за тот визит к государю, что спас меня от эшафота, но позволь мне далее самому творить свою судьбу. Нашу судьбу.

И Марина осталась в Завидово, в глубине души признавая правоту его слов, смиряясь перед его требованием. Такова уж была женская доля — смирение. Прошло несколько седмиц прежде, чем Сергей вернулся из Петербурга, но и этого времени хватило с лихвой, чтобы заставить Марину изрядно поволноваться.

Что, если разрешение все же не будет получено? Что тогда? Их брак будет невозможен, а значит, им предстоит разлука? Нет, Марина не примет такой доли, она отныне не желала тех дней, что были ранее — без него. Они пробыли вместе менее недели в Завидово, наслаждаясь своим счастьем, своей любовью, но и эти короткие дни показали Марины, насколько пуста ее жизнь, если он не рядом.

И она готова на все лишь бы быть с ним. На все! Быть может, они тогда уедут из России, как когда-то предлагал ей Сергей. Она уже узнавала у отца Иоанна — церковь за границей не была в подчинении патриарху русской церкви, ее решения были обособлены от запретов высочайшего Синода. Значит, коли они получат отказ от российской церкви, им придется обвенчаться вне границ империи. Да, этот брак не был бы признан в российской империи, а значит, им навсегда предстояло бы жить за границей, оставив здесь, в России, почти все, но разве это не стоит того, чтобы остаток дней провести рядом? Разве это не стоит того?

Марина еле дышала, пока ждала, когда же наконец Загорский минует подъездную аллею и остановится у крыльца усадебного дома. Она пыталась прочитать, с какими вестями он прибыл по его лицу, но ей не удалось. Только потом, когда он спрыгнул с коня и, подхватив ее на руки, закружил по двору, она ощутила, как легко стало на душе. Значит, все удалось! Значит, они могут обвенчаться!

— Да, верно, — подтвердил Сергей после, целуя ее. — Только обвенчаться нам можно не ранее Покрова.

Покров! До него было еще три месяца с лишним! Столько дней в разлуке, ведь им нельзя было находиться долго в одном имении, не вызывая лишних сплетен. Все, что оставалось тогда Марине и Сергею — только письма, в которых они излагали друг другу, как тяготит их обоих столь долгая разлука, как тоскуют они вдали друг от друга, и как благословенен для их сердец тот день, что вскоре соединит их.

"Ты даже представить себе не можешь, насколько велико мое желание, чтобы этот день настал поскорее!", — писала ему Марина. — " Как же жестоко было дать мне тебя в руки на несколько дней и разлучить на седмицы! И только надеждой дня венчания, в который мы наконец-то соединим наши руки и судьбы перед людьми и Господом, я живу ныне..."

Эти строки отдавали в душе Сергея какой-то странной тоской и чувством вины перед ней. Она настолько рада была тогда получить благие вести о разрешении на их брак, что он не смог огорчить ее и сказать, что сразу же после Покрова он должен будет уехать. Отбыть обратно на Кавказ, ведь именно в тот день подходит к концу срок его отпуска. Не смог рассказать лично, видя, как ее расстроили сплетни из столицы, что привезла Марине сестра, а потом не нашел слов, чтобы написать об этом.

А сплетен было немало... Как и визитеров, что потянулись в Завидово после объявления о помолвке князя Загорского и вдовы графа Воронина. Хотели убедиться в правдивости сплетен о причине этого поспешного брака, но с неудовольствием не находили ее. Аккуратно, завуалировано указывали Марине, как милостиво со стороны князя взять в супруги вдову в возрасте да еще с ребенком. Марина любезно улыбалась в ответ, едва сдерживая эмоции, что рвали ей душу при этом. Да , это верно, она уже не так молода и невинна, какой хотела пойти под венец с Сергеем. Да, она далеко не в том возрасте, что способна зачать и выносить с легкостью дитя, долгожданного наследника рода Загорских, что сможет продолжить фамилию и принять титул. Но она не позволит этому яду сомнений влиться снова в ее кровь, отравить разум. И хотя эти слова причиняли боль, такую острую, что иногда она едва сдерживала слезы, она ни на мгновение не пожалела о том, что вскоре, когда на деревьях пожелтеет листва, а солома, оставшаяся на полях, начнет темнеть от влаги, она пойдет под венец.

Марина вспомнила, как вплетала в тот день в волосы дрожащими руками небольшую ветвь калины с ярко-красными мелкими ягодами, как сделала бы это ее верная Гнеша, коли была бы жива, как покрывала голову прозрачной фатой. И она не обратила внимания на поджатые в недовольстве губы Анны Степановны, когда та заметила калину в венке дочери. Это было сделано не для нее, не для этой женщины, что стояла сейчас перед ней, благословляя иконой перед отъездом в церковь. Марина вплела в волосы калину для той, что будет ныне смотреть на нее с небес и радоваться вместе со своей Марысей тому счастью, что та испытывала в этот день. А что Агнешка была рядом с ней, Марина явственно чувствовала это.

Да, Марина была не юной девицей, но то волнение, что охватило ее тот миг, когда она подъезжала к храму, на ступеньках которого ее ждал ее суженный, ничем не отличалось от того трепета, что охватывало всех невест. Марина до сих пор помнит, каким мягким светом вспыхнули глаза Сергея, когда Матвей Сергеевич подвел ее к своему внуку, ждущему ее у входа в каменный храм имения Загорских, и передал тому дрожащие от волнения пальцы женщины. "Ты так красива", — сказал он ей тогда одними губами, и она счастлива улыбнулась в ответ, чувствуя, как сладко замирает сердце в груди.

Рука в руке Марина и Сергей вошли тогда в храм, чтобы принять из рук иерея венчальные кольца, что соединяли их навеки в единое целое. Хотя нет, думала тогда Марина, не соединяли, а просто служили доказательством их единения в глазах других. Ведь с Сергеем они уже давно были одним целым. Разве не поэтому он вдруг взял ее за руку и ласково погладил большим пальцем ее ладонь, когда она не смогла сдержать эмоций и тихо заплакала, когда над их головами уже держали золоченные венцы, а в тишине храма раздался громкий голос иерея? Будто чувствуя ее, будто разделяя с ней тот восторг, ту благость, что разлилась в ее сердце при словах священника, наполняя его до краев.

— Господи, Боже наш, славою и честью венчай их! — провозгласил священник, и гости в церкви вторили ему:

— Господи, Боже наш! Славою и честью венчай их!

А после, когда их руки снова соединили епитрахилью, как Сергей посмотрел на нее... Марина не смогла сейчас сдержать улыбку, вспоминая, как блестели его глаза, каким явным счастьем горели...

— Жена моя, — прошептал он ей тогда, улыбаясь, и она вдруг широко улыбнулась ему в ответ.

— Муж мой...

А потом он добавил тихо-тихо, только для нее:

— Навсегда...

— Навсегда, — повторила она, чувствуя, насколько ее сердце полно любовью к этому человеку, что стоял ныне подле нее и сжимал ласково ее ладонь под плотной искусно расшитой тканью епитрахили.

Марина откинула со лба спящего мужа русую прядь волос. Как же ей хотелось разбудить его поцелуями сейчас, прижаться к его груди! Но не следовало — только закончили с покосомв в их имениях, он плохо спал из-за того, что объезжал луга, проверяя, успели ли убрать сено прежде, чем начнуться грозы, что предвещали приметы этого лета. Пусть поспит, пусть отдохнет...

Марина вспомнила, как смотрела на него вот так же в спальне Загорского. Была их последняя ночь перед возвращением Сергея в ссылку из тех трех ночей, что было им отведено, и она упрямо гнала от себя мысли, насколько схожа нынешняя ночь с той, когда она проводила его не на несколько месяцев, как они планировали, а на несколько лет. Просто лежала подле и ловила каждый его вдох, каждый взмах ресниц, будто сохраняя в памяти.

Она не показала тогда Сергею ни взглядом, ни жестом, как ей больно и страшно стоять подле него на крыльце, когда уже бьет копытом нетерпеливый конь, а Степан прикрепляет последнюю поклажу в экипаже. Не сказала ни слова упрека, что он не упросил государя сократить срок своего нахождения в действующих войсках. Просто обняла его тогда крепко, прижалась всем телом, сдерживая слезы, что так и норовили сорваться с глаз. Это потом в уединении спальни она позволит им сорваться и будет рыдать в голос, зажимая зубами покрывало, чтобы пригушить плач. Но сейчас она не покажет ему, как огорчена и испугана, ни к чему тревожить супруга перед такой длинной дорогой.

— Береги себя, мой милый, — прошептала тогда Марина ему прямо в ухо, а он уткнулся лицом в узел ее волос, пахнущих цветами, аромат который он так хорошо знал и помнил. — Я буду ждать тебя...

— Я вернусь на Пасху, mon amour, — пообещал Сергей в последний раз целуя ее крепко в губы, не обращая внимания на дворовых, что толпились во дворе и на кислую улыбку тещи, недовольную столь явным пренебрежением манерами. — На Пасху!

И она осталась ждать до весны, старательно отгоняя от себя дурные мысли, посвятив себя полностью заботам об имениях уже двух семейств, с трудом управляясь с таким обширным хозяйством.

С началом зимы Матвей Сергеевич сильно захворал — ревматизм сковал почти полностью его члены и приковал надолго к постели. Марина даже опасалась, что они потеряют старого князя, но долгими молитвами да Божьей милостью все обошлось.

Зато зимние болезни миновали Леночку, что почти все свободное время, взяв в дружки нескольких детей от комнатных слуг, обследовала большой дом усадьбы, либо пропадала в парке и в садах имения Загорских. Но самым любимым местом ее времяпровождения был конный завод, где она под неусыпным контролем со стороны старшего конюха любовалась лошадьми и гладила пони с длинной лохматой гривой, что приехал под Рождество в качестве подарка от Сергея своей маленькой дочери. После праздника Леночка только и посвящала свободные от занятий часы этой маленькой лошадке, заплетая ее гриву в длинные косы под улыбками конюхов и берейторов. А еще Леночка с явным нетерпением ожидала возвращения князя Загорского (иногда Марине даже казалось, что сильнее, чем она сама ждет мужа), ведь тот обещал в письме научить ее ездить верхом на этой маленькой белой лошадке с черными пятнами на правом боку.

Марина снова легла подле Сергея на покрывало, не отводя взгляда от его лица. Складки на лбу уже расправились, черты лица смягчились. Видно, теперь к нему пришел более отрадный сон. Как же он красив! Даже с уже глубокими морщинками в уголках глаз и складками у крыльев носа, даже с этим большим шрамом на щеке, ставшим со временем более светлым, чем был.

Как же она любит его!

Она вдруг вспомнила, как замерло сердце, когда вдруг в доме зашумели слуги в передней, как закричали дворовые за окнами на Страстной неделе, прямо в Чистый Четверг. Сердцем Марина уже знала, что это означает прежде, чем в столовую ступил светящийся от радости Никодим с известием, что едет молодой барин. Марина быстро взглянула на Матвея Сергеевича, прося глазами его позволения покинуть столовую, и едва тот кивнул, поднялась с места. Сначала она шла по комнатам степенно, маленькими шажками, а после вдруг сорвалась с места, побежала прочь из дома. Она легко сбежала по ступенькам крыльца, едва успев подхватить концы шали, что Таня, угадавшая первый порыв барыни накинула ей, пробегающей мимо, на плечи. Марина издалека заметила всадника, гнавшего галопом коня к усадебному дому, и это словно придало ей дополнительных сил. Она так и бежала к нему по этому рыхлому снегу, едва удерживая равновесие, скользя подошвами домашних туфлей. За несколько шагов до нее Сергей быстро спрыгнул с лошади и побежал ей навстречу, подхватывая со снега, куда она упала, вдруг ослабев от волнения.

— Куда ты выбежала, дуреха моя? Без салопа, в домашнем, — шепнул он ей в губы, но она видела по его глазам, как он рад этому порыву, как рад их встрече после долгой разлуки в полгода. Да, быть может, для кого-то полгода — не срок, думала Марина, покрывая быстрыми поцелуями его глаза, щеки, нос, шею, видневшуюся в вороте мундира, — но для нее это целая вечность!

Она вспомнила, как они вдруг замерли вдвоем, словно по команде, глядя друг другу в глаза, стоя на коленях в этом рыхлом весеннем снегу, гладя ладонями по лицу, будто не веря своим глазам.

— Здравствуй, mon amour, — улыбнулся Сергей, и Марина едва не заплакала от той нежности, что видела ныне в его серых глазах.

— Здравствуй, мой родной...

Вдруг прямо перед Мариной на покрывале заворочался Илюша, что до того, тихо посапывая, спал между родителями на животе, приоткрыв слегка пухлые губы, и ей пришлось вернуться из своих воспоминаний обратно.

Ее всегда удивляло, как он может лежать в такой неудобной позе, но именно так ребенок спал крепче всего — на животе, слегка приподняв попку вверх. Она протянула ладонь и легко погладила маленькую спинку, успокаивая младенчика, разбуженного назойливой мухой, что села прямо на его голенькую ножку.

— Тихо, тихо, Илюшенька, — прошептала она ласково, и малыш успокоился, распознав голос матери, снова провалился в сон, смеживая веки.

Спустя некоторое время, убедившись, что ребенок заснул, Марина поднялась с покрывала, аккуратно освободив край платья из-под руки мужа, чтобы взглянуть на одну из нянек, приставленных к детям, что ныне медленно прогуливалась по лугу, держа на руках маленькую Настеньку. Она то и дело склонялась к редким полевым цветам, чтобы пухленькая ручка малышки могла сорвать головку цветка. Заметив, что барыня смотрит на нее, нянька неуклюже присела, чем вызвала у Марины улыбку. Настя при этом так забавно взмахнула ручками и качнула головой в своем большом чепце.

Марина обула туфли и тихо, стараясь не потревожить своих спящих на покрывале мужчин, отошла прочь, к маленькой дочери, погладила ее по щечке, приняла на свою ладонь головку ромашки, что Настя кинула матери, радостно загулив при этом.

Ее маленькое счастье, вымоленное на прошлую Пасху у Спасителя! Ее младенчики, ее близнецы, что она родила этой зимой, прямо на Зосиму-Пчельника.

Анастасия и Илья. Долгожданный сын и не менее желанная дочь...

Как она плакала, опасаясь, что не сможет более зачать и подарить Сергею наследника! Как молилась Господу каждый день, прося даровать ей сына, которого так ждал Матвей Сергеевич! Да, у них была их отрада Леночка, но Helen — не сможет никогда стать наследницей рода Загорских, как бы того ни хотел Сергей. Она ясно видела по глазам своему мужа, как ему тяжело принимать тот факт, что Helen никогда не будет носить фамилию Загорских, никогда не сможет принять титула княжны.

— Прости меня, — как-то сказала Марина Сергею, когда Леночка в который раз тем вечером назвала его вежливо monsieur. Она видела ту боль, что всякий раз мелькала при этом обращении у Сергея в глазах. — Прости меня! Я так виновата перед тобой за Helen! Я должна была пойти к Матвею Сергеевичу тогда.

— Ну, что ты, что ты! — Сергей поспешил обнять вдруг заплакавшую жену. — Она же рядом, подле меня. Я ее воспитываю, обнимаю, целую, читаю ей сказки и играю с ней. Мы с ней стали большими друзьями за эти месяцы, а это дорогого стоит. Придет время, и быть может, она когда-нибудь сможет назвать меня отцом. И это для меня будет главным. Пусть весь мир считает ее Ворониной, я-то знаю, что она моя дочь. И когда-нибудь об этом узнает и она... Не плачь, милая, не надо!

Быть может, Сергей и прав. Они с дочерью очень сблизились за прошлый год, а уж обучение верховой езде и страсть к лошадям совсем породнили их. Марина вслелствие своей тягости, протекающей совсем нелегко, не смогла уделять много внимания Леночке в то время, но укоряя себя за подобное, не могла не признавать, что это только пошло на пользу отцу и дочери, так несправедливо разлученных когда-то.

Кстати, где же Леночка, нахмурилась Марина, оглядывая луг. Она видела нянек и лакеев, сервирующих стол к трапезе в отдалении под натянутым тентом, видела Никодима, что суетился вкруг них (и верно, Сергей прав — с этими новомодными английскими баками Арсеньев до жути был схож ныне с Никодимом, едва не рассмеялась Марина), видела Матвея Сергеевича, дремлющего сидя в плетеном кресле, но ни бонны, ни своей дочери не заметила. Видно, пошли в лесок, что виднелся на краю луга, решила Марина.

Они любили гулять на этом лугу имения Загорских и часто выезжали сюда на прогулку. В одну из прогулок этой весной Сергей и Леночка проезжали в лесу, где неугомонная девочка нашла и сломала пустое гнездо овсянки, которое нашла в густых зарослях кустарника. Отец объяснил ей тогда, что она сломала не просто сложенные веточки, а домик птиц, что прилетят сюда скоро. Где же тогда им растить своих деток? Сам того не желая своим рассказом, Сергей очень расстроил Леночку, до горьких и безудержных слез, что едва смог остановить, пообещав ей, что они сами сделают гнездо для petite oiseau. Марина тогда очень удивилась этому совместному труду — Сергей лично обрезал одну из маленьких корзин, чтобы сотворить из нее некое подобие гнезда, исцарапав себе пальцы в кровь, а Леночка украсила это "гнездо" разными лоскутками. Спустя некоторое время это творение закрепили на том же месте, но до сих пор там так и не появились жильцы, что несказанно огорчало Леночку, а заодно и Сергея.

Раз не видно на лугу ни бонны, ни ее маленькой подопечной, значит, они точно направились в лес проверять гнездо в очередной раз, решила Марина. Она не пошла в лес вслед за ними, а свернула к небольшой группе березок, что стояла на краю луга, попутно проверив спящего Илью. Теперь отец и сын спали, прижавшись друг к другу, Сергей вместо платья жены удерживал ныне своей широкой ладонью маленькое тельце в белой рубашонке.

Марина снова оглядела луг, прижавшись спиной в одной из тонких березок. Откуда-то донеслось тихое ржание, и она взглянула в ту сторону, откуда легкий ветерок принес звук. Так и есть, это вороная ее мужа никак не хочет стоять на месте, привязанной к коляске. Этой роскошной красавице арабских кровей больше по душе резвая скачка, чем покой.

Марина помнила, как сразу же влюбился в эту лошадь Сергей, едва они увидели ее, как загорелись его глаза каким-то странным блеском. Она ревновала своего мужа вовсе не к этой красивой вороной кобыле, как бы глупо это не звучало, а к тем воспоминаниям, что явно та вызывала в его памяти, и эта ревность улеглась только несколько месяцев назад, только недавно Марине удалось смирить свои страсти, так и кипевшие в душе.

Сначала ей не понравилось имя, что дал лошади Сергей, когда приобрел кобылу для своих конюшен.

— Сылу? Что это означает? — насторожилась почему-то Марина, глядя, как Сергей нежно гладит шею лошади.

— Это означает "красавица", — коротко ответил он.

А потом Марина заметила, как Сергей смотрит на эту лошадь, когда та бежит галопом по присыпанному песком выводному кругу, удерживаемая властной рукой конюха. Мускулы так и играют под темной блестящей шкурой, роскошная грива лошади развевается на ветру будто длинные черные волосы...

С такой странной грустью в глазах и... да, Марина готова в этом поклясться! с нежностью Сергей смотрит на этот бег, на эту Сылу.

Она долго молчала, не решаясь откровенно спросить Сергея, страшась того ответа, что может получить. В голове снова и снова всплывала усмешка Анатоля, отраженная в зеркале в свете свечей. "… — Была там одна черкешенка… "

Разве эта темная лошадка не может напоминать ту, другую? Особенно, когда эта шелковистая грива так и развевается на ветру от резвого бега? Марина уже начинала ненавидеть эту кобылу, а заодно и весь конный завод, раздражаться по пустякам на домашних и челядь, не в силах сдерживать свои эмоции. Сергей думал, что это просто послеродовая меланхолия, как описал ему состояние Марины местный доктор, но сама-то она ясно знала причину своей раздражительности. Ревность, слепящая ревность к той, другой, что когда-то была в жизни Сергея...

Как-то, проверив детей, мирно спящих в своих кроватках в детской половине, Марина снова нашла Сергея на конюшне подле стойла этой вороной кобылы и не смогла сдержаться.

— Ты вспоминаешь ее? — резко спросила она. Он вздрогнул от неожиданности ее появления в тихой конюшне, но чистить лошадь продолжил, все так же мерно водя по шкуре щеткой. Марина так и не дождалась ответа, и снова задала вопрос. — Ту черкешенку, что жила с тобой? Ты ее вспоминаешь? В честь нее и названа кобыла, ведь так?

Сергей бросил щетку с размаху в ведро, а потом повернулся к ней. Он улыбался, и это вмиг вывело Марину из себя. Она вдруг подскочила к нему и с размаху ударила его в грудь кулаком. Несильно, конечно, просто чтобы выплеснуть свою злость на него. И на себя за эту ревность, что пожирала ее изнутри.

— Так, ясно! — Сергей поймал ее за этот кулак и притянул к себе. — Я все понял. Я зря не рассказал тебе еще тогда, пару лет назад про Мадину, — Марина дернулась при этом имени, но крепкая рука мужа удержала ее от побега из конюшни с свою спальню, чтобы скрыть от него свои эмоции. — Нет-нет, не так быстро!

И он рассказал ей тогда все про эту черкесскую девушку. Начал, напомнив ей про плен, в котором провел несколько лет, о чем Марина знала, заострив при этом внимание жены на роли Мадины в его побеге. А потом продолжил про свою недавнюю ссылку в крепость близ речки Акташ и поселения Андреево. Рассказал ей все, ничего не скрыв — и как выменял черкешенку на своего любимого коня, и про то, как оставил девушку в своей комнате.

— Если ты думаешь, что мы жили вместе в этой комнате, как могут жить вместе мужчина и женщина, то ошибаешься. Всего одну ночь мы провели, когда я был еще целехонек и силен, но провели ее за разговором, клянусь тебе. Да и что могло быть иначе — девушка едва-едва пришла в себя после того похищения. А на следующий день был тот бой, в котором я был ранен, — Сергей немного помолчал, а после сказал. — Я до сих пор уверен, что не зря Господь свел наши судьбы опять. Только вот мне — на счастье, а вот Мадине...

И Сергей рассказал Марине то, что сам узнал только со слов Степана: как его привезли без памяти в крепость, как лекарь крепостной едва сумел остановить кровотечение. Но после, спустя несколько дней поднялась лихорадка, рана воспалилась, и эскулап заявил, что руку надо отнять по плечо, чтобы Антонов огонь не пошел дальше в тело, что означало неминуемый конец для раненого. И тогда черкешенка прогнала лекаря из комнаты Загорского, заявив, что сама будет выхаживать раненого. Лекарь не уступал, кричал, что она убьет князя, что нельзя доверять дикарям, и тогда Степан, памятуя о той роли, что уже довелось сыграть черкешенке в судьбе хозяина, встал на ее сторону. Им удалось убедить коменданта, что руку сохранить все же возможно, и тогда Мадина принялась за лечение. Она ходила куда-то в горы, собирала травы и варила настои, делала перевязки, обмазывая рану какими-то сильно пахнущими мазями, что делала сама тут же, в комнате.

Через несколько дней Загорскому вернулось сознание, а еще через пару дней лихорадка ушла, спала опухоль и покраснение вокруг раны. Мадине все же удалось в очередной раз поставить его на ноги то ли своими наговорами и мазями, то ли своими молитвами, что она творила ежедневно с завидной периодичностью.

Здоровье Сергея постепенно шло на поправку, вскоре он с трудом, но смог подняться на ноги и выходить во двор крепости на прогулку. А потом пришел приказ об его отпуске для поправки здоровья, который он мог провести где угодно по своему усмотрению. Сердце рвалось в Завидово, куда он перестал писать из-за ранения, не желая пугать Марину, требовало немедля ехать туда, к ней. И он бы уехал, даже с такой еще незатянувшейся толком раной, но разве мог он бросить Мадину в крепости? Не мог. Но и с собой взять тоже не было возможности. Сергей все писал и писал письма своим приятелям, которых узнал во время своей прошлой службы в этом крае, но грузинские князья — оба как на подбор — отвечали ему отписками, явно не желая принимать у себя в доме женщину, что была изгнана из родного села. Получив в очередной раз такое письмо, Сергей явно растерялся, не зная, как ему следует поступить с этой девушкой, что сейчас подняла на него свои обжигающе черные глаза и пристально смотрела в лицо. Она не могла выходить за ворота крепости одна ныне — ее караулили мальчишки и бросали в нее камни с молчаливого одобрения жителей селения. При этом она никогда не жаловалась и просила заступиться за нее, осознавая и принимая свою вину. Сергей подозревал, какова будет ее судьба, если он оставит ее без защиты, потому этот вопрос даже не возникал у него в голове.

В тот вечер, когда он окончательно утвердился в своем решении забрать ее с собой и поселить в своем имении, Мадина подала ему как обычно настой для укрепления сил, и он принял его и выпил до дна, не питая никаких подозрений насчет того запаха, что был более резким в тот раз. Он заснул быстро в тот вечер, будто в яму провалился одним мигом, а после, когда с трудом открыл глаза, уже ярко светило солнце во дворе. Встревоженный Степан поведал ему, что князь спал трое суток беспробудно, и в крепости подозревали, что черкешенка отравила Загорского, ведь все знали о той любви, что горела в ее сердце к светловолосому офицеру. Знали так же, что тот планировал уехать вскоре и подозревали, что уедет к той, к которой так часто отправлял письма из крепости. Как тут не заподозрить неладное? Тем более, что черкешенка ушла в ту же ночь, как опоила князя, плотно завернувшись в покрывало, закрывая лицо.

Сергей тут же бросился на ее поиски, яростно отгоняя от себя дурные мысли, вспоминая, как склонилась над ним Мадина в тот вечер, как гладила по лицу и тихо шептала, словно прощаясь:

— Дауд... дауд...

Он бросился в селение, но там ему поклялись, что не видели девушки уже несколько дней, как она травы собирала за стенами крепости, и Сергей видел, что они не лгут ему. Мадина исчезла без малейшего следа, будто ее и не было, и как ни искал ее Загорский не нашел ничего, даже лоскутка ее покрывала. Зато его нашли спустя несколько дней мальчишки из селения, что как обычно бросали камни в бурное течение Акташа. Небольшой лоскут — вот и все, что осталось от покрывала, которым закрывала волосы и лицо Мадина...

— Ты думаешь...? — Марина не решилась задать этот вопрос. Сергей кивнул в ответ.

— Уверен. Она знала, что ее не примут ни в одной семье ее края. Вот и выбрала свой путь. Такой страшный путь...

Они немного помолчали, а потом Сергей тихо сказал:

— Помнишь, я когда-то сказал тебе, будто проклят — я всем, кто меня любит, причиняю только боль и горе? Вот так и выходит. Мои родители, сестра, Натали, Мадина... Даже тебе довелось немало слез пролить...

— Нет, не думай так, — покачала головой Марина. — Нет твоей вины в том, что у каждого своя доля. На роду у всех прописаны горе, потери, слезы... И знаешь что? Если бы мне предоставили выбор — пройти через все слезы и боль, что я прошла, но стать такой счастливой, как я счастлива ныне, подле тебя и детей, или прожить спокойную жизнь без горестей, но без тебя, я бы предпочла первое. Безоговорочно!

Сергей заглянул в ее глаза, так ярко блестевшие в эту вечернюю пору от невыплаканных сочувствия к судьбе неизвестной ей черкешенки, а может, и к нему самому, притянул ее к себе и крепко-крепко обнял.

— Но есть человек, насчет которого утешаю свою совесть менее всего. Но она все же грызет меня грызнем, — прошептал он, гладя ее волосы. — Это Варвара Васильевна. Она выбрала тот самый путь, что желала для себя с самого начала. Надеюсь, она не ропщет над своей судьбой из-за того. Хотя иногда нет-нет да кольнет уязвленное мужское самолюбие — все-таки Господа она любила более меня, как выходит...

Нет, думала Марина, пряча свое лицо у него на плече, ты ошибаешься. Она любила тебя более Бога, невестой которой предпочла стать в итоге. Более, чем Его, потому и освободила тебя от брачных уз, желая, чтобы наконец-то обрел счастье и семейный покой.

Но Марина никогда не скажет ему об этом, нет. Хватит ему и тех укоров совести, что он испытывает временами из-за своей роли в судьбах других людей. Она видела, как долго стоит в церкви после службы перед иконами, будто прося за тех людей, перед которыми считает себя виноватым.

Марина повернулась и прижалась щекой к шершавой коре березки, подле которой стояла, пытаясь усмирить собственную совесть, что снова вдруг кольнула ее. Ей было жаль ту девочку, что так надеялась на собственное счастье, что так хотела любить и быть любимой. Ей было стыдно перед той, что она ныне так счастлива, так любима, что так поет сердце внутри. Правильно говорится в старой французской поговорке, le malheur des uns fait le bonheur des autres, иначе и быть не может... так уж суждено в жизни — кому горе, а кому радость... Или как говорила Зорчиха — Господь должен что-то отнять прежде, чем что-то даровать.

После шептуньи из Завидово Марине вдруг на ум пришла Агнешка, ее мудрая заботливая нянюшка. всплыли в памяти слова ее — "Коли на Берегиню у березы заветное попросить — сбудется непременно!". Но что Марине просить сегодня (а ведь ныне аккурат серединный день июля) у этого деревца? Разве есть что-то, чего ей не хватает ныне для счастья? Если только попросить здоровья для своих детей и супруга, для близких и родных... И еще одно, быть может.

Среди нескошенной травы на лугу показалась светловолосая взлохмаченная голова, что так же как и Марина недавно, оглядела луг, потом Сергей повернулся в ее сторону, и она поспешила к нему, взмахнув рукой в качестве приветствия. Спустя некоторое время она аккуратно опустилась на покрывало подле него, целуя его легко в губы.

— Хороший был сон? — спросила она шепотом, чтобы не разбудить Илью, по-прежнему сладко посапывающему.

— Неплохой, — улыбнулся Сергей, отводя с ее лица локон, выпавший из узла на затылке. — Где Леночка? Ее не видно на лугу.

— В лес, видимо, ушла с бонной. Ты же знаешь, как важно для нее убедиться, что ее гнездо занято овсянками.

— По-моемому, для нее важна каждая Божья тварь, — усмехнулся Сергей, ласково проводя ладонью по щеке жены. — Даже самая мелкая. Давеча заставила меня идти предельно аккуратно на прогулке, лишь бы не раздавить сапогом муравьев, что ползали по дорожке.

Супруги немного помолчали, наслаждаясь присутствием друг друга и благостью этого дивного летного дня, а потом Сергей вдруг проговорил, поднимая правый уголок рта в добродушной усмешке:

— Все же я был прав, ты колдунья, mon amour! И этим только и могу объяснить то, что я десяток лет назад только бы усмехнулся, коли скажи мне, что самое заветное мое желание будет вот так лежать на покрывале на лугу, целовать эти маленькие босые пяточки младенчика да в глаза эти зеленые смотреть неотрывно. Не отпирайся, ты меня приворожила. Я видел, твое наговоры ныне у берез.

— О, ты раскрыл мою заветную тайну! — рассмеялась тихо Марина, ероша его волосы, слегка дергая на себя эти светлые кудри. — Ныне Берегини день. Моя нянечка верила, что в этот день березы, как ее воплощение, могут исполнить заветные желания людей, коли пошепчешь его им.

— И что ты пожелала?

— А что мне желать? Мне молить надо Господа только о том, чтобы все осталось так как есть ныне, да благодарить его за то, счастье, что в нашей семье. А попросила я у берез здоровья родным своим.

Сергей кивнул задумчиво, соглашаясь с ее словами. Быть может, березы и смогут даровать здравие остальным членам его большого семейства, но вот вернуть молодость Матвею Сергеевичу они уже не могут. Старый князь в последний год сильно сдал, его глаза поддавались старческой слепоте.

— Я уж пожил свое, — улыбаясь, говорил старый князь внуку, когда он сидел в парке и грел свои руки и ноги, измученные ревматизмом под горячими лучами летнего солнца. — Самое главное, я дожил до правнуков своих, наследника твоего в руках держал. Что мне ныне еще ждать? Да и устал я... устал... столько живу, это ж даже представить страшно...

— А еще я загадала..., — продолжила Марина, вырывая мужа из его грустных мыслей, но договорить не успела. Ее прервал громкий визг Леночки, донесший откуда-то издалека до родителей. А потом та так же громко, на одной ноте, закричала: "Papa! Papa!"

Сергей, мгновенно напрягшись, перекатился и одним быстрым движением поднялся на ноги, а после побежал по лугу в сторону леса мимо всполошенных слуг и недоуменно оглядывающегося Матвея Сергеевича, то и дело попадая ногой на неровности, с трудом сохраняя равновесие. Его сердце громко колотилось в груди, с каждым криком дочери, проваливаясь все ниже и ниже в теле, куда-то в живот.

Что, стучало у него в голове, что могло случиться? Она упала? Ушиблась в кровь? Или еще хуже — вдруг ее укусила гадюка или другой гад, который из-за жары последних дней повыползали из своих убежищ и нор?

За ним следовала поодаль Марина, которая задержалась всего на минуту, что передать проснувшегося от этого крика и недовольного таким внезапным пробуждением сына одной из нянек, что тут же подскочила к барыне. Она, подобрав юбки, бежала по лугу в сопровождении лакеев, которые то и дело косились на нее, готовые помочь ей подняться, коли она все же упадет, запутавшись в длинном подоле.

Они сразу же увидели, как из леска на луг выбежала Леночка, что тут же припустилась, не сбавляя скорости к отцу, спешащему в ее сторону. Марина видела, как раскраснелись щеки дочери от бега, как свалилась с головы и так и прыгает за ее спиной шляпка, удерживаемая только лентами на шее. Но так же она заметила по лицу дочери, что та не испуганна и не залита слезами, а значит, эти громкие вопли не имели под собой дурной основы, а потому остановилась, приказала лакеям возвращаться к тенту и пошла сама далее пешком, стараясь выровнять дыхание, сбившееся от волнения и бега.

Зато Сергей не разглядел, что с дочерью все в порядке, с размаху налетел на нее, бросился на колени в траву, хватая ту за плечи.

— Что? — только и смог выдавить он, пытаясь подавить сейчас дикий страх за ребенка, что плескался в его душе. — Что, Леночка?

— Там яички! — воскликнула девочка, радостно смеясь. — Птички ныне живут в нашем гнездышке! Они там живут!

У Сергея вмиг закружилась голова от того облегчения, что захватило его. Это просто овсянки, что наконец-то поселились в гнезде, сделанном им и дочерью. Это не укус гада, не ушиб. Все в порядке. Она жива и здорова, его маленькая девочка!

Леночка вдруг обхватила ладошками его щеки и быстро поцеловала его.

— Merci bien, papa! — а после обняла его за шею, прижавшись на миг к нему. Но Сергей не дал ей так быстро отстраниться — обнял в ответ, чувствуя, как на глаза наворачиваются слеза от этого короткого "papa". Не monsieur. Papa!

Рядом с ними опустилась Марина и обняла отца и дочь, целуя сначала Леночку в кудряшки, а потом Сергея в волосы того же цвета, что у девочки.

— Я люблю вас, мои милые, — тихо прошептала она.

Это длилось всего миг, их соединение, их короткое объятие родителей и дочери. После Леночка все же выпросталась из их рук (она не особо любила эти нежности, считая себя уже взрослой барышней), отстранилась от родителей.

— Сделаете ли вы мне такое же гнездо для других petite oiseau, papa? Я так рада, что оно пригодилось!

— Маленький фройлян должна просить прошшения у Mutter и Vater за этот крик! — раздался голос подоспевшей бонны, едва угнавшейся за своей неугомонной питомицей. — Вы перепугать всех до смерть, фройлян!

— Pardonnez-moi, maman, pardonnez-moi, papa, — присела в книксене дочь, а после испросив разрешения рассказать о гнезде и petite oiseau Матвею Сергеевичу, убежала далее к тенту, поставленному на лугу. За ней, также сделав книксен, удалилась немка.

Сергей помог Марине подняться с травы, а после прижал к себе, обнимая за талию.

— Ты слышала? — едва сдерживая эмоции, спросил он у жены. — Она так легко вдруг назвала меня papa...

Марина — просто кивнула в ответ. Сергей обвел взглядом луг поверх ее светловолосой головы — челядь, вернувшуюся к прерванным делам, деда, склонившегося к Леночке, которая прыгала вокруг его кресла, как заводная игрушка, нянек, несущих на руках его младших детей к корзине с рожками, чтобы в тени тента покормить их молоком. А потом остановил взгляд на глазах жены, сияющих каким-то волшебным светом, глядящим на него с понимаем и любовью.

— Ты знаешь, мне до сих пор кажется все это каким-то сном, — сказала вдруг она. — Прекрасным сном со счастливым содержанием...Мне кажется, что вот-вот я проснусь, и ничего это не будет... Настолько я счастлива ныне... Вот и последнее мое желание сбылось...

— Хочешь, я тебя ущипну, чтобы доказать, что это явь? — склонил голову немного вбок Сергей, глядя на нее с игривой усмешкой на губах.

— Ну уж нет, — улыбнулась в ответ Марина, морща носик. — Ты лучше меня поцелуй...

И он тут же склонил голову и коснулся ее губ, ласково и легко, ведь его никогда не приходилось просить об этом дважды.

В этот момент где-то вдалеке в леске тихо запела свою звонкую песенку маленькая овсянка, сидящая в гнезде из остатков корзины, украшенном разноцветными лоскутками...