В тебе моя жизнь...

Глава 30

Где-то в доме опять что-то упало с шумом, затем раздался визгливый пронзительный голос, звук удара и чье-то сдавленное рыдание. Марина оторвалась от своего рукоделия и покачала головой. С тех пор, как в Завидово приехала на каникулы Катиш, дом стоял просто верх дном. Юной барышне все было не так и не этак, она гоняла бедных комнатных девок почем зря по любому поводу и смело таскала их за волосы да раздавала пощечины и шлепки. Марину подобное поведение выводило из себя, и она прямо говорила Анатолю, что оно вовсе не подобает благовоспитанной барышне. Слуг надобно, разумеется, наказывать, но только за провинности, причем настоящие провинности, а не придуманные. Анатоль вызывал сестру к себе в кабинет и отчитывал, но через пару часов в доме опять раздавались ее возмущенные визги. Поскорей бы уж настала Масленичная неделя, и Катиш уехала бы в пансион в Москву! Марина уже более не могла выносить этой напряженной атмосферы в доме.

Она вспомнила, с каким нетерпением ждала приезда Анатоля из Москвы, куда он поехал за сестрой, чтобы привезти ту на каникулы в Завидово.

— Я совсем запамятовал, что должен был забрать ее после Крещения, как обычно, за всеми этими хлопотами, — качал он удрученно головой, когда они ехали из Петербурга в Завидово. Прошло уже три дня с той ночи, когда Марина раскрыла перед ним душу, и ей теперь казалось, что Анатоль выглядит немного потерянным, слегка смущенным. Но тем менее, между ними явно наметилось некоторое потепление, ведь весь путь в имение они проговорили, а ее рука покоилась на сгибе его локтя. Пусть они обсуждали всякие пустяки, но даже этот разговор уже не мог не радовать Марину.

После того, как Воронин уехал в Москву, пробыв в Завидово только полдня, Марина окунулась с головой в усадебные хлопоты, чтобы хоть как-то отвлечь себя от мыслей о будущем их брака и о сестре Анатоля, которую она до этого ни разу не встречала. Интересно, похожа ли она на брата? Внешне или нравом? Что меж ними общего, а в чем они различны?

Внешне — очень многое схоже, признала Марина, когда спустя несколько дней к крыльцу главного дома усадьбы подъехал возок, и Анатоль, быстро спустившись из него, помогал выйти юной девочке-подростку. По возрасту она была ближе к средней сестре Марины Софи, которой недавно исполнилось тринадцать лет. Лицом она была очень схожа с братом, что немного уменьшало ее шансы войти в круг красавиц сезона, когда придет ее время ступить в свет. Не красива, но и не дурна собой. Что ж брюнетки были нынче в моде, а у той, судя по тому, что успела заметить Марина, роскошные темные волосы. Может, это и сыграет той на руку.

Пока Марина размышляла о возможной судьбе первого сезона Катиш, Анатоль и его сестра уже успели войти в дом и, передав верхние одежды слугам, ступили в малую гостиную, где их ждала Марина, нервно потирая ладони. Катиш прошла впереди брата, гордо распрямив спину, ступая словно маленькая королева. Она прошла прямо к Марине, но не сделала реверанса, как следовало согласно правилам хорошего тона, а подала той руку да так высоко подняла, словно хотела, чтобы Марина ее поцеловала. Та сначала немного растерялась, взглянула на нее, а потом стиснула зубы и пожала Катиш ладонь на английский манер, чувствуя, как закипает ее кровь. Чему Катиш учили в этом пансионе, если она даже поздороваться не может по правилам? Или… она сделала это осознанно, стремясь унизить свою невестку?

Да, именно так и есть, отметила про себя Марина, заметив, как ее золовка скривила губы, видя, как Анатоль приветствует свою супругу поцелуем в обе щеки, а затем в лоб. Похоже, ей вовсе не по душе жена ее брата, а может, и не она сама лично, а сам факт его женитьбы на ком-либо. А может, это из-за того, что ей пришлось провести две лишние недели каникул в пансионе, а не в Завидове, как обычно?

Но вскоре Марина убедилась, что неприязненное отношение направлено именно на ее персону. Спустя несколько дней за обедом Катиш вдруг принялась расспрашивать ее об Ольховке, фамильном имении ее семьи. Марина скупо отвечала, постоянно ожидая подвоха с ее стороны. И он последовал через несколько минут разговора. Узнав о размерах имения и количестве душ, Катиш презрительно скривила губы:

— Так вы из мелкотравчатых[214]?

Анатоль было открыл рот, чтобы осадить сестру, но Марина уже успела ответить первой:

— Тем не менее, я окончила Смольный институт, где мне привили манеры, достойные юной дворянки. В вашем же пансионе, судя по всему, не уделяют урокам этикета должного внимания.

— Не сердитесь на меня, — проговорила Катиш притворно мягким голоском. — Я просто хотела узнать, было ли хоть что-то, что вы привнесли в нашу семью, кроме ваших манер и воспитанности.

Марина заметила краем глаза, как резко выпрямился Анатоль, и положила ладонь на его руку, лежащую на столе рядом с ней. Потом повернулась к нему и так же мягко сказала, обращаясь к супругу:

— Mon cher, я думаю, вашей сестре следует обратиться к доктору для осмотра. Вероятнее всего, ей нужно кровь пустить, ибо слишком уж часто она бьет ей в голову. Прошу извинить меня.

С этими словами Марина поднялась с места и, провожаемая взглядами — убийственным Катиш и смеющимся Анатоля, ушла в свой маленький кабинет. Она понимала, что это грешно, но в глубине души была довольна своим поступком — кто-то должен был поставить эту нахалку на место. И если ее брат спускал с рук многое из-за своей неограниченной любви к сестре, то Марина была не намерена потакать ее капризам и пропускать мимо ушей все ее колкости.

С того дня меж Мариной и Катиш установилась довольно воинственные отношения. И если Марина предпочитала не обращать внимания на юную золовку, зная, что это выводит ее из себя более, чем любые ответные колкости, то Катиш, похоже, старалась как можно больнее ударить словом невестку.

Один раз она пришла в кабинет Марины, где та и несколько комнатных девок шили и вязали детское приданое. Посидев пару минут для приличия, прогулявшись по кабинету, разглядывая пристально все, что там находилось, Катиш вдруг повернулась к невестке и проговорила, слишком уж невинным голоском:

— Вы такая храбрая, моя дорогая невестка, я восхищаюсь вами беспредельно.

Марина стразу же насторожилась, ожидая последующей реплики. Ее нянечка, почувствовав неладное, будто ощетинилась, готовая растерзать любого, кто посмеет обидеть ее касатку. Девки же просто замерли в страхе оттого, что должно было последовать за этими приторно мягкими словами. Они-то по опыту знали, что этот тон совсем не к добру у сестры их барина.

— Вы такая спокойная, а ведь прекрасно знаете, как и я, сколько рожениц не донашивают дитя до срока, а то и вовсе погибают в родах. Знаете, мне даже дурно становится при мысли об этом — что мне тоже когда-нибудь предстоит выносить и родить дитя, — она вдруг подошла поближе к двери и, не давая Марине и рта раскрыть, быстро проговорила. — Я на вашем месте и приданое для ребенка готовила бы уже после разрешения от бремени, а то сами знаете, бывают и мертворожденные…

С этими словами Катиш стремительно вышла за дверь, опасаясь реакции своей невестки. Девки дружно ахнули и посмотрели на свою барыню, которая сидела ни жива, ни мертва, уронив работу на колени. Агнешка же тут же подскочила к двери, и лишь резкий окрик Марины остановил ее.

— Дзитятко мое, пришибить трэба гадзюку, чтобы яд ее больш не жалил.

— Вернись на место, я сказала! — резко ответила ей Марина. — На конюшню захотела?

Нянька, недовольно поджав губы, отошла к ней. Потом она склонилась к Марине и погладила ее ладони.

— Расскажи барину, касаточка моя, распавядзи[215] яму все о яго сестрице. Ты ж ее приняла со усим сердцем, а она…

— Нет, Гнеша, — покачала головой и так же шепотом, чтобы не услышали девки, ответила ей Марина. — Не буду я привлекать в наш конфликт супруга своего. Во-первых, девочка делает все это, потому как ревнует его ко мне, видя во мне соперницу или что хуже — ту, что отняла любовь брата у нее. Глупая, совсем не понимает, что Анатоль никогда не перестанет любить ее. А во-вторых… во-вторых, я сама пока не на хорошем счету у супруга. Неизвестно, чью сторону он примет в этом споре меж нами, а так унизиться в ее глазах я вовсе не желаю.

— Ох, ты моя горемычная! — покачала головой нянька. — Кали же счастье опять к нам зазирне[216]?

Но тем же вечером Марина поняла, что Гнеша все же не спустила с рук оскорбление Катиш. Когда уже хозяева собирались ложиться, в доме раздался гневный вопль из спальни сестры Анатоля. Марина вздрогнула и по довольному лицу няньки, аккуратно достающей горячие кирпичи из постели, поняла, что та имеет первостепенное отношение к этому воплю злости.

— Что ты сделала, Гнеша? — как можно строже спросила Марина. Та подняла глаза на барыню и пожала плечами.

— Ты не захотела размешчаць ее в мезонине, где ей и трэба было жиць, паводле[217] возрасту, гэто зробила я.

— И каким же образом, позволь спросить?

— А подклала у ложак[218] леду з речки. Зараз усе ложки у гаспадарской палове[219] сырые да холодные. Просушиць их можно будзе тольки праз нескольки дзен, — Агнешка кивнула своим мыслям. — Хай живе в мезонине. Непаслухмянные[220] дзяучынки павинны быть тольки там, от греха далей.

— Но ведь это глупо, — возразила ей Марина. — Глупо и нерационально, просушить же перину теперь неделю, не меньше, потребуется.

— Не ведаю, что таки рахцинально, но то, что дуже прыемно[221], то так, — улыбнулась Агнешка. Марина невольно улыбнулась в ответ и погрозила той пальцем.

— Ой, за такое розги плачут в конюшне…

Как в воду глядела — спустя несколько дней к Марине, молящейся в церкви, прибежала одна из комнатных девок, перепуганная да взъерошенная. Она быстро перекрестилась на икону, потом бросилась барыне в ноги.

— Ох, беда, барыня, беда-то какая! Пока вы туточки, барышня молодая няньку вашу, Агнешку, пороть на конюшнях велела. Мол, та работу ее распустила со зла, за вас, вестимо.

— А барин где? — спросила Марина, на ходу крестясь по выходе из церкви.

— Барин-то уехал к соседям. С Василием Терентьичем уехал, как вы на службу ушли. Ах, барыня что будет-то? Агнешка-то в старости уже, как порку-то перенесет… Игнат Федосьич-то ужо увещевал барышню, увещевал. А она только улыбается…

Марина изо всех сил торопилась в усадьбу, но это было затруднительно для нее — на последних месяцах беременности, по скользкой дороге. Она кляла себя последними словами, что не взяла коляску, как на том настаивал Анатоль в виду ее положения. Любила ходить пешком, да и недалече тут до церкви. А теперь только и оставалось, что цепляться за лакея, сопровождающего ее, да торопиться за почти бегущей комнатной девушкой.

Они вошли в конюшню, еле пробившись через столпившихся дворовых и комнатных слуг, что собрались тут, словно у них не было никакой работы на этот час. Агнешка полулежала на козлах для наказания с обнаженной спиной, на которой уже были видны следы нескольких ударов. Игнат стоял чуть в отдалении, задумчиво теребя свою бородку. За всем этим наблюдала Катиш с довольным выражением лица. Заметив эту ухмылку и следы ударов на теле няньки, Марина мгновенно потеряла самообладание.

— Что здесь происходит? — ледяным тоном громко спросила она, жестом приказывая стремянному, который обычно наказывал слуг в имении, остановиться. — У вас всех нет более никакого дела, кроме как толпиться тут, глазея?

— Барышня приказала всем явиться сюда, — ступил вперед Игнат. В его глазах читалось облегчение, равно как и по лицам остальных (особенно стременного). — Хотела показать наказание, что ждет каждого за порчу ее личных вещей.

— Игнат Федосьич, пусть слуги возвращаются к своим делам, — распорядилась Марина. Потом подошла к стременному и взяла из его рук розгу. Она видела по следам ударов, что тот старался бить в полсилы, и теперь взглядом выразила тому свою благодарность. Он лишь поклонился ей в ответ и вышел вслед остальных.

Затем Марина приказала дворецкому, чтобы Агнешку увели в людскую да промыли ее спину, и только после того, как все слуги покинули конюшню, ступила к Катиш, которая испуганно глядела на розгу в ее руке.

— Вы не посмеете! — взвизгнула та, но Марина не обратила на ее вопль никакого внимания. Она хлестнула розгой воздух рядом с Катиш, делая вид, что проверяет, насколько та гибка.

— Поведайте мне, моя дорогая золовка, как могла моя нянюшка испортить что-либо из ваших вещей, если она почти все утро было со мной? У нее было время лишь по возвращении из церкви, куда она проводила меня на службу, но его было очень мало на то, чтобы подняться к вам в комнату наверх. Ведь она уже в том возрасте, когда пешие прогулки довольно тяжелы для человека. Кроме того, у нее больная спина, она давно не девочка, чтобы так споро забраться в мезонин, распустить вашу работу да сойти вниз. Поэтому меня удивляет, как все, о чем мне поведали, включая наказание, могло случиться за час. Не расскажете ли мне?

Девочка побледнела еще пуще при ее словах. Она и не предполагала, что Марина прервет свое ежеутреннее посещение церкви ради того, чтобы спасти от розог свою крепостную. Катиш предполагала, что она вернется лишь через после окончания службы, но, как видно человек предполагает…

— Не подходите ко мне! — снова взвизгнула она. — Вы не имеете ни малейшего права! Вы не хозяйка тут вовсе!

— Да? — притворно удивилась Марина. — А кто же я, по-вашему? Я — супруга вашего брата, хозяина этого имения? Кто я? Скажите мне! По какому праву вы так смело ведете себя со мной?

— Вы тут никто, моя дорогая! — вдруг крикнула ей в лицо, торжествующе, Катиш, и Марина даже отшатнулась, пораженная той ненавистью и злорадством, что пылали на ее лице. — Вы никто здесь! Я своими ушами слышала, как мой брат сказал комердину, что лишь раздельное проживание с вами вернет его к спокойной жизни. Раздельное проживание, дорогая. Вам ведь известно значение этого выражения?

Маринино сердце сжалось от боли при этих словах, но сама она даже бровью не повела при этом, всем своим видом показывая, насколько ей безразличны слова Катиш. Она лишь пожала плечами и коротко сказала:

— О, теперь я вижу, чему вы выучились в пансионе — азам подслушивания чужих разговоров да подглядывания в замочную скважину. Нечего сказать — весьма уместно для юной барышни. Или это просто врожденное свойство вашей натуры?

Катиш буквально взвилась при этих словах. Она вдруг резко вскинула руки вперед и изо всех сил (а она была уже в свои тринадцать выше и сильнее Марины) толкнула невестку в плечи. От этого неожиданного нападения та не устояла на ногах и отлетела к яслям, больно ударившись о них спиной. Тут же к ней протянулись сильные мужские руки и помогли выправиться.

— Как вы? — нежно спросил Анатоль, легко поддерживая ее за талию. — Вы не ушиблись? Может, стоит послать за доктором?

Марина не смогла ничего ответить ему. От шока и от облегчения, что она не упала и не расшиблась о каменный пол конюшни, она еле сдерживала слезы. Видя ее состояние, Анатоль свирепо взглянул на свою белую, как мел, сестру.

— Я сыт по горло твоими выходками, Катерина Михайловна, — процедил он сквозь зубы. — Ты ведешь себя недостойно не только по отношению к слугам, ты посмела поднять руку на мою супругу. А знаешь ли ты, что именно она уговорила меня поселить тебя не в мезонине, где ты и должна была жить, а в просторной спальне в хозяйской половине? Что идея обновить твой гардероб принадлежит исключительно ей? Что именно моя супруга молчала обо всех колкостях и гадостях, что ты говорила ей в лицо? Да если б мне ранее поведали обо всем, что творится у меня под самым носом, ты бы таких розог получила! Но я был ослеплен в своей любви к тебе, слаб в своей снисходительности к тебе… Игнат! — из угла конюшни к нему шагнул дворецкий. — Прикажи вымочить розги в соляном растворе.

— Нет! Прошу вас! Анатоль! — воскликнули в один голос потрясенные Марина и Катиш. Теперь сестра Анатоля смотрела на невестку совсем с другим выражением лица, в нем явственно читалась мольба о помощи. Марина же, думая только о том, какую боль причинят соляные розги, вцепилась в рукава фрака мужа с удивительной для нее силой. В это мгновение она уже не думала обо всем, что произошло меж ними с Катиш, обо всем, что могло случиться. Она лишь представляла себе степень боли и унижения, что ожидают ту при этом наказании.

— Послушайте меня, Анатоль, прошу вас, — быстро затараторила она. — Она бедный несчастный ребенок, вы правы в своем снисходительном отношении к ней. Она просто чувствовала себя покинутой, одинокой… она просто ревновала вас ко мне.

Анатоль отцепил ее пальцы и кивнул стоявшему за ее спиной лакею. Тот обхватил аккуратно барыню за талию своими крепкими руками и повел к выходу из конюшни. Марина, видя, как Анатоль снимает фрак, пришла в отчаяние. Она схватила за рукав, стоявшего у двери Игната, затем взглянула на управляющего, наблюдавшего за всем происходящим с хмурым выражением лица.

— Игнат Федосьич, Василий Терентьевич, прошу вас, образумьте моего супруга. Умоляю вас! — и, видя их непреклонные лица, снова взмолилась к Анатолю. — Анатоль, умоляю, она всего лишь ребенок! Умоляю вас, пусть будут розги, но не соляные. Прошу вас!

— Да уведите же графиню!!! — взревел Анатоль, и лакей поспешил выволочь Марину прочь из конюшни, шепча ей при этом в ухо: «Прощения просим, барыня, но так надобно».

Марину отвели в свои половины и, не взирая на ее мольбы, заперли на ключ на все время экзекуции. Она сначала билась в дверь, совсем забыв о своем состоянии, пока ребенок не начал также биться внутри нее, взбудораженный ее нервным состоянием. Это вынудило ее перестать колотить в дверь, а опуститься на кушетку у окна и постараться успокоиться, нежно поглаживая живот. Но ей это никак не удавалось. Марина смотрела на часы на каминной полке, и каждое движение минутной стрелки казалось ей таким медленным. Она чуть не воочию слышала свист розог и плач Катиш, словно это ее саму наказывали в конюшне.

Марина прекрасно знала, каково это быть наказанной розгами. Но вымоченные в соляном растворе, они причиняли наказываемому двойную, если не тройную боль, и она искренне переживала за Катиш сейчас. Она не оправдывала ее, но понимала, почему все случилось так. Смогла бы она сама вести себя по-иному с персоной, которая заставлял страдать ее близкого и родного человека? Навряд ли.

В голове вдруг всплыли слова Катиш, сказанные той в пылу ссоры. «Лишь раздельное проживание с вами вернет его к спокойной жизни». Страшные слова для любой женщины, состоящей в браке. А она-то полагала, что у них с Анатолем налаживается семейная жизнь, ведь после той ночи откровений они стали намного ближе друг к другу, почти как раньше. А выходит, что он задумывается о разъезде с ней.

За дверью ее кабинета вдруг кто-то пробежал, шумно ступая по половицам, затем прошли сразу несколько человек. Судя по направлению и по громким всхлипываниям, это пронесли в мезонин Катиш. Тут же кто-то невидимый повернул ключ в замке Марининого кабинета, отпуская ту на волю. Она сразу вскочила на ноги и бросилась вон из комнаты в половину своего супруга. Тот был в спальне и с помощью верного Федора менял рубашку. Та, в которой он был прежде, была немного испачкана кровью. Марине при виде нее стало дурно, и, чтобы не упасть, она изо всех сил вцепилась в дверной косяк.

— Зачем? — едва слышно прошептала она, но Анатоль услышал ее. Он жестом отпустил Федора и неспешно подошел поближе к Марине, заглянул той в глаза.

— А вы как думаете? — она ничего не ответила, и он продолжил. — Оскорбление, нанесенное кому-либо из моих близких, а уж тем паче — супруге, — оскорбление мне. А оно непременно должно быть наказано.

— Даже собственную сестру? Соляными розгами? — с горечью прошептала Марина.

— Даже так, — кивнул он.

— Даже если была оскорблена нежеланная вам супруга? Та, с которой вы планируете разъехаться? — не могла удержаться Марина. Анатоль внимательно посмотрел ей в глаза, а затем отошел от нее к окну, повернулся к ней спиной, заложив руки.

— Я не буду спрашивать, какая птица вам напела это в ушко. Сегодня же эта птица поедет в деревню!

Марина отпрянула, удивленная, а затем резко ответила:

— Нет, вы ошибаетесь, в этот раз мне пела совсем другая птичка!

Анатоль повернулся к ней лицом. Сначала он смотрел на нее недоуменно, но постепенно его лицо прояснилось.

— Подозреваю, что эта птичка уже понесла заслуженное наказание, в том числе и за этот проступок.

— Ах, прошу вас, к чему сейчас это? Ответьте мне прямо, намерены ли вы действительно разъехаться со мной? — вдруг вскинула голову Марина. — Не мучьте меня, нет более сил! Я устала каяться в своем проступке перед вами, устала искать пути, как исправить мою ошибку, как загладить вину перед вами. Но надобно ли это вам? Не думаю. Вы отослали меня сюда, в деревню, а сами в это время ездите к артисткам! Конечно, при этом положении дел лучший выход — разъехаться! К чему мне, чтобы мое имя так унижали, путаясь непонятно с кем!

Она осеклась, взглянув на лицо Анатоля: оно одновременно выражало недоумение и смех.

— О чем вы толкуете, Марина Александровна, смею вас спросить? — спросил он вкрадчиво, склоняя голову немного набок, словно стремясь рассмотреть ее получше.

— Я говорю о ваших увлечениях.

— А, вот оно что. Так скажите мне, пожалуйста, мой домашний ангел, на чем основана ваша убежденность, что у меня есть… хм… увлечения? Не на пении птичек ли?

Марина на мгновение помедлила. Она не знала, какой довод привести ему в ответ на его реплику, но потом одно воспоминание вдруг всплыло в ее голове.

— А письмо? — сказала и вдруг застыла, заметив, как резко сошла краска с лица Анатоля, как он напряженно замер.

— Какое письмо? — спросил он хрипло.

— То, что вы получили в день похорон моей тетушки. То, что так отчаянно скрывали от меня.

Анатоль на несколько секунд задумался, а потом резко шагнул к ней.

— Вы заблуждаетесь в своей убежденности о том, что у меня роман, Марина Александровна. Видит Бог, я чист перед вами и телесно, и даже в помыслах моих. Да и как может быть иначе, коль свет убежден, что наше скорое венчание вызвано искренними горячими чувствами друг к другу, а не…, — он немного замялся и лишь кивнул головой в ее сторону, словно не в силах даже произнести это слово. — Заведи я сейчас интрижку, и ваше имя не будет склонять в свете только ленивый. Я же этого вовсе не хочу. Вы не верите мне? Я готов подтвердить свои слова перед образами, если вы захотите.

Марина качнула головой, давая понять, что не требует каких-либо клятв от него. Да и в праве ли она на это? Анатоль меж тем продолжал, подойдя к ней еще ближе. Теперь меж ними было расстояние в один шаг.

— Вы говорите, что я не даю вам шансов исправить вашу ошибку. Я готов его дать вам сейчас. Никакое раздельное проживание не способно заставить меня забыть вас, я уже знаю это по собственному опыту. Вы дорога мне, как никто другой, сегодня я даже поднял руку на сестру, хотя еще несколько недель назад даже помыслить не мог об этом. Если вы откроете мне свое сердце, свою душу, если готовы стать мне женой в полном смысле этого слова, не оглядываясь назад… в прошлое, то идите сюда, ко мне, — с этими словами он протянул руки к ней. — Меж нами шаг, но сделав этот шаг, вы должны отринуть от себя то, что так тщательно лелеете в своих воспоминаниях. Я хочу вас всю, целиком. Вы должна быть только моя, моя и ничья более… ничья. Пора оставить прошлое мертвецам, нам же, живым, необходимо жить дальше.

В памяти Марины тотчас возникли собственные слова, сказанные в день Сергия Радонежского: «Прости меня. Мне нужно жить дальше…». Быть может, Господь сейчас дает ей знак, какая дорога уготована для нее в будущем — рядом с ним, с этим человеком, протягивающим ей навстречу руки, готовый принять ее в свои объятия? Она должна принять сей путь, не оглядываясь назад, в то время, что ей никогда уже не вернуть.

Марина несмело шагнула навстречу Анатолю, вложив ладони в его протянутые руки. Он тотчас притянул к себе, прижимая к своему крепкому телу, легко касаясь губами ее волос.

— Ты себе даже не представляешь, каким счастливым ты сделала меня в сей миг, — прошептал он ей в локоны. Сердце же Марины колотилось, словно молот по наковальне, отдаваясь в своем ритме в ушах. Ей было одновременно и боязно, и покойно, что наконец-то их противоречия остались позади. Все ли только?

В этот момент дитя в ее животе пошевелилось, и Анатоль почувствовал это движение. Он перевел свой взгляд на ее тело, и столько муки отразилось в его глазах, что Марине захотелось плакать. Нет, он не готов принять ее всю, целиком, как говорил давеча.

— Прости меня, — прошептал Анатоль, прислонившись лбом к ее лбу. — Я не могу. Быть может, позднее. Но не сейчас. Но я постараюсь, обещаю тебе… я постараюсь…

Он взял ее за подбородок и поднял ее лицо вверх, заставляя смотреть себе в глаза. Потом погладил большим пальцем ее губы, и Марина поняла, что сейчас последует за этим. И вправду — он склонил голову и мягко коснулся губами ее губ.

Все ее существо сначала воспротивилось этому поцелую. Казалось, каждая ее клеточка возопила о том, что это чужие губы ласкают ее, чужие руки нежно касаются тела, ведь последний и единственный, кто целовал ее был Сергей. Марина мысленно приказала себе расслабиться и не сопротивляться, с трудом заставляя свое тело скинуть напряжение, сковавшее ее. Но того огня, что возникал, когда ее целовал Загорский, не было в помине — она явственно ощущала, что происходит в комнате: как тикают часы да трескает огонь в камине. Сейчас она была словно институтка в миг своего первого поцелуя, не знавшая, что ей следует делать, и куда при этом деть свои руки.

Анатоль, почувствовав ее неловкость, прервал поцелуй и немного отстранился, но из своих объятий ее не выпустил. Он заглянул в ее смущенные глаза и прошептал:

— Не смущайтесь, это пройдет со временем.

Марина неловко кивнула, и он легко коснулся губами ее лба, словно ставя печать, что отныне она принадлежит ему, Анатолю. В этот миг раздался тихий стук в дверь, и он с явным сожалением выпустил ее из рук. Марина тотчас отошла от него к окну, словно и не стояла рядом.

В комнату после разрешения ступил Игнат с подносом в руке, на котором лежал белый конверт с большой императорской печатью на нем. Анатоль сразу же помрачнел, будто зная, что ждет его при прочтении послания, и метнул на Марину взгляд полный сожаления и тоски.

— Письмо-с вашему сиятельству, — произнес Игнат, протягивая поднос в сторону Анатоля. Тот взял конверт и прошел в кабинет, где разрезал его ножом и быстро поднес к окну, чтобы удобнее было читать. Со своего места в спальне Марина ясно видела сквозь распахнутую дверь, как все больше мрачнеет его лицо. Потом он поднял голову и взглянул на нее, глазами показывая, что хочет видеть ее рядом с собой, а не кричать ей в спальню. Марина подчинилась его безмолвному приказу и вошла в кабинет.

— Я вынужден оставить вас, — отрывисто сказал Анатоль. — Случилась трагедия — камер-юнкер Пушкин был давеча смертельно ранен на дуэли. Его Императорское Величество требует моего возвращения.

Марина вспомнила того небольшого роста человека с вечно недовольным взглядом, которого всегда немного побаивалась.

— Боже мой, его жена же недавно разрешилась от бремени, кажется.

Анатоль кивнул задумчиво, потом позвонил в колокольчик, что стоял тут же в кабинете, на столе.

— Полагаю, государь очень расстроен случившимся. Он ведь своего рода благоволил к господину Пушкину, — он повернулся к Марине и погладил ту по щеке. — Я вынужден оставить вас, моя дорогая. К сожалению, не могу сказать, когда смогу вернуться обратно. Все это дело довольно неприятное. Убежден, что за этим последует тщательнейшее расследование.

— А кто тот человек? — вдруг неожиданно для самой себя спросила Марина уже на пороге, оставляя супруга наедине с комердином, чтобы тот закончил свой туалет. — Тот, с кем господин Пушкин стрелялся?

— Приемный сын барона Геккерна, — последовал ответ.

Марина удалилась в диванную, чтобы там дождаться, когда Анатоль придет проститься с ней перед дорогой в столицу и, заняв там место на кушетке у окна, задумалась. Два человека, влюбленных в одну женщину, сошлись, чтобы с помощью крови выяснить, кто прав, кто виноват, и вот один из них умирает. Что было бы, не случись этой ужасной смерти Загорского? Если бы Анатоль узнал, как жестоко обманут ими? Вдруг тоже была бы дуэль…?

Марина вздрогнула. Упаси Господи! Она бы просто не пережила бы этого — знать, что возможно в этот миг решается вся будущая судьба, вся жизнь кого-либо из дуэлянтов, она бы не хотела.

Скрипнула слегка дверь, и в диванную ступил Анатоль. Он был уже в шинели, и она поняла, что сразу же после выхода из комнаты он пустится в путь. Марина хотела было приподняться, но он знаком показал, что не надо этого делать, а взял небольшую скамеечку и плед и подошел к ней.

— Нынче очень сквозит, — он поставил ей скамеечку под ноги и накрыл колени пледом. Марину смутила подобная забота. Может потому, что ей она пока была непривычна?

— Вы ведь зайдете к Катиш прежде, чем уехать, — полуутвердительно-полувопросительно проговорила Марина. Он отрицательно покачал головой.

— Я пока слишком зол на нее. Я напишу к ней после, из столицы, — он взял ее ладони в свои и ласково коснулся губами сначала одной руки, потом другой. — Вы ведь позаботитесь о ней, пока она не выправится? А впрочем, к чему я — разве мой ангел может иначе? Вы ведь уже там, в конюшне, простили ее.

— А разве можно иначе? — ответила его же словами Марина. Он ничего не ответил, и она в который раз почувствовала себя неуютно. Он мог — она знала это сердцем. Если уж Анатоль был чем-то обижен или оскорблен, требовалось немало времени, чтобы он забыл свои обиды.

Анатоль в последний раз поцеловал ее щеки и легко коснулся губами ее губ, мимолетно и нежно. Потом шепнул еле слышно: «Я напишу к вам всенепременно» и вышел вон. Марина же, немного посидев в наступившей тишине, в задумчивости гладя себя по животу, позвонила и, справившись о своей золовке, приказала Игнату, чтобы приготовили корпии, бинтов и ее корзину с мазями, а после, аккуратно ступая вверх по лестнице, переваливаясь словно утка, поднялась в мезонин, в детские комнаты, где недавно разместили Катиш.

Ее золовка лежала на животе и горько плакала в подушку. Она была по-прежнему одета в полурастегнутое на спине платье, ее сорочка была в крови. Марина знала уже от слуг, что Катиш выгнала всех вон и не позволила ни раздеть себя, ни обработать раны.

Марина подошла к золовке и легко тронула ее за плечо.

— Позвольте горничным помочь вам раздеться, а после я взгляну на вашу спину, — мягко сказала она сестре Анатоля. Та лишь раздраженно повела плечом, скидывая ладонь невестки, даже не повернув к той лицо.

— Я не буду ничего делать, пока не придет мой брат и не принесет свои извинения за то, что так обошелся со мной, — буркнула Катиш.

— Вы виноваты друг перед другом в равной степени, но ваша вина первостепенна, да и по возрасту вам следует первой просить о прощении, а не вашему брату, — напомнила Марина. — Но это возможно отныне лишь в письме, ибо Анатоль отбыл недавно в столицу по приказу государя.

Катиш резко повернулась к ней.

— Этого не может быть! Вы лжете!

— Сожалею, но это так, — с сочувствием в голосе произнесла Марина. — А теперь, когда мы это выяснили, не будете ли вы столь любезны все-таки позволить нам снять с вас одежду и осмотреть ваши раны? Вы ведь не хотите сгореть от Антонова огня[222], ведь так?

И Катиш смирилась. Горничные помогли ей раздеться, а Марина промыла ее раны и забинтовала, нанеся предварительно на спину лечебную мазь.

— Ну, вот и все, — сказала она после всех процедур, убирая склянку с мазью в свою корзину. — Правда, несколько ночей вам придется спать на животе, но я думаю, это будет терпимо. Уверена, даже малейшего шрамика не останется после этого.

Катиш отошла от нее подальше и скрестила руки на груди, вздернув вверх подбородок, всем своим видом показывая невестке, что ее помощь ничуть не изменила отношения к ней.

— Это только ваша вина, что все так случилось: и порка, и все остальное, — прошипела Катиш. Марина же пожала плечами и передала корзину стоявшей рядом Дуняше, помогавшей ей недавно. Ее золовка же не унималась. — Вы, вы и только вы. Я ненавижу вас!

— Ваше право, — согласилась Марина, поднимаясь с постели. — Доброй вам ночи.

С того дня между ними установилось холодная вежливая отстраненность. Они общались только по необходимости, вызванной проживанием в одном доме. Даже слуги, чувствуя возникшую в усадьбе напряженность, старались как можно тише выполнять свои обязанности.

Меж тем подходила Масличная неделя. Из Петербурга пришло письмо от Анатоля, в котором он просил прислать сестру на праздники перед Великим постом. Видимо, несколько недель, проведенные вдали от Катиш и ее слезные письма сделали свое дело, и его сердце смягчилось. Марине же лично он написал всего несколько строк, мол, скучаю, но приехать не могу — человек своего рода подневольный. Остальное занимали указания по хозяйским делам. Словно, и не было меж ними того примирения, подумалось Марине, словно, они по-прежнему чужие друг другу.

Наступил Великий пост. Приближалось пора для Марины разрешиться от тягости. Ее живот, бывший до последнего времени, небольшим и аккуратным, вдруг начал увеличиваться, как на дрожжах. Нянечка только головой качала: «Ишь, как в рост-то пошел». Марина, замечая такие изменения в своем теле, стала чувствовать себя грузной и неуклюжей, ей казалось, что она навсегда останется такой большой. От этого у нее портилось настроение и появилось то, что она никогда ранее не замечала в себе — какая-то странная плаксивость. Она уже как можно скорее хотела наконец-то разрешиться, чтобы стать как раньше стройной и грациозной, чтобы обрести прежнюю легкость походки. Но Господь, видимо, рассудил иначе, и уж миновали сроки, что вывела Агнешка, а Марина все носила.

— Ну, когда же уже? Когда?! — почти кричала Марина няньке, а та только гладила ее по плечам и волосам и приговаривала:

— Знать не срок еще дитю на свет появляться, не срок. Да и на руку на это только — дольше проносишь, меньше языков болтать будут.

Марина плохо спала ночами из-за того, что дитя почему-то бодрствовало именно в это время суток и устраивало просто марши в ее животе. Она гладила свой живот, надеясь утихомирить его, но у того на этот счет были свои планы, и успокаивался ребенок только с первыми лучами солнца, когда просыпался весь дом. Поэтому для нее ночной сон стал такой недосягаемой роскошью, что она считала за праздник ту ночь, когда ей удавалось поспать хотя бы несколько часов.

В ту ночь Марина заснула. Ребенок был на удивление тихим и спокойным, а предыдущие несколько ночей бессонными, что она почти сразу же, как только ее голова коснулась подушки, провалилась в объятия Морфея.

Ей снилось, что она идет по зеленому лугу, причем в той же ночной сорочке, что уснула, но не на сносях. Она тронула свой плоский живот и улыбнулась, ощутив какое-то странное облегчение при этом. Марина огляделась и заметила, что луг-то тот самый, что находился в имении Арсеньевых. Те же одинокие березки с одной стороны да лес с другой, все те же ромашки россыпью среди высокой травы. Ее сердце вдруг подскочило куда-то вверх, она поняла, кто ее ждет там, лежа в траве, чей покачивающийся в воздухе сапог она видит издалека.

Сергей. Он был там и ждал ее. И она побежала ему навстречу.

Марина была босая, и некоторые травинки больно кололи ей ступни, но не она не обращала на это внимание. Она бежала к тому месту, где сапог вдруг исчез, а его обладатель сел и стал наблюдать за ее приближением. Потом поднялся и распахнул объятия, в которые она сходу просто влетела, едва не сбив его с ног.

— Здравствуй, — прошептал он, и она счастливо улыбнулась, утыкаясь носом в ложбинку у него под горлом. Сергей гладил ее по волосам, по лицу, а она, как кошка, млела от его нежных прикосновений. Потом он поцеловал ее, и Маринино сердце пустилось вскачь, разгоняя кровь, полную огня страсти, по ее венам. Она отвечала ему с таким напором, что несколько раз их зубы стукнулись друг о друга, но они даже не обратили на это внимания. Сергей стянул сорочку с ее плеч и стал целовать ее шею, плечи, грудь. Марина закрыла глаза, отдаваясь полностью нахлынувшим чувствам, и только ерошила его мягкие волосы.

Вдруг Сергей замер на месте, спустившись дорожкой поцелуев тем временем вниз, к ее животу. Марина взглянула туда же, чтобы узнать причину, остановившей его.

Она была в тягости. У нее снова был большой живот, как и в то время, что она носила наяву.

— Дитятко, — тихо сказал Сергей, кладя ладонь на округлость ее живота, ощущая рукой каждое шевеление ребенка внутри. Его глаза при этом были полны такой нежности и такой муки одновременно, что у Марины перехватило дыхание. Она слегка потянула его за волосы, заставляя посмотреть в свои глаза.

— Я не могу без тебя, — прошептала она. — Мне без тебя все не мило. Каждый вздох — боль. Ты когда-то сказал, что я — твоя жизнь. А я тебе говорю сейчас — в тебе моя жизнь. Не стало тебя, и жизни нет более. Забери меня.

Сергей покачал головой, не отрывая своей руки от ее живота, ласково поглаживая его.

— Я не могу, я не в праве…

— Ты скучаешь по мне? Тоскуешь ли, как я тоскую по твоим рукам, по твоим губам? Плачешь ли ночами оттого, что рядом меня нет и более никогда не будет? — с надрывом спросила Марина, уже не сдерживая слез.

— Ты думаешь, мне лучше? Мне?! — вдруг вскинулся Сергей. — Не я, а другой будет ласкать тебя ночами отныне. Не я, а другой примет этого ребенка, станет ему отцом. Не я! Не говори мне более о боли, ибо ты даже не знаешь, что за муки мне суждены.

Он легонько вдруг толкнул ее от себя, и Марина проснулась. Ее лицо было мокрое от слез. Видимо, она плакала немало потому, как подушка под ее щекой была противно мокрой.

Марина перекатилась аккуратно на другой бок, придерживая рукой живот. Скрипнула кровать, и тут же в комнату влетела Агнешка, кутаясь в шаль:

— Что? Ужо?

— Нет, — покачала головой Марина. — Просто сон глядела да проснулась. Он ко мне приходил.

— Ох, ты Езус Христус, — перекрестилась нянечка. — Что ен робил? Что казав?

— Ничего, я просила его забрать меня с собой. Он отказался.

— Дурня ты! Дурня!! — крикнула нянька. — Куды забраць-то? Ты зусим ополоумела? У нябожчыка[223] просиць забраць на тот свет! А дзитятко твое? Что з ним-то буде тады?

— Не кричи, Гнеша, — поморщилась Марина. Потом зябко повела плечами. — Холодно тут что-то. Дров подкинь, а то камин совсем погас.

Пока Агнешка возилась с огнем, Марина откинулась на подушки и прикрыла глаза рукой. Этот сон заставил ее четко понять одну вещь. Как бы она ни старалась привыкнуть к своему супругу и в постели, и вне ее, тот все равно не сможет стать тем, чем был для нее Сергей. Никогда не сможет заставить ее сердце петь от счастья, а кровь бешено струиться по венам от одного только простого прикосновения или взгляда. Никогда…

Марина ворочалась в постели до самого рассвета. Когда лучи солнца окрасили ее комнату в нежно-розовый цвет, скрывая остальные оттенки в наступающем утре, она поднялась с постели и решила ехать к утренней службе. Ей как никогда ранее хотелось в тиши церкви молитвами успокоить свое мечущееся в груди сердце.

Когда Марина вышла на крыльцо церкви после службы, солнце уже вовсю дарило земле свои яркие лучи, по-отечески ее пригревая. Стоял легкий морозец, но в щедро разлитом солнечном тепле его совсем не чувствовалось. Стояла прямо-таки весенняя погода, показывая, что совсем не за горами красавица-весна, что скоро снег полностью растает, уступая место первой нежной травке.

Ехать несколько десятков саженей в тесном и душном возке Марине не хотелось, видя такое великолепие природы вокруг, и она отпустила кучера, решив пройтись пешком до дома, вызвав тем самым бурное неодобрение Агнешки:

— Куды гэто ты на сносях-то? Ну, зусим розума пазбавилася[224]!

Марине же это ворчание не могло испортить такого приподнятого настроения, что вдруг она обнаружила в себе, выйдя из церкви. Она полной грудью вдыхала воздух, наполненный ароматами близкой весны, и шагала по обочине, аккуратно обходя небольшие проталины, наполненные талой водой. Юбки ее почти сразу же намокли да испачкались, но она не обращала на это никакого внимания, наслаждаясь красотой этого волшебного утра.

Дорога пошла немного в гору по мере приближения к дому, и Марине стало немного тяжелее идти, неся свой большой живот. Но признаться в своей недальновидности ей было неловко перед слугами, что шли позади нее, и она продолжила свой путь, стиснув зубы. В одном месте она заметила, что на дороге образовалась довольно большая лужа. Обойти ее можно было лишь с одной стороны, прямо по краю холма, по тоненькой дорожке, протоптанной крестьянами да дворовыми, ходившими в село и обратно в усадьбу. С другой стороны от нее, противоположно дороге, Марина заметила ледяную дорожку вниз по холму. Видимо, дети раскатали ее в своих забавах.

Здесь следовало проявить аккуратность, подумала Марина, но не успела ступить на обочину, как оступилась и, завалившись на бок, упала на лед. Ее не успели подхватить сразу же метнувшиеся к ней слуги, и она с небольшой, но ощутимой скоростью съехала вниз по ледяной дорожке. Марина не стала подниматься сразу же, как остановилась в конце горки, а запрокинула голову и с улыбкой наблюдала, как спускаются с холма ее лакеи, а за ними переваливаясь, следует аккуратно Агнешка, что-то причитая себе под нос.

Увиденная картина насмешила Марину, но ее едва начавшийся смех прервала резкая и острая боль внизу живота. Она испуганно взглянула на приближающихся людей, и те поняли по ее взгляду, что случилось что-то из ряда вон.

— Супакойся, касаточка моя, — прошептала ей в ухо Агнешка, помогая вместе с лакеями приподняться Марине со снега. Ее тело тут же пронзил очередной приступ такой дикой боли, что она не смогла сдержать слез.

— Что это? Что происходит? — спросила она, хватаясь за Агнешку, как за спасительное бревно при потопе.

— Час пришел, дзите на свет Божы идзе, — ответила та, нахмурясь. Ей вовсе не нравилась эта боль, вызванная, судя по всему, Марининым падением. Она быстро повернулась к лакеям и приказала им поднять барыню на руки и отнести в дом, уже видневшийся недалече. Одну из девок отправили бегом в усадьбу, чтобы Игнат послал кого-нибудь из стремянных за доктором в уезд. Игнат, верный своему слову, данному барину давеча, снарядил другого стремянного в Петербург, наказав тому, как можно быстрее привезти графа.

Далее Марина почти не помнила происходящего. Приступы боли, следовавшие один за другим, накатывали ее волной и вырывали из реальности. Сначала она решила для себя, что ни единого стона не сорвется с ее губ и стойко переносила боль, но когда прошло несколько часов, а она все еще мучилась, тут ей было не до своей манерности. Она кричала во весь голос, а после лишь тихо подвывала во время очередной схватки.

Вернулся стремянной, посланный за доктором, и сообщил, что его в городе нет, а проехавшись по указанным ключницей доктора адресам, он эскулапа не нашел. Тогда Игнат разослал уже нескольких человек искать врача по всему уезду, а одного из конюхов направил в губернию, чтобы хотя бы оттуда привезти доктора к своей барыне, что мучилась родами уже около двенадцати часов.

К сумеркам нашли наконец уездного доктора. Его, конечно, доставили в Завидово, но немец был пьян (страдал таким грехом) и, не добившись от него ничего путного, уложили спать в лакейской. Там-то его и нашел прискакавший из Петербурга ночью Анатоль. Он был весь мокрый от напряжения и от бешеной и опасной скачки по талому снегу, зол на весь мир, поэтому едва выйдя из спальни Марины, которая к этому времени уже не раз теряла сознание и в очередной раз была без чувств по его приходу, изрядно отлупил пьяного доктора хлыстом.

Вид Марины бледной, измученной, бесчувственной поразил Анатоля в самое сердце. Весь путь до Завидова он гнал от себя воспоминания от последних родах матери, которые подарили ему сестру, но отняли мать. Но тут, в имении комната, еле освященная огнем от камина, наполненная стонами, а иногда и криками Марины, перепуганные бледные слуги — все это словно вернуло его в прошлое. Он встретил губернского доктора, как избавителя от его страхов, но вскоре понял, что радость его преждевременна.

— Плод расположен не так, как следует, — сказал доктор, вернувшись после осмотра роженицы в кабинет Анатоля, протирая пенсне платком.

— И что? Что сие означает? — спросил его взбудораженный Анатоль.

— Это означает, что все в руках Божьих, — пожал плечами тот. — Поймите, современная медицина не раз сталкивалась с подобными случаями, но, как правило, — увы — бессильна в них. Молитесь Господу, ваше сиятельство, быть может, дитя все же переменит положение.

И Анатоль молился. Молился неистово, кладя поклоны перед образами. Тут, рядом с ним в его кабинете опустились на колени не только он, но и почти вся его дворня пришла разделить с ним мольбы Господа о благополучном разрешении графини от тягости.

Через пару часов плеча Анатоля коснулась рука доктора. Он повернулся в надежде услышать хорошие вести, но сочувствующий взгляд того, наполнил его душу леденящим ужасом.

— Графине стало хуже. Боюсь, что время пришло. Призовите священника, ваше сиятельство.