В тебе моя жизнь...

Глава 59

Яркий солнечный свет ударил Марине по глазам, и она поспешила повернуть голову в противоположную сторону от него, прикладывая при этом ладонь к глазам.

— О, слава Пречистой, вы пришли в себя! — к ней тут же наклонилась Таня, встревожено глядя на барыню. — Ну что ж вы так, барыня! Не успели от одной болезни оправиться, как другая свалила с ног. И зачем тогда выезжали-то?

— Я была больна? — проговорила Марина, а потом знаком показала, что испытывает жажду. Таня тут же подскочила со стула у постели барыни и налила той воды из графина на комоде. После вернулась к кровати, подала бокал хозяйке.

— Да уж пятый день пошел, как вы в постели, — принялась рассказывать Таня. — Сначала жар был. Три дня. Сильный, еле сбили его. Вы не помните?

— Нет, — удивленно покачала головой Марина. — Не помню.

Она попыталась вызвать в памяти хотя бы некоторые моменты из этих дней, о которых речь ведет Таня, но смогла только вспомнить ужасную головную боль, ломившую виски и затылок, вызывавшую резь в глазах. И тело… Она вспомнила, как болело все тело, будто ее кто-то избил накануне.

— А ведь в сознании были тогда. Первый день-то. И с доктором беседовали, и с барином. Доктор ругался шибко, что вы на прогулку в тот день отправились. Правда, еще до жара разговоры вели. А потом как вас горячка-то прихватила! Три дня бредили, все куда-то порывались идти, ругались. Доктор говорит, что нынче в Петербурге почти каждый болеет, напасть какая-то свалилась на нас. Сказал, увезти Елену Анатольевну из столицы обратно в деревню. От греха подальше!

— Моя дочь в Завидово? — переспросила Марина, и Таня кивнула, подтверждая.

— На второй день вашей болезни и увезли. Как по дому эта зараза начала идти, так Анатоль Михайлович и приказал барышню увезти в деревню. Хотел еще Катерину Михайловну отправить, но та сказала, что за вами ходить будет. Вот он и оставил. Ходить! Как же! Вона сидит только у себя в половине да в салоне музицирует. И не видит барин, на кого он вас тут оставил!

— Барин не дома? Где он?

— В Царском, барыня. Каждый день туда ездит. Рано утром уезжает, а вечером, когда стемнеет, сюда торопится про вас справиться. Очень переживает барин, отощал весь, — добавила Таня тихо. — Все приходит сюда, вас за руку берет и гладит ее так нежно, так медленно. Любит он вас, барыня.

— Заговариваешься! — холодно бросила Марина горничной, и та сразу же замолчала, отвела глаза в сторону.

Когда за окном стемнело, и в доме зажгли свечи, Марина все же поднялась с кровати и сейчас сидела, откинувшись на подушки, в кресле за «бобиком»[493], задумчиво что-то чертила на бумаге. Она хотела написать Жюли, от которой уже успела получить второе письмо, но так и не ответила из-за своей продолжительной болезни, но ее мысли никак не желали складываться в слова на бумаге. Она то и дело вспоминала, как над ней тогда склонилась Катиш, как оттаскивала за рукав фон Шеля, что хотел помочь упавшей с лестницы Марине. Неужели ее золовка способна была на такое — оставить Марину там, без помощи, на долгое время, что ее безуспешно искали в хозяйской половине? Ведь только благодаря тому, что наверх поднялся любопытный истопник, Марина не истекла кровью и не умерла. Что было бы, не найди он барыню? Открылась бы тогда Катиш брату?

Ее уединение было нарушено приходом в спальню Анатоля, что сразу же по возвращении поднялся к ней. Еще несколько лет назад он и помыслить не мог, что будет так быстро приезжать в Петербург из Царского Села, но это удивительное открытие — железная дорога — поистине была благом для него теперь, когда он всей душой стремился со службы сюда, в этот дом, в эту комнату.

— Мой ангел, как отрадно видеть тебя в здравии! — Анатоль быстро прошел к жене и горячо поцеловал ее в губы. — Милая, как ты напугала меня! Я с ума сходил от ужаса — только-только ты избежала одной смерти, как очередная напасть постучалась в наш дом.

— Все было так ужасно? — спросила Марина. Он опустился на колени рядом с ее креслом, стал гладить ее руку, лежащую на подлокотнике кресла.

— Ужасно? Пожалуй, да. У нас умерло трое дворовых от этой странной болезни. А по всему Петербургу гораздо больше смертей. Двор удалился от греха подальше в Царское Село, а я не мог оставить тебя тут одну, — Анатоль потер пальцами воспаленные глаза, и Марина ясно разглядела, как он устал. — Я отправил Элен в Завидово, прочь от этой болезни. Не дай Бог нам потерять и ее. Хотел, чтобы поехала Катиш, но она заупрямилась, отказалась.

— Кстати, — решилась Марина. — Насчет Катиш…

Но Анатоль вдруг поднял вверх ладонь, призывая жену замолчать. Потом покачал головой.

— Ты снова возвращаешься к этому разговору? Про то, что Катиш была там, на лестнице?

— Ты знаешь уже об том? — удивилась Марина. Анатоль кивнул ей в ответ, взяв ее ладонь в свою, переплетая свои пальцы с ее, длинными и тонкими.

— Ты поведала мне об том еще в первый день своей болезни. Милая, это все пустое. Разве ты не помнишь, что ответил тебе доктор? Ты увидела, как Катиш склонилась над тобой, когда ты упала после прогулки, и твой разум сыграл с тобой злую шутку. Эти два события смешались в твоей голове, вот тебе и привиделось.

— Мне не привиделось! — Марина вырвала из его пальцев свою ладонь. — Я ясно видела ее. Я вспомнила! Там был еще фон Шель. Он хотел кликнуть помощь, но Катиш не дала ему этого сделать.

— Бред! Это бред! — Анатоль подскочил на ноги, отошел от нее к окну, заложив руки за спину. — Я разговаривал с Катиш. Твои домыслы довели ее до истерики. Я повторяю тебе еще раз: господин Арендт считает, что это злая шутка твоего разума, ничего более. Такое бывает. Я знаю, ты хочешь найти причину, по которой случилась эта страшная потеря, но ты совсем не о том думаешь!

— О чем ты, Анатоль?! — вскрикнула Марина с таким надрывом, что у нее тут же заболело в горле. — Я тебе говорю, что это было! Было! Это не шутка моего разума! Я в здравом уме, и также здраво говорю тебе — это правда!

Анатоль раздраженно запустил ладонь в волосы, а потом повернулся к ней, зло сверкнул глазами:

— Оставь, говорю тебе, эти мысли! Я проверял — фон Шель уехал из города еще до Рождества, сразу же после того, как получил отказ в руке Катиш. Его нет на квартире и нет в полку — в отпуске по каким-то семейным обстоятельствам до Светлой седмицы[494]. Как он мог быть в нашем доме, коли и в городе-то его не было? — он вдруг снова подошел к Марине, склонился над ней, упершись ладонями в подлокотники ее кресла. — Милая, я знаю, что ты до сих пор не можешь забыть о том, что мы с тобой потеряли. И знаю, как тяжело принять это. Но прошу тебя — выкинь эти мысли из головы. Господин Арендт весьма озабочен твоим душевным состоянием. Он считает, что ты едва справляешься со своей болью, и постоянно лелея ее, ты рискуешь завести себя в страшнейшую меланхолию.

— Ты не веришь мне, — с горечью в голосе проговорила Марина, и Анатоль в раздражении хлопнул ладонями по подлокотникам.

— А ты не слышишь меня! Говорю же, что Катиш тут совершенно ни при чем. Хватит! Доктор все предельно ясно объяснил — образы в твоем сознании наложились друг на друга, а ваша взаимная неприязнь с Катиш усилила твое восприятие.

На мгновение, видя глаза жены, в которых плескались боль и отчаянье, Анатоль было усомнился в собственной правоте. Что, если она говорит действительное, а не вымышленное? Что, если доктор неправ, и это вовсе не образы? Он прекрасно знал упрямство Катиш, что доставляло ей столько трудностей во время обучения в московском пансионе, знал, что она вполне способна пойти на многое лишь бы добиться своего. Это, видимо, их наследственная черта, он вполне признает этот факт.

Но возможно ли это, что Катиш даже косвенно виновна в том, что случилось с его женой и ребенком? Совместно с фон Шелем довела дело до такого трагического исхода? Возможно ли, что она обманывает брата и продолжает свое знакомство с кавалергардом, что ей категорически запрещено Анатолем? Принимает его тайно в доме, под покровом Святок? Неужели она не понимает, к чему приведет подобное бесстыдное безрассудство? Нет, Анатоль отказывался в это верить. Он вспомнил, как Катиш безудержно рыдала у него на плече, повторяя сквозь слезы:

— Как это возможно? Как возможно обвинить меня в этом? Ведь я не чужой человек, а это дитя было родным для меня, как и для нее, я же была бы тетушкой этому ребенку. C’est cruellement! Cruellement![495]

Разве можно так притворяться? И потом — если его обманывала сестра, его плоть и кровь, то кому тогда можно доверять в этом мире? Ведь даже его жена пытается найти утешение в чужих руках и чужих словах, а не просит об этом его, Анатоля — тут же, едва оправившись от болезни, едет к Загорскому! Анатоль быстро подавил в себе вспыхнувшую при этой мысли ярость и с удивлением понял, что ему это удалось.

— Я прошу тебя, не думай об этом более, — мягко попросил он Марину и прикоснулся губами ее лба. — И перестань вспоминать обо всем, что случилось. Давай начнем с чистого листа, dès le début[496].

Марина смело встретила его тяжелый взгляд, которым он всегда показывал ей в разговоре, что дальнейшее обсуждение не имеет смысла, и вопрос, что был говорен, уже решен. Она не желала смириться с таким исходом. Неужели он не понимает, что дело не только в том, что фон Шель был тогда в их доме? Дело ведь в том, что Катиш сама идет к пропасти, в которую может увлечь и остальную семью, ведь скандал в обществе неминуемо затронет всех близких к ней людей. Марина не опасалась за себя, но она знала, как важно мнение света и, что особенно, мнение императора для Анатоля. Да и что повлечет за собой этот скандал?

О Господи! Марина резко выпрямилась в кресле, едва не ударив головой по-прежнему стоявшего над ней Анатоля. Дуэль! «… опасайся белого человека…», вот были слова цыганки, сказанные тогда Анатолю в саду Киреевки. Разве фон Шель не блондин? Марина вспомнила льняные, почти белые волосы над воротом белоснежного мундира кавалергарда, когда он танцевал с Катиш на балу давеча, перед Филиповым постом. Белый человек!

— Qu'y a-t-il?[497] — встревожился Анатоль, видя неподдельное беспокойство жены и страх, что отразился в ее глазах в эту минуту. — Что? Что такое? Тебе дурно?

Марина прикрыла глаза, зная, как легко отражаются эмоции на ее лице, и попыталась выровнять сбившееся от волнения дыхание. У нее есть два пути ныне. Первый — открыть Анатолю правду, поведать о том, что с самой осени Катиш состоит в переписке с фон Шелем, и что, судя по тому, как скрылся фон Шель из вида Анатоля, дело меж ними могло зайти слишком далеко. Но зная вспыльчивый нрав Анатоля и то, как относился к реноме своей семьи, нетрудно было догадаться, чем закончится дело — ссора с фон Шелем, возможно, дуэль… и далее… далее…

Но ведь можно и утаить все, что она узнала, скрыть от супруга правду. Признать, что, возможно, была неправа, обвинив Катиш. В этом случае она может попытаться самой прекратить эту связь. Только вот как? Марина пока не знала, но твердо решила попытаться уладить все самой, не привлекая в это дело супруга.

— Быть может, ты прав, — с трудом заставила себя проговорить эти слова Марина, раздвигая губы в неровную улыбку. — Быть может, ты и прав, и все это лишь игра моего воображения. Бред и ничто иное.

Ложь так легко сорвалась с ее губ, но в тот же миг вместо лица Анатоля, Марина вдруг увидела склоненное над ней в темноте лицо Катиш, услышала ее резкий шепот фон Шелю: «Что ты медлишь? На ее крики сейчас сбежится весь дом!» С самых ранних отроческих лет девочкам в Смольном вкладывали непреложные истины, что злость и мстительность, затаенная в глубине души обида идут вразрез с христианскими догмами, и Марина свято соблюдала их, стараясь быть примерной христианкой. Но ныне она не смогла побороть в себе эти чувства, и с ее языка легко сорвалось обвинение в адрес Катиш:

— Твоя сестра ведет переписку с фон Шелем. С самого Покрова. Разве это не доказательство моей правоты? Разве это не доказательство того, что я не заблуждаюсь?

Глаза Анатоля при ее словах сверкнули такой яростью, что Марина невольно вжалась в спинку кресла, опасаясь, что он может сейчас причинить ей боль. Но он только снова хлопнул ладонями по подлокотникам ее кресла.

— Ложь! Чудовищная ложь! — закричал он во весь голос. — Твоя неприязнь к Катиш переходит все мыслимые границы, моя супруга. Недостойно обвинять девицу в таком проступке.

— Недостойно его совершать! — выкрикнула Марина ему в лицо и, оттолкнув его со своего пути, прошлась к образам. Встала перед ними и проговорила, крестясь. — Тут, перед лицом Создателя нашего и Его Божественной Матери я клянусь тебе, что в день, когда болезнь настигла меня, я застала во дворе мальчика с письмом. Письмом Катиш к фон Шелю. Он пишет к ней, и она ему отвечает!

— И где оно? Это письмо, что ты видела, — Анатоль сел в кресло, что она освободила, положив ногу на ногу. Весь его вид выражал сейчас злость и неверие к словам жены. — Где оно?

— Я не взяла его, посчитала, что это низко и подло с моей стороны будет забрать это письмо, — призналась Марина. Анатоль тут же громко расхохотался, обескуражив своим издевательским смехом жену.

— Низко и подло! Низко и подло! Мадам, вы не перестаете меня удивлять! — он поднялся с кресла, подошел к Марине и взял ее за руку, с силой сжал пальцы. — А разве не низко выдвигать такие обвинения, причем, ничем неподтвержденные, против юной и невинной девицы? А, моя дорогая? Но я пойду вам навстречу, я обязательно проверю ваши слова. Мальчик, говорите?

— Мальчик, в рваном тулупе и черном картузе с ломанным козырьком, веснушчатое лицо. Его видела Таня и наш дворник, Ульян. Спроси их, если не веришь мне, — убеждала его Марина.

— Разумеется, — кивнул Анатоль. — Твоя горничная, что ради тебя и солгать готова, и дворовый, что вскоре Богу душу отдаст от этой заразы, что косит ныне многих в Петербурге. Хороши свидетели!

— Ульян умирает? — потрясенно спросила его жена и перекрестилась на образа. — Помоги ему Господи! — потом она повернулась к Анатолю и сама сжала его ладонь, уже раскаиваясь в своем порыве злости на Катиш. — Я прошу тебя, Анатоль, когда все откроется, будь милосерден к ним обоим. Я знаю, что ты довольно импульсивен, не натвори ошибок, которые дорого обойдутся тебе в дальнейшем!

— О, моя дорогая, — язвительным тоном проговорил Анатоль. — Я ничего не буду вам обещать. Ведь если вы говорите правду, то Катиш презрела мою волю, забыла о чести и достоинстве семьи. А этот немец или кто он там? Вы думаете, я так просто спущу ему презрение моих слов, а это, мой ангел, прямое оскорбление мне. Ложитесь отдыхать! Нечего на ногах быть после той болезни, что перенесли! Мне нужна здоровая жена, — с этими словами он поднес ее пальцы к губам, а после вывернулся из ее рук, когда она хотела задержать его, чтобы продолжить их беседу, отошел к двери, но после снова повернулся к жене. — Но если ваши слова, мадам, окажутся calomnie[498], вы ни слова более не скажете против моей сестры. Я буду с тех пор глух к любым вашим доводам, d'une façon claire[499]? Ваша неприязнь к моей сестре уже переходит все границы! И это ныне, когда Катиш каждый Божий день ездила в церковь, когда ваша жизнь была в опасности, и неистово молилась за ваше здравие и исцеление! Довольно, мадам! Довольно, говорю вам!

Он распахнул дверь и с кем-то столкнулся на пороге Марининой половины. До нее донесся тихий девичий говор и негромкий ответ Анатоля: «Скажи барышне, после зайду! Через час. Только со службы прибыл». Потом он снова повернулся к Марине. Она видела, что черты его лица смягчились, линия губ дрогнула, словно он хотел улыбнуться ей, но не мог.

— Ma ange, il est temps de dormir[500]. Ложись и отдыхай. Ты такая бледная нынче. Скажу, чтобы Таня тебе заварила мелиссы с мятой. Bonne nuit, ma ange! — с этими словами дверь за Анатолем закрылась, оставляя Марину одну в комнате. Наедине со своими мыслями и горькими, тревожными предчувствиями беды. Она осталась совсем одна…

Последующие несколько дней Марина провела в тревоге от того, как закончится это неприятное дело. Она тем же вечером пожалела о своей импульсивности. Зачем она рассказала Анатолю о переписке? Неизвестно теперь, какова будет его реакция на поведение его сестры.

Марина пересекалась с Катиш в молельной и за совместными трапезами, к которым стала спускаться на третий день после того, как пришла в себя после болезни. Та держалась довольно уверенно в себе, высоко поднимала голову, когда встречала на себе взгляд невестки. Заметно было, что их отношения стали намного прохладнее, чем были ранее, до падения Марины. Марина не могла простить Катиш ее нелепой увлеченности, последствия которой уже начинали выявляться, а Катиш, судя по всему, затаила на Марину обиду за те обвинения, что невестка высказала против нее.

Даже челядь словно почувствовала ту атмосферу, что установилась в особняке — полная тревожного молчания, какого-то отчаянья и выжидания, она действовала на людей подавляюще. Будто что-то дурное повисло над их головами. Конечно, многое можно было отнести на счет траура, что был установлен в доме после смерти долгожданного наследника в конце прошлого года, но и не только в этом была причина столь странной напряженной атмосферы. Дом более не наполнялся визитерами, редко звенел дверной звонок в передней, Катиш оставила свое музицирование в салоне, а если и играла, то печальные и медленные мелодии Шопена или Моцарта. Хозяйка дома редко покидала свою половину, даже не выходила в сад более, отгородившись от всех в своей апатии ко всему происходящему.

Лишь однажды Марина была выведена из своего странного равнодушного состояния. За пару дней до Масленичной недели, едва она села за стол, сервированный для завтрака, к ней обратился Анатоль с вопросом:

— Надеюсь, ты не будешь против, дорогая? Я получил вчера записку от молодого графа Строганова. Он спрашивает моего соизволения на то, чтобы Катиш присоединилась к их семье на гуляния на Крестовском[501]. Я согласился.

— Но ведь наша семья в трауре, — изумилась Марина. — Да, для Катиш строгий траур — только три месяца, но они ведь не миновали еще. Как она может выезжать на гуляния?

— Он оканчивается через две седмицы, и я позволил себе сократить ей его, — ответил холодно Анатоль. Он полностью сосредоточился на том, чтобы намазать масло на булку, и не поднимал глаз на потрясенную его словами Марину. — Я хочу, чтобы она сблизилась со Строгановыми. Разве это не вполне удачный момент для того? После Великий пост, и более такой возможности не представиться. Да и потом Катиш сама желает поехать на гуляния, она и так засиделась в четырех стенах. Вот тебе и первый сезон! Все, кончено об этом! Я так решил, и решения своего не переменю, — он немного помолчал, а потом все же продолжил, сделав знак прислуживающим им за трапезой лакеям удалиться вон из столовой. — И кстати, я проверил твои обвинения Катиш. Мальчик, о котором ты говорила, незнаком совершенно никому из дворни. Никому! За эти десять дней, что миновали с нашего разговора, он ни разу не появился на нашем дворе. Так что, я думаю, мы закончим с этим вопросом отныне?

— Но тебе может подтвердить Таня, Ульян! — не желала сдаваться Марина, сжав с силой салфетку в руке, что лежала подле ее тарелки. — Спроси их! Я клянусь тебе…

— Довольно! — вспылил Анатоль, поднимая на нее глаза. — Ульян умер и ничего не скажет более, а Таня! Таня настолько преданна тебе, что даже про твою прогулку в парк твердила мне, что ты была там одна. Хорош свидетель твоих слов! Я даже кучера опросил, и тот сказал мне, что видел мальчика, но вот был ли он в доме или нет, сказать не может. А также не может ответить, мальчик был уже с письмом, когда ты его остановила, или ты сама передала записку этому посланцу.

— Что? — вскрикнула Марина. — Я передала…? Да разве…

Тут стукнула дверь малой столовой, что закрыли за Катиш, спустившейся к завтраку, и супруги перевели взгляд на нее. Девушка приветливо улыбнулась им и прошла к своему стулу, сопровождаемая тяжелым взглядом Марины. Анатоль же принялся за свой завтрак.

— Доброе утро, — проговорила Катиш, наливая себе в чашку чай. Марина отметила, что у девушки слегка дрожат руки. — О чем ведете столь громкий разговор? Надеюсь, это не из-за моей просьбы выехать на Масленичной неделе? О, Марина Александровна, прошу вас, позвольте мне сделать это!

— О нет, Катерина Михайловна, ныне речь ведем не о том, — улыбнулась ей Марина. — Мы обсуждаем сейчас с Анатолем Михайловичем ваш эпистолярный роман с неким майором кавалергардского полка Его Императорского Величества.

Сказала и с явным удовольствием отметила, как дрогнула невольно рука Катиш, что сейчас подносила чашку к губам. Но та быстро справилась с собой и, глотнув горячего чая, ослепительно улыбнулась в ответ, делая знак уже открывшему рот Анатолю, что готова говорить сама, без его помощи.

— О чем вы речь ведете, Марина Александровна? Роман с кавалергардом? У меня? Это оскорбительно!

— Меня удивляет только одно — как вы догадались о том, что вашего посланца будут караулить во дворе нашего дома? Это мальчик вам сказал, что его застали у ворот? — допытывалась Марина, но Катиш даже бровью не повела в ответ, а ловко отбила этот удар:

— Мальчик? Я не понимаю, о чем вы. Какой мальчик?

— Мальчик, что носит ваши послания.

— Все свои послания я передаю нашим лакеям, которые для того и приставлены к дому, — проговорила Катиш. — Мне нет нужды скрывать свои знакомства. А вот вам, кажется, есть резоны делать это. Давеча я слыхала на прогулке в Летнем о вашей последней поездке в парк. Премилая вышла прогулка, не правда ли? Да, я признаюсь, слыхала конец вашего разговора об этом посланце, каюсь. Но ведь разве князь Загорский покинул Петербург не две седмицы назад? Вот вам и ответ, мой дорогой брат, почему вы ни разу не встретили этого мальчика при нашем дворе. Разве вы не пишите к князю, ma chere bru?

Марина вспыхнула от этого обвинения. Как ловко Катиш перевернула острие этой ситуации в ее сторону! Довольно неожиданно для юной и невинной девушки, только прошлой осенью покинувшей стены пансиона.

Но прежде чем Марина сумела собраться с мыслями, чтобы поставить нахалку на место, раздался громкий удар ладони по столешнице, да такой сильный, что посуда на столе буквально подпрыгнула. Женщины вздрогнули от этого звука и перевели взгляд на торец стола, где белый от ярости Анатоль срывал с себя льняную салфетку.

— Не сметь! — прошипел он, поднимаясь из-за стола. — Не сметь оскорблять мою супругу! Выказывая ей такое неуважение, в нашем доме, за нашим столом! Давно порота не была? Так я напомню, что это такое! И не взгляну на то, что уже девица! Не сметь и слова сказать в ее сторону. Оскорбляя ее, ты наносишь обиду мне, а я этого не стерплю!

Катиш буквально сжалась при этих словах от испуга при виде разгневанного брата, но и Марина не успела порадоваться этой защите со стороны Анатоля от обвинений Катиш. Тот вперил свой взгляд теперь в ее сторону и выкрикнул ей, глядя на нее с высоты своего роста:

— А вы, мадам! Если еще раз вы позволите себе сказать хоть одно подобное обвинение в сторону Катиш, я… я клянусь вам, вы пожалеете об том! Я устал от вашей вражды, от вашей неприязни. Я хочу отдыхать в этом доме, а не выслушивать обвинения и подозрения. Эти истерики и слезы... Сыт по горло уже! Я хочу обыкновенного семейного счастья, а получаю только это! Все, хватит!

Он бросил салфетку, что держал в руке на стол, сбив при этом свой бокал с винной настойкой, что пил по рекомендации доктора каждое утро. Алая жидкость хлынула на белоснежную скатерть и разлилась по ней небольшим ярким пятном. Анатоль не обратил на это никакого внимания, процедил сквозь зубы:

— Боюсь, что у меня пропал аппетит, и вам придется продолжать завтрак без меня. Je vous demande pardon moi, mesdames![502]

С этими словами он покинул столовую, с шумом распахнув двери, слегка перепугав при этом лакеев, что ждали распоряжений хозяев в следующей комнате. Когда те все же опомнились от столь внезапного появления хозяина, то затворили за ним створки и оставили Марину и Катиш наедине.

— Je ne sais que dire[503], — проговорила Марина, глядя золовке, сидящей за противоположной стороной стола прямо в глаза. — Как вы посмели такое сказать?

— Pas vu pas pris[504], — возразила Катиш, смело встретив взгляд невестки. — А вы? Вы же знаете, насколько серьезны обвинения, что вы выдвинули против меня.

— Но они имеют под собой вполне реальную почву, — возразила Марина. — Я видела это письмо, и я узнала ваш почерк, Катиш. Можете оправдываться перед кем угодно, только не передо мной. И тогда! Я видела и вас, и майора, слышала ваши голоса. Не смейте мне сейчас говорить, что это было всего лишь мое воображение. В эту сказку может поверить ваш брат, но не я!

Катиш отвела глаза в сторону, холодное равнодушное выражение лица вмиг куда-то испарилось.

— Мне весьма жаль, что так случилось, поверьте, — тихо сказала она. — Я никогда не думала… Эта потеря… Мне очень-очень жаль, Марина Александровна, — она отпила чая, а после продолжила, снова вернувшись в хладнокровное состояние спустя некоторое время. — Но в вашем несчастном падении я не вижу нашей вины с майором. Так распорядился Господь, такова была его воля.

— Господь! — воскликнула Марина. — Хорошо, я ничего более не скажу вам про это. Душенька, вы принимали в доме человека, видеться с которым вам запретил брат. Тайно, под покровом темноты, на лестнице для слуг. Вы ведете с ним переписку. Чего вы добиваетесь?

— А разве я не ясно дала понять, чего добиваюсь? — едко переспросила Катиш. — Я хочу стать супругой любимого человека и вся недолга.

— И думать забудьте! Неужто вы до сих пор не осознали, что вашим надеждам и чаяниям никогда не суждено сбыться! Анатоль никогда не позволит вам!

— Нет! — прошипела Катиш, прищурив глаза. — Я верно знаю, что делаю. И вот увидите, вскоре Анатолю придется смириться с моим выбором!

Марина в ужасе прикрыла глаза рукой. Она ясно видела эту слепую убежденность в собственной правоте, что была присуща ее супругу, а теперь вот прослеживалась и в поведении Катиш. Как можно быть такой безрассудной? Как можно быть такой слепой?

— Я считаю все же, что вам следует забыть о вашем чувстве и вспомнить о вашем долге, — холодно проговорила Марина, поднимаясь из-за стола. — Долге перед семьей и родом. Разве этому вас не научили в пансионе? Что честь семьи превыше всего? Превыше ваших собственных чувств и желаний. От сердца говорю вам — оставьте вы это дело! Примите ухаживания Строганова, это самая лучшая партия для вас. Разве вы не видите, к каким последствиям привела ваша увлеченность? И пусть вы не считаете себя виноватой в смерти моего ребенка, но косвенно…. Косвенно! А счастье нельзя построить на чужом горе! На крови! Опомнитесь!

— Забыть об этом? — взвилась Катиш, вскакивая из-за стола. — Выйти замуж, не любя? Как это сделали вы? И что же? После вот так бегать тайком на свидания в парк и отводить каждый раз глаза в сторону, едва встретившись взглядами?! Да-да, не смотрите так на меня. Я легко смогла разузнать про вас, Марина Александровна. Маленькая дурочка ваша сестра хоть и не поняла толком, что именно рассказывает мне, но выложила как на духу все тайны вашей семьи. Я всегда знала, всегда чувствовала, что вы вовсе не пара моему брату, что не достойны чести стать его супругой. Наша милая Дашенька, соседка наша, более подходила ему. Но тут вмешались вы! Отчего? Из-за долга перед семьей? Но разве это не тяжкий грех лгать изо дня в день своему супругу? Желать видеть на его месте другого человека? Разве прелюбодейство — не тяжкий грех?

Марина вздрогнула, когда Катиш произнесла эти слова. Нет, это невозможно! Никто не может знать, что тогда произошло в имении Юсуповых! Те счастливые для Марины два дня…

Катиш заметила, как побледнела Марина, ухватившись за спинку стула, и продолжила, желая вывести невестку из себя, наказать за то, что та едва не испортила Катиш весь тщательно спланированный план. Сделать той очень больно, вот что стало основным желанием для девушки сейчас.

— Прелюбодейство! Немудрено, что вас так карает Господь. Он отнял у вас самое сокровенное, что только может быть у женщины вашего ребенка. А сейчас отнимает отца!

Марина подняла на золовку потрясенный взгляд.

— Que dites-vous?[505] Что с моим отцом?

— Анатоль не хотел говорить вам, боялся за ваше здоровье, — проговорила Катиш уже мягче, видя, как наполняются глаза невестки слезами, какая сильная боль плещется в них ныне. — Несколько дней назад ваша маменька и сестра отбыли в имение в Минской губернии, откуда пришло письмо о болезни вашего отца. Он сейчас серьезно болен и прикован к постели. Это все, что я знаю.

Марина вдруг тихо застонала, хватаясь рукой за ворот платья. Ее сердце вдруг сжалось с такой болью, что у нее перехватило дыхание. О Господи, папа! Папа, билось у нее в мозгу непрерывно. Как же так? Как же так?

Спустя мгновение Марина сумела выправиться, отпустила стул, даже не взглянув на свою золовку, прошла к дверям и вышла вон из столовой. Неестественно прямая спина, подозрительно сухие глаза. Катиш на мгновение даже стало жаль невестку — столько горя за последние месяцы на ту свалилось, словно проклял кто. Бедная, бедная…

Но затем она вспомнила, что ныне совершенно свободна в действиях для того, что задумала. И пусть Николя утверждает, что между ними существуют преграды, что ни в жизнь не преодолеть, что им никогда не суждено быть вместе, соединить руки перед аналоем. Мужчина! Разве так должен вести себя герой романа? Он должен искать любые пути, чтобы преодолеть все препятствия к их браку, n'est-ce pas? А эта его нерешительность уже действовала Катиш на нервы! Будь она на его месте, она бы умыкнула возлюбленную из дома и тайно обвенчалась с ней, а не опасалась бы преследования от ее брата! Брат. Брат должен будет смириться с произошедшим, он ведь хочет, чтобы его сестра была счастлива и сохранила свое реноме.

Катиш взяла яблоко из вазы с фруктами, что стояла на столе, и с наслаждением вонзила зубы в ярко-красный плод. О Боже, какие страстные поцелуи! Как у нее всегда ноют сладко губы после их свиданий с Николя каждое воскресенье, что она ходит в церковь на службу! Конечно, ей приходится так изворачиваться, чтобы никто и ничего не заподозрил ранее намеченного времени, но как она может отказаться от этих прикосновений губ и рук? O, c'est incomparable![506]

Как хорошо, что Анатоль разрешил ей выезжать на Масленичной неделе со Строгановыми! И как ей повезло, что невестка совсем слаба духом, чтобы возражать против этого! Катиш довольно улыбнулась, надкусывая очередной бок яблока. Она усыпит бдительность брата, позволяя тому думать, что принимает ухаживания молодого графа Строганова, а сама тем временем, легко провернет задуманное. Если только Николя смирится с тем, что у них нет другого выбора, и если они хотят быть вместе, то все средства хороши, нахмурилась она. Мужчины! Вечно носятся со своей честью и долгом. Сколько трудностей удалось бы избежать, забудь они об этом хотя бы на миг!