В тебе моя жизнь...

Глава 49

Это была самая длительная и в то же время самая короткая ночь в жизни Марины. Каждый поцелуй, каждую ласку она запомнит еще надолго. Она плавилась словно воск под руками и губами Сергея, с каждой минутой забываясь все более и более. Для нее в ту ночь существовали только эти руки и губы, только этот мужчина, которому она отдала свое сердце, а теперь полностью отдавала и тело с такой страстью, которую доныне не подозревала в себе. Ей казалось, что она была в каком-то сне до этого момента, и тут наконец была пробуждена одним легким касанием рук и губ.

Тихо стучали в стекло окна капли ночного дождя, иногда потрескивало какое-нибудь из поленьев, что медленно догорали в камине, даря любовникам, расположившимся подле, на ковре. Тут же на полу валялась одежда, небрежно брошенная в пылу страсти на пол, и пара масок — большая мужская и позолоченная женская.

Сергей ласкал ее нежную кожу, и она выгибалась навстречу его рукам, словно не желая даже на миг расставаться с этими мягкими прикосновениями. Она даже не помнила, как и когда он успел снять с нее платье, настолько она забылась под напором страсти, что сейчас горячим огнем струилась по ее венам. Он раздевал ее медленно, словно наслаждаясь видом, что открывался его взору с каждым предметом туалета Марины.

— Я и забыл, до чего ты прекрасна, — прошептал он, когда она была полностью обнажена. Странно, но Марина впервые не стыдилась собственной наготы. Обычно она стремилась укрыться под покрывалом или сорочкой от взгляда, тут же она с наслаждением наблюдала, как темнеют от желания стальные глаза Сергея, с каким-то внутренним торжеством радуясь этой страсти, что вызывала в нем красота ее тела.

Он дотронулся до ее груди, слегка сжал ее, и она поморщилась от неожиданной боли.

— Прости, я, видимо, чересчур…, — начал он, но Марина покачала головой и привлекла его к себе, стягивая с его широких плеч рубаху. Запах его кожи заставлял ее голову идти кругом, и она стала покрывать ее медленными поцелуями, скользя губами по его шее и груди. Впервые она была так смела с мужчиной, и эта смелость, а кроме того, реакция Сергея на эти действия только подстегивали ее желание. Она упивалась своим временным превосходством в этом любовном поединке, с удовольствием ловя каждый его полувыдох-полустон.

Потом Сергей положил ее на ковер, отобрав у нее доминирующие позиции, и Марина потерялась в пространстве и времени. Она помнила только жар от камина и напряжение, жгучее желание слиться с Сергеем в одно целое. Еще ближе, еще теснее. Она так прижималась к нему, так цеплялась за его плечи и спину, что у нее потом немного ныли пальцы.

Еще немного, и по телу Марины разлилась блаженная истома, а сердце, казалось, отбивало теперь свой бешеный ритм вовсе не в груди, а другом, самом укромном месте ее тела. Испытанное наслаждение вдруг настолько тронуло Марину, что она заплакала тихонько, отворачивая лицо, чтобы он не заметил. Но Сергей, будто чувствуя ее состояние, взял ее за плечо и развернул к себе.

— Что случилось? Я сделал тебе больно? — обеспокоенно спросил он, и Марина быстро покачала головой, заметив его волнение.

— Просто… просто это было так… чудесно. Я давно… с тех самых пор, — она смутилась, но ее смущение прошло, когда она увидела, какой радостью вдруг вспыхнули его глаза. Он привлек ее к себе и крепко обнял, зарывшись лицом в ее волосы, пахнущие легким ароматом чубушника.

Опьянение страсти прошло, и Марина вдруг почувствовала легкий озноб от ночной прохлады, огляделась в поиске того, чем бы прикрыться. Сергей, угадав ее желание, потянулся к кровати и стащил покрывало, в которое и завернул ее, поднял на руки и перенес в кровать. Затем вернулся к камину, чтобы подбросить дров.

Марина же быстрее завернулась в одеяло, чувствуя, как начали мерзнуть обнаженные плечи, а затем приподняла его, пуская к себе Сергея, присоединившегося к ней в кровати.

— Ой, какая холодная перина! — вздрогнула она, когда слегка подвинулась, давая ему место рядом в постели. Он же повернулся к ней и, обхватив руками, перенес ее на себя. Она распласталась на нем, с наслаждением вбирая тепло от его горячего тела, прижалась щекой к его груди.

Марина слышала стук его сердца, такой ровный и убаюкивающий, и осознавала, что так отрадно и спокойно ей не было довольно давно. Она словно нашла то самое свое место, и оно было здесь — в его объятиях.

— Останься со мной, — вдруг сказал Сергей, когда она уже медленно проваливалась в дрему, согревшись в его руках. Это заставило Марину вернуться на грешную землю и вспомнить, что она — супруга другого человека, и ночь, проведенная с Сергеем — прелюбодейство, измена, предательство, как ни назови. Ей вовсе не хотелось сейчас обсуждать что-либо, она желала только одного — закрыть глаза и уснуть в объятиях любимого, где ей было так хорошо, забыть о том, что когда-нибудь эту комнату наполнят первые солнечные лучи, и утро развеет этот романтический флер ночи.

Марина подняла голову и встретилась глазами с взглядом Сергея — долгим, внимательным, пронзительным.

— Если ты запамятовал, это ты в моей спальне, а не наоборот. Так что...

— Останься со мной, — снова повторил он. — Навсегда. До конца наших дней.

Маринино сердце замерло и от радости, и одновременно от страха, что захлестнул ее душу при этих словах. Сергей тем временем сел в постели, по-прежнему сжимая ее плечи в своих руках. Он пристально смотрел ей в глаза и продолжал:

— Я хочу быть с тобой, понимаешь? Хочу провести с тобой остаток своих дней, хочу состариться вместе. Ни к одной женщине я не испытывал подобных чувств до дня, когда ты так дерзко ответила мне тогда, на балконе. Ни одну не представлял ранее своей супругой. Но ты ворвалась в мой уютный мирок, словно свежий ветер, перевернула его с ног на голову. Останься со мной, ты нужна мне… как никто. Я хочу быть подле тебя, хочу разделить с тобой и горести, и счастье. И я не хочу делить тебя ни с кем. Ты должна быть моя и только моя. Ранее я не понимал, что встречаясь вот так украдкой, я унижаю не только ее, но и себя, принижаю свои чувства. Да ранее и чувств таких не было, — он провел рукой по ее волосам и тихо продолжил. — Я схожу с ума при мысли, что он касается тебя, что он тебя целует… Эти мысли причиняют мне почти физическую боль. Ты любишь меня, меж нами ничего не изменилось. Почему мы не можем быть вместе? Ты сказала тогда, что остаешься с ним из-за дочери. Но разве я не смогу стать отцом для нее? Разве не смогу полюбить ее так же, как любит он?

Марина так рванулась из его рук при этих словах, что он еле удержал ее. Сергей заметил, как тень острой боли промелькнула в ее глазах, и встревожено спросил:

— Что с тобой? Почему ты так дрогнула?

Ах, если бы ты знал, горько подумала Марина. Если бы ты только знал правду, что я скрыла от тебя! Что было бы тогда? Простил бы ты мне этот обман? Смог бы понять причины, по которым я утаиваю от тебя тот факт, что у тебя есть дочь?

— Анатоль никогда не отдаст мне ее, — вслух произнесла Марина. — Он сам сказал мне это. По закону он имеет право отобрать ее у меня, если я уйду от него, а я… я просто не перенесу этого… жить розно с ней.

Сергей прижал ее к себе, и она вцепилась в него изо всех сил, пряча свои слезы у него на плече. Словно она тонула, а он был спасательным средством для нее.

— Почему ты не сказала мне? — проговорил он. — Неужели ты думаешь, что невозможно обойти этот закон?

— Я спрашивала у поверенного. Нельзя. Он отец, тем паче, он — флигель-адъютант Его Величества, разве есть у меня шансы против него в тяжбе? Ни малейших, — с горечью произнесла Марина. — Он просто переиграет и меня, и даже тебя.

— О, моя милая, — прошептал он, улыбаясь в ее волосы. — Выход есть всегда. Давай уедем. Ты, я и твоя дочь. Мы можем забрать ее и уехать.

Марина отстранилась от него и взглянула ему в глаза.

— Бежать? — прошептала она потрясенно.

— Бежать, — согласился он. — Мы уедем втроем. Все дороги открыты перед нами. Уедем за границу, в Рим или Флоренцию, Париж или Лондон, по твоему выбору. Начнем новую жизнь. Ту, которая когда могла бы быть у нас, не будь моего пленения. Ту, что нам была суждена.

— Он будет преследовать нас, — проговорила Марина, качая головой. Она вспомнила слова, произнесенные как-то Анатолем, и повторила их сейчас. — Если мы решим уехать тайно, нас будут преследовать. Сначала жандармы. По нашему следу пустят жандармов. И если они схватят нас, то ты отправишься прямиком в крепость, а после возможно — опять Кавказ. А я буду возвращена своему супругу, из рук в руки, словно вещь. Если нам все же удастся пересечь границу, то и там нас не оставит Анатоль в покое. Он наймет людей, и нас будут искать везде и всюду. А если найдет, то вернет сюда, в Россию, где опять же — крепость и ссылка, Кавказ. А я не перенесу, если с тобой что-нибудь случится.

— Со мной ничего не случится, — заверил ее Сергей. — Анатоль забыл поведать тебе, что хоть Европа и меньше нашей отчизны, но все же затруднительно отыскать в ней троих беглецов. Особенно если они не хотят, чтобы их нашли.

— И ты готов рискнуть всем? Своей репутацией? Своим именем? Мы никогда не сможем вернуться сюда. Как же его сиятельство Матвей Сергеевич?

— Я предлагаю это с его позволения, — ответил ей Сергей, и она не смогла сдержать своего удивления, услышав это. — Да, это так. Мы как-то имели с ним длительную беседу, и он согласился, что уехать из страны — единственный шанс для нас с тобой. А теперь подумай, Марина, только подумай хорошо. Согласна ли ты уехать со мной? Жить со мной одной семьей. Растить со мной общих детей (если, конечно, Бог даст) и твою дочь. Вместе встретить старость, рука об руку пройдя через жизнь. Ты согласна? Отринь все мысли о том, что поведал тебе Анатоль, и загляни в свое сердце. Если ты сейчас скажешь, что не поедешь со мной, что тебе лучше и покойнее подле Анатоля, я отступлю и в этот раз уж навсегда. Но если ты чувствуешь, что твое сердце полно любви ко мне, как мое — любви к тебе, то я увезу тебя, обещаю! И я не обещаю, что нас ждет беззаботная жизнь в дальнейшем, без трудностей и горестей, но твердо обещаю одно — я приложу все мыслимые и немыслимые усилия сделать тебя такой счастливой, как ты того заслуживаешь, я сделаю все, чтобы ты никогда, ни единого мига не пожалела о своем выборе!

Уехать с ним? Подвергнуть себя и его всеобщему остракизму и порицанию? Бросить все в этой стране и начать заново жизнь в другой? Только он, она и их дочь…

— Хорошо, — тихо прошептала она и, видя, что он не расслышал ее, повторила. — Хорошо, — на нее накатила тотчас огромная волна радости при виде такого безмерного счастья в его глазах, что она запрокинула голову и вскрикнула. — Да! Да, я поеду с тобой!

Он тут же крепко прижал ее и поцеловал с такой страстью, что у нее голова пошла кругом, и сладко заныло в животе. Сергей опрокинул ее на постель и стал ласкать так неистово, что она снова забыла обо всем на свете, кроме этих рук и губ, кроме этой кожи у нее под ладонями.

Более они не говорили той ночью. Марина уснула в кольце его рук, положив голову ему на грудь, слушая мерный стук его сердца. Ей было так отрадно сейчас, что она боялась закрыть глаза, ведь вполне вероятно то, что это всего лишь сон, сладкий и такой приятный, но сон. Но ее все же сморило — нынче был такой длинный, наполненный событиями день, что ее телу просто требовался отдых, и в борьбе в ним Марина проиграла.

Ее разбудила Дуняша, нечаянно выронившая из рук туфлю Марины, когда прибирала предметы маскарадного костюма хозяйки, разбросанные по всей спальне. Марина с трудом сбросила с себя остатки сна и открыла глаза. В окно уже светило ярко солнце, предвещая превосходный летний день. Разумеется, Сергея уже подле не было, и Марина лежала в постели одна. Лишь тонкий запах мужского тела от подушки рядом говорил о том, что то, что случилось нынче ночью, было явью, а не сном.

— Вы изволите еще почивать? — спросила Дуняша, расправляя платье на руке, чтобы отнести его вон из дома и проветрить перед тем, как убрать в дорожный сундук. Марина взглянула на горничную, но та была безмятежно спокойной, словно для нее вовсе не удивительно застать барыню утром в постели без сорочки, а ее одежду в беспорядке на полу. Да и каким образом Марине удалось самостоятельно снять платье, Дуняшу, похоже, не волновало.

Марина вспомнила, что ее горничная болтлива на язык, и ее сердце тревожно забилось. Ведь это именно от той, Анатоль узнал о ее тягости от Сергея несколько лет назад. Но потом она успокоилась, вспомнив, что отныне ей не пристало волноваться о том, что весть о нынешней ночи может достигнуть Анатоля, ведь она более не будет с ним рядом.

Анатоль… Ее сердце сжалось от жалости к нему. Она видела от него и дурное, и хорошее, но не питала к нему ненависти или презрения (хотя на утро после той ночи она ненавидела его всей душой!). В ее сердце жило какое-то странное чувство к нему — смесь жалости, привязанности и теплоты, когда она видела, как он старается заслужить ее любовь. Но разве любовь можно заслужить? Она либо есть, либо ее нет, и не под силу человеку заставить сердце полюбить кого-то по приказу. Да, ему будет тягостно в первые месяцы, что Марина оставит его, но со временем, как ей думалось, он должен понять и принять ее поступок. Ей отчаянно хотелось вырваться из той золоченной клетки, какой представлялся ей ее брак, лишенный любви и понимания.

— Который час сейчас? — спросила Марина у Дуняши. — И что остальные гости?

— Уж скоро полдень, барыня, — отвечала ей та. — В голубой столовой завтрак засервировали. Почти все уж изволили пробудиться. Часть гостей уехала на гон, часть почивает еще. Ее сиятельство Юлия Алексеевна уже вышли из комнаты и изволили о вас спрашивать. Они в саду нынче.

Она что-то еще говорила, но Марина не слушала ее более. Она перевернулась на живот и радостно обняла подушку, еще хранившую запах Сергея, прижимая ее к себе как можно сильнее. Ее пальцы нащупали что-то мягкое и гладкое, и она вытащила это на свет, с удивлением увидев в руке зажатые лепестки роз. По ее губам скользнула улыбка, и она откинулась на подушки, прижав лепестки к груди, ощущая во всем теле такую странную удивительную легкость. Она впервые осознала значение выражения «душа поет», ибо ее душа сейчас исполняла длинные арии.

— Подай мне амазонку, что чистила вчера. Поеду на гон, — распорядилась она, покидая постель. Еще ночью они договорились с Сергеем встретиться нынче днем, чтобы обсудить все детали их отъезда.

— Слушай меня внимательно. Завтра поутру я уеду, сославшись на неотложные дела, но имения не покину, буду ждать тебя в сторожке лесника, что находится в лесу около северной границы имения, в верстах пяти от усадьбы. Так никто не заподозрит тебя, что ты встречалась со мной, ведь остальные гости будут здесь на виду друг у друга.

Из воспоминаний Марину неожиданно вырвала резкая боль в груди, когда Дуняша затянула ей чересчур платье на спине. Значит, скоро будут крови, решила она. Обычно такая боль в груди у нее предшествовала ежемесячным недомоганиям. Хотя… Марина подняла голову и посмотрела на свое отражение в зеркале. Она стала такой белой, что Дуняша схватилась за соли, которые лежали у нее в кармане передника.

— Не надо, — отмахнулась от нее Марина и поразилась — настолько хриплым был ее голос сейчас, словно карканье вороны. Она прижала руки к своему животу и посмотрела на горничную. — Вспомни, когда были крови. Ну же!

— Ах, барыня, — заговорщицки вдруг улыбнулась та. — Так последний раз вам корпия пригодилась лишь на Берещенье[380], а нынче уж Кириллин день[381]. Разве дохтур ничего вам не сказал? Я-то думала, он за тем приезжал тогда.

Она была в тягости! Эта мысль обожгла Марину точно огнем. О Господи, она носила дитя своего супруга около двух месяцев, и сама не подозревала об том, занятая размышлениями о своей судьбе и постоянными сомнениями. Она вспомнила долгие и внимательные взгляды на нее Анатоля, словно он чего-то ждал от нее.

«…Когда ты мне скажешь? Когда?...», всплыли в голове его слова, и она осознала, что тот ждал от нее вовсе не слов прощения. Он ждал, когда Марина расскажет ему о ребенке, которого носила от него, ведь, судя по всему, господин Арендт поведал ему о результатах своего осмотра в то утро, когда она, избитая и униженная, приходила в себя. Марина вспомнила, каким предупредительным стал Анатоль в последнее время, как запрещал ей поднимать на руки Леночку («Она стала чересчур тяжела, дорогая, для твоих рук»), как уговаривал ее пробовать фрукты, что доставлялись из оранжерей их имений. Потому-то и отпустил Марину сюда без особых возражений, так легко разрешил ехать одной на эти празднества. Куда она денется теперь от него, тяжелая его ребенком?

Марина не помнила, как доехала до сторожки лесника, небольшого домика, едва видневшегося среди широких лап ельника. Сергей уже ждал ее. Он выбежал ей навстречу и буквально стянул с седла, не давая даже и слова сказать, крепко поцеловал ее.

— О Господи, я так боялся, что ты не приедешь! — воскликнул он. — Когда уходил поутру, все казалось таким простым, таким реальным, но чем далее шло время, тем все более мне начинало мниться, что это мне привиделось.

Он подхватил ее на руки и, покружив по двору, внес в сторожку. «Совсем, как в старые добрые времена», — прошептал он, перенося ее через порог, и в ее сердце вонзилось острой иглой воспоминание о том времени, что они провели во флигеле Киреевки перед той разлукой. Теперь им предстояло снова разлучиться, только Сергей пока еще не знал об том. Он разливал вино по бокалам, рассказывая со смешком, что Степан уехал на станцию, чтобы заранее отобрать лошадей для завтрашнего отъезда, и Сергею пришлось самому стелить постель и сервировать стол вместо его слуги.

Марина осмотрела эту небольшую комнатку, где всей обстановкой была только большая кровать, стол со стульями, на котором стояла ваза с фруктами и вино. По всему было видно, что эта комната предназначалась вовсе не для лесничего, что сейчас где-то бродил поблизости от сторожки, готовый подать знак, если появиться кто-то чужой. Ему-то принадлежала большая соседняя горница, в которую можно было попасть из сеней. В этой же комнате стояла более изящная деревянная мебель да и кровать была с пухлой периной, явно не для отшельника-лесничего.

— И часто ты бывал тут, в этом maison de rendez-vous[382]? — едко спросила Марина, представив себе отнюдь не приятную картину, которая могла быть здесь, в этой самой комнате, с этим мужчиной, но с другой женщиной. Сергей поднял голову, взглянул ей в глаза долгим взглядом и медленно проговорил:

— Несколько раз и давным-давно, почитай, уж несколько лет назад.

— Или несколько дней?

— Arrêtez![383] Я не девственником пришел к тебе, не буду отрицать. У меня были женщины и до тебя, и, увы, вынужден признать, и после. Но ведь и ты была не только в моих объятиях, — он прикрыл глаза на мгновение, а потом протянул к ней руки и мягко сказал. — Неужто нам нечего более обсудить, кроме этой темы? Иди ко мне, милая, я так скучал по тебе эти долгие часы, что провел розно.

Марина не хотела думать сейчас ни о том, сколько женщин бывало здесь с Загорским, ни о том, сколько женщин будет в его жизни после нее. Поэтому она вошла в его объятия, где так отчаянно хотела быть сейчас и навсегда. Хотела забыть обо всем, что ждет ее за дверьми этого домика, хотела снова почувствовать себя в раю, который только он мог ей показать. Хотела сохранить эти мгновения для того будущего, что ждало ее без него, такого любимого и родного.

Но когда она лежала после в его объятиях, когда Сергей так интересно рассказывал ей о тех городах, где он побывал и куда намеревался увезти ее, ее вновь охватили сомнения в правильности ее решения, что пришло ей на ум нынче утром. Довольно ли ей сил, чтобы уйти от князя сейчас, когда ее сердце так поет от счастья, а голова идет кругом? Разве не заслужила она стать счастливой рядом с этим человеком, что когда-то взял в плен ее сердце, прожить с ним всю свою жизнь в той любви, что только он мог дать ей?

— О чем ты думаешь? — прошептал Сергей, целуя ее в висок. — Ты такая тихая нынче. Что-то случилось?

— Нет, ничего, — тихо ответила Марина. — Просто мне страшно. Мне очень страшно нынче. Оставить все, поставить крест на репутации и честном имени…

— Другого выхода нет, увы. Я передумал все варианты, и этот единственный верный, — Сергей помолчал немного, а потом признался. — Я нынче писал к Анатолю.

Марина резко села в постели и с ужасом уставилась на него.

— Что ты сделал?! О Боже, зачем? Ведь теперь уехать и вовсе невозможно!

— Я не могу вот так, крадучись! — ответил ей в тон Сергей, тоже садясь в постели. — Я был обязан написать к нему и объясниться. Разве он не заслуживает этого? Не опасайся его препон — письмо придет лишь третьего дня с утренней почтой, а до этого момента мы будем уже в дороге.

— Это невозможно, — покачала головой Марина. Вот и свершилось, подумала она. Ничего не надо решать — все уже решено за нее. — У нас нет бумаг на дорогу, и ты не дал нам времени их сделать.

Сергей поднялся с постели и достал из дорожного саквояжа, что стоял тут же в комнате на стуле бумаги. Потом протянул их Марине.

— Вот подорожные и паспорта. Разумеется, они не наши имена, нас так быстро схватят. Поедем сначала в Петербург и заберем твою дочь тайно. А после пустимся до Одессы. Там можно сесть на английский или французский парусник и отплыть в Неаполь, — он рассмеялся, увидев ее потрясенное лицо, когда она просмотрела бумаги. — Да, я приехал сюда подготовленным полностью. Ведь эти празднества — мой единственный шанс заполучить то, что я так страстно желаю — тебя.

Сергей схватил ее за руку и подтянул к себе, принялся целовать, и она обняла его, охваченная страстью, что тут же забурлила в ее венах, выпустив бумаги из рук. Как можно отказаться от этого, думала она в то время, как он целовал ее в шею, легко прикусывая губами нежную кожу, заставляя ее тело выгибаться навстречу его ласкам. Разве можно от этого отказаться?

— Что, если я вдруг окажусь тяжела? — неожиданно вырвалось у Марины после, когда Сергей курил в открытое оконце (здесь даже окошко было на петлях, в этой «сторожке лесника»!), опершись плечом о стену. — Вдруг после выяснится, что я жду дитя от своего супруга? Ведь всякое может случиться.

Он лишь пожал плечами в ответ, не отрывая своего взгляда от листвы за оконцем.

— Дети всегда в радость. К тому же, я уже буду воспитывать дитя Анатоля, ты забыла? Так в чем разница — один или два, — он вдруг задумался, и сердце Марины ухнуло куда-то вниз. Ей показалось, что он догадался о причине, по которой она задала ему этот вопрос. — Но будет, конечно, гораздо тягостнее, если ты окажешься тяжела ребенком мужского пола. Ни один мужчина никогда не позволит другому воспитывать своего наследника. В этом случае, нам придется что-то решать — либо отдать дитя Анатолю, (нет, не смотри на меня так возмущенно!), либо жить довольно долго, возможно, всю жизнь под чужими именами, чтобы у нас это дитя не отобрали.

Марина устало прикрыла глаза. Всю жизнь в бегах! Отказаться от своего родового имени! Готова ли она принять от Сергея такую жертву? Готова ли допустить, чтобы он пошел на нее?

— Кстати, ты так и не поведала мне ничего о своей дочери, — внезапно проговорил Сергей от окна, и Марина порадовалась, что он стоит к ней спиной сейчас. Он застал ее своим вопросом врасплох, и она не смогла сдержать эмоций, что тут же всколыхнулись в ее душе. — Как ее имя? Какая она? Расскажи мне о ней.

Марина поколебалась немного, но потом все же заставила себя разлепить пересохшие от волнения губы и произнести:

— Она — маленькая озорница. Любит проказничать, хлебом не корми. Бедная Агнешка, ей уже совсем не справится с ней. Даже француженка не всегда способна обуздать порывы моей дочери к озорству! — Марина улыбнулась, вызвав в памяти лицо ее маленькой дочки. — А как она театральничает! Ты бы видел, какое лицо она строит, когда ее поймают на проказах! Сама невинность! И как такую наказать за проказы? Юная кокетка.

— Она схожа с тобой чертами?

— В ней часто находят мои черты, — уклончиво сказала Марина. Не могла же она сейчас сказать ему, что в основном, ее дочь схожа с ним самим — тот же цвет глаз, овал лица, мимика?

— Тогда я легко смогу полюбить ее, — улыбнулся Сергей, по-прежнему не поворачивая к ней головы, а она упала лицом в подушки и прикусила уголок наволочки, чтобы не закричать во весь голос от боли. О Боже, как же тягостно сейчас ей, как тягостно!

— Что с тобой? — на ее обнаженное плечо вдруг легла мужская ладонь. — Что с тобой, милая? Скажи же мне, — он развернул ее к себе лицом, пристально вгляделся в ее черты. — Ты переменила свое решение? Ты желаешь остаться… с ним? Не молчи, не держи в себе. Скажи мне, и я пойму. Я не буду тебя винить — на то, что мы задумали, нужна решимость, невиданная отвага для женщины.

Она поймала его руку и поднесла к губам, а затем прижалась к ней щекой.

— Я люблю тебя, — просто ответила она. — Я полюбила тебя с отрочества и, уверена, что даже на смертном одре я буду шептать твое имя. Когда я рядом с тобой, я живу. Ведь иначе, я просто трапезничаю, сплю, играю с ребенком, танцую на балах, но не живу. В тебе — моя жизнь, только в тебе.

Сергей проводил Марину почти до самого села, откуда до усадьбы оставалось чуть более двух верст. Далее ему было нельзя ехать, все в имении были уверены, что он отбыл еще поутру. Он подъехал к Марине и, обняв ее за талию, крепко поцеловал в губы, едва не стянув с лошади к себе на колени.

— Я буду ждать тебя завтра на рассвете на почтовой станции, как и оговорено, — проговорил он ей в губы. Марина лишь кивнула в ответ. Она до сих пор не могла решить, как ей следует поступить в виду последних обстоятельств. Да даже если бы она решила не ехать завтра, скажи она об том сейчас, и он своими речами, своими сладкими поцелуями заставит переменить свое убеждение.

Марина вдруг вцепилась в него так сильно, что лошади под ними заволновались, чувствуя ее состояние. Она царапала ногтями ткань его мундира, не в силах отпустить его из своих рук.

— Не хочу расставаться с тобой, — прошептала она едва слышно, а он улыбнулся и поцеловал ее нежно в лоб.

— Это всего лишь на одну ночь, мое сердце. Скоро мы будем совсем неразлучны, и ты будешь даже выгонять меня из дома куда-нибудь, чтобы побыть хотя бы несколько минут наедине с собой. Совсем скоро…

Марина едва успела переменить платье, как наступила пора спускаться к ужину, предпоследнему в длительной череде празднеств в имении Юсуповых. Завтра будет дан последний бал с китайскими фейерверками, если позволит погода, и живыми картинами на фоне этого великолепия. А уж второго дня усадьба опустеет — многочисленные гости разъедутся кто в собственное имение, кто в Петербург или на дачи в Царское село, чтобы встретиться только осенью, либо в начале сезона — после Рождества.

За ужином Марина была рассеянна, скупо поддерживала беседу со своими соседями по столу, что вызывало в Жюли, наблюдающей за ней все это время, настороженность.

— Что с тобой? Ты нездорова? — встревожено спросила та Марину, когда они направлялись в салон после ужина.

— Устала просто, — пожала плечами ее подруга. — Такие насыщенные дни были.

За окном снова пустился дождь, и потому гости разбрелись после ужина кто куда по дому. Часть гостей удалилась в игорную, где тут же за карточными столами начались азартные игры. Многие мужчины ушли в курительные комнаты, туда же ушел и Арсеньев, чтобы за трубкой и бокалом отличного хозяйского бренди обсудить последние вести из мира политики или охоту, что была нынче утром. Дамы направились в розовый салон. Там уже расставили столики для игры в лото и подготовили прохладительные напитки.

Марина почти сразу же приняла приглашение присоединиться к игре в лото, чтобы не принимать участие в разговорах, а также избежать расспросов Юленьки. Ей не хотелось сейчас ни о чем думать, словно все может решиться за нее. Она была рассеянна за игрой, вполуха слушая разговоры за игровым столом остальных игроков, но один из них, вернее, обрывок его привлек ее внимание.

— …да-да, представьте себе, вывезла дочь в тот сезон. Бедная девочка, за ней следили во все глаза, и мало кто решился записаться в ее бальную книжку, — вещала одна из дам другой, в большом чепце, отороченном алансонским кружевом. Они принадлежали к московским гостям Юсуповых, посему Марине не были хорошо знакомы. — Грехи отцов падут на головы детей их до третьего и четвертого колена, c'est la pure vérité[384]. В данном случае, грехи матери помешали дочери составить партию кому-либо. Кто возьмет в невестки дочь de étourdie[385]? Бедная-бедная девочка, кто же знал, что ей суждено остаться в девах из-за того, что ее мать была так бездумна? O, ma chere comtesse[386], у вас же есть «лебедь»! Сюда его, сюда! — говорившая взяла бочонок и поставила его на карточку Марины, заставив ту вздрогнуть от неожиданности. Она улыбнулась Марине, потрепала ее по руке («Attentif, ma chere comtesse, attentif[387]. Вы сильно рискуете вконец проиграться») и снова повернулась к своей собеседнице.

Марина сидела ни жива ни мертва. Ей казалось, что слова этой женщины словно указали ей на нынешнее ее положение. Она знала, как должна поступить, ведь от этого решения зависели судьбы не только ее, Сергея и ее супруга, но и ее детей.

Она ушла к себе довольно рано, еще не пробило и десяти часов. Долго сидела в темноте, не зажигая свечей, размышляя о своем положении. Ей до дрожи в членах хотелось уехать завтра поутру с Сергеем. Увидеть с ним Европу, стать ему супругой, пусть и невенчанной, прожить с ним всю свою жизнь. Если она поступит этим образом, то исправит свою ошибку, совершенную несколько лет назад, и соединит истинного отца и дочь, даст им возможность узнать и полюбить друг друга.

Но уехав завтра, Марина лишит того же самого Анатоля. А если к тому же родится и наследник, то это и вовсе превратит жизни всех троих в ад: Воронин приложит все усилия, чтобы вернуть и ее, и сына, и им с Сергеем придется скрываться всю свою жизнь, жить под чужими именами…

С другой стороны, останься она с Анатолем, ее дети будут знать только лучшее и спокойное обеспеченное будущее, блестящую судьбу детей знатной фамилии. Леночка знает его как отца, любит его. Вправе ли Марина решать за нее ее судьбу? Ведь если она увезет ее, у той никогда не будет того будущего, о котором мечтает любая девушка их круга. Кого из мужчин она должна лишить радости знать собственного ребенка — Сергея или своего супруга?

Через час в ее дверь тихо постучала обеспокоенная Жюли, и Марина, вдруг разрыдавшись, призналась ей во всем: в своем грехе, в планах о побеге, умолчав лишь о том, о чем вынуждена молчать уже несколько лет — об истинном отцовстве своей дочери. Юленька ничего не советовала ей (да разве и можно тут давать какие-либо советы?), только слушала подругу и утирала ее слезы, от души сочувствуя той в ее нелегкой ситуации.

Спустя несколько часов Марина приняла решение, и горничная Юленьки побежала в конюшню растолкать казачка, спавшего тут же, на охапке сена. Тот сел, протер глаза, выслушал приказание, что ему передали, и, поплескав в лицо ледяной воды, чтобы скинуть остатки сна, взял из рук девушки записку и побежал через лес по мокрой от росы траве к почтовой станции. На место он прибежал спустя час. Там он, увернувшись от оплеухи пьяного ямщика в рваной рубахе, что играл всю ночь в карты, продулся всухую и был страшно зол на весь мир в этот ранний рассветный час, натолкнулся на смотрителя, который и отвел его к слуге князя, которого он искал. Тот в свою очередь провел его за почтовую станцию, где прямо в траве на обочине дороги сидел мужчина со страшным шрамом на правой щеке, покусывая травинку.

— Барин, тут до вас малец, — произнес слуга, и князь повернулся к ним. Мальчик сбивчиво сказал, что ему просили передать до князя письмо, и протянул ему записку, что держал в руке.

— Дай ему четвертак, Степан, — приказал князь, и слуга с ворчанием выполнил указание барина.

— Пойдем, мальчик, выдам тебе деньгу, раз барин нынче решил, что у него полным-полна мошна, а нам с ним деньги лишние и вовсе ни к чему. Два рубля туда, четвертак сюда… Так и без портков остаться можно.

Загорский остался один. Он держал в руке письмо, но не решался его вскрыть, просто сидел и покусывал травинку, пока не сгрыз ее до самого конца. Лишь тогда он поднялся, отряхнув сорную траву со штанин, и развернул записку. Он мог даже не читать ее, ибо и так знал, что в ней написано.

«Мой любимый, мой милый, моя радость…

Прости меня, мой родной. Я не могу сделать этого, как бы страстно не хотела этого моя душа. Уже давно я не принадлежу самой себе и потому не могу распоряжаться своей судьбой так смело, не заботясь о будущности моих детей, как будущих, так и настоящих. Я не имею права отобрать то, что принадлежит им по праву рождения, не могу решать их судьбу, как свою.

Я связана со своим супругом узами посильнее, чем мы представляли себе, и я не вольна разорвать их. Только нынче утром я узнала об том. И поверь, не будь нынешнего утра, я бы сейчас стояла подле тебя и с радостью встречала бы рассвет моей новой жизни. Жизни с тобой.

Моя нянечка говаривала мне, что никого я не люблю так сильно, как самую себя. И я понимаю, что она права. Ведь я, отпуская тебя ранее, не давала тебе возможности уйти из моей жизни, словно ручную птичку отпускала с руки и тут же дергала за привязь обратно. Но ныне я обрезаю эту привязь, мой сокол. Ты волен лететь, ты свободен отныне.

Прости мне сумбурность письма. Мои мысли мечутся в голове, равно как и желания в моей душе. Будь счастлив, мой родной. Будь счастлив для меня. Будь счастлив за нас. Тех, что могли быть… Быть может, ты прав, и когда-нибудь в другой жизни наши судьбы будут наконец соединены, чтобы никогда более не расстаться. И я буду ждать этого момента, ибо только он даст мне силы жить далее без тебя. Он и те несколько часов, что провели вдвоем, за которые я вечно буду благодарна Провидению…»

Загорский смял бумагу в комок одним движением руки. Он не был удивлен этим письмом, подсознательно он знал, что она не приедет еще с прошлого дня. Но он все же надеялся, и его сердце сейчас болело, словно его кололи острыми иглами, потому что надежда, которая теплилась в нем в последние недели, ныне была развеяна в прах.

Сергей прошел на станцию, где Степан уже ждал его в запряженной коляске, и занял место пассажира, откинувшись на спинку сидения.

— Едем, — коротко бросил он своему денщику. Тот полуобернулся к нему с козел.

— А барыня?

— Барыни не будет. Трогай, — приказал Сергей. — Едем в Петербург. Ты письма, что я дал тебе, отдал утром почтовым?

— Ох, барин, замотался я, — признался Степан. — Только с ночным недавно отправил.

Сергей кивнул довольно, услыхав это. Значит, почтовую карету они нагонят скоро, если поторопятся выехать сейчас же. Но уже спустя некоторое время он привстал с сиденья и положил ладонь на плечо Степана, останавливая его. Коляска развернулась в противоположную сторону и покатилась с той же немыслимой скоростью к имению Юсуповых, к усадьбе которого и подъехала через четверть часа. Время было раннее, и на дворе был только дворник, что приводил в порядок подъезд, да садовники, спешащие передать лакеям корзины с цветами, которым надлежало заменить в многочисленных вазах особняка своих уже увядших собратьев.

Загорский спрыгнул с коляски и направился в дом, где его встретил спешно застегивающий ливрею мажордом, который завтракал в кухне, когда ему сообщили о приезде коляски на двор.

— Ваше сиятельство, вы воротились…

— Я бы хотел увидеть графиню Воронину, — коротко бросил Загорский тому. — Вы не могли бы разбудить ее горничную и передать через нее мою просьбу?

— Но, ваше сиятельство, это никак невозможно…, — начал мажордом, но его речь прервала Юленька, неожиданно для всех находящихся в передней комнате, вышедшая из дверей.

— Я ждала вас, — обратилась она к Загорскому. А после бросила мажордому. — Вы можете идти.

Жюли взяла Загорского под руку и, сопровождаемая взглядом Арсеньева, что наблюдал за ними через распахнутые двери салона, вывела во двор, где они могли не опасаться лишних ушей в их приватной беседе.

— Она уехала нынче ночью. Тсс, дослушайте меня, — Юленька сильнее сжала его локоть. — Она уехала, ибо знала, что вы приедете за ней нынче утром. И потому, что знала — останься она тут, она уехала бы с вами, невзирая ни на какие доводы рассудка. Как пошла за вами тогда под венец несколько лет назад.

Юленька говорила Сергею что-то еще о причинах, подтолкнувших Марину принять это решение, но ему было уже безразличны они, потому он пропустил их мимо ушей. Дело сделано, к чему сейчас обсуждать это?

Наконец их разговор был окончен, и он поспешил откланяться, чтобы более никто не заметил его присутствия в имении Юсуповых. Отъехав от него на приличное расстояние, Сергей приказал Степану остановить коляску на лесной дороге, затем спрыгнул с сидения и углубился в лес, сам не зная, зачем и куда он идет. Он шел по нему словно пьяный — то и дело спотыкался о корни и ветви деревьев, хватаясь за стволы, чтобы удержаться на ногах.

Впервые в жизни он проиграл. Поставил на кон все, что у него было: его сердце, его душу, его будущее и его любовь. Самое заветное, что у него было, что он хранил, надежно спрятав от чужого глаза, и никому и никогда не позволяя прикоснуться к ним. Он знал, что в противном случае придет боль, такая острая, что каждый вздох будет в тягость потому и не допускал никого в свою душу. Он знал, но все же рискнул. И проиграл… Вчистую.

Наконец он остановился у одной из берез, прижался лицом к шершавой коре, что оцарапала ему лицо. Эта боль привела Загорского в чувство, он резко выпрямился, рванул мундир, расстегивая, и достал поникший алый цветок на шнурке. Он смотрел на него некоторое время, хотел было бросить на землю, но не смог. Он вспомнил, как Марина протянула ему руку с этим цветком на запястье, тогда на балу, как позднее ночью проводил этими мягкими лепестками по ее шелковой коже...

Да, Сергей никогда не отличался ранее сентиментальностью, считая ее привилегией слабых духом. Но он сохранит этот цветок. Это создание Венеры теперь будет для него символом. Сухим напоминанием о том, что могло бы быть, но уже никогда не случится. По крайней мере, в этой, земной жизни…

Сергей снова вернул цветок за полу мундира, поближе к сердцу. Затем развернулся и зашагал обратно к коляске.

Vivas, ut possis, quando ne quis ut velis[388]. Отныне будет так.