Венецианский альбом

Глава 44

Джулиет. Венеция, октябрь 1943 года

Вечером я уложила Ханни в свою постель, закутала и сидела рядом, поглаживая по голове, пока она лежала с закрытыми глазами, и стараясь не думать, как близка была девочка к тому, чтобы оказаться в концлагере. А моя дорогая графиня? Наверняка она сможет потянуть за нужные ниточки, чтобы освободиться. Все-таки ее знает весь город, она — его благодетельница, богатая и влиятельная женщина. Ханни будто прочла мои мысли, открыла глаза и посмотрела на меня.

— С ней все будет хорошо, да? Ее отпустят?

— Я уверена, что да, дорогая. Не тревожься, поспи.

Ханни задремала, а я все сидела, глядя в окно на луну над каналом Джудекка. Такое мирное, красивое зрелище это было, пока я не заметила немецкую канонерку. Выйти в эфир я не могла — Ханни наверняка заметит, незачем подвергать ее такому риску на случай допроса — и потому просто смотрела, пока судно не исчезло в темноте. Мне очень трудно было поверить, что графиню забрали. Она чувствовала себя в полной безопасности, однако за ней пришли, как и за всеми евреями, и неважно, что она была вдовой итальянского графа и весьма богатой женщиной. Она была еврейкой. Только это и имело значение.

А потом я вдруг подумала, что кто-то, должно быть, ее предал. И в тот же миг сообразила, кто именно. Я видела в глазах этого человека алчный блеск. Он донес на графиню и теперь приберет к рукам ее картины. Мне стало ясно, почему я никогда не симпатизировала и не доверяла ему. А еще поняла, что Ханни спаслась только чудом. Этот человек хотел избавиться от всех евреев и поэтому пришел за ней!

Возвращаясь домой, я сперва оставила Ханни в укромном месте на противоположной стороне улицы и долго оглядывалась, чтобы убедиться, что никто за нами не наблюдает. Потом я завела ее в дом, и мы вместе быстро поднялись по лестнице. Пока она восторгалась видом из окон, я достала рисунки, которые умыкнула с графининой виллы, и быстро проглядела. Даже мне — дилетанту — было ясно, что некоторые из них поистине бесценны. Я вытащила их, сунула в кипу своих рисунков и на всякий случай убрала в потайной ящик письменного стола.

С тех пор я прячу Ханни у себя в квартире. Если честно, я и сама почти не выхожу. Франческе пришлось сказать, что Ханни — внучка моего знакомого рыбака, которую он на всякий случай прячет от нацистов. Похоже, не слишком любопытная Франческа приняла это как должное. Я велела Ханни побольше помалкивать в присутствии Франчески, чтобы та не заметила ее необычного произношения. Скорее всего, она ничего и не заметит, но предосторожности никогда не бывают лишними.

18 октября

Жизнь становится все труднее. Немцы патрулируют улицы. Уголь больше не доставляют. Я благодарю Бога и бывшего британского консула за маленький электрокамин, который поддерживает тепло у меня в спальне. А еще за то, что электричество не так часто отключают. На ночь я кладу в постель бутылки с горячей водой. Еду добывать тоже становится все сложнее. Теперь, без продуктов графини, мы доедаем остатки моих запасов и сидим на бобах и пасте, как и весь город.

После того, как Ханни прожила у меня две недели, я отважилась устроить вылазку на виллу графини. Графиня не вернулась, и я утвердилась в убеждении, что она в концлагере. Картины со стен были сняты, но кладовая оказалась нетронута. Я прошлась по саду и огороду, собрав немного поздних овощей и ранних лимонов, и привезла домой столько продуктов, сколько оказалась в состоянии поднять. В тот вечер мы с Ханни пировали ветчиной, шпинатом и шоколадным печеньем. Я открыла последнюю бутылку вина. В моей памяти отчетливо запечатлелась каждая минута этой трапезы. Наверно, тогда я в последний раз была счастлива.

19 октября

На следующий день мне под дверь подсунули записку. Понятия не имею, кто ее принес. Она была напечатала на машинке: «ВСТРЕЧАЕМСЯ У МОЕГО ДЕРЕВА. 8 ВЕЧЕРА, ВТ».

И это все. Подпись отсутствовала. Но записка наверняка от Лео. От кого еще? Если это не ловушка. Как Лео может оказаться в городе спустя столько времени? Но, с другой стороны, кто еще знает о дереве и тайнике? Поэтому в семь тридцать я вышла, пересекла мост Академиа, миновала собор Святого Марка и направилась к Джардини.

По дороге мне встретилось очень мало прохожих. Сейчас, когда город патрулируют нацисты, очень легко попасться им в лапы. Но я знаю Венецию достаточно хорошо, чтобы избегать крупных улиц, где можно напороться на патрули. Путь был долог, и, входя в темноту сада, я запыхалась. Впереди смутно маячили деревья и кусты, казавшиеся зловещими в свете редких фонарей. Под ноги то и дело попадались кучи влажных листьев. Единственная радость, что хотя бы не было дождя.

Я безошибочно нашла нужное дерево. Кусты вокруг него разрослись за годы войны, частично скрыв статую. Я приходила сюда несколько раз, задерживаясь, чтобы взглянуть в печальное лицо греческого бога, тело которого еще сильнее пострадало от морских ветров, и вспоминая каждую деталь той волшебной ночи с Лео, когда мне было восемнадцать, а весь мир полнился романтикой и возможностями.

Опасливо проходя мимо статуи, я по-прежнему не смела надеяться, что где-то тут притаился Лео, и сомневалась, не ловушка ли это. Если меня схватят, что тогда будет с Ханни? Надеюсь, Франческа о ней позаботится.

Потом я услышала шепот, едва различимый за ночным бризом с лагуны:

— Джульетта?

Я продралась через кусты, которые, разрастаясь, сделали еще теснее тайное убежище между статуей и большим деревом, и очутилась рядом с Лео. Я скорее почувствовала, чем увидела его.

— Лео!

Мы бросились друг другу в объятия, обмениваясь жадными, отчаянными поцелуями.

— Где ты был? Я думала, ты умер.

— Слушай, — сказал он, — у меня нет времени. Меня ищут. Через несколько минут за мной придет лодка, но я хочу отправить тебя в безопасное место. Мне важно сделать для тебя хотя бы это. Вот. — Он сунул мне в руки конверт. — С этим ты доберешься до Швейцарии. Поезжай сейчас, не медли ни секунды. Положение немцев все отчаяннее, поэтому они больше и больше лютуют. Если одного из них убивают, они расстреливают население целого города. А тебя расстреляют как вражескую шпионку. Ты должна уехать. Понимаешь?

— Да, но как же ты? Почему тебя ищут?

— Я давно работаю на союзников, — ответил Лео. — Ты же знаешь, как я отношусь к Муссолини и к тому, что мы ввязались в эту бессмысленную войну. Я хотел что-то делать, и вот теперь меня предали. Меня наверняка найдут, это лишь вопрос времени.

— Тогда давай вместе поедем в Швейцарию.

— Я бы очень хотел, но не могу. Мне нужно вернуться к союзникам в Умбрию. Зато я принес тебе письмо якобы от родственников из Стрезы. Это пропуск, по которому можно навестить умирающую бабушку. Помнишь, я рассказывал тебе про Стрезу? Она на озере Маджоре, а на другом берегу этого озера — Локарно. Это уже Швейцария, и там безопасно. Доберешься до Стрезы, заплатишь лодочнику, и тебя переправят туда. У тебя еще есть деньги?

— Да, я сняла все со счета и держу как неприкосновенный запас на крайний случай.

— Тут, в конверте, есть еще. Бери и уезжай, немедленно.

— А Анджело, — начала я, — ты его видел?

— Нет, но мне сказали, что он в безопасности на нашей вилле. Значит, ты отдала его в конце концов. Правильно сделала. Ты даже не представляешь, как я тобой горжусь. Что бы ни случилось, с нашим сыном все будет в порядке.

Ну как я могла сказать ему, что его родственники силой забрали у меня Анджело? Зато теперь я хотя бы знала, что это было сделано не по его приказу — такое вот маленькое утешение.

— Лео, — я взяла его лицо в ладони, — я люблю тебя. Пожалуйста, береги себя. И приезжай ко мне.

— Приеду. Обещаю. Как только смогу, сразу приеду. Отправляйся в Локарно и жди меня там. Я тебя найду.

— Да. — Как это ни нелепо, я почувствовала себя счастливой.

— А теперь поспеши. Я подожду, пока ты уйдешь. И будь осторожна по дороге домой.

— Хорошо, аморе мио.

Он снова поцеловал меня. Я полезла через кусты, и ветки царапали мне лицо. Кажется, по щеке потекла кровь, или, может, это была слеза? Не знаю.

Я вернулась к себе в квартиру. По дороге я слышала, как засевшие в баре немцы хохочут и распевают грубую застольную песню. Несколько раз, чтобы укрыться от патрулей, мне пришлось стоять, застыв в дверном проеме, один раз я спряталась в незакрытой церкви.

Опаснее всего было на мосту Академиа, который отлично просматривается со всех сторон, но я перешла его, будто имею на это полное право, и никто меня не остановил. Когда я добралась до дома, запыхавшаяся, с быстро колотящимся сердцем, Ханни уже мирно спала. Можно только позавидовать молодым и тому, как легко они ко всему приспосабливаются! Я быстро побросала в рюкзак кое-какие вещи. Чемодан брать нельзя, он будет слишком бросаться в глаза. К тому же у меня не много дорогих сердцу вещей. Подаренное Лео кольцо и так на пальце. Я взяла британский паспорт, деньги, ключи от банковской ячейки, от квартиры и от потайного ящика стола. Рисунки пусть остаются там, надежно спрятанные, вместе с дневником, который я так долго вела. Пусть лежат до тех пор, пока весь этот абсурд не останется позади. Но один законченный портрет Анджело в образе херувима я все-таки прихватила — маленькую картину маслом в стиле ренессанса. Я сняла холст с подрамника, обмотала вокруг футляра для зубной щетки и перевязала лентой.

Потом я хорошенько поела, уложила в дорогу хлеба, сыра и фруктов и забралась на постель под бок к Ханни. Конечно же, сон не шел. Я все думала и думала о Лео. Удастся ли ему благополучно уехать? Доберется ли он до союзников? Увижу ли я его когда-нибудь снова?

20 октября

Едва рассвело, я разбудила Ханни и рассказала ей о наших планах. Потом оставила Франческе немного денег и записку, где говорилось, чтобы она не стеснялась пользоваться нашими припасами и что я надеюсь когда-нибудь вернуться. На завтрак мы съели последние остававшиеся у нас яйца и пустились в путь. Пока мы шли, я все твердила Ханни, что она должна помнить: мы с ней сестры и едем проведать бабушку в Стрезу. На озеро Маджоре. В горы.

— Ты ведь все знаешь об озерах и горах, правда? — спросила я.

Она кивнула, и ее лицо озарилось улыбкой.

— Мы каждую зиму ездили в Кицбюэль кататься на лыжах. А летом жили в маленьком домике в Венском лесу. Там очень красиво.

— В том месте, куда мы едем, тоже очень красиво, — сказала я. Тебе понравится. Там чистый горный воздух.

Мы добрались до вокзала. Поезд на Милан отходил через час, а оттуда нам предстояла еще короткая поездка на пригородном поезде до Стрезы. Подали наш состав, мы заняли места. Никто нас ни о чем не спрашивал. В одном купе с нами были пожилая чета и священник. Мы разговорились. Я рассказала им о больной бабушке.

— Ваша младшая сестра очень застенчивая, — сказал пожилой мужчина, послушав односложные ответы Ханни.

— Боюсь, она напугана немецкой оккупацией, — ответила я.

— Я ее не виню. Сама не могу дождаться, когда смогу уехать отсюда, — проговорила его жена. Наш кузен живет на ферме в Ломбардии. Мы не хотим оставаться в городе.

Священник ничего не сказал.

До Милана мы добрались без происшествий. Красивый большой вокзал с его блестящими мраморными полами и новой настенной росписью радовал взгляд и был почти пуст, если не считать немецких солдат, которые торчали по углам, охраняя входы и выходы. Я сверилась с расписанием. Пригородный поезд до Стрезы отправлялся через двадцать минут. Я не могла поверить в такую удачу. Мы пошли на нужную платформу. Состав уже подали, и в него садились пассажиры.

— Подождите минутку, фройляйн, — раздалось у меня за спиной.

Обернувшись, я увидела двух немецких солдат.

— Ваш пропуск, пожалуйста, — сказал один из них по-итальянски.

— У меня есть письмо, — ответила я, — с печатями властей, все как полагается. Мне сказали, что больше ничего не требуется. Я еду навестить бабушку в свой родной город. Она при смерти.

Солдат проглядел письмо.

— А девочка?

— Это моя младшая сестра.

— В письме о ней ничего нет.

— Потому что вначале она должна была остаться с нашей тетей, но потом передумала и не захотела со мной расставаться.

— Пожалуйста, пройдемте с нами, — сказал солдат.

— Но наш поезд отходит через несколько минут, и неизвестно, когда будет следующий.

— Пройдемте с нами.

У меня не было выбора. Нас отвели в контору за платформами. Там за письменным столом сидел человек — не в обычной военной форме, а в черной.

— И что у нас тут? — спросил он.

Я вручила ему письмо и рассказала про бабушку и младшую сестру.

— Уведите девочку, — резко скомандовал он.

Даже не зная немецкого, я поняла его слова, главным образом потому, что из груди Ханни вырвался испуганный вздох. Чьи-то руки потянули ее прочь.

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась я. — Ей без меня будет страшно.

— Нет, Джульетта, — плакала Ханни, когда ее уводили из комнаты.

— Вы, должно быть, считаете меня глупцом, фройляйн, — сказал человек в черной форме. — Я евреев за милю чую. Сами-то вы, я уверен, не еврейка. Это вам повезло. Но и итальянкой вы быть не можете. Может, перейдем на более привычный язык? Так уж вышло, что мой английский весьма неплох.

Должно быть, по моему лицу стало ясно, как я потрясена, потому что он рассмеялся.

— О да, нам все о вас известно, дорогая английская леди. Ваша домработница сообщила, что вы уехали. Мы обыскали ваше жилище и нашли рацию. Довольно примитивное устройство, толку от него теперь никакого, конечно, но попытка была доблестной. Так что, пожалуйста, садитесь. У нас есть к вам несколько вопросов.

Хорошо, что он это предложил, потому что меня больше не держали ноги.

— Итак, можете выбирать, как с вами обойдутся: относительно по-хорошему или очень по-плохому. Кто дал вам рацию?

Простой вопрос, ведь этого человека давно тут нет.

— Когда англичане покидали Венецию, ко мне пришел бывший консул Британии и спросил, не соглашусь ли я наблюдать за кораблями. Тогда это были итальянские корабли. Я согласилась. От консула пришел человек и настроил рацию. Научил меня, как посылать сообщения, как читать шифры. Я не знаю, как его звали, и никогда больше его не видела. Шифровальные книги оставляли у меня перед дверью, но новых давно уже не появлялось. Наверно, мой маленький аванпост больше никому не нужен.

— Или мы перехватили вашего связного, и цепочка оборвалась.

Я решила попытаться поговорить с ним как человек с человеком и сказала:

— У вас прекрасный английский.

— Да, перед войной я год учился в Кембридже, — ответил он.

— А что вы изучали?

— Философию. — Он засмеялся. — Ваши идиоты так и не поняли, что я нахожусь в университете по заданию немецкого правительства. Вы, британцы, всегда были безнадежно тупы.

— Тем не менее, похоже, мы побеждаем, — не смогла удержаться я.

Выражение его лица изменилось.

— Вы понимаете, что я могу пристрелить вас на месте как шпионку? — Он помолчал, словно смакуя только что произнесенное. — Но так уж вышло, что шпионаж — дело благородное, и не самое ваше серьезное преступление. Ваша домработница сообщила, что вы укрываете у себя еврейку. Она, как большинство добрых христиан, питает к евреям глубокое недоверие. А затем вы попытались помочь еврейке сбежать, так?

— Что теперь будет с Ханни? — воскликнула я. — Она всего лишь ребенок, невинное дитя.

Человек в черном смерил меня полным презрения взглядом.

— Еврейское дитя. Мне жаль воздуха, которым она дышит, нечего расходовать его так бездарно. Ее, как и всех евреев, отправят в концлагерь. — Он сделал паузу. — И вас тоже. У меня нет ни времени, ни людей, чтобы разбираться с вами. К северу от Милана есть лагерь для политзаключенных нееврейской национальности. Туда-то вас и отошлют.

— А Ханни?

— Девочку вместе с другими евреями отвезут куда-нибудь в Восточную Европу. Скорее всего, в Польшу.

— Можно мне с ней попрощаться?

И снова эта презрительная улыбка.

— Ваша привязанность к жидовке даже трогательна, фройляйн. Вы уверены, что у вас нет еврейских предков?

— Нет, у меня одни только кельты, это ясно по моим рыжим волосам, — сказала я. — Но я всегда буду заступаться за любое человеческое существо, если с ним обращаются жестоко.

Он что-то быстро сказал по-немецки. Меня подхватили под руку, вывели из комнаты и повлекли через вокзал. Я старалась хоть мельком увидеть Ханни, но из этого ничего не вышло, потому что меня быстро затолкали в крытый кузов грузовика. Дверь за мной захлопнулась, стало темно, и меня куда-то повезли.