В тебе моя жизнь...

Глава 28

Марину рано утром разбудили причитания Агнешки и прикосновение чего-то холодного к левой щеке. Она отмахнулась от руки нянечки, но тревожный сон, которым она смогла забыться только под утро, уже ушел от нее. Марина распахнула глаза и недовольно уставилась на Агнешку.

— Зачем меня там рано разбудила? И так всю ночь бодрствовала…

Нянечка ничего не сказала в ответ на эту реплику. Она уже привыкла, что с утра Марина почти всегда не в духе, а уж тем паче после вчерашней ночи. Она вновь намочила тряпочку в ледяной воде и, хорошенько отжав, приложила ее к Марининой щеке.

— Ох, милая, ян бив тебя? Когда того…, — нянечка замялась, и Марина поспешила развеять ее сомнения. Выслушав ее, Агнешка только вздохнула.

— И что зараз?

— Ой, не знаю, Гнеша, не знаю. Как Господь приведет…

Резкий отрывистый стук, и двери распахнулись, пропуская внутрь спальни Воронина. Агнешка тут же подскочила с постели и по кивку барина бочком вышла из комнаты, затворив за собой двери.

Некоторое время супруги смотрели друг на друга, внимательно разглядывая каждую деталь во внешности. Воронин был одет в мундир и уже подпоясан, что несказанно удивило Марину, ведь она знала, что тот находится в недельном отпуске. Неужели его вызвали во дворец? Но когда? Ведь они прибыли только вчера.

Анатоль прошелся из угла в угол, не проронив ни слова. У разбитого напольного зеркала (пока Марина спала, осколки уже убрали, оставив только раму) он задержался, потом медленно переступил к окну и снова устремил свой взгляд в никуда за стекло. Марина тоже молчала — она никак не могла прочитать по непроницаемому выражению лица супруга, с чем он пожаловал в ее комнату.

— Я уезжаю, как видите, — глухо проговорил Анатоль от окна, не поворачиваясь к ней лицом. — Нет, не в Петербург пока, а в свой охотничий домик в верстах семи отсюда. Но пусть дворня думает иначе, не хочу, чтобы ходили толки у вас за спиной. Уже оттуда я вернусь в столицу. Вы же останетесь здесь.

Он помолчал немного. Молчала и Марина. Да и что она могла сказать ему сейчас? Только вновь попытаться объяснить, что то, что случилось, произошло совсем не так, как он предполагает, что она была обманута.

— Прошу вас, Анатоль Михайлович, выслушайте меня, — взмолилась она в его спину, но он прервал ее.

— Нет! Я не хочу ничего слушать! Никаких объяснений. Не сейчас. Быть может, avec le temps. Qui sait?[173] — Воронин пожал плечами, словно не зная, что ответить ей на этот вопрос. Потом он повернулся к ней, и Марина поразилась, как холодны его глаза, словно сама душа его заледенела, когда он узнал о ее обмане. — Bien sûr[174], вы вольны делать тут, в имении, что пожелаете. Даже переменить обстановку во всех комнатах или затеять новую постройку. Вы теперь тут хозяйка, à vous de jouer[175].

— А вы? Надолго ли вы будете в отъезде? — решилась спросить Марина, кусая губы. Он грустно усмехнулся и ответил:

— Разве вам до этого есть дело? Вы ведь получили то, что хотели, n'est-ce pas?[176]

Слова, полностью правдивые, так больно хлестнули Марину, что у той невольно слезы выступили на глазах. Она отвела взгляд, не смея более смотреть ему в глаза. Анатоль понял, что разговор их окончен, склонил голову в прощальном поклоне со словами «Аdieu!»[177] и направился к выходу, где его и нагнали тихие, едва слышные слова:

— Pardonnez-moi! Je regrette…[178]

Анатоль задержался в дверях на мгновение, а потом также тихо произнес в ответ:

— Dieu pardonne, je ne peux pas…[179], — и вышел вон из спальни.

Спустя некоторое время Марина услышала, как от дома отъехала карета и поняла, что он действительно оставил ее. Да и на что она могла рассчитывать после всего, что случилось? Единственное оправдание, которое она привести, чтобы облегчить свою участь — факт, что она тоже была обманута, он даже не захотел выслушать. «Быть может, avec le temps. Qui sait?», вспомнила Марина его слова и поморщилась, пытаясь сдержать слезы, навернувшиеся на глаза. Она уже устала от постоянного плача, к тому же он не приносил никакого облегчения, только мигрень вызывал.

Марина позвонила и приказала быстро вошедшей Дуняше (видать, под дверью как всегда стояла — была за ней такая склонность) заварить ей ромашкового чая с мятой и мелиссой. После него, как Марина уже знала по своему опыту, она проспит довольно долгое время и встанет с постели не такой разбитой, какой она чувствовала себя сейчас. А обо всем она подумает на свежую голову после сна. Сейчас все равно ничего путного в голову не придет.

Сама того не желая, Марина проспала целые сутки, что вызвало шутливые перешептывания дворовых, мол, каков их барин, до сих пор с постели барыня подняться не может. Марина же этого не знала и, когда она встретилась со своими уже нынешними слугами в большой гостиной, расценила их ухмылки и перешептывания на тот счет, что ее оставили одну так быстро после брачной ночи. Уязвленная до глубины души, она вдруг принялась вести себя с ними резко, почти грубо, вызывая недоуменные взгляды Агнешки и Дуни, не узнававших свою милую и добрую барышню в этой заносчивой барыне, что сейчас стояла в центре гостиной.

— Что же ты робишь, дзитятко? — пеняла ей потом Агнешка, едва они остались наедине в спальне. — Хиба ж можно так? Ты павинна отрымаць[180] их довер, а не страх и ненависць. А то нибы[181] барыня наша там была, не ты зусим[182].

Марина вдруг осознала, что ее нянечка права — она вела себя, словно Анна Степановна с домашними, а ей вовсе не хотелось быть такой, как ее мать. Поэтому она попросила позвать к себе дворецкого и ключницу, ведь они были на самом верху иерархии домашних слуг в поместье, первые после барина.

— Я прошу у вас прощения за мою резкость тогда, в гостиной, — мягко начала она, сильно удивив тех столь разительной переменой своего поведения. А когда Марина объяснила ее своим расстройством от отъезда Анатоля (ничуть при этом не лукавя — она действительно была огорчена), то и вовсе почти завоевала их сердца — ведь они знали своего барина с малолетства и любили его всем сердцем. Заручившись поддержкой этих двух людей, Марина могла более не опасаться за свое положение в доме и принялась постепенно вникать в домовой распорядок, а также в ведение хозяйства в имении.

Сам усадебный комплекс был довольно большой, как она обнаружила позднее: сам дом, два флигеля (гостевой и для домовых слуг), конюшня с каретным сараем, амбар, три ледника, скотный и птичий дворы, большая псарня да небольшая церквушка, стоявшая чуть поодаль от основных построек, ближе к селу.

Дом был выстроен в духе Ринальди[183], по словам дворецкого Игната, в конце 70-х годов прошлого века на месте старого деревянного. Само расположение усадьбы очень понравилось Марине: на холме, с которого легко обозревались окрестности — село Завидово, речка у подножия холма, широкая полоса леса за ней, обширные поля за селом. Немного вдалеке от дома была построена летняя терраса, на которой семейство раньше пило чай летними теплыми вечерами. До нее надо было всего лишь пройти около трех десятков шагов по мощенной крупным камнем дорожке в парке, огибающем усадьбу с правой и задней сторон чуть ли не до ворот церкви.

Сам парк и небольшой сад позади дома выглядел немного запущенным. Как объяснил Марине позднее управляющий — отставной майор Щавелев, садовника постоянного в имении не было с тех пор, как после смерти отца графа уехал на родину предыдущий, англичанин. Дворовые же садовому делу обучены были постольку поскольку.

— Надо ведь нового найти, — заметила Марина, окидывая взглядом кустарники, которые явно требовали стрижки. Да и пруд в глубине парка за домом совсем покрылся тиной.

— Надобно-с, — подтвердил ей управляющий. — Только вот где же его найдешь? Барин-то бывает здесь нечасто. Вопросы в основном сурьезные обсуждаем, все по хозяйству в целом да по остальным имениям. А до парка здешнего как-то не доходили-с.

Значит, ее первым делом, как хозяйки Завидова, будет поиск хорошего садовника, решила Марина. Ей стало не по себе, когда она увидела, в какое запустение пришли все задумки английского садовника. Как было бы тут красиво, если бы парк и сад привели в порядок, обновили беседки и клумбы, побелили бы статуи!

Марина впервые была ответственна за такое большое хозяйство — как она успела убедиться в первые два дня в Завидово, имение было довольно крупным по размерам (около 550 душ мужского пола и 20 тысяч десятин, из них две трети были под лесом) и полностью обеспечивало собственные нужды, а также нужды столичного хозяйства. При этом оставались излишки, что шли на продажу. Кроме того, в имении были расположены водяная мельница, полотняная фабрика да небольшое лесопильное хозяйство, приносящие Воронину дополнительный доход.

Марине сначала казалось, что ей вовсе не справиться с управлением столь громадным владением, но спустя некоторое время она даже втянулась в каждодневную рутину сельской жизни. Ее день начинался рано утром, около семи (в столице ранее полудня она вставала редко, только к службе), спустя час после того, как просыпались дворовые и комнатные слуги.

Через полтора часа, приведя себя в порядок, Марина принимала у себя Игната, который докладывал ей о текущих делах и о запланированных на день. Именно в это время принимались все решения по ведению дел в усадьбе, а также по начавшимся заготовкам запасов на зиму — подошла самая пора. Ей было интересно самой бывать в кухне да в масловарне и сыроварне и наблюдать, как спорые девки под пристальным контролем кухарки, полной смешливой Варвары режут, варят, парят, коптят, маринуют. Пикули, маринованные грибки, наливки, консервы из рыбы и раков, варенье, сливочные сыры, солили ветчину, коптили мясо и птицу, чинили колбасы — чего только не готовили.

Иногда Марина отзывала в сторону кухарку и предлагала ей новую рецептуру, которую та не сразу принимала, несмело отказываясь, настаивая на своем опыте. О, Марина просто обожала эти шутливые баталии с Варварой! Ведь именно в них рождались новые, подчас лучшие вкусы.

Затем, убедившись, что в кухне и коптильнях все идет как следует, Марина уходила в барские комнаты. Там, сидя за «бобиком»[184], она вышивала, либо читала, благо, как она обнаружила, библиотека в Завидово была богатая. Затем она обедала и шла на прогулку по парку или спускалась к реке, что всегда вызывало беспокойство Агнешки.

— Якой склон там крутой! Яшчэ упадешь, дзитятка моя.

— Гнеша, я же с лакеем иду. Если что, он подсобит.

Но старая нянька все равно качала головой и ворчала, что мол, ей дурная голова все покою не дает.

Во время вечернего чаепития у Марины снова был доклад Игната о проделанной за день работе. Так как делать в наступившую дождливую пору стало особенно нечего, со временем этот доклад стал продолжительным, более подробным и обстоятельным. Они обсуждали прошлые дела по хозяйству, советовались о настоящем, планировали будущее. Кроме того, он сообщал ей разные сельские новости, которые ему рассказывали приходящие по тем или иным делам на хозяйский двор крестьяне.

Затем Марина ужинала, после снова немного читала или занималась рукоделием около часа, пока не становилось совсем темно за окном. Тогда приходила Дунька и провожала Марину в ее комнаты готовиться ко сну, где после вечерних молитв она и ложилась на ночной отдых.

Вот тогда-то ее и настигало то щемящее чувство утраты, которое за дневными хлопотами отступало в сторону. Теперь же, когда ничто более не занимало Марину, оно накатывало огромной волной и полностью накрывало ее. Здесь, в деревне, оставшись наедине с самой собой, она как никогда чувствовала, что осталась совсем одна, без Сергея. В ее душе словно образовалась дыра, которую ничто не могло заполнить, как ей казалось, и на что бы она не отвлекалась днем, ночью тоска и боль принимали ее в свои объятия. Ей как никогда не хватало рядом родственной души, кого-то близкого. Временами она жалела о том, что Жюли находится так далеко от нее, и она, поймав себя на этом, корила себя за самолюбие.

К душевной боли еще примешивалось и чувство вины перед Анатолем за то, как она поступила с ним. Она не винила того за то, что он бросил ее здесь одну. Это только помогло ей понять, насколько глубоко он вошел в ее жизнь. Ведь спустя некоторое время Марина заскучала по нему — в столице он навещал ее почти каждый Божий день, будучи женихом, и она привыкла к его постоянному присутствию в своей жизни.

Спустя неделю после приезда Марины в Завидово, слух о появлении в имении новоявленной графини Ворониной посетил даже самые дальние уголки губернии, и в Завидово потянулись любопытные. В числе первых посетителей Марины были предводитель дворянского собрания местного уезда господин Спицын, отставной полковник, вместе со своим семейством: женой и тремя дочерьми, которые уже подходили по возрасту к самой поре. Они же были ее соседями по восточной границе имения. Затем ее навестили представители губернского дворянского общества и ближайшие соседи — милая пожилая супружеская пара, старшие дети которых уже покинули родное гнездо. Только их младшая дочь Дарья, хотя и подошла к возрасту «кандидатки» (ей было уже двадцать четыре года от роду), по-прежнему жила со стариками, отказав нескольким сватающимся к ней губернским кавалерам.

— Словно того единственного ждет, — тихо сказала Марине мать Дарьи, склоняясь поближе к уху. — Да только кого ждать-то здесь в тутошней глухомани?

Дарья сначала довольно холодно и отчужденно отнеслась к Марине, в отличие от своих родителей, что сразу же расположились к новой соседке.

— Приезжайте к нам почаще, милочка, — прощаясь, требовала Авдотья Михайловна. — Негоже вам тут одной сидеть, куковать. А я вам буду Дарьюшку присылать с визитами, все не так скушно будет обеим туточки этой порой унылой. В деревне-то благостно только летом. А в остальное время тут не особливо.

Дарья (или Долли, как на столичный манер стала называть ее Марина с ее согласия на то) действительно стала наведываться в Завидово регулярно. Марина так и не разобралась, что более привлекало ее в имении — ее скромная особа или огромная библиотека, ведь к чтению Долли была большая охотница.

— Когда барин дома бывал, барышня часто здесь появлялась с маменькой или братьями, — рассказывала Марине ее Дуняша, верный источник достоверных сведений и слухов о ком-либо, будь то благородный человек или кто-то из дворни. — Книги часто брала отсюдова. Ох, барыня, видать непросто так сюда шастала-то — барин приглянулся, как Бог свят. Потому-то видать и в девках до сих пор, и в гостях у нас сидела бирюк бирюком.

— Ах, Дунька, следи же за языком, — корила ее Марина, но к Долли решила приглядеться повнимательнее и скоро заметила, как краснеют щеки той, когда Марина упоминает в своих речах супруга. Ах, как жестока подчас бывает судьба! Ну чем эта скромная домашняя девушка не пришлась по душе Воронину? Была бы она ему самой лучшей супругой, что только судьба может предложить. А вон оно как вышло…

То ли на почве общего интереса к книгам, то ли от того, что выбирать Марине не пришлось в этой сельской глуши, но девушки довольно скоро сошлись и стали близко общаться. Они вместе прогуливались по парку, строя планы по его обновлению, занимались рукоделием или читали в частые визиты Долли. Та приезжала в Завидово почти каждый день, пока сентябрьские дожди еще позволяли наносить частые визиты. Но после того, как дороги развезло от непогоды, Долли стала появляться реже, и Марина сразу же почувствовала, как она одинока в этом огромном поместье вдали от Петербурга.

Отвлекшись на это неожиданно возникшее приятельство, Марина немного забылась, боль потери притупилась. Совесть же ни на минуту не оставляла ее в покое. Тем более, что ходячее свидетельство более счастливой судьбы Анатоля, избери она сама другой путь, все время был у нее перед глазами в лице Долли, такой чистой душой, такой невинной. Стремясь хоть немного снять с себя тяжелый груз мук совести и хоть как-то скрасить свое одиночество, Марина стала чаще, чем раньше, появляться в усадебной церкви. Она так долго стояла перед иконами после службы, что отец Иоанн сам подошел к ней с вопросом, что мучает барыню.

— Не таи в себе свои муки. Вижу, что мучает тебя вина. Да толки ходят, что нет лада в браке твоем. Расскажи, что мучает тебя. Глядишь, решим твою проблему.

— Толки? Кто посмел? — возмутилась Марина, и священник положил руку на ее ладонь, призывая замолчать.

— Не повышай голоса в храме Божьем, негоже это. А толки ходят потому, как люди видят, что барин наш, даруй Господь ему здравия, уехал после Преображения и не воротался более. А пишет токмо к Игнату да Щавелеву Василию Терентьевичу, а супруге своей ни словечка не присылал. Тем паче и она к нему не пишет, — пенял ее по-доброму отец Иоанн. — И даже о тягости своей не написала. А ведь домовые уже заметили, барыня, утренние недомогания твои. А письма к барину и не было. Разве ж это дело?

— Виновата я перед ним. Велики мои грехи, отче, — Марина потупила голову не в силах смотреть в глаза священнику. — Давно я, отче, душу свою не открывала никому, даже на исповеди перед таинством венчания многое умолчала.

Марина взглянула вверх на купольную роспись храма и внезапно почувствовала, как слезы покатились по щекам, как на душе легче становится. Словно все эти дни она ждала именно этой беседы и именно этого человека, чтобы поведать ему то, что творится в ее мечущейся душе, снять с себя груз грехов.

— Прими мою исповедь, отче, — прошептала она, и отец Иоанн кивнул ей ободряюще.

И Марина рассказала тому все: от самого начала, с первого письма к ней Загорского — ее первого греха лжи перед родителями. Правда, она до полусмерти боялась, что отец Иоанн сурово осудит ее за ее падение, за ее обман, за все ее грехи. Но тот, выслушав ее исповедь, лишь сказал:

— Нет более тяжкой кары, чем муки совести за совершенное, и, если искренна ты, барыня, в своем стремлении исправить свои ошибки, то прими спокойствие в свою душу, ибо Бог видит твое раскаяние. Что касается твоего горя, то вот мой тебе совет — отпусти ты его. Чем дольше ты будешь плакать по покойному, тем дольше будешь терзаться, да тем меньше будет покоя его душе. Поминай его в молитвах своих, и того достаточно будет. Прими мир в свою израненную душу. Теперь же основная твоя задача — стать примерной супругой своему мужу да наплодить ему деток.

— Но как получить мне прощение супруга, ведь мы столь далеки друг от друга? — спросила Марина.

— Смири грех гордыни и направь ему свои мольбы о прощении, ведь до сих пор ты так и не сделала этого. Прося прощения у Господа, ты совсем забыла о том, перед кем виновата в первую очередь. К нему и обратись теперь за прощением. «Да прилепится жена к мужу…», вот и ты отринь остальное да взор свой к супругу обрати.

Прав, прав отец Иоанн, несмотря на свои годы (по виду ему не было и сорока лет от роду), так думала Марина весь остаток дня. Вон и мать уже которое письмо пишет, что негоже ей гордыню свою показывать, а надобно к мужу ехать в Петербург, в ноги ему упасть, умолить о прощении. Мол, совсем забудет в противном случае свою супругу Анатоль. Но пришла осенняя распутица, куда при ней ехать-то? И Марина отложила свой отъезд за Покров, когда придут легкие морозы, и дороги станут получше. Но уж Покров миновал, а она так и не собралась…

Когда Игнат пришел как обычно к вечернему чаю и сообщил, что надобно выделить деньги на небольшие подношения нескольким дворовым ко дню именин, как заведено было издавна у Ворониных, она так глубоко задумалась над своим положением, что не сразу вникла в его просьбу.

— А что за день завтра? — спросила она, давая свое согласие на это.

— Так, барыня, завтра ж Сергий Радонежский, — ответил дворецкий и с удивлением заметил, как побледнела барыня и быстро махнула рукой, отпуская его.

Она расценила разговор с отцом Иоанном накануне дня именин своего любимого, как знак свыше, что время пришло отпустить душу Сергея, не терзать ее и свою собственную. Весь последующий день Марина провела в молитвах и говении. Она поминала своего любимого, как ей и говорил отец Иоанн, но так усердно нынче, так запальчиво, чтобы потом отпустить его, не вспоминать его более ночами, не возвращаться в прошлое, не погружаться более в сладкие ее сердцу воспоминания. Она просила Господа упокоить Сергея, простить многие грехи его.

— Смилуйся над ним, Господи, прости ему грехи его, как я простила ему все прегрешения его передо мной, — шептала она перед образами до самого рассвета.

После Марина поднялась с колен и прошла в свой кабинет к бюро, в одном из ящичков которого она хранила дорогие ее сердцу вещицы. Здесь была и пачка писем от Сергея, перевязанная тонкой атласной лентой, и засушенные цветы чубушника, что он прислал ей тогда, в Петербурге, были несколько его зарисовок с Кавказа. Одну из них она особенно любила: на фоне гор Сергей нарисовал самого себя, стоящим, широко раздвинув ноги и заложив руки за спину. Ветер развевал его волосы и расстегнутый мундир.

Марина провела пальцами по нарисованному лицу Сергея, легко касаясь бумаги. Но она не чувствовала ее, под ее рукой ей мнилась теплая кожа, слегка колючая на подбородке от однодневной щетины. Как она любила касаться его, словно заранее знала, что век их любви недолог, что Сергей будет рядом лишь несколько дней! А он в ответ на ее ласку, поворачивал голову и нежно касался губами ее пальцев…

Марина смахнула с глаз набежавшие слезы. Потом аккуратно свернула листок с зарисовкой, сложила в большую шкатулку, что принесла с собой в кабинет, к остальным реликвиям своей любви и быстро повернула ключ в замке. Когда проснется дом, она вызовет к себе Агнешку и велит той спрятать эту шкатулку куда-нибудь в такое укромное место, чтобы Марина сама не нашла бы ее вовек. А няньку свою заставит дать клятву, что ни при каких обстоятельствах, как бы ни уговаривала Марина ее вернуть ей шкатулку, не поддавалась на уговоры. Не стоит Марине возвращаться опять в воспоминания, ведь в прошлое возврата не бывает. Потом, спустя годы Агнешка вернет ей эту шкатулку, и Марина спрячет ее уже в своей спальне, чтобы по истечении совершеннолетия своего дитя открыть ему историю своей любви, плодом которой он или она является. А может, и не откроется вовсе, Бог покажет…

В последний раз Марина провела пальцами по дереву шкатулки, словно прощаясь с ней и ее содержимым.

— Прости меня, — прошептали ее губы. — Мне нужно жить дальше…

На следующее утро в разговоре с Игнатом Марина вскользь, как бы мимоходом упомянула:

— А что, барин часто пишет к тебе?

Игнат смутился, отвел взгляд и тихо сказал:

— Дак раз в полмесяца весточку получаю. Вы уж простите, барыня, но барин меня о вашем здравии спрашивал. Вот я и написал ему, что у вас это… болезни утренние…

— И верно, Игнат Федосьич, сделал, — улыбнулась Марина. — А пойдешь почту отдавать, так ко мне зайди — письмо барину забери.

Вспыхнувшие ярким светом радости глаза старика стали подтверждением для Марины правильности ее поступка. Она сразу же, не раздумывая долго, присела за бюро и принялась за послание к супругу. Что ей написать? Какие слова способны смягчить его сердце и заставить его принять объяснения ее обмана? Марина долго сидела перед чистым листком бумаги, но так и не смогла придумать, что ей написать. Когда время подходило уже к завтраку, Марина просто принялась писать обо всем, что происходило в усадьбе во время отсутствия Анатоля в Завидово. Написала о знакомствах с соседями и остальными губернскими дворянами, спрашивала его совета, принимать ли ей приглашения на балы и рауты, что последуют после Филиппова поста. Написала она и своем приятельстве с молодой соседкой, между строк при этом так и не смогла скрыть, как ее тяготит ее одиночество здесь.

Потом быстро запечатала облаткой конверт и положила его на бюро. После также быстро вышла из комнаты, борясь с желанием забрать письмо с собой и порвать на мелкие кусочки. И чтобы не поддаться ему, Марина и вовсе оделась и ушла гулять в парк, несмотря на ворчание Агнешки, мол, сыро нынче, можно ноги замочить да лихорадку подхватить. Когда она вернулась с прогулки к обеду, письма на бюро уже не было — Игнат забрал письмо и передал его для отправки в столицу.

Ответ пришел спустя две недели, когда Марина уже немного пала духом и начинала сожалеть о том, что писала к супругу. Вдруг он не так понял ее? Вдруг все-таки надо было набраться храбрости да написать то, что у нее на душе? Вдруг он не ответит ей, убив столь хрупкий росток надежды на возможность мира и покоя в их недолгом браке?

Когда Игнат внес на подносе ей письма, его лицо сияло словно самовар, начищенный к чаю, и Марина тотчас поняла, что ее надежды оправдались — Анатоль ответил ей. Она еле сдержала себя, чтобы не схватить этот конверт, не порвать его и достать письмо, смогла все же обуздать свое любопытство, которому все же дала волю после ухода дворецкого.

Анатоль писал ей по-французски, чересчур степенно и вежливо для письма молодожена, но Марина была рада и этому ответу. Он принял ее правила и ни словом, ни намеком не коснулся темы, по-прежнему обжигающе больной для них обоих, а писал о том, что происходит в свете и при дворе. Что государь перенес свою поездку на Кавказ на следующий год, что в свет вернулась мадам Пушкина после последней «malladie temporelle»[185], что господин Дантес сделал предложение сестре мадам Пушкиной, и это нынче самая обсуждаемая новость во всех гостиных Петербурга. Он писал ей о поместье, давая небольшие советы по тем вопросам, что она задала в своем письме. Указывал, что в отношении приглашений она вольна поступать, как вздумается, но, тем не менее, «retenez bien, que vous êtrez mariée»[186].

Недлинное, всего один лист, вежливое письмо, но оно вселило в Марину такую надежду на благополучное завершение их разлуки, такую радость, что она закружилась по комнате не в силах сдержать свои эмоции. При этом она едва не сбила с ног Агнешку, заходившую в спальню.

— Ох, ты Езус Христус! — проговорила нянечка, переводя дыхание после мимолетного испуга. — Ты пошто в пляс-то пустилась? Зусим запамятовала, что в тягости? Убиться желаешь?

Марина остановилась перед зеркалом и, повернувшись к нему боком, посмотрела на свое отражение. Она и вправду иногда забывала, что в тягости, настолько мал у нее был живот для женщины в положении. Почти половина срока прошла, а она выглядит так, словно и не дитя ждет, а просто плотно поела недавно. Первое время она даже сомневалась, что Агнешка ничего не напутала, и доктор не ошибся. Разве может такое быть, что живот совсем не растет с месяцами? Но потом Марина стала потихоньку округляться и успокоилась. Да и нянечка ее радовалась — мол, маленький живот нам только на руку в ее-то положении теперешнем. Никто не усомнится, что дитя в браке зачато было.

Марина положила ладони на маленькую округлость живота. Ей непривычно было ощущать, что внутри у нее есть что-то, и это что-то — маленький человечек. Ее разум отказывался в это поверить. Ведь как может этот человечек поместиться там, в ее животе?

Агнешка подняла голову от платья, что в том момент прибирала, и заметила, как замерла Марина на месте, и краска сошла с ее щек.

— Что? Что? — бросилась к ней нянечка тут же, обнимая ее за тонкий стан. — Дурно? Что, касатка моя?

Марина перевела на Агнешку свой взор, и столько потрясения и страха было в ее глазах, что у нянечки замерло сердце. Неужто, что с дитем? Ох ты, Господи, такого ее касатке и вовсе не пережить нынче!

— Ах, Гнеша, там внутри у меня что-то… что-то… как бабочки крыльями помахали, — прошептала она няньке.

— Тьфу ты! Напалохала мяне да палусмерци![187] — в сердцах выругалась Агнешка. Потом покрепче прижала к себе Марину. — Ах, касатка моя, дык то ж дзидятко твое варушыцца[188], показывая, что туточки ен. Пора пришла… Ох, ведаць полсрока сапраўды отходзила ужо. В сакавике[189] и примем яго на свет Божий. Пасаг пора ему падрыхтоўваць[190]. Деуки давн вона шепчутся, что ты тяжелая, потому и не здивятся особливо.

За этими приятными хлопотами по подготовке приданого для еще не рожденного ребенка и прошел октябрь, а за ним и ноябрь. Марина и Анатоль так и продолжали свою супружескую переписку, но ни в одном письме не касались темы, ставшей для них обоих запретной — Марининой беременности. Они писали друг другу обо всем — прочитанных книгах, о местных хлопотах, о слухах, ходящих в свете, но самое главное, что они хотели бы обсудить, так и осталось при них, сокрытым в глубине их душ.

Наступил Рождественский пост. Жизнь в усадьбе замерла, словно предвкушая приближающийся Сочельник. Настало время думать о рождественских подарках, ведь их было надо подготовить загодя. Как-то в один из морозных декабрьских дней к Марине приехали Авдотья Михайловна с Долли и предложили той поехать вместе в Нижний Новгород за покупками.

— Ну, что вам тут сидеть в имении? — уговаривала Марину пожилая женщина. — Вы так редко выезжаете, что давеча у нас интересовались, правда ли это, что вы совсем нелюдимы, оттого что дурны собой. Jugez de ma surprise[191]. А все отчего? Оттого что не выезжаете никуда! Тягость — это вовсе не болезнь, моя дорогая!

И Марина приняла их приглашение. Кроме того, она вспомнила, что в Новгороде у Анатоля проживают две престарелые тетки по отцу и решила навестить их, передать им гостинцев из имения. Было решено двинуться в путь в более удобном зимнем транспорте Ворониных, так как карету Авдотьи Михайловны еще не поставили на полозья. Подготовили возок[192] к поездке, подогрели в дорогу кирпичи да почистили шкуру, которой укрыли ноги барыни. Снарядили погребец — вдруг барыни проголодаются в дороге?

В городе Марина недолго ходила по торговым лавкам вместе с Авдотьей Михайловной и ее дочерью — в последнее время она быстро уставала, хотя по-прежнему ее положение не особо тяготило ее. Агнешка говорила, что на ее сроке многие начинают ходить с трудом, нося на себе тяжесть дитя. Живот же Марины все еще был мал и посему не доставлял той особых хлопот.

Марина рассталась со своими партнершами по путешествию на Семинарской площади, условившись встретиться с ними через несколько часов, и направилась к тетушкам Анатоля, девицам Гоголевым, что жили в зимние месяцы в городе. Ей пришлось пройти совсем недалеко, на Варварскую улицу. Там и стоял небольшой двухэтажный дом с палисадником, который был передан Ворониным в дар своим тетушкам несколько лет назад. Марина понимала, насколько благороден был его поступок, ведь этот каменный дом, ненужный более его владельцу, постоянно проживающему в Петербурге, мог быть продан за хорошую цену или сдан в аренду, принося, таким образом, ежегодно неплохую плату. Тем не менее, Анатоль предпочел подарить его своим теткам по отцу, чтобы им было где проводить осенние и зимние месяцы, столь нелюбимые помещиками.

Марину приняли с распростертыми объятиями обе старушки. Они казались такими крошечными по сравнению с гостьей (а в Марине-то и было чуть более четырех вершков росту[193]), такими забавными в своих огромных для их маленьких головок чепцах, напоминая той всем своим видом грибы. Они усадили Марину пить чай да принялись расспрашивать про их племянника, про венчание (для их возраста было довольно затруднительно прибыть на торжество), про императорскую чету и их детей, про столицу.

Потом, приглядевшись к гостье повнимательнее, старушки разглядели небольшую округлость Марининого живота и тут же принялись ахать в умилении, что скоро род Ворониных продолжится.

— Ах, я ведь точно знала, что скоро у нас в семье появится младенец, — воскликнула та, что постарше, которая носила с собой лорнет на костяной ручке и внимательно рассматривала в него все, что попадало в круг ее зрения. — Давеча мне снилось, что нам с рынка принесли большого такого осетра. Вот к чему сей сон-то был!

— Дорогая, как это прекрасно, — в то же время тараторила другая старушка с мопсом на коленях. — Это будет непременно мальчик. Непременно мальчик!

Все чаепитие прошло под постоянное щебетание двух ни на минуту не умолкающих тетушек. Марина даже посочувствовала их компаньонке, немолодой обедневшей дворянке, во время их разговора тихо сидевшей за столом. Как же можно так долго выдерживать постоянную болтовню старушек! Тем не менее, прощаясь, Марина чуть ли не расплакалась, когда они принялись ее сердечно обнимать да целовать в прихожей, со слезами на глазах и дрожащими от волнениями руками.

— Ты заезжай к нам, милочка, — говорила одна, направляя в ее сторону лорнет. Другая отпустила с рук мопса и расцеловала вслед за сестрой Марину в обе щеки.

— Спасибо за гостинцы, дорогая. Очень приятно.

— Я напишу к вам, — пообещала Марина уже почти за порогом, оглядываясь на добросердечных сестер, явно скучающим по родственному общению. — Всенепременно напишу.

После столь общительного приема, где Марина успела наслушаться разговоров чуть ли не на месяц вперед, она была не настроена на беседу во время обратного пути в Завидово. Поэтому едва обменявшись парой фраз, с Авдотьей Михайловной и Долли, севших в возок на площади, где и было условлено, она прикрыла глаза и погрузилась в легкую дрему, предоставив матери и дочери и далее общаться лишь друг с другом. Правда, при приближении к имению ей все же пришлось вступить в их беседу — Авдотья Михайловна, заметив, что Марина открыла глаза, обратилась к ней с вопросом:

— Получили ли вы, Марина Александровна, приглашение на губернский бал по случаю Рождества, что состоится вскоре?

Марина призналась, что получила, и тут же прибавила, что не решила, следует ли ей посетить его в виду ее положения.

— Вам? — вдруг переспросила Долли. — Вам одной? А что, Анатоль Михайлович не приедет на Рождество?

В ее голосе Марине вдруг послышалась какая-то усмешка, словно до девушки дошли слухи об их размолвке с Анатолем. Она мгновенно отреагировала так, как не ожидала от самой себя.

— Почему же? — холодно ответила она. — Разумеется, приедет. Говоря, «мне» я подразумевала, конечно же, нас обоих с супругом. Это первое наше совместное Рождество, посему я не уверена, что мы предпочтем выходить куда-либо, а проведем эти праздники только вдвоем, как и подобает супругам. Ведь отпуск моего мужа так короток, а я еще нескоро смогу присоединиться к нему в столице.

— А когда Анатоль Михайлович намеревается прибыть? — наклонилась к ней Авдотья Михайловна. — Мой супруг хотел бы обсудить с ним весьма важный вопрос о Демьянином луге. Сами понимаете, такой вопрос не стоит обсуждать на бумаге, а ваш управляющий — весьма peu conciliant personnage[194]. Хотелось бы обсудить все personnellement[195], сами понимаете.

— О, я думаю, уже совсем скоро, — слетело с языка Марины прежде, чем она успела подумать. — Ведь через неделю Сочельник.

Ложь, ложь и еще раз ложь. О Боже, похоже, у нее это уже становится дурной привычкой!

Весь оставшийся путь до Завидова Марина размышляла о том, как она будет выглядеть в глазах соседей, когда выяснится, что Анатоль не приехал. Хотя, вдруг он решит провести Рождество здесь, в своем родовом имении? Но навряд ли, тут же поникла Марина, кто в здравом уме оставит столицу в Мясоед[196], когда Петербург столь наполнен балами, маскарадами и гуляниями, как ни в какое другое время в году.

Быть может, ей стоит написать ему? Попросить приехать на праздники? Но сможет ли она усмирить свою гордыню и попросить того об этом? Ведь до сих пор ей этого не удалось — можно было подумать, прочтя их переписку, что они с Анатолем вполне благочинная пара, хотя на самом деле…

Марина не успела ничего придумать, так как возок быстро прокатился под аркой въездных ворот имения семьи Ворониных и спешно покатился к усадьбе.

— Что это? — тронула ее за руку Авдотья Михайловна. — Никак у вас случилось что, графиня. Столько света…

Марина взглянула в оконце на стремительно приближающийся дом и тоже заметила, что почти все окна в хозяйской половине были ярко освещены. Ее сердце сжалось, словно заранее предчувствуя то, что изменит ход ее спокойной сельской жизни. Равновесие, в которое установилось в ее судьбе, похоже, нынче вечером будет неотвратимо нарушено.

Возок подъехал к крыльцу, и Марина повернулась к своим сопутешественницам, чтобы попрощаться ними, — кучер повезет их дальше, в их собственное имение, и лишь затем вернется в Завидово. Дверца с ее стороны распахнулась, но она, даже не повернув головы, сначала пожала руку Авдотье Михайловне: «A bientôt[197], милая Авдотья Михайловна, жду вас скоро у себя!». Затем она повернулась к Долли и заметила, что та смотрит куда-то позади нее в открытую дверцу возка. По ее лицу медленно разливался румянец, что можно было принять за морозный, если бы она все это время не была en face de[198] Марина. Она-то ясно знала, что об этом не может быть и речи, и сразу же поняла, кто стоит за ее спиной.

Тем не менее, не обращая никакого внимания на свое сердце, бешено забившееся в груди, Марина попрощалась с Долли (той явно было совсем не до этого) и повернулась к Анатолю, стоявшему чуть поодаль от возка на крыльце. Он ступил ближе, видя, что прощание окончено, и, кивнув приветственно дамам внутри возка, подал руку жене, помогая той ступить на снег.

— О, Анатоль Михайлович, c'est vous[199]?! — к Марининому вящему неудовольствию тут ее голос дрогнул от волнения, и по его вспыхнувшим в этот миг глазам Марина поняла, что ему было приятно осознать ее нервозность в этот момент. Он поднес ее руку к своим губам, а она продолжила, все еще находясь в роли жены, ожидающей супруга лишь через некоторое время. — Je ne m'attendais pas à vous voir sitôt[200]

Анатоль удивленно поднял брови, и Марина поняла, что ей срочно необходимо исправить свою оговорку. Тем паче, лакей уже закрыл дверцу возка, и тот уже отъезжал от дома.

— Я имела в виду, что написала вам письмо с просьбой приехать к Рождеству, — с этими словами она судорожно сжала пальцы другой руки, надежно спрятанные от его взгляда в лисьей муфте. Похоже, ей будет, в чем покаяться на исповеди отцу Иоанну — грех лжи просто множился в своем размере с каждой минутой. — А вы тут… так скоро после… Mas le plus tôt sera le mieux, n'est-ce pas?[201] — ту она замолчала, испугавшись, что сейчас от волнения начнет опять говорить глупости, чем еще больше уронит себя в глазах Анатоля.

Он отпустил ее ладонь из своих пальцев, но тотчас взял ее под руку и повел в дом. Все это молча, ни единым намеком не выдавая, с чем он пожаловал, по какому поводу намерен нарушить спокойное течение ее жизни в имении. В прихожей Анатоль без единого слова помог ей снять салоп и шляпку, передал все это подступившему к нему лакею и снова предложил ей руку, провел в большую гостиную, где уже ярко горел в камине огонь за расписным экраном да на сервирочном столике был подан вечерний чай.

— Я подумал, что нам будет удобнее здесь, а не в столовой, — нарушил молчание Анатоль, и Марина вздрогнула от неожиданности.

— Оui, bien sûr[202], — проговорила Марина, опускаясь в кресло. Разумеется, ему было удобнее здесь, в гостиной, ведь за столом им обязательно прислуживали бы слуги, а это означало, лишние уши при разговоре. Значит, беседа будет интимной, предназначенной только для них двоих, поняла Марина и похолодела.

Анатоль тем временем прошел к камину, поворошил угли. Затем повернулся к супруге:

— Вы послужите? — кивнув на чай.

Хорошо, поднялась Марина и разлила им по парам горячий, свежезаваренный чай. Потом добавила в чашку мужа молока и сахара и опустилась на свое место. Анатоль быстро прошел к столику и занял место напротив своей супруги.

— Вижу, вы не забыли мои вкусы, — отметил он, помешивая серебряной ложечкой чай. — C'est agréablement[203], весьма…

Марина положила свою ложечку для варенья на блюдце с громким звоном, чуть ли не бросила ее. Потом подняла глаза и посмотрела прямо на Анатоля, который наблюдал за ней с нескрываемым интересом до сих пор, отрядно действовавшим ей на нервы.

— Ne gagnerez du temps, je vous prie[204], — тихо проговорила она. — Скажите прямо, зачем вы здесь? Означает ли ваш приезд ваше желание faire la paix[205]?

Анатоль с минуту просто смотрел на нее, на ее побелевшее от напряжения лицо, на стиснутые на коленях руки. Потом откинулся назад, на спинку кресла, явно наслаждаясь ее нервозностью.

— Я здесь, чтобы забрать вас в столицу. Мы выезжаем завтра утром, — он немного помолчал, а потом продолжил. — Нет, мой приезд сюда вовсе не означает, что я готов подставить другую щеку, как велит нам Библия, — та, получившая удар, все еще болит, не давая мне забыться даже на минуту.