Венецианский альбом

Глава 25

Джулиет. Венеция, июль 1939 года

На следующее утро я вернулась в реальность. Осмыслила случившееся в холодном свете дня и не могла в него поверить. Стыд боролся с удивлением и восторгом от того, что красивый мужчина из влиятельной семьи был со мной близок. Хотел меня. И я тоже явно хотела его, судя по своей реакции. Я чувствовала, что краснею от воспоминаний о вчерашнем вечере, о страсти, на которую даже не считала себя способной. Но, конечно, такое не может повториться. Не должно повториться. Вчерашний вечер был чистой воды безрассудством, на которое спровоцировала меня близость гибели. Однако отныне я буду разумной, здравомыслящей хозяйкой собственной жизни. Лео уехал на месяц, и это хорошо. У меня будет время решить, готова ли я рискнуть, оставаясь здесь, учитывая опасность войны, грозовыми тучами сгустившуюся над континентом, и близость мужчины, которого я отчаянно люблю и который, судя по всему, тоже меня любит.

Самым разумным было бы уехать домой прямо сейчас, пока Лео не вернулся с виллы. Конечно, тогда придется бросить учебу, но есть ли вообще в ней смысл? Сомнительно, что я когда-нибудь стану великим художником, а чтобы учить скучающих школьниц, моих навыков вполне достаточно. А если начнется война, мое место рядом с матерью.

— Еще неделя-другая, а там посмотрим, — прошептала я.

Но мне было ясно: дело в том, что я не смогу уехать, не попрощавшись. Я должна еще раз увидеться с Лео.

Август казался бесконечным, он все тянулся и тянулся. Было ужасно жарко и душно. От канала под окном несло гнилью. Днем со стороны континента иногда приходили грозы. Большинство венецианцев последовали примеру семьи Да Росси и отбыли в горы. В академии начались летние каникулы, поэтому заняться мне было нечем, а потом синьора Мартинелли объявила, что собирается навестить в Турине сестру. Я пообещала заботиться о Бруно и поддерживать чистоту в квартире.

Однокурсники тоже меня покинули. Имельда и Гастон разъехались по домам, к родителям. Генри отправился в путешествие по Тоскане. Где был Франц, я представления не имела. Вероятно, тоже вернулся домой, в Австрию — или все-таки в Германию? — доложить обо всем, что он тут видел.

Итак, я осталась одна в городе, который почти совсем опустел. Хозяин одного магазинчика сообщил мне, что обычно в это время года тут полно туристов, но кто рискнет приехать, когда на пороге маячит война? Британцы, которые, как правило, приезжают в августе, так и не появились, и все потому, что Муссолини заключил с Гитлером этот дурацкий пакт о ненападении.

Было слишком жарко для того, чтобы подолгу рисовать под открытым небом. Но я, как могла, старалась работать над своими картинами. А еще ходила по окрестным церквям и изучала архитектуру. Мне пришло множество писем от матери, которая умоляла вернуться домой, пока еще не поздно. Соблазнительно, конечно, но в любом случае я не могла уехать до возвращения синьоры Мартинелли, потому что кто-то должен был кормить Бруно. Может, все еще наладится, твердила я себе. Может, Англия тоже заключит какой-нибудь пакт с Гитлером, и угроза войны перестанет нависать над нами.

Я стала ездить на вапоретто в Лидо, купаться. Пляж был единственным людным местом, поскольку венецианцы, которые не могли себе позволить сбежать в горы, спасались возле воды. Но вода Адриатического моря стала теплой, как в ванне, а песок обжигал пятки так, что ходить можно было лишь по проложенным по нему узким дощечкам. Однако смена обстановки все равно радовала, а на пути через лагуну вапоретто обдувал приятный ветерок. Как-то раз, возвращаясь с пляжа, проходя мимо виллы графини, я вспомнила, что та приглашала меня навещать ее. Хотя, скорее всего, хозяйка дома сейчас тоже отсутствовала, уехав куда-нибудь, как и все остальные. Но все-таки я решила попытать счастья, подошла к входной двери и постучала.

Мне открыл молодой человек, которого я не видела в прошлый раз. Он выглядел ужасно худым, почти истощенным. Я представилась и сказала, что хотела бы видеть графиню. Молодой человек нахмурился, как будто ему трудно было меня понять, заставив предположить, что он говорит только по-венециански, ведь краснеть за мой итальянский уже не приходилось: с семейством Оливетти во время праздника я болтала безо всяких затруднений. Я медленно повторила все с начала. Он поклонился и ушел, а потом вернулся и отвел меня вглубь дома. Мы оказались в комнате с удивительно высоким потолком и узкими, вытянутыми вверх арочными окнами. Жалюзи были опущены, отчего казалось, будто дело происходит в аквариуме; едва можно было разглядеть, какого цвета мебель и изображения на многочисленных картинах на стенах. Зато тут царила приятная прохлада. Работал электрический вентилятор, а графиня полулежала на кушетке с высоким изголовьем и слушала на граммофоне пластинку Моцарта. Она открыла глаза, села и широко улыбнулась мне.

— Моя англичаночка, вы пришли! Как мило. Йозеф, попросите Умберто подать лимонад и пирожные.

Он кивнул и вышел. Графиня жестом указала мне на кресло, и я села к ней лицом. Она была одета в темно-зеленое кимоно и не накрашена, и в полумраке ее лицо казалось похожим на череп.

— У вас новый лакей? — спросила я. — Не помню, чтобы видела его месяц назад.

— Вы и не могли его видеть, он у меня недавно, — ответила она, глядя мимо меня, в свой прекрасный сад. Там на ветру покачивалось пальмовое дерево. Повернувшись ко мне, графиня проговорила: — Вы англичанка и явно из хорошей семьи. Вас воспитали так, чтобы вы всегда поступали подобающим образом.

— Да, — подтвердила я, смущаясь и гадая, к чему она ведет.

А графиня поманила меня к себе, будто нас могли подслушать.

— Я поделюсь с вами одной тайной, потому что чувствую: вам можно доверять. Обычно я верно сужу о людях. — Она снова помолчала, а я недоумевала, что же последует дальше. — Мой лакей, — начала она, — на самом деле не лакей вовсе. Он Художник из Германии, еврей, только об этом никто не должен знать. Я стараюсь вывезти оттуда как можно больше творческих людей — художников, писателей, поэтов, — которых запросто могут схватить и отправить бог знает куда. Им, беднягам, просто некуда деться. Америка их не принимает, Британия тоже, а во Франции слишком опасно. Слишком близко. Вот я и привожу их сюда, предложив временную работу. Мы занимаемся итальянским, а потом я нахожу для них в Италии какое-нибудь подходящее занятие. К сожалению, больше одного человека за раз мне не вывезти, и делать это можно только время от времени. Я была бы рада спасти их всех, но, увы, не могу.

— Это очень благородно с вашей стороны, — сказала я.

— Ничего благородного в этом нет, — возразила она, — это мой долг. Они — мои соплеменники, такие же евреи, как я. Уверена, вас поставили в известность, что я еврейка.

— Поставили, — подтвердила я. — А вы не беспокоитесь о собственной безопасности? Разве в Италии нет антисемитских настроений?

— Есть, но они не настолько сильны, как в Германии. И на Венецию точно не распространяются, у нас тут народ терпимый. Евреи живут здесь еще со Средних веков. А если говорить обо мне, то самое главное, что превыше всего венецианцы ценят искусство. Мы уже планируем биеннале следующего года, каково? Разве это не замечательный пример нашего оптимизма? Мы твердо намерены провести международный фестиваль искусств, хотя к тому времени полмира может охватить война. А я — первая среди здешних покровителей искусств и поэтому слишком ценна. Без людей вроде меня никакого биеннале не будет. — Она потянулась ко мне и похлопала по руке. — Вот видите, дорогая, незачем обо мне тревожиться. — Графиня немного помолчала, ее рука так и лежала на моей. — А как насчет вас? Вы останетесь или поедете домой, подальше от опасностей?

— Я как раз постоянно думаю над этим, — сказала я, — но пока только запуталась. Учебы у меня сейчас нет, делать нечего. Мама хочет, чтобы я вернулась к ней. Но я согласилась присмотреть за котом моей квартирной хозяйки, и пока она не вернется, мне не уехать. Да, честно говоря, уезжать и не хочется. Мне здесь нравится вообще все — и цвета, и звуки, и люди, и еда. Тут всё такое живое! И все знают, что они живы. Если я вернусь домой, там будут только тихие вечера. Мы с мамой станем сидеть в гостиной под тиканье часов, пока она не включит девятичасовые новости, а потом придет время идти в постель.

— Тогда вы правильно сделаете, если останетесь, — сказала графиня. — Вы ведь не можете жить чужой жизнью, а ваша жизнь — это то, что вы из нее сделаете. Решайте, чего вам хочется.

Того, чего мне хочется, у меня никогда не будет, хотела сказать я, но не сказала.

Снова появился молодой человек, неся поднос с кувшином лимонада и тарелку с угощением: печеньем, присыпанным сахарной пудрой, марципановыми фруктами и маленькими пирожными с цукатами. Он налил нам по стакану лимонада и предложил мне тарелку. Я взяла всего по штучке, с небольшим запозданием сообразив, что пудра с печенья при откусывании осядет на моем темно-синем платье.

— Данке, Йозеф, — сказала графиня, перейдя на немецкий. Я увидела, как по лицу молодого человека метнулась тень тревоги, но графиня сделала ему успокаивающий жест. — Не волнуйтесь, — проговорила она уже по-английски, — эта молодая дама знает про вас. Она из Англии. Все в порядке.

Молодой человек застенчиво улыбнулся мне.

— Йозеф хороший художник, — продолжала графиня. — Ему повезло, что я сумела его вытащить.

Йозеф кивнул.

— Нацисты пришли за моим отцом, — заговорил он, запинаясь на английских словах, — а он был профессором в Мюнхенском университете. Они говорят, что евреи не могут ни преподавать, ни учиться в университетах. Отца увели, я не знаю куда. А потом они нашли мои картины, и меня допрашивали в гестапо. Ужасное место. Мне задавали много странных вопросов. Я уверен, меня очень скоро забрали бы в концентрационный лагерь, но графиня прислала людей, и они меня увезли. Она спасла мне жизнь.

— Вы будете рисовать и дальше, Йозеф, а я буду вами гордиться. — Графиня сделала большой глоток лимонада.

Я начала есть сладости со своей тарелки, проявляя особую осторожность с печеньицем под сахарной пудрой.

— Я тут подумала, что вы могли бы мне помочь, — прервала молчание графиня, — если вдруг скучаете, потому что вам нечем заняться. Мне нужно составлять каталоги и делать кое-какие работы по подготовке к биеннале. Обычно этим занимается Витторио, но он сейчас в Америке, продает интерьерные картины людям, у которых денег больше, чем вкуса.

Ее слова заставили меня улыбнуться.

— Разве Витторио — ваш подчиненный? — спросила я. — Я слышала, что у него галерея.

— Так и есть, но я — его лучшая клиентка, и он знает, как говорят у вас в Англии, с какой стороны у бутерброда масло. Он льстит старой даме, и ему нравится то, что я ему предлагаю. А еще он красноречивый, умеет веселить, с ним я чувствую себя молодой и полной жизни. Так что мы полезны друг дружке.

Тут я снова задумалась, нет ли в их отношениях постельной составляющей.

1 сентября 1939 года

Недели две я помогала графине, посиживая в одной из ее прохладных затененных комнат и распивая чаи под громадной пальмой в саду. Это было радостное время. Мы разбирали работы художников со всего мира. Я помогала составлять каталог и наводить порядок в ее коллекции редких рисунков и гравюр. Имена некоторых из их авторов заставляли мои глаза широко раскрыться от изумления.

— Это же рисунок раннего Пикассо!

— Да, дорогая. Я знаю. — Графиня озорно улыбнулась мне. — Его любовница так взревновала, что ему пришлось попросить меня поскорее уйти, а этот рисунок он просто сунул мне в руки.

Безусловно, она была женщиной, полной сюрпризов. Передать не могу, каким наслаждением были для меня эти визиты в Лидо, остроумные беседы об искусстве — вся эта элегантность и утонченная жизнь, так непохожая на мое унылое существование в Англии. Наши ежедневные встречи продолжались, пока не вернулся Витторио, который явно не обрадовался моему присутствию.

— Почему ты позволяешь этой женщине делать то, что с удовольствием сделал бы я? — с напором вопрошал он, меряя шагами комнату.

— Но, мой дорогой, тебя же здесь не было, — парировала графиня, похлопывая его по руке. — А кроме того, мне приятно общество Джулиет. Иногда мне просто необходимо, чтобы рядом была еще одна женщина.

— Но она же просто дилетант! Что она понимает в раритетных гравюрах? Она, небось, все отпечатками пальцев заляпала.

— Ну не дуйся, дорогой, — ответила графиня, на лице которой было написано неподдельное удовольствие. — Будешь хмуриться, появятся морщины, а ты так ценишь свое красивое лицо, правда ведь?

— Теперь ты надо мной издеваешься.

— Вовсе нет. Кроме того, на следующей неделе у Джулиет начнутся занятия, так что я снова буду вся твоя. А ты будь умницей и найди мне еще художника из немецких евреев калибра Голдбюма.

Это, похоже, его умиротворило. Мне же было жаль, что наше плотное общение с графиней подходит к концу. Она была настолько образованной и интересной личностью! Честно говоря, за эти дни я узнала от нее об искусстве больше, чем за годичный курс истории искусств в колледже. Близилось начало сентября, а значит — возобновление занятий, а также возвращение друзей и квартирной хозяйки. Она приехала первого сентября и появилась на пороге с раскрасневшимся лицом, запыхавшаяся после подъема по лестнице.

— С возвращением, — начала я. — Бруно жив-здоров и такой же шалун, как всегда.

Но она вскинула руку, прерывая меня.

— Значит, вы не слушали новости! На вокзале только об этом и говорят, там вообще такой хаос! Германия напала на Польшу. Похоже, снова будет большая война.