Венецианский альбом

Глава 15

Джулиет. Венеция, 5 июля 1939 года

Я постепенно обживалась в своей новой комнате. Наслаждалась утренним солнечным светом, воркованием голубей на карнизе, кусочком Гранд-канала, видневшимся между зданий. Кот Бруно частенько приходил меня навестить, проявляя интерес ко всем моим вещам, так что теперь я точно знала, что по крайней мере одна жительница Венеции держит дома представителя кошачьего семейства. Ты ошибался, Лео. Интересно, как там мои котята? Лео сказал, они теперь прадедушки и прабабушки. Надеюсь, так оно и есть и они не пошли ко дну, стоило мне только отвернуться. Я стараюсь не думать о Лео, но, проходя или проезжая мимо палаццо Росси, всегда невольно бросаю взгляд в его сторону.

Я сходила в академию и получила список принадлежностей, которые понадобятся мне на занятиях. Боюсь, они окажутся дорогими, но у меня довольно приличная стипендия, а тратить деньги на всякую ерунду вроде выпивки я не собираюсь, — хотя вино тут дешевле воды, и это, конечно, совершенно удивительно.

Я заново открываю для себя Венецию. Впервые у меня есть возможность свободно бродить по ней без сопровождающих и исследовать ее. Думаю, этот город можно изучать всю жизнь и все равно находить что-то новое. После того, как синьора Мартинелли упомянула про мусор и уголь, для которых существуют шкивы, я заметила, что эти подъемники используют еще много для чего. Рано утром жители спускают вниз корзины, а потом поднимают их уже с бутылкой молока или газетой. С бутылками минералки, с продуктами. Нужно проявлять осторожность, чтобы какая-нибудь корзина не приземлилась невзначай прямо на голову!

5 июля. Продолжение

Сейчас случилось кое-что по-настоящему странное.

Я выходила купить все, что нужно для учебы. Возле моста Риальто есть вроде бы неплохой художественный магазин. Я приобрела там краски, кисти, альбом для рисования и угольные карандаши, а потом остановилась на мосту полюбоваться всякой красотой в витрине ювелирного магазинчика, и вдруг оттуда донеслось:

— Грацие милле, синьора Да Росси.

Я стремительно обернулась и увидела, как из магазина выходит ошеломляюще красивая и модно одетая женщина в алом топе с открытыми плечами и широких белых брюках из льна. Ее темные волосы были перехвачены красной лентой, рот под слоем алой помады напоминал открытую рану. Интересно, это жена Лео, Бьянка, или в этом городе живет несколько синьор Да Росси? В первом случае, по-моему, Лео не на что жаловаться.

Я провожала женщину взглядом, пока она спускалась по каменным ступеням моста. У его подножия из тени выступил мужчина. Высокий, темноволосый; в первый миг мое сердце подпрыгнуло, потому что мне показалось, будто это Лео. Но нет, это был совершенно другой человек. Женщина открыла коробочку, которую держала в руках, демонстрируя ее содержимое. Мужчина одобрительно кивнул, достал из коробочки тяжелое золотое ожерелье, и женщина повернулась к нему спиной, чтобы он надел украшение ей на шею. Она повернулась обратно, красуясь ожерельем, мужчина снова одобрительно кивнул, потом она шагнула вперед и подняла голову для поцелуя. Мужчина поцеловал ее, погладил по щеке, скользнул рукой по голому плечу, а потом они разошлись в разные стороны.

Я попыталась осмыслить увиденное. Действительно ли это была жена Лео? И если так, то кто тогда этот мужчина? Возможно, родственник, но по тому, как он на нее смотрел, я скорее предположила бы, что любовник. Знает ли об этом Лео? Беспокоит ли его происходящее? Внутри меня вдруг поднялась волна горячей ярости: эта женщина заполучила того, о ком я так мечтала, и явно абсолютно этого не ценит. Если она совершенно не скрывает своих связей в таком городе, как Венеция, Лео наверняка должен знать о ее неверности.

Однако я постаралась направить свои мысли в более благожелательное русло. Возможно, она не то чтобы неверна в буквальном смысле слова, просто ей нравится, когда ее обожают и боготворят другие мужчины. Ведь Лео же говорил, что она балованный ребенок. Я решила пройтись, но злость никак не исчезала, а вдобавок к ней явилось еще и понимание, что Венеция, в сущности, город маленький. Если я столкнулась с синьорой Да Росси почти сразу по приезде, то наверняка скоро встречусь и с ее мужем. И как я это переживу? Хватит ли у меня стойкости и решимости просто вежливо улыбнуться и идти себе дальше? Непременно должно хватить.

После этого день для меня оказался испорчен. Я планировала сделать покупки на рынке, приобрести цветов в свою комнату и, может, букетик для моей хозяйки, но не смогла придумать ничего, что внесло бы в жизнь радость или красоту, поэтому просто зашла в маленький кафетерий и взяла там кофе с парочкой сэндвичей. В будущем надо будет есть на обед что-то более существенное, раз уж вечерние трапезы у синьоры Мартинелли не слишком обильные. Вчера вечером она подала нарезанное ломтиками яйцо вкрутую с помидорами, моцареллой и хлебом из муки грубого помола. Похоже, мясо в Италии — роскошь, зато рыба тут разнообразная и дешевая. Я намекнула хозяйке, что люблю рыбу, но та ответила, что не готовит рыбных блюд, чтобы квартира не провоняла. Значит, я буду есть рыбу за обедом.

Я принесла покупки домой и получила от синьоры Мартинелли неодобрительный взгляд.

— Надеюсь, в моем доме вы никогда не будете пользоваться красками, — заявила она.

Да уж, мою хозяйку нельзя назвать душевным человеком. Я обнаружила, что вспоминаю дом, свою уютную комнату, обильную мамину еду. Я здесь всего три дня, а уже начинаю ностальгировать. Должно быть, встреча с Бьянкой Да Росси всерьез меня огорчила. Узнать, что она красива, уже достаточно неприятно. Узнать, что ей, судя по всему, нет до Лео никакого дела, еще хуже. Я сказала себе, что это все вообще не моя забота. Я должна жить своей жизнью.

6 июля

Сегодня у меня был первый день занятий. Синьора Мартинелли сварила на завтрак яйцо, будто почувствовала, что для меня это важное событие, так-то она определенно дала понять, что яйца — роскошь, приберегаемая для воскресений. День был ясным и ветреным, и это хорошо, потому что, когда ветра нет, от каналов идет неприятный запах. Я зажала портфель под мышкой и отправилась навстречу своей судьбе. Звучит довольно пафосно, не правда ли? Но так оно и ощущалось. Я шла навстречу своему шансу сбежать от обыденности, рутины, скуки, навстречу возможности по-настоящему раскрыть свои способности.

Первое занятие было из курса, посвященного свободе выразительных средств в живописи; именно его я одновременно особенно боялась, но и сильнее всего предвкушала. Я поднялась по мраморной лестнице, потом по другой, более скромной, и вошла в зал, где пахло скипидаром и масляными красками. Это было прекрасное помещение — недаром же академия располагалась в бывшем дворце: с высоким сводчатым потолком и огромными окнами, в которые лились косые лучи света. Я осмотрелась и увидела, что больше половины студентов уже тут. Они расставляли мольберты, раскладывали кисти и карандаши. Я пробралась в свободный уголок. Похоже, никто меня не заметил. Я осмотрелась еще раз: некоторые из тех, кто пришел сюда, выглядели невероятно юными, не старше девочек из школы, где я учительствовала, а моих ровесников тут точно не было. Я вынула альбом, неуверенно разложила карандаши, уголь, краски и кисти, не зная, будем ли мы в первый же день писать маслом, но потом заметила у стены раковину и множество банок с краской.

Где-то неподалеку часы пробили девять, и с последним ударом в комнату влетел профессор — яркий, экспрессивный мужчина средних лет с седыми кудрями почти до плеч и в красной рубашке с открытым воротом.

— Доброе утро, дамы и господа, — сказал он, — я — профессор Корсетти. Вижу знакомые лица, но и новые тоже. С нетерпением жду, когда познакомлюсь с вами и вашими работами.

Пока что я все понимала — он говорил медленно и внятно.

— Сегодня, для первого раза, я хочу, чтобы вы создали композицию, которая включает лицо, апельсин и церковь. На это у вас есть полчаса. Начали.

Вот так вот. Лицо, апельсин и церковь. Что бы это значило? Я посмотрела на других студентов. Они уже работали — на страницы альбомов ложились смелые, размашистые угольные линии. Я тоже взяла угольный карандаш и неуверенно набросала очертания церкви, потом — стоящего в дверном проеме человека, полускрытого в тени так, что видны были лишь его лицо и протянутая рука с апельсином. Во всяком случае, мне кое-что известно про перспективу, решила я, поглядывая на рисунки расположившихся впереди студентов, какие-то по-детски примитивные, на мой взгляд. Профессор Корсетти расхаживал по комнате, порой крякал, изредка кивал. Добравшись до меня, он остановился и спросил:

— Вы новенькая?

— Си, профессор. Я только что приехала из Англии.

— А в Англии все делается по правилам, так? — Он покачал головой. — Значит, вы нарисовали правильную симпатичную церковь, симпатичную пропорциональную фигурку и симпатичный круглый апельсин. Я теперь я хочу, чтобы вы забыли все, чему вас учили, и слили все элементы воедино. Впишите церковь в лицо, положите лицо на апельсин — как вам угодно, но чтобы они стали частями блистательного единого целого. Capisce?[18]

— Я постараюсь, — решилась ответить я.

Он оставил меня за неуверенными попытками изобразить апельсин с удивленным лицом на алтаре в церкви, а вернувшись, невольно хмыкнул.

— Вот теперь вы пытаетесь что-то сказать, — проговорил он. — Это прогресс.

В конце занятия он собрал наши работы. Некоторые из них были ужасно экспериментаторскими, сложно было разобрать, где на них что, другие смутно бередили душу. Когда очередь дошла до меня, профессор спросил:

— И что же вы сообщаете миру, положив свой апельсин на алтарь, а?

Я понятия не имела, как ответить, и выпалила первое, что пришло в голову:

— Что религия не должна существовать отдельно от повседневной жизни?

Он кивнул.

— Думаю, сегодня вы сделали шаг в нужном направлении.

Завершая занятия, профессор назвал несколько фамилий, и мою в том числе. Мы подошли к его столу.

— Все вы — вольнослушатели из-за границы, — сказал профессор. — Мне хотелось бы пригласить вас, мои зарубежные студенты, сегодня вечером к себе на маленькое суаре, чтобы вы почувствовали себя в Венеции желанными гостями. К восьми часам, третий этаж, дом номер 314 на на Фондамента дель Форнер в Сан-Поло. Это неподалеку от Фрари. Вы знаете, что такое Фрари?

Я не знала, как и несколько других студентов.

— Это большая церковь, которая называется Санта-Мария-Глориоса, но для нас она просто Фрари, — объяснил профессор. — Вы скоро узнаете, что в Венеции ничего не называют так, как оно зовется официально. Это на остановке вапоретто Сан-Тома. Если будете добираться с противоположной стороны Гранд-канала, можете переплыть через него на трагетто у Сан-Тома. Ладно. Вечером увидимся. Приходите голодными, моя жена любит готовить. — Он бросил взгляд на часы. — А теперь я должен бежать. Опаздываю на встречу.

Один из итальянских студентов, который задержался у своего столика, собирая вещи, пояснил нам:

— Он имеет в виду, что его ждет ун’омбра.

— А что это? — спросил один из иностранных студентов.

— В нашем городе есть такая традиция — выпить перед обедом. Кофе, например, с чем-нибудь спиртным, или граппы. Вот увидите, большинство утренних занятий из-за этого очень быстро заканчивается. — Он улыбнулся нам, закинул сумку на плечо, забрал мольберт и ушел.

А мы остались, разглядывая друг друга. Нас было пятеро.

— Все поняли, что он говорил? — спросил крупный рыхлый парень. На нем были сильные очки в роговой оправе, предметы одежды не слишком сочеталась между собой, а по его отрывистому произношению я сразу поняла, что он американец. — У меня неважно с итальянским. Как, он сказал, найти его дом?

— Ты что, не знаешь, где Сан-Поло? — поинтересовалась стоявшая рядом со мной девушка, бросив на парня уничижительный взгляд. Грациозная, с оливковой кожей, а простое черное платье смотрелось на ней просто потрясающе. — Это следующий квартал за Дорсодуро по эту сторону канала. От академии можно пешком дойти, только не заблудись. Карта есть?

По-итальянски она говорила просто отлично — бегло, плавно. Глядя на нее, я не могла не позавидовать.

— Да, а что толку? — отозвался по-итальянски американец. — Все улицы идут не туда, куда кажется, и постоянно меняют названия. — С произношением у него была такая беда, что его слова с трудом поддавались расшифровке.

Другие студенты согласно закивали.

— Совершенно бессистемный город, — сказал высокий светловолосый юноша. — И грязный к тому же. Не думаю, чтоб тут часто чистили каналы.

— Говорят, все лишнее рано или поздно уносит приливами, — по-галльски пожимая плечами, сообщил стоявший рядом с американцем парень — довольно привлекательный, с буйными темными волосами, как у Лео, в расстегнутой у горла белой рубашке. Француз, решила я, и не такой юный, как все остальные. Но все-таки моложе меня. Моих ровесников среди них не было. — Меня зовут Гастон, я из Марселя. А ты? — он повернулся ко мне.

— Джулиет, из Англии, — представилась я, вовсе не собираясь зваться Летти так далеко от дома.

— Джульетта, что за романтичное имя, — слегка улыбнулся Гастон. Он произнес мое имя так, что оно действительно прозвучало романтично, и мне сразу вспомнился Лео, который тоже звал меня Джульеттой.

— За этим господином глаз да глаз, — сказала, обращаясь ко мне, девушка. — У всех французов флирт в крови.

Но я-то видела, какой взгляд она бросила на Гастона. У нее тоже флирт в крови, подумала я.

— Меня зовут Имельда Гонсалес, я из Мадрида, — сказала она. — Но во время гражданской войны мы всей семьей переехали во Францию, в Биарриц. Такое ужасное время! Моего брата убили.

— Ну, теперь, по крайней мере, война закончилась, и победила правая сторона, — сказал блондин. — Генерал Франко наведет в стране порядок.

— Ты так думаешь? — спросила Имельда Гонсалес. — И какой ценой?

— А ты хотела бы, чтобы к власти пришли коммунисты?

— Может, и хотела бы, — сказала она. — Отцу пришлось бежать, потому что он университетский профессор и исповедует более… демократические взгляды. Когда выбор между коммунистами и фашистами, компромисса быть не может. Каждый должен решить, за кого он. — Имельда недобрым взглядом уставилась на блондина. — А ты не иначе как из Германии и считаешь герра Гитлера замечательным.

— Меня зовут Франц. Франц Гальштадт. — Блондин щелкнул каблуками и резко склонил голову. — Но я из Австрии. Счастлив познакомиться.

— А от того, что твою страну оккупировали немцы, ты тоже счастлив? — вызывающе спросила Имельда.

— Все мы — немцы. Мы рады тому, что трамваи теперь ходят по расписанию, — чуть улыбнувшись, ответил Франц. — Не думаю, что для рядовых австрийцев что-то особенно изменилось.

— Только для австрийских евреев, — сказал американец. Меня удивило, что он понял достаточно, чтобы принять участие в разговоре.

— Ребята, не будем ссориться на нашей первой встрече, — вступил Гастон. — Давайте будем маленькой Лигой Наций, хорошо?

— Согласен. Хорошая идея. Я за, — отчаянно закивал американец.

— А как тебя зовут? — поинтересовалась Имельда.

— Генри Дабни. Я из Бостона, — сказал он, протягивая руку испанке, прежде чем обернуться ко мне. — Я очень рад увидеть здесь человека, который тоже говорит по-английски. У меня очень плохо с итальянским. Я прошел ускоренный курс, но забыл все, что выучил.

— Ничего, ты скоро освоишься, раз уж придется постоянно говорить по-итальянски, — сказала я.

— А как вышло, что ты довольно неплохо знаешь этот язык? — спросил Гастон. — По моему опыту, британцы совершенно неспособны к иностранным языкам. Ты уже жила здесь?

— Нет, только приезжала. Но я учила итальянский дома самостоятельно, потому что надеялась сюда вернуться. — Замолчав, я почувствовала, с каким интересом все они смотрят на меня. — Когда умер отец, мне пришлось бросить учебу в художественном колледже и пойти в женскую школу учительницей рисования, но сейчас я получила возможность провести год в Европе, ну и воспользовалась ею, хоть мы все и живем под угрозой войны.

— Не думаю, что война здесь начнется скоро, — сказал француз. — Я слышал, Муссолини определился с планом завоевания Средиземноморья. Он считает, что на подготовку понадобится хотя бы пара лет.

— Он хочет завоевать Средиземноморье? — переспросил Генри. — Новая Римская империя?

— Вот именно, — подтвердил Гастон. — Он считает, что острова должны принадлежать Италии, так что начнет с них. Сперва Крит, потом Кипр, потом Мальта. Мальту ему очень хотелось бы прибрать к рукам, но она принадлежит Британии, и британцы намерены ее сохранить. — Он оглянулся на меня. — Но, как я сказал, вначале ему нужно как следует вооружиться и создать армию, способную сражаться не только с абиссинскими племенами, у которых даже ружей нет.

Испанка покачала головой.

— Он так хвалился этой победой! Вы его слышали? «Наш великий успех — это только начало завоевания всего Африканского континента». Замыслы у него действительно грандиозные. И всех этих несчастных мальчишек призвали в армию, а они вовсе не хотят воевать. Ну какой итальянец получает удовольствие от войны, кроме самого Муссолини? Остальные, как и французы, предпочитают заниматься любовью. — И она снова бросила на Гастона дерзкий взгляд.

Генри определенно упустил большую часть разговора. Я и сама обнаружила, что мне непросто понимать, когда по-итальянски говорят со всякими странными акцентами. Имельда, как и Гастон, говорили уверенно, бегло, а вот Франц до сих пор в основном молчал, так что трудно было сказать, насколько он следит за беседой. Я посмотрела по очереди на своих будущих однокашников-студентов, вместе с которыми мне предстояло провести целый год. Подружусь ли я с ними? И вообще, появится ли у меня здесь хоть один друг? Я неожиданно поняла, что настоящих друзей у меня нет со времен художественного колледжа. Школьные подружки повыходили замуж и теперь растили детей да принимали гостей. В колледже я ни с кем толком не сблизилась, тамошние девчонки казались ужасно богемными и вообще искательницами приключений, они жили в лондонских меблированных комнатах и ходили по пабам и клубам. А потом… почти все школьные учительницы были гораздо старше, чем я, как и большинство жителей нашей деревни. Меня очень радовало общество сестры, Винни, но потом она познакомилась с молодым человеком, вышла за него и уехала в Индию. Теперь у меня не было душевной близости ни с кем, кроме мамы, но я никогда не делилась с ней сокровенными мыслями. Она ничего не знала о Лео, а узнав, ни за что бы не одобрила. Воспитанная баптистами, она непоколебимо держалась своих представлений о том, что хорошо, а что плохо, и перешла в англиканство, лишь когда вышла за папу и поднялась по социальной лестнице.

Зазвонил колокол.

— Нельзя опаздывать на следующее занятие, — сказал Франц, — Хорошее впечатление с первого дня, йа.

— Значит, увидимся вечером, — отозвался Гастон.

— Если Генри не заблудится, — весело покосилась на него Имельда.

Идя на следующее занятие, где мне предстояло рисовать фигуры, я чувствовала надежду. Так здорово стать частью этой компании людей — людей, которые поддразнивают друг друга, делятся своими мнениями и придерживаются разных взглядов. У меня было такое ощущение, будто я вылупилась из кокона.