В тебе моя жизнь...

Глава 65

Сергей в очередной раз прошелся по камере — от крепкой деревянной двери с форточкой для подачи пищи и небольшим оконцем-глазком для наблюдения за заключенным до противоположной стены с маленьким высоким окошком, сквозь которое он мог видеть только крепостная стена да кусочек голубого неба. Солнце пока не вошло в зенит, потому в камере еще было сумрачно и не так душно как тогда, когда оно начинало светить прямо в камеру, превращая ее в раскаленную печь. Тогда становилось так жарко, что приходилось скидывать рубаху и сапоги и ходить с голым торсом и босыми ногами.

Десять шагов. Десять шагов от двери до окна и столько же обратно. Можно еще пройти от деревянной кровати до другой стены. Там уже меньше — всего пять. За эти долгие дни и ночи, что Сергей провел в этом каменном мешке, он изучил возможные пути прогулок по камере досконально.

Он дошел до стены и уперся руками о каменную кладку, устремил взгляд вверх, в небо, что виднелось в маленькое оконце. Скоро зазвонят к обедне, а после пройдет еще немного времени, и дверь этой камеры распахнется, пропуская сюда его жену, что приходила через день в его узилище. Эти короткие свидания каждый раз заканчивались одинаково — ее слезами и его раздражением. А еще жесточайшим чувством вины перед этой девочкой, которой он не должен был делать предложение, потому как оно сломало ей жизнь, сделало ее несчастной.

Сергей вспомнил, как уходил два месяца назад из городского особняка Загорских. Известие о том, что ему надлежит явиться в Петропавловскую крепость, где он должен содержаться до дня, когда по делу свершившейся дуэли будет собрана следственная комиссия, его родные встретили по-разному: дед сурово сдвинул брови, промолчал, только покачал головой, а вот с Варварой Васильевной случилась истерика. Она бросилась ему в ноги, умоляла ехать к государю и просить его о снисхождении и милосердии, ведь Сергей был не дуэлянтом, а лишь секундантом, свидетелем. Но тот ответил категорическим отказом и продолжил сборы, после нескольких безуспешных попыток успокоить ее оставив это дело. Княгиню увели служанки в свои комнаты, предоставив мужчинам поговорить наедине.

— Сережа, ты ведь понимаешь, что наказание будет суровым. К чему был тебе этот вызов фон Шеля? К чему второй поединок? — качал головой Матвей Сергеевич.

— Что, если бы он убил Анатоля тогда, но остался жив? — коротко ответил Сергей, прикуривая сигару.

— Вот тогда бы и вызывал. Зачем ты это сделал ранее? Или была причина? — прищурил глаза старый князь. — Тебя Анатоль просил убить фон Шеля? О, безумец! Безумец! Зачем ты пошел на это? Ради чего? Ради дружбы отроческих лет? Какая дружба толкает на эшафот?! Какая?! Я всегда знал, что этим дело кончится!

— Он не мог предположить! — взревел Сергей, повышая голос на деда. Да, истинная правда. Анатоль знал последствия, к которым могла привести смерть фон Шеля от руки Сергея на повторном поединке. Слава бретера и азартного игрока в жмурки со смертью сослужила бы в этом деле Сергею дурную службу, а мотивы, которые двигали им при этом, вели сразу на виселицу. Если бы Сергей убил фон Шеля, эту смерть однозначно любой суд признал бы преднамеренным убийством при этих обстоятельствах.

И Анатоль знал это. Знал и все же попросил Сергея убить кавалергарда. Если бы фон Шель тогда не попал случайно в Анатоля, а тот не убил его, то к барьеру бы встал Сергей, и он не уверен, что Анатоль удовлетворился бы просто ранением кавалергарда. Под суд пошли бы все, но только он один получил бы высшую меру при этом.

Нет, встряхнул головой Сергей, это не может быть правдой. Вероятнее всего, Анатоль просто был ослеплен своей яростью и не подумал о тех последствиях, что проявились бы при этом. Или подумал? Не от того ли так настойчиво просил простить его на смертном одре? Но и тут Сергей ответил ему правду: не только вина Анатоля, что голова его друга уже почти в петле. Сергей сам знал, на что идет, вызывая фон Шеля. Глупая игра с судьбой…

Нет, он не будет сомневаться в Анатоле. Просто не желает, несмотря на то, что дед так хмурит лоб и утверждает обратное. Этого не может быть. Точка!

— Грешно обвинять того, кто уже никогда не сможет оправдаться, — сказал он деду, и на этом тема разговора была сменена.

Спустя некоторое время, когда все было готово к отъезду Сергея из дома, в гостиную вновь спустилась Варенька, растрепанная, с зареванным лицом. Были женщины, которым слезы были к лицу, и плакали они красиво. Вареньку же плач делал совершенно некрасивой, обнажая все недостатки ее внешности — глаза сразу становились маленькими и опухшими, нос заострялся, лицо шло пятнами.

Она тут же метнулась к мужу и, не стесняясь ничуть присутствия старого князя, которого обычно побаивалась, обвинила супруга:

— Это все ваша греховная страсть! Это ведь из-за нее, не правда ли? Из-за этой женщины, которую я некогда считала образчиком добродетели, семейному счастью которой так завидовала, в чем каялась каждый раз на исповеди. И что оказалось? Все это пшик! Ширма! А она вовсе не добродетельная жена. Когда она сошлась с вами, мой супруг, — до или после своего венчания с графом? Тогда же заимела от вас дочь? Бедный граф! Немудрено он был вынужден защищать ее честь ныне!

— Молчите! — прошипел ей в лицо Сергей, хватая ее за локоть. — Молчите, ибо я уже на грани бешенства от ваших слов! Не сметь даже упоминать ее в таком тоне! Вы многого не ведаете, моя дорогая! А потому не судите, и не судимы будете!

— О, вы вспомнили Писание? — едко проговорила Варенька, сверкнув глазами. — А как насчет десятой заповеди? Быть может, и ее вспомните, коли забыли? Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего. Разве не так гласит она? Разве не так? Не желай жены ближнего своего!

Последние слова она выкрикнула ему в лицо, и Сергей поморщился от этой истерики, от этого домашнего скандала, которого только ему ныне и не хватало для полноты несчастия. Старый князь, тоже недовольный поведением невестки, поспешил вмешаться в их ссору, быстро прикрывая двери, чтобы домашние слуги не слышали их слов:

— Прошу тебя, Серж, отпусти супругу, ты же видишь, она не в себе. Весьма расстроена твоим арестом, сложившимся положением вещей. А вы, моя дорогая! Я удивлен вашим поведением, Варвара Васильевна, опуститься до подобной склоки, до крика. Аки торговка. C’est honteux![543]

Сергей отпустил ее локоть, и Варенька упала на ковер, заливаясь слезами, будто не в силах более стоять на ногах. А потом вдруг снова метнулась к нему, обхватила руками его колени, прижалась мокрым от слез лицом к его ногам.

— Не ходи, прошу тебя, не ходи никуда! Я чувствую, что не вымолить мне тебя ныне, не вымолить! Не ходи!

— Варвара Васильевна! Варенька! Умоляю вас! Поймите, il est impossible de le faire[544], — Сергей пытался успокоить ее, но она еще неистовее плакала и прижималась к нему, отрицательно качая головой на его увещевания.

В итоге пришлось кликнуть лакея, и тот унес упирающуюся барыню наверх. Сергей проводил ее долгим взглядом, а потом попросил деда:

— Вызовите ей доктора, уж слишком бурно. И прошу вас, увезите ее в деревню. Не стоит ей тут оставаться, пока дело решается.

— Ну, с Богом, Сережа, — обнял его напоследок старый князь. — С завтрева поеду хлопотать по твоему делу. Бог даст, все обойдется!

— И о ней, о Марине Александровне, позаботьтесь, grand-père. Нынче ей совсем худо будет, — Сергей немного помолчал, а после добавил. — А о моем деле ей ни слова, ни единого. Ни к чему это.

Он оттолкнулся от стены ладонями, повернулся и пустился в очередной путь, на этот раз к двери. Два месяца в этой камере, и еще неизвестно, сколько времени будет впереди. А может, и не будет, ведь следственная комиссия уже вынесла свое решение.

За секундантство на дуэли, унесшей жизни двух офицеров, не имевшей серьезных обстоятельств, кроме как пустой пьяной ссоры, как выходило по свидетельству очевидцев, за недонесение об оной властям князь Загорский был приговорен несколько дней назад к высшей мере наказания согласно Уставу Петра I — казни путем повешения за шею. Остальные участники этой трагической авантюры приговаривались: кавалергард де Шарни — к понижению в звании и заключению в крепости сроком на два месяца, принимая в виду его раскаянье и содействие расследованию, а Арсеньев — к высылке из столицы с невозможностью проживания в крупных городах империи сроком на два года.

На комиссии Сергей лишь улыбнулся, приподняв правый уголок рта, услышав собственный приговор. Единственное, о чем он сожалел тогда и жалеет теперь, что смерть будет такая некрасивая — не в бою от руки неприятеля, не у барьера, защищая свою или чью-то честь. А потом, уже в камере, оставшись наедине со своими мыслями, вдруг к нему пришло осознание того, что он более никогда уже не покинет этих стен, разве что в последний путь на эшафот. Никогда более не проедет верхом на Быстром по лугам Загорского, не вдохнет запах свежескошенного сена. Никогда более не тронет Ее кожи, Ее волос, не услышит Ее мелодичного голоса, шелеста Ее юбок…

Марина. Невозможность быть рядом с ней в этот трудный для нее час причиняла ему невыносимую боль, вгоняла его в тоску. Он знал со слов Арсеньева, что церковные власти отказали Анатолю в отпевании, как отказали в отпущении грехов перед кончиной, ссылаясь на церковный устав, что приравнивал убитых на дуэли к самоубийцам. Очередной удар для Марины.

Сергей тогда разбил кулак в кровь о каменную стену камеры, думая о том, как ей тяжело ныне, а он ничем не способен ей помочь. О том, что не был с ней, когда она писала и писала письма государю, умоляя его поспособствовать в решении вопроса об отпевании ее супруга. Марина, в конце концов, добилась своего — император распорядился, чтобы обряд погребения его бывшего адъютанта был проведен по правилам, даже самолично прибыл в церковь на отпевание, показывая своим поступком, что простил сумасбродную выходку Анатоля.

Сергей знал, что дело непременно закончилось бы этим благополучным исходом. Просто государь показал всему свету, насколько недоволен он дуэлями среди дворянства. Потому Сергей уже заранее знал, что ему, как всем известному бретеру и дуэлянту, вынесут самый строгий, показательный приговор. Он не надеялся на иное, в отличие от его деда и супруги, от Павла, для которых решение следственной комиссии привело в шок и отчаянье.

Его маленькая жена до сих пор плакала каждый раз, как навещала его. Она наотрез отказалась покидать Петербург, пока дело супруга не решится, посещая его мрачное узилище почти каждый Божий день. Вообще-то посещения узников были строжайше запрещены, но его дед хорошо знал коменданта крепости, и потому в этом препон не возникло.

— Это вам во испытание вашей воли, супруг мой, — проговорила задумчиво Варенька, в первый раз навестив его тут, в этой камере, оглядев каменные стены, маленькое оконце, грубую и скудную обстановку: кровать с жестким матрасом и колючим шерстяным одеялом. Разумеется, спустя неделю Степан, которого раз в два дня пускали в камеру, чтобы сменить барину белье и принадлежности, немного облагородил его постель: принес две перьевые подушки и легкое покрывало.

— Быть может, это вам даровано свыше в знак того, что жизнь ведете неправедную, полную грехов, — она достала из ридикюля небольшую икону и протянула ему. — Вот, лик Сергия Радонежского, вашего покровителя. Обратитесь к нему, и я уверена, что он явит вам свою милость, не оставит вас в трудностях ваших. Молитесь, как я молюсь неистово еженощно, и тогда все разрешится благополучно.

Сергей тогда улыбнулся и ласково погладил пальцем ее щеку, заставив ее смущенно потупить взгляд. На миг воцарилась идиллия меж ними, ведь Варенька пообещала ему никогда более не вспоминать того, что говорила в день его отъезда в крепость, обещала забыть о том, что узнала так неосторожно. Но эта идиллия тут же была нарушена — его маленькая жена вдруг схватила его за руку и порывисто проговорила:

— Что вы намерены делать со мной, Сергей Кириллович?

— Я не понимаю вашего вопроса, — ответил он, прекрасно видя, о чем она ведет речь. Раздражение вдруг захлестнуло его волной, перепутываясь со злостью — как низко она думает о нем!

— Намерены ли вы оставить меня? Теперь, когда Марина Александровна отныне свободна для последующего брака. Желаете ли вы развод?

Сергей подскочил, как ошпаренный, с кровати, на которой они сидели, отошел быстрым шагом к оконцу и уставился в него, заложив руки за спину.

— Vous direz des absurdités![545] — сказал он раздраженно. — Помилуй Бог, Варвара Васильевна! Анатоля Михайловича еще не успели положить в землю, только обоз выехал из Петербурга в Завидово, а вы такие речи ведете! Вы моя супруга перед Богом и людьми, и ничто не изменит этого. Ничто!

Варенька поднялась с постели и медленно приблизилась к нему, коснулась ладонью напряженных мышц его спины.

— Простите меня, — тихо проговорила она. — Просто я так боюсь…

— Нет причин для того! — оборвал ее Сергей. А потом повернулся к ней, взял ее ладони в свои руки, коснулся каждую губами в коротком, слегка отстраненном поцелуе. — Вы моя супруга, Варенька. Я никогда не оставлю вас. Я клялся почитать вас и заботиться о вас до самой своей смерти и намерен выполнить свои клятвы.

Почитать и заботиться! Но не любить! Варенька не могла не отметить этого, услышав слова супруга. Все эти поцелуи и нежные прикосновения приносили ей не только радость и отраду. Они также повергали ее в тоску, ведь она понимала, что они скорее вызваны долгом, велением рассудка, а не сердцем. Она слышала от челяди, что шепталась иногда о хозяевах, что в роду Загорских мужчины были непременно однолюбы: отец Сергея любил только одну женщину, свою супругу, а дед, Матвей Сергеевич, рано потеряв горячо любимую жену, так снова под венец и не пошел, что вызывало удивление окружающих. Она слушала эти шепотки, и ей становилось худо при мысли, что так никогда ей и не удастся получить столь желаемое — сердце своего супруга, его любовь.

Сергей уже почти вернулся на начальную точку своего обхода камеры — к оконцу, когда за дверью загрохотало, и глазок распахнулся, показывая арестованному часть лица солдата-надзирателя. Тот обвел взглядом камеру, убедился, что Сергей на месте, а потом захлопнул его и загремел ключами.

Будто, он куда-то мог улететь через это маленькое окошечко в стене, усмехнулся Сергей, а потом нахмурился, гадая, кто мог к нему пожаловать. Это точно не жена, к обедне только прозвонили. Арсеньев же был в Киреевке — отбыл тотчас, получив на руки предписание. А дед не планировал нынче визита к нему, безрезультатно осаждая приемную государя, дабы умолить его о снисхождении к Сергею, смягчить его наказание. Только вот смотря как — в Уставе было также прописано и лишение прав и привилегий, а, по мнению Сергея, уж лучше смерть, чем лишение дворянства.

Толстая деревянная дверь распахнулась, и солдат отступил в сторону, пропуская вперед даму, что опустила в его подставленную ладонь несколько монет.

— Благодарствую, барыня, — снял фуражку тот и поклонился, а потом повернулся к Сергею. — Ваш выскоблагородие, тут дама к вам. Пять минут, не более. Более не могу никак.

Женщина кивнула солдату и прошла в камеру. Тяжелая дверь за ней захлопнулась, с лязгом затворились запоры.

Сергей замер на месте, даже дышать, казалось, забыл, наблюдая, как хрупкая невысокая фигура в траурном облачении медленно движется к нему. Рука, обтянутая черным кружевом, откинула вуаль с лица, и на Сергея устремился взгляд серо-зеленых глаз Марины, блестевших странным блеском ныне. Не пролившиеся слезы, заметил он, когда она приблизилась к нему из мрака камеры, ступила в луч солнечного света, что падал ныне из оконца поверх его головы.

— Кто тебе сказал? — спросил он глухо, переводя дыхание. Она замерла на миг, а потом вскинула высоко подбородок. Что-то надумала, сразу же определил Сергей, успевший узнать все ее повадки. Или сейчас ринется в наступление на него. Он не ошибся. Марина резко проговорила:

— Жюли. И не вини, что она открылась мне. Полагаю, сам ты хотел, чтобы я узнала… узнала о свершившемся из Петербургского вестника после? Как мило и как заботливо с твоей стороны!

— Я хотел тебя оградить…

Но Марина не дала ему договорить. Метнулась быстро к нему, встала рядом, чтобы видеть выражение его глаз, ведь до этого ей мешало солнце, что светило ей прямо в лицо. Теперь, когда она стояла подле него, он ясно видел, как она разозлена — ее ноздри так и раздувались в такт ее тяжелому дыханию.

Сергей невольно залюбовался ею, потерявшись на мгновение в пространстве и времени, едва его обоняние уловило слабый запах ее духов, едва заглянул в эти глаза, что затянули его словно в омут. Марина похудела со дня их последней встречи, но легкий загар, который она приобрела за это время в деревне, устранял видимость болезненной худобы. Если бы не выражение глаз — горестное, едва укрывавшее в своей глубине боль, что она перенесла и до сих пор испытывает, он бы ни за что не подумал, что жизнь этой красивой хрупкой женщины в последнее время была полна душевных страданий.

— Не надо меня ограждать отныне! Ни от чего, слышишь? Отныне я сама решаю, что мне следует знать и как следует поступать! — горячилась она, так и сверкая глазами.

Сергей поднял шутливо руки вверх, будто признавая свое поражение, а потом спросил:

— Как ты, милая? Как твое здравие? Как Элен?

— Я уже почти оправилась, — нехотя сменила Марина тему разговора, пойдя у него на поводу. — А Элен в отличном здравии. Дети — блаженные существа, они не ведают всей глубины горя. Иногда я завидую ей в том, ведь эта боль так остра… Я иногда ловлю себя на мысли, что все это мне просто приснилось, что он на маневрах, занят и не может писать. А потом я иду к церкви и захожу на кладбище, понимаю, что вовсе не сплю. Его более нет…

Она запнулась, и он невольно сжал ее плечо легко в знак ободрения, а потом тут же отдернул руку, поймав себя на желании опустить ее на тонкую талию, обтянутую шелком, крепко обнять. Так крепко, чтобы их тела почти слились в одно единое. Сергей немного качнулся назад от нее, улыбаясь извинительно, слегка смущенно:

— Прости, нам лучше быть поодаль друг от друга. Понимаешь, я рубаху меняю не так часто, как хотелось бы…

Он смутился окончательно, заметив, как сверкнули ее глаза в догадке, и отвернулся к окну, не в силах более смотреть ей в глаза, ощущать ее запах, чувствовать ее тело рядом с собой. Как перебороть эту странную тоску по ее нежным рукам? Особенно теперь, когда они скорбят по Анатолю. Быть может, если он не будет видеть ее…

Но это не помогло. Он сердцем, что сейчас бешено гоняло кровь по венам, чувствовал ее присутствие рядом с собой. Так близко и в то же время так далеко…

— Почему ты смолчал на комиссии? — проговорила Марина тихо. — Почему не открыл истинной причины дуэли Анатоля и фон Шеля? Ведь о ней никто не ведает, кроме тебя и Павла Григорьевича. Но вы молчите…

— О чем ты говоришь? — с горечью спросил ее Сергей, упираясь ладонями в каменную стену, лишь бы удержать себя в руках и не коснуться ее. — Предать огласке эту историю? Что будет тогда с будущим Катерины Михайловны?

Марина вспомнила ту бледную тень золовки, что ныне бродила по парку безучастно ко всему происходящему и разрывала иногда ночную тишину своими криками, полными тоски и боли. Ей было жаль эту девушку, потерявшую возлюбленного и брата, но нынче на чаше весов была жизнь Сергея. А нынче важнее для Марины ничего не было.

— Она решила не выезжать в свет несколько лет, нося строгий траур по Анатолю и по фон Шелю. А за три года многое сотрется из памяти светских сплетников. Прошу тебя откройся заседателям или хотя бы императору напиши о причине дуэли. Он обязательно тогда пойдет навстречу, вот увидишь.

— Что ты предлагаешь мне? — плечи Сергея напряглись, выдавая гнев, охвативший его ныне. — Презреть память Анатоля? Презреть собственные принципы? Собственную честь? Опорочить деву? И ты любила бы меня после этого? После этого бесчестья?

— Я бы любила тебя любым! — запальчиво воскликнула Марина, срываясь на крик. — Калекой или здоровым, богатым или сирым и убогим, с честью и без оной! Честь! К чему честь, когда ты будешь мертв?!

Она вдруг подалась к нему, уткнулась лбом в его напряженную спину, но руками не тронула, опасаясь, что нарушит те обещания, что сама себе дала перед приходом сюда — не нарушить ничем памяти о супруге.

Сергей вздрогнул от этого касания. На мгновение он был готов поддаться, пообещать ей, что он сделает все, что она желает, но быстро взял себя в руки.

— Нет.

— Они повесят тебя, если ты не сделаешь этого, — прошептала Марина. — А уж этого мне точно не перенесть. Моя жизнь будет кончена, когда оборвется твоя. Я буду существовать ради дочери, но не более… Умоляю тебя. Умоляю!

Но то самое благородство натуры, что толкнуло пятнадцать лет назад дворян на Сенатскую площадь в надежде на благополучный и бескровный исход задуманного, ныне взяло вверх и в душе Сергея.

— Я не могу этого сделать. Не проси. Ибо буду сам себя презирать позднее за подобное малодушие. На кону честь девушки, разве ты не понимаешь этого?

Марина поняла. Поняла и отступила, приняла его решение.

— Уезжай в деревню. Я не хочу, чтобы ты была здесь, когда это произойдет, — глухо проговорил Сергей, по-прежнему не оборачиваясь к ней. — Береги Элен и себя, хорошо? Я слышал, Анатоль полностью обеспечил ваше будущее. Но ежели что, то Матвей Сергеевич всегда готов тебе помочь. В любом деле. И не плачь более, слышишь? Я не хочу, чтобы ты плакала. Пойми же, что бы ни предприняли мы нынче, исход будет один. Мне еще в первое слушание командир полка сообщил entre nous soit dit[546], что государь не намерен смягчать приговоры, намереваясь сделать этот процесс показательным для всего дворянского сословия, так он устал от дуэлей. Мы уже неоднократно писали к государю. И мой дед, и генерал Мунк[547], и другие сослуживцы. Все тщетно. А пользоваться той лазейкой, что ты предлагаешь, я считаю низким и подлым для своего нрава.

Марина вдруг обошла его и коснулась рукой его лица, заставляя его сердце дрогнуть в ответ на эту скупую ласку. Она провела пальцами по его лбу, затем повела их вниз, прямо по линии шрама, до самых губ, где Сергей перехватил их и прижался к ним в горячем долгом поцелуе. Эти тонкие нежные пальчики… Вот так бы век стоять, прижавшись к ним губами, ощущая, как они мелко дрожат в его ладони!

Потом она вдруг вырвала пальцы из его руки, покраснев от досады на себя, что не сдержала слово, от горечи, что вдруг наполнила ее душу, от собственного бессилия достучаться до него. Отвернулась от него, дрожащими руками натягивая обратно на ладонь кружевную перчатку, что сняла, желая ощутить под кончиками пальцев его теплую кожу, слегка шершавую на скулах и подбородке от намечавшейся щетины.

Сергей смотрел на ее подрагивающие плечи, на ее спину и стан, обтянутый черным шелком. У него горели ладони от желания коснуться ее в последний раз, но он не смел. Ведь права на это у него уже давно не было. И тогда он просто провел ладонью по воздуху, не касаясь ее, повторяя изгиб ее тела. Плечо, потом вниз по линии спины — от лопатки до тонкой талии.

Когда его ладонь уже достигла конца своего пути — изгиба талии, Марина опустила вуаль на лицо и повернулась к нему, заметила, как он убрал руку, но ничего не сказала, только грустно улыбнулась одними уголками губ. А после перекрестила его, не спеша, благословляя на прощание.

— Благослови тебя Господь, Сережа, — от ее тихого шепота и последующего поцелуя в лоб через тонкую ткань вуали у Сергея защемило в сердце, стало трудно дышать.

— Благослови и тебя Бог, родная моя, — так же тихо ответил он, по-прежнему не решаясь ее коснуться, связанный условностями и клятвами.

Марина задержалась на миг, словно впитывая в память каждую черточку его лица, а потом, заслышав лязг отпираемых затворов на двери, медленно пошла к выходу, чувствуя на себе его взгляд. А потом она вдруг обернулась, уже почти переступив порог камеры, оглянулась на него.

— Я люблю тебя. Я буду любить тебя до последнего вдоха, — произнес Сергей, и она замерла, пропустив укол острой боли в самое сердце.

— Я люблю тебя, — коротко ответила она, и он коротко кивнул на прощание.

Таким Марина и запомнит его — стоявшим в луче солнечного света, заложив руки за спину. Белая рубаха на выпуск, распахнутый ворот сквозь который видна сильная шея и немного груди. Светлые растрепанные волосы, в которые ей так хотелось запустить пальцы, вкруг головы будто нимб, образуемый солнечными лучами. На губах усмешка, приподнявшая правый уголок рта.

Она шла по узкому коридору вслед за солдатом, ничего не замечая вокруг. Боль от потери Анатоля еще была жива в ее сердце, завладевая ею по ночам, когда в доме устанавливалась тишина, или днем, когда она вдруг приходила в его кабинет и перебирала его личные вещи.

Она не могла находиться в городском дома пока, и ей пришлось попросить Жюли предоставить ей особняк Арсеньевых, пока она находится в Петербурге. Ведь в том доме, где прошли их счастливые семейные дни, Марине начинало казаться, что вдруг откроется дверь, и войдет Анатоль с извинениями, что он отсутствовал столь долго исключительно по делам службы.

Но этого не будет. Никогда. Ведь Марина сама просидела тогда у открытого гроба в церкви, гладя и гладя его руки, поправляя обручальное кольцо на его пальце. Она словно отупела тогда, не замечая никого вокруг, только это белое лицо с заострившимися чертами, будто он злился нынче на кого-то или что-то. И Марина сама ехала в карете впереди катафалка, что увозил Анатоля в его последнее путешествие в фамильное имение. Она как никогда чувствовала в тот момент свое одиночество, ведь Жюли, обеспокоенная судом над Павлом не смогла бы сопровождать ее, а просить ее Марина не смела, понимая состояние подруги. Правда, позднее на следующей заставе ее нагнала сестра с мужем-французом, но они так и были словно врозь, хотя ехали вместе и также вместе присутствовали на погребении.

Одна… Совсем одна в этом мире.

А теперь и Сергея жестокое Провидение хочет отнять у нее! Где же обещанное когда-то Зорчихой благое после всех испытаний и горестей, что ей далось испытать на своем веку? Где это счастье? Не надо ей этого обещанного счастья, если не будет его, единственного… Того, кем только и жило ее сердце… Того, в ком была вся ее жизнь, до самого последнего дня…

Марина, погрузившись так глубоко в свои горькие думы, столкнулась случайно с кем-то, когда уже выходила во двор, направляясь к своей коляске.

— Pardonnez-moi, s'il vous plaît[548], — проговорила она, мельком кидая взгляд на ту, кого задела нечаянно плечом. При столкновении капюшон кружевной мантильи цвета слоновой кости слетел с темно-каштановых буклей девушки, та удивленно взглянула в этот миг на свою невольную обидчицу. Карие глаза Вареньки, княгини Загорской, встретились с серо-зелеными глазами Марины, почти неразличимыми сквозь темную ткань вуали траурной шляпки.

— Ça ne fait rien![549] — ответила ей Варенька, еще не узнавая эту даму в трауре, что выходила из бастиона. Она сделает это только потом, когда ее уже почти проведут до двери камеры Сергея. Вспомнит, где могла видеть эти большие глаза, где слышала этот тихий голос. Да и догадаться было несложно, заметив, как задумчив нынче Сергей, с каким выражением глаз смотрит вверх на нежно-голубой кусочек неба, что был виден ему в маленькое оконце камеры.

И от этого выражения глаз Варенька вдруг ощутила дикое желание налететь на него и ударить, Сильно, прямо всей ладонью по лицу. Чтобы стереть его из этих серых глаз, будто подернутых какой-то дымкой, чтобы стереть эту странную кривую улыбку, словно ему и больно, и отрадно в единый миг.

А еще хотелось упасть прямо на этот каменный пол, с пожухлой соломой кое-где и зарыдать во весь голос от того, что так терзало ее душу сейчас, от той боли и тоски, от которых не спасали даже молитвы и церковная благодать.

А потом пришла ненависть. Огромная ненависть к этой хрупкой маленькой женщине со светлыми волосами и зелеными глазами. К этой ведьме, что приворожила ее супруга, ведь разве бывают у обычных людей такие глаза? И разве не стояла она одной ногой в могиле, и всякий раз при этом не спасал ее кто-то из того, иного мира? Разве не за ее колдовские дела карает ее нынче так жестоко Господь?

«Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого», — беззвучно повторяла Варенька, едва шевеля помертвевшими губами, смотря в спину не повернувшемуся пока к ней Сергею.

Но ненависть никак не уходила, и она заплакала, позволяя слезам катиться и катиться по щекам, ощущая собственное бессилие, видя свои слабости, с которыми она не могла бороться.

— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!