В тебе моя жизнь...

Глава 50

Марина заставляла кучера всю дорогу до Петербурга гнать, что было мочи, но почтовую карету ей так и не удалось обогнать. На второй день ей стало дурно в дороге. Она едва успела стукнуть в стенку кареты, чтобы та остановилась, и открыть дверцу, как ее вывернуло. Она не знала, с чем это было связано — то ли ее тягость наконец решила показать себя, то ли от напряжения, в котором жила последние два дня.

— Тихо, барыня, тихо, — приговаривала Дуняша, обтирая лицо хозяйки платком, смоченным прохладной водой. — Таперича так будет еще долго, пока дитятка на свет не появится. Сейчас постоялый двор найдем приличный, и отдохнете, барыня.

— Нет, — отрезала Марина. — Никакого постоялого двора. Едем! Нам надо срочно в Петербург!

Она боялась. Боялась того, что случится, если в руки ее супруга попадет это письмо, написанное князем Загорским из имения Юсуповых. Но была в страхе отнюдь не за себя. В первую очередь ее пугало, что Анатоля снова захлестнет волна необузданной злобы и ненависти, и он пошлет вызов Загорскому, который тот не сможет не принять. А это означало, дуэль, кровь одного из них, смерть…

А если он все же сможет обуздать свои эмоции и, рассудив, что дуэль может обернуться дурно для него самого (ведь даже останься он цел и невредим, его карьере при дворе придет неминуемый конец), Анатоль способен обратить свой гнев на свою супругу. Нет, не побоев страшилась Марина, боль физическую она перенесет. Она боялась того, что верный своей мстительной и злопамятной натуре Анатоль может выслать ее в какое-либо самое отдаленное из своих имений, например, в Долгое, что в Псковщине. Но выслать одну, без средств, без права видеться с ребенком. Марина могла пережить скудность быта и даже нужду, но разлуку с дочерью она бы не перенесла. Да и в том случае ее жертва, что она принесла, отказавшись от Сергея, была бы совершенно напрасной.

Бывали минуты, когда Марине казалось, что она совершила ошибку, поддавшись доводам рассудка, не пойдя на поводу у сердца. Да, когда-то сердце завело ее в такую ситуацию, из которой был путь только брак с Анатолем, но может быть, нынче все было бы иначе? Она вспоминала те мгновения, что провела в объятиях Сергея, вспомнила запах его кожи, шелковистость прядей его волос, которые она так любила пропускать меж пальцев. Она помнила его поцелуи, долгие и страстные, заставляющие ее терять голову и забывать обо всем вокруг. Как можно жить спокойно дальше, когда однажды побывал в раю?

Иногда Марина вспоминала о ребенке, что рос в ее чреве и который надежно, самыми прочными узами из всех существующих привязал ее к Анатолю. Ах, если б не было этого дитя, насколько иначе могла сложиться ее судьба? И тут же одергивала себя — грешные мысли, грешные…

Она приехала в Петербург лишь к обеду четвертого дня, несмотря на то, что заставляла кучера гнать карету и днем, и ночью, рискуя свернуть себе шею в этой ужасной гонке. Разумеется, почтовую карету догнать ей не удалось, и она переступала порог особняка на Фонтанке с тягостным ощущением страха перед неизвестностью, что ждала ее за дверями этого дома.

Марина прошла сразу же в детскую, даже не смыв с себя дорожную пыль и не переменив платье, так ей хотелось увидеть Леночку, обнять ее, вдохнуть ее детский запах. Та играла на полу в кубики и колечки, что бросила тотчас, увидев мать в дверях:

— Petite maman! Petite maman![389]

Марина опустилась на колени и крепко прижала к себе маленькое тельце дочери, что буквально захлебываясь словами, французскими и русскими, пыталась рассказать ей о том, что произошло за время отсутствия матери: маленькие котята убежали в сад, и дворня их долго разыскивала, но Dieu merci отыскали; Helen выучила несколько новых слов на французском и научилась делать глубокий реверанс (до этого момента ей это никак не удавалось); papa обещался приобрести для нее cheval[390].

— Cheval à bascule[391]? — с улыбкой уточнила Марина у дочери, но та только покачала головой и снова расцеловала мать в обе щеки и в лоб, погладила той волосы.

— Cheval, cheval, — повторила Леночка, и бонна поспешила уточнить, сделав небольшой книксен:

— Messier a déclaré le poney, madam[392].

Пони! Леночке только три года. Довольно рано, по мнению Марины, той садиться в седло. Она хотела так и заявить бонне, но, взглянув на нее, делающую очередной книксен, поняла, что может сейчас сказать это и Анатолю.

Марина выпустила дочь из объятий, поднялась на ноги и повернулась к супругу, что стоял сейчас в дверях детской и внимательно смотрел на нее. Бонна поспешила взять ладошку Леночки в свою руку и вывести ее в другую комнату, чтобы супруги могли без помех поприветствовать друг друга после разлуки.

— Vous voilà[393], — проговорил Анатоль и положил ладони ей на плечи, пристально взглянул в глаза. Она смело встретила этот взгляд и не отвела своих глаз, стараясь изо всех сил выглядеть спокойной, когда внутри ее раздирали на части сомнения и страхи. — Ты воротилась раньше срока. Смею ли я надеяться, что ты соскучилась по нас с Леночкой?

— Je suis enceinte[394], — вдруг вырвалось у Марины помимо ее воли. Она внимательно всмотрелась в лицо Анатоля при этих словах. На его лице мелькнула радость и немного фальшивое удивление, и она поняла, что была права — он знал о ее тягости. Она слишком хорошо его изучила за прошедшие годы, чтобы он смог ее легко обмануть.

Анатоль притянул ее к себе и начал целовать в лоб, щеки, нос, тихо приговаривая «Bien-aimé! Ma bien-aimé![395]». Марина стояла, не шевелясь в его руках, борясь с неожиданным желанием отстраниться от него, оттолкнуть его руки. Как можно принимать его ласки, когда она несколько дней назад была в объятиях другого мужчины, когда она была неверна ему? В ней возник порыв открыться ему в своей неверности, рассказать ему правду, но она подавила его, хотя и с большим трудом — кому станет легче, если правда откроется? Только опять все осложниться донельзя.

— Ты не представляешь, как я счастлив, моя милая, — прошептал Анатоль ей в ухо, обнимая ее крепко. — Это такая радость. О Господи, ребенок! Частичка тебя и меня, — он вдруг отстранился от нее, обеспокоенно взглянул в глаза. — Ты такая бледная, моя дорогая. Как твое здоровье?

— Я немного устала. Дорогой было дурно, — призналась Марина. — Позволь мне уйти к себе и отдохнуть.

— Ну, разумеется, милая, разумеется.

Отпуская ее, Анатоль приподнял ее лицо за подбородок и коснулся губами ее рта в легком поцелуе. Марина еле выдержала его сейчас, когда ее нервы были напряжены, словно натянутая струна. Она позволила поцелую немного затянуться, а потом быстро отстранилась от супруга с виноватым видом. «Прости», — прошептала она, потом быстро развернулась и ушла к себе в половину, где ее ждал сюрприз — Агнешка, ее милая, добрая Агнешка.

Увидев свою любимую няньку, Марина вдруг не сдержалась — кинулась в ее объятия и разрыдалась, не в силах более сдерживать эмоции. Она прижалась крепко-крепко к Агнешке, как в детстве, когда ей было плохо, и ласковые руки нянечки разгоняли ее боль, сводили на нет детские обиды и страхи. Вот и сейчас Агнешка сумела успокоить Марину, гладя ту по волосам и что-то шепча ей в ухо своим мягким певучим говором. Потом заставила ту снять платье, смыла мокрой тряпицей, дорожную пыль с ее лица и тела, и, напоив горячим ромашковым чаем, уложила в постель.

— Не уходи, — поймала няньку за руку Марина. — Останься, мы так давно не виделись. Я думала, свидимся только на день Петровой Матки[396], когда ворочусь в Завидово.

— Я таксама, — сказала Агнешка, пристраиваясь рядом с ней в постели, и, обнимая ту, положила голову Марины себе на грудь. — Але приехал чалавек от барина, загадал збираться у Пяцербурх. Мяуляу[397], барыне я потрэбна. И вось я туточки, моя касатка, подле тебя.

Марина прижалась к ней всем телом, чувствуя, как постепенно расслабляется тело, словно пружина напряженное в последние дни. И она рассказала Агнешке все, что произошло с момента, как они виделись в Завидово: как хотела уйти от супруга, и как тот ее удержал, про развод и про приходскую книгу, про то, как она по-прежнему живет душой только ради Сергея, а также про задуманный побег и ее отказ от него.

— У котки больш любови да кацяняты, чым у тваей маци, даруй мяне Госпадзе. Гэта ж трэба! Ад сцерва, даруй[398] мяне, милая мая. А ты, мая дзитятка... Ох и настрадалась ж ты, мая милая. И за што табе гэта? За якия грахи?

— Грехов-то у всех найдется довольно, вот и у меня также, — задумчиво сказала Марина в ответ. — И самый большой нынче у меня грех — прелюбодейство. Как мне теперь в глаза ему смотреть? Ведь я буду всякий раз думать о том, что было. Не смогу, Гнеша, не смогу!

— А ты змоги! — резко вдруг сказала Агнешка. — Каб усе бабы мужикам о своей непаслушнасци распавядали, то стольки сямей бы порушилася. А я табе скажу, не думай больш об том! Ды и суплеменне[399] хай не мучиць тебя больш, ни да чаго гэто. Не варта[400] ен твоих слез, вось табе мой сказ. Забудзь о своей вине перад им. Расплата яму по справах[401] яго!

Она проговорила это таким странным тоном, что Марина удивленно взглянула на нее, и няня поспешила спросить ее:

— Распавядала ты князю свайму про дачку? Открыла таямницу[402] свою? — когда Марина покачала головой, нянечка перекрестилась на образа. — Ох, даруй Госпадзе грахи наши цяжкие! Вось гэто грэх так грэх. Родную кровь бо разлучаем. Был выпадак[403] распавядать, а промолчала. Не даруе ен тебе гэтого, не даруе, — тут она вдруг очнулась от своих раздумий и заметила, что из глаз Марины снова покатились слезы. — Ой, ну, дурница я, дурница! Пра что гаворку веду? Ты лепш поспи, моя милая, стамилася, ведаешь, з дороги-то. Поспи, касатка. Нездарма кажуць, раница вечара мудренее.

— Ты ведь нарочно русскую речь совсем забыла, да, Гнеша? — уже когда Агнешка закрывала дверь спальни, спросила Марина. — Зачем его злишь? Ему ведь не по нраву.

— Зато мне да спадобы[404], — тихо ответила ей нянечка. — Старога коня не перекаваць. Поспи, моя милая, поспи.

Марина проснулась, когда за окном уже спускались ночные сумерки. Она резко села в постели, почувствовав неожиданный приступ дурноты, и огляделась по сторонам. Она заметила Анатоля, сидящего в кресле недалеко от ее постели и знаком показала, что ей дурно. Он подскочил со своего места, быстро взял с комода фарфоровый таз для умывания и поднес Марине, придерживая ей аккуратно волосы, пока не прошел приступ.

— О Господи! — Марина резко откинулась на подушки, ощущая свою беспомощность и стыд, что супруг стал свидетелем ее слабости. Он же присел на постель рядом и вытер мокрой тряпицей ей лицо.

— Подать воды? — лишь спросил Анатоль, словно для него происходящее здесь было в порядке вещей. Но Марина лишь покачала головой. На нее снова накатила дурнота от дурманящего сладкого запаха, и она попыталась найти его источник.

— Попроси убрать, — она ткнула пальцем в большую корзину больших ярко-алых роз, что стояла недалеко от постели и отвернулась в надежде избежать очередного приступа. Анатоль тут же позвонил, и цветы вынесли вон.

— Я хотел сделать тебе приятное, — произнес он. — Прости.

— Это не твоя вина. Просто в этом… ммм… положении запахи ощущаются, как никогда, сама узнала это, когда Леночку носила, — Марина еле сдержала себя, чтобы не отшатнуться, когда он вдруг нагнулся к ней и привлек к себе. Он коснулся губами ее виска, а потом прошептал в ухо:

— Я чувствую себя ныне так странно. Никогда до этого я не был так переполнен эмоциями, как сейчас. Я даже не могу выразить их словами, — он немного помолчал, а потом продолжил. — Ребенок — это так прекрасно. Теперь все будет у нас по-иному, теперь все будет так хорошо, ведь так? У нас с тобой будет совсем другая жизнь. И все будет так хорошо… Что ты молчишь? Ты спишь, моя милая? Тогда спи, мой ангел, покой тебе ныне необходим, чтобы ты выносила наше дитя здоровым и крепким.

Анатоль сидел всю ночь, гладя жену по спине и волосам, и заснул лишь под утро, так и не выпустив ее из объятий. Он так и не заметил, что почти все это время Марина не спала, а тихо плакала не в силах сдержать горячие слезы, испытывая неимоверные муки от угрызений совести и сердечной боли.

На следующее утро Марина уже принимала визиты, столь необходимые для нее в виду приближающихся событий. Первым ее навестил доктор, господин Арендт, который после осмотра заверил свою пациентку, что ее здоровье в полном порядке, несмотря на частые приступы дурноты и головокружения.

— Меня мучает бессонница, господин Арендт, — призналась Марина. — Могу ли я принимать лауданум?

— Можете, сударыня, но только не часто и в весьма малой дозировке. Я покажу ее вашей горничной. А что касается, вашего рассказа о том, что вам было суждено пережить в вашу первую тягость, то тут пока судить еще рано, столкнемся ли мы с этой опасностью в этот раз.

После визита доктора Марина приняла у себя модистку, mademoiselle Monique, что шила для нее платье для церемонии венчания старшей царской дочери. Государь выказал свое благоволение к Марине и позволил той быть на венчании и последующем приеме во дворце в придворном платье, которое и шилось в спешном порядке. Сейчас, за пару дней до намеченного торжества, оно уже было полностью готово, оставалось только добавить некоторую отделку и убрать некоторые огрехи, если платье не сядет на свою обладательницу.

Но оно село замечательно, несмотря на то, что Марина немного поправилась за последние дни из-за своего положения. Она не преминула похвалить прозорливость модистки, что оставила припуски в швах, но та лишь улыбнулась в ответ и рассказала, что его сиятельство заранее предупредил о положении графини, когда обсуждал заказ. Эти слова неприятно кольнули Марину, которая в очередной раз убедилась в своих подозрениях по поводу осведомленности Анатоля о ее беременности.

Спустя два дня чета Ворониных присутствовала на церемонии венчания великой княжны, что была запланирована на день рождения императрицы, но не смогла состояться в виду того, что в этом году он выпал на субботний день. Марина с умилением наблюдала, как заплаканная невеста, что вошла в храм с грустью в глазах, к концу обряда забыла о своей печали от расставания с любящими родителями, и улыбка засияла на ее лице. Ее лицо светилось таким счастьем, что Марина невольно ощутила легкую зависть к ней, которая к концу вечера сменилась такой сердечной болью, что невозможно было сдержать слез — по странному совпадению именно в этот вечер в дом на Фонтанке были доставлены корзина бледно-розовых азалий и сверток, перевязанный тонкой бечевкой.

Марина наткнулась на них тут же по возвращении.

— Что это? — спросила она Агнешку, что помогала Дуняше снять с барыни платье с длинным шлейфом, но внезапная догадка пронзила ее разум, и она, отстранив своих прислужниц, подошла к столику, на котором лежал сверток, быстро разорвала упаковочную бумагу. Ее предположения подтвердились — из разорванного свертка на пол посыпались письма, белым веером рассыпавшиеся по ковру.

— Оставьте нас с Агнешкой! — глухо попросила Марина, и девушки быстро вышли из ее спальни.

— Что гэто, милая моя? — обеспокоенно спросила нянечка, собирая с ковра письма. — От кого гэта? Няужо…?

— Знаешь, что знаменуют азалии в langue de fleurs[405]? «Я люблю тебя, но мы не можем быть вместе. Береги себя для меня; заботься о себе для меня!». Это почти мои слова, что я написала к нему тогда, — Марина взяла из рук Агнешки часть писем, что та подняла с пола. — Это мои письма к нему, все мои письма. Это значит только одно, Гнеша, только одно.

Агнешка забрала из ее рук письма и кинула их на столик. После помогла Марине, что едва шевелилась в ее руках и напоминала куклу, снять платье и драгоценности, и уложила ту в постель.

— Не шкадуй[406], милая, не шкадуй таперича, — успокаивала она Марину. — Да чаго мучиць себя таперича? Позна зачыняць вароты, коли быдла ужо уцек з двора[407]. Падумай об дзитяти, что носишь…

— Ребенок! — вдруг вскинулась Марина. — Не хочу я этого ребенка! Мне дурно, мне плохо… Не хочу я его!

— Ой, дурница! — легко хлопнула ее по лбу Агнешка. — Не смей так казаць! Не гнеу Господа!

Но Марина действительно не могла оставить этих грешных мыслей. Она то и дело думала об этом, когда ей всякий раз становилось дурно, едва ее нос улавливал запах еды или любые другие запахи. По причине своего плохого самочувствия она не смогла посетить балы, что давали в последующие дни после свадьбы великой княжны, а также на спуске на воду большого корабля «Россия». Это вызвало небольшое неудовольствие Анатоля.

— Государь спрашивал о тебе, моя дорогая, и был раздосадован, что ты отсутствовала на сих мероприятиях. Он выразил надежду увидеть тебя на балу у великого князя, который, я думаю, ты обязана посетить. Ты столько пропускаешь нынче! Тягость — отнюдь не болезнь, и я не думаю, что именно она мешает тебе выезжать ныне, — он смело встретил возмущенный взгляд серо-зеленых глаз жены и продолжил. — Да-да, если ты думала, что я не заметил, что третьего дня ты получила некий подарок от нашего общего знакомца, то ты ошиблась! Ты просто боишься, ma camélia écarlate[408], боишься увидеть его. Удивлена, моя дорогая? Ты думала, что я никогда и ничего не узнаю? Только не в этом мире, где полно сплетников! — он схватил ее за плечи и притянул к себе поближе, чтобы заглянуть в глубину ее глаз, не пропустить ни малейшей эмоции, что могла там мелькнуть. Марина же застыла в его руках ни жива, ни мертва — значит, Дуняша все же открыла его сиятельству, что она в ту ночь была не одна. — Я не хочу думать о том, что могло бы быть, если бы ты пошла на поводу своих чувств, если бы все же решила рискнуть. Но ты поступила верно, закрыв для него двери своей спальни, хотя и потеряла его расположение. Неужто ты действительно думала, что Загорский способен на долгие чувства? Отнюдь, моя дорогая. Получив отказ, он редко добивается своего, предпочтя обратить взор в другую сторону. В море полно и другой рыбы. Не станцевал он еще башмаков с того маскарада[409], как уже в свете открыто одаривает своим расположением другую, ту, что по слухам назовет своей супругой. А я не позволю, что в свете обсуждали и мое имя в том числе, ведь ты, верно, не знаешь, что сейчас у всех на устах? «Почему графиня Воронина закрылась от всех в эти дни? Что с ней сделал ее jaloux époux[410] после того маскарада, где она танцевала с prince Загорским?», — Анатоль легко поднял ее с постели и поставил на пол. — Собирайся же, моя дорогая. Ты обязана нынче выйти в свет, даже стоя одной ногой в могиле. Я не позволю, чтобы наше имя трепали на всех углах! Чтобы сам государь подозревал меня, не пойми в чем, после той жуткой истории с Безобразовым! Ты всегда думала только о себе и своей выгоде, так подумай же нынче и о моей.

И Марина поехала на этот бал у великого князя Михаила Павловича, несмотря на то в душе ей хотелось в кои-то веки послать своего супруга к черту и уехать в деревню вместе с дочерью. Ее нервы были на пределе, и потому она заставила Агнешку накапать ей лауданума перед тем, как покинуть дом.

— Зусим розум потеряла! — нянечка обеспокоенно провела рукой по ее лбу, проверяя не в горячке ли та. — И куды тебя несет?

— Исправлять свои ошибки, — был холодный ответ.

Впервые Марина не ощущала никакой радости или приподнятого настроения от бала, такого великолепного, что его еще долго будут обсуждать после. К балу были свезены все цветы из Павловских и Ораниенбаумских оранжерей, на двухстах возах и пяти барках, которые вел особый пароход. Зато все во дворце цвело и благоухало, и такого обилия редких и многоценных растений редко случалось видеть.

В бальной зале, где и были расставлены эти купы цветов, исторгался прекрасный фонтан, который вместе с тысячью огнями отражался в бесчисленных зеркалах. Вдоль всех главных зал тянулся, лицом в сад, обширный, собственно на этот случай приделанный балкон, убранный цветами, коврами и фантастической иллюминацией — с чудесным видом на Царицын луг и Неву. Главная ужинная зала была убрана тоже с необыкновенным вкусом: царский стол под навесом больших деревьев и зеркал составлял обширный полукруг, которого вся внутренняя, обращенная к публике, сторона была убрана в несколько рядов цветами. Везде и во всех концах дома раздавалась музыка, которая гремела и в саду, открытом на этот день для публики и всего народа.

Но Марину ничуть не трогала эта красота. У нее слегка кружилась голова от действия лауданума, и она еле оттанцевала первые танцы, ощущая себя словно в каком-то тумане. Затем в этой толчее она все же разглядела князя Загорского. Он стоял на импровизированном балконе, рядом с ним были его дед и мать и дочь Соловьевы. Старшая женщина что-то говорила Сергею, положив сложенный веер на рукав его мундира, словно боялась, что он уйдет от нее, не дослушав. В такт своим словам она то и дело кивала головой, отчего эспри в ее прическе покачивалось вверх-вниз. Марине вдруг показалось это довольно смешным, она вдруг поняла, что сейчас расхохочется во весь голос, что было не позволительно в свете. Потому она быстро прошла в сад и постаралась найти укромный уголок, чтобы вдоволь отсмеяться. Ей удалось найти тихое местечко, где она была совсем одна, но вместо того, чтобы хохотать во весь голос, Марина вдруг расплакалась, прижимая ко рту кулак, чтобы ее не было слышно прогуливающейся в саду публике.

Он видел ее и только отстраненно кивнул. Будто она сама не понимает, что все кончено, к чему еще добивать ее своей вежливой отстраненностью? Уж лучше пусть будет холодность в глазах, чем вежливость. Тогда она будет знать, что он так же страдает, как она, и быть может, ей станет легче… О Боже, как задушить в себе желание снова приложить неимоверные усилия, чтобы увидеть любовь и нежность в его глазах, как было ранее? Как найти в себе силы отпустить его? Слаба она духом сделать это, слаба...

Позади Марины раздалось какое-то шуршание, и она быстро обернулась, надеясь в глубине души увидеть широкоплечую фигуру. Но это была хрупкая женская фигурка в светлом платье. Когда она подошла ближе в свет, падающий от иллюминации, Марина узнала в ней mademoiselle Соловьеву и похолодела — неужто она ныне станет свидетелем rendez-vous secret[411]? Она резко повернулась, чтобы уйти, но была тут же замечена mademoiselle Соловьевой, что испуганно вскликнула:

— Qui est là?

— Paix, mademoiselle, c'est moi, comtesse Voronina[412], — поспешила ответить Марина, заметив, как побледнела девушка. И тут же резко спросила. — Что вы здесь делаете? Одна? В темноте? Разве вы не знаете правил?

— Ах, я просто хотела побыть наедине со своими мыслями! — покраснела mademoiselle Соловьева, и уголки губ ее задрожали. Марина протянула ей платок, но та знаком показала, что он ей не нужен. — Merci, mais non. Не осуждайте меня, ваше сиятельство, я просто… просто… Все так неожиданно ныне, так удивительно, что я не нахожу себе места! Еще несколько месяцев назад я думала, что посвящу свою жизнь только одному жениху, к которому стремилась еще с отрочества — Господу нашему. Мы и с маменькой договорились, что ежели и во втором сезоне не будет предложения, то она отпустит меня в Свято-Покровский монастырь, что в нашей Рязанской губернии. Но этой весной появился он…

Марина почувствовала, как у нее задрожали колени. Это что за откровения такие? Они в роду у Голицыных? Сначала ей исповедовалась сама княгиня Голицына, ныне ее дальняя родственница.

— Мое дорогое дитя, — начала Марина, но mademoiselle Соловьева вдруг шагнула к ней и взяла е за руку, прижала к своей груди и быстро затараторила:

— Д-да, я понимаю, что так не принято, но выслушайте меня, ведь мне более некому рассказать, некому открыться! M-maman даже слушать не желает моих сомнений, считает, что поймав такую удачу за хвост, и сомневаться не стоит. Н-но я… я не знаю. Вы замужем уже довольно долго. Ваш супруг обожает вас, это известно всем. Ваш брак, он такой… такой… Скажите же мне, стоит ли мне бояться супружества? Стоит ли отринуть свои мысли о задуманном с отрочества и последовать велению сердца?

— Il y a de bons mariages, mais il n'y en a point de délicieux[413], — проговорила Марина. Ей хотелось уйти отсюда, от этого странного разговора. Что это — наивная юность или холодный расчет, с целью уколоть побольнее соперницу?

— Да-да, я знаю, но все же, — девушка вдруг словно вспомнила что-то сокровенное, и ее глаза затянулись поволокой. Заметив это, Марина едва подавила в себе порыв ударить ее по лицу со всей силы, чтобы стереть это блаженное выражение. — Он такой грозный, такой холодный. Иногда он пугает меня до полусмерти. А иногда, когда он улыбается, мое сердце вдруг скачет в груди как бешеное… И перспектива никогда не стать женой такого мужчины, как он, меня более не пугает так сильно. Ведь он тоже был в кружке polissons, как и ваш супруг. Простите мне мою откровенность, но верно ли, что из таких получаются самые лучшие мужья, как убеждает меня maman? Не сегодня-завтра он сделает мне предложение, как думает маменька, а я… я не знаю…

«Ступайте же в монастырь!» — хотелось крикнуть Марине ей в лицо, такое наивное и простодушное, что ее уже мутило от этой детской непосредственности, искусно разыгрываемой или реальной. Тут Марине действительно стало дурно, и она едва успела отвернуться от mademoiselle Соловьевой в сторону и упасть на колени в траву.

О Господи, думалось Марине, почему ты посылаешь мне эту слабость всякий раз в те моменты, когда не следует? Подумать только — такое унижение и перед кем? Перед этой девицей, которую Марина хотела ненавидеть всем сердцем.

— Voilà, — раздался через несколько мгновений тихий голос mademoiselle Соловьевой, и она вложила в пальцы Марины мокрый платок, что видимо, намочила в фонтане, к которому сбегала за это время. — Как вы, ваше сиятельство? Быть может, кликнуть кого?

Неподдельные забота и обеспокоенность, звучали в ее голосе, довели Марину до слез, и она снова расплакалась, прижимая ко рту платок, поданный рукой девушки.

— Ах, подите же прочь, mademoiselle! Оставьте меня одну! — тихо проговорила Марина, и в ответ тут же раздались легкие шаги и удаляющееся шуршание юбок. Спустя некоторое время mademoiselle Соловьева все же вернулась, но вернулась не одна.

— Ella se sent mal, fort mal[414], — раздался снова ее голос издалека.

Сильные руки подняли Марину с травы и прижали к крепкому телу, Марина же изо всех сил вцепилась пальцами в плечо, уткнулась лицом в мундир.

— Прости меня, милая, — тихо прошептал Анатоль. — Я не должен был привозить тебя сюда. Прости меня!

— Увези меня, — прошептала Марина в ответ слабым голосом. — Увези меня в деревню. Я так хочу в Завидово…

Он понес ее прочь мимо обеспокоенных гостей, что заметив обеспокоенность mademoiselle Соловьевой, с которой та что-то говорила графу Воронину, поспешили за ними в сад. Мимо маленькой группки из madam Соловьевой, что прошептала громко «Pauvret![415]», мимо старого и молодого Загорских. Матвей Сергеевич не удержался и спросил:

— Что с ней? Elle ést malade?[416]

Анатоль чуть помедлил подле них, заглянул в глаза Сергею и произнес, прекрасно зная, что нарушает все мыслимые правила приличия, но не в силах удержаться от этого:

— О, не беспокойтесь, ваше сиятельство! C'est maladie temporelle[417]. К Масленице все пройдет, — и с наслаждением успел поймать легкую тень боли, что промелькнула в глазах молодого Загорского. Что ж тем лучше. Чем скорее они забудут о том, что могло бы быть тогда, тем менее острыми станут отношения меж всеми ними. Быть может, Анатоль сможет тогда вернуть прежнюю дружбу, которой ему так не хватало ныне?

Он еще раз извинился и пошел дальше, унося на руках жену, свое сокровище, в карету, чтобы далее увезти ее в дом на Фонтанке. После он возьмет у государя отпуск на несколько недель, чтобы провести их вместе с женой и Леночкой в Завидово перед тем, как уехать с императорской семьей в Москву на празднование годовщины Бородино.

Теперь все вернется на круги своя, думалось Анатолю, пока он ехал домой, прижимая к себе Марину, вдыхая запах ее волос. Загорский в который раз получил звание ротмистра, и скоро подготовят бумагу от присвоении «Владимира» за выслугу лет. После он объявит о своей помолвке, не зря же Анатоль периодически напоминал государю о его велении найти тому невесту до конца года. И тогда, когда все будут на тех местах, что были предопределены судьбой с самого начала: Анатоль со своей супругой — Мариной, Загорский — со своей женой (кто бы она ни была), все revenir à sa place[418].

И именно тогда наступят те блаженные дни, о которых Анатоль так мечтал… Непременно наступят. Ведь сбылась же одна его мечта — наследник рода! Сбудутся и остальные.

Анатоль поднес ладонь жены к губам и медленно поцеловал каждый пальчик на ее руке.

— Je t'aime, ma tresor[419], — прошептал он. — Я так сильно люблю тебя!