Верность сестер Митфорд

Глава двадцать восьмая НЭНСИ

Неужели я и правда дурочка? Ивлин ведь наверняка так про меня скажет, когда узнает обо всем на этой неделе за коктейлем. Или я просто позволила золотому итальянскому солнцу и теплым водам Адриатики околдовать себя, как они околдовывали других столетиями? Потому что, когда мы с Питером возвращаемся с наших летних каникул, я решаю сохранить брак.

Двадцать один день, что продолжалось путешествие, Питер держал слово, которое дал мне в Черкли-корте, хотя и давал его, будучи пьяным и застигнутым с поличным. Пока мы катались в гондолах по каналам Венеции, ужинали на террасах палаццо и купались в море, он оставался трезвым и внимательным, глаза его сосредоточенно смотрели исключительно на меня. Словно медовый месяц, которого у нас не было.

Хотелось бы мне, чтобы так продлилось как можно дольше.

Питер за рулем, гравий подъездной аллеи хрустит под шинами автомобиля, мы приближаемся к Свинбрук-хаусу, дому в Оксфордшире, который Пуля построил в 1926 году, когда из-за финансовых проблем ему пришлось продать дом нашего детства. Мы с сестрами даже сочинили скорбную песнь о нисходящей спирали семьи, которая переехала из Бэтсфорд-парка в поместье Эстхолл, а потом в Свинбрук-хаус. Человеку стороннему Свинбрук, должно быть, покажется величественным с его высокими тремя этажами, просторными и симметричными, и очаровательной обзорной площадкой на холме. Но для нас, младших Митфорд, дом этот не идет ни в какое сравнение с заколдованными особняками, где прошло наше детство, — похожим на замок Бэтсфорд-парком с десятью тысячами акров угодий или Эстхоллом с его запутанными коридорами, где комнат было так много, что некоторые никогда не открывались, с прилегающим парком в две тысячи акров — пусть меньшим, чем в Бэтсфорде, но все равно огромным. Там, в тех местах, остались наши детские воспоминания, а не в этом строгом новом доме на восемнадцать спален. В Свинбрук-хаусе нет чулана для багажа почетных гостей, того уютного теплого чулана, где мы прятались и делились секретами: этот дом не дышит магией.

Мы подходим к дому, и я думаю о Диане. Я отправила ей письмо с дороги, но не получила ответа. Надеюсь, она оправилась от аварии и время облегчило ее боль. Как она меня сегодня встретит? Она по-прежнему обижена из-за «Потасовки», или пережитая опасность заставила ее забыть мелкие ссоры?

Внушительная входная дверь широко распахивается прежде, чем мы успеваем постучать, и Рози приветствует нас так радушно, что я понимаю, как давно не была здесь. «Мистер и миссис Родд, вот так радость!» Почти все последние годы родители постоянно были в городе, приглядывая за выходом сестер в свет, и мне не было нужды приезжать сюда. Но стоило заглянуть в этот дом, чтобы повидаться со слугами: в конце концов, именно Рози, няня Блор и горничные дарили нам свою неизменную любовь и привязанность, которых невозможно было дождаться от вечно занятой Мули и флегматичного Пули.

Я крепко обнимаю Рози. Сколько раз она была мне защитой от придирок сестер? Сколько раз успокаивала и укладывала обратно в постель после ночных кошмаров — ведь если побеспокоить сон Мули и Пули, можно нарваться лишь на гневную отповедь.

Мы недолго общаемся с Рози, а затем она провожает нас на террасу, где будет подан обед.

— Родители уже там, и кое-кто из детей, — говорит она, распахивая перед нами широкие стеклянные двери террасы. — Они вас ждали.

— Я бы лучше осталась здесь с тобой, — говорю я, пожимая ее руку.

— Ах, дорогая, мне ли не знать. Но долг зовет, — отвечает она, кивая и слегка меня подталкивая.

Мы выходим на каменную террасу, с которой открывается вид на живописную деревню, где есть паб «Лебедь» и больше нет ничего. Муля и Пуля сидят по разные стороны длинного кованого стола, словно на официальном приеме, а Том, Декка, Дебо, Памела и Дерек расположились на стульях посредине. Том замечает нас первым, тушит сигарету о балюстраду и вскакивает, чтобы поздороваться.

Протягивая руку Питеру, Том говорит: — Как дела, старина?

— Кажется, получше, чем в нашу последнюю встречу, — отвечает Питер, намекая на свое жалкое состояние на приеме у Бивербруков.

— Не переживай, приятель! — Том крепко обнимает меня. — Не сегодня, когда благодаря тебе моя сестра так прелестно улыбается.

Я посмеиваюсь, признательная Тому за эти слова. Нечасто мне в этом кругу делают комплименты. Никто больше не встает, поэтому я обхожу стол, целуя каждого по очереди в щеку.

— Где Диана? А Юнити? Я думала, после Мюнхена она поехала сюда.

— Скорее, была отозвана сюда из Мюнхена, — бормочет себе под нос Декка.

— И так быстро уехала? — уточняю я. — И этого хватило, — фыркает Памела.

Негромкие комментарии сестер все же не ускользнули от внимания Мули, и она награждает их испепеляющим взглядом.

— Что? — спрашивает Декка с вызовом, в последнее время она все чаще себе такое позволяет. Она далеко не тихоня. — Или мы собираемся притворяться, будто вы с Пулей не настаивали на ее возвращении домой, когда ее выходки заполонили первые полосы газет? И что как только она здесь оказалась, вы дождаться не могли, чтобы она убралась обратно?

Пуля кряхтит, а Муля меняет тему: — Нэнси, Питер, может по коктейлю?

Я оглядываюсь на мужа, гадая, не придет ли сейчас конец его похвальной выдержке.

— Я бы предпочел лимонад, — к моему огромному облегчению, говорит он.

— И я тоже. Не помешает освежиться.

Я хочу расспросить о Диане, не ответившей ни на одно мое письмо. Сильнее всего я надеялась сегодня помириться с сестрой, я скучала по ней.

— Я думала, Диана тоже будет здесь с Джонатаном и Десмондом… — И тут мне в голову приходит ужасная мысль. — Она же выписалась из больницы?

Декка и Дебо хихикают, и Декка спрашивает: — Ты разве не знаешь? — О чем?

— Пуля помог ей сбежать из больницы Святого Георгия через неделю после аварии, — говорит Дебо, довольная тем, что в кои-то веки в курсе сплетен.

— Мне казалось, она должна пробыть там больше месяца. — Я в замешательстве. Я задержала наш с Питером отъезд на Адриатику, чтобы дождаться результатов ее второй операции, и только когда доктор заверил, что она идет на поправку, позволила себе уехать.

— Должна была, — хмыкает Дебо. — Но не смогла вынести разлуки с Мосли. Он с детьми уехал в Италию через несколько дней после аварии.

— Так и было, — вмешивается Декка. Видимо, подошла ее очередь сообщать скандальные новости. — Так что Пуля вытащил ее из больницы, помог сесть на поезд до Неаполя, а оттуда она полетела на виллу к Мосли.

— Одна?

— Да, с забинтованным лицом, — встревает Дебо, не желая оставаться в стороне. Я обращаю внимание, что Памела помалкивает: наверное, ей не хочется, чтобы Дерек видел нашу семью с этой стороны. Она просила нас, чтобы в его присутствии мы называли ее исключительно «Памела» и никогда «Женщина».

Я поражена. Даже для Дианы, даже при ее абсолютной преданности Мосли, это слишком безрассудно. И опасно. Но еще сильнее я ошеломлена тем, что отец помог ей. Я оглядываюсь на него, вспоминая, как мы в детстве ходили на цыпочках, лишь бы не разбудить в нем «зверя», и лишь когда нам становилось нестерпимо скучно, мы набирались храбрости и устраивали соревнования проделок, чтобы посмотреть, чья станет последней каплей и доведет его до белого каления. Юнити обычно проигрывала. Но сейчас его лицо привычно бесстрастно, он невозмутимо отрезает ветчину. Как, черт возьми, он согласился на этот опрометчивый план? Я бы спросила, но опасаюсь «разбудить зверя» прямо сейчас.

— Может, поедим? — спрашивает Муля, словно не происходит ничего необычного.

За едой нас с Питером засыпают вопросами о Венеции и Адриатике, и я жду, пока подадут восхитительный десерт — «итонскую мешанину» с клубникой, чтобы вернуться к разговору о Юнити.

— Как же прошел визит Юнити?

За столом воцаряется тишина. Что, во имя всего святого, случилось, пока нас не было? Еще никогда Митфорды не обедали в тишине.

— Что случилось? — настаиваю я. — Ничего, — бормочет Муля.

Даже Декка и Дебо опускают глаза и поджимают губы. Наконец Пуля решается:

— Ну, она решила попрактиковаться в стрельбе из пистолета во время церковного праздника.

— Простите?

Я ослышалась? Не мог же он сказать, что Юнити начала палить из настоящего пистолета во время ежегодной летней ярмарки в Сент-Освальде, любимого мероприятия, на котором местные дамы устраивают лотереи и соревнуются, у кого лучшие розы и бисквиты, дети бросают кольца и состязаются, а мужчины потягивают эль. Должно быть, он про какую-то игру, которую устроили прихожанки церкви.

— Да, — отвечает он, зачерпывая последнюю ложку «итонской мешанины». — Ускользнула с праздника в разгар конкурса бейквеллских пирогов и отправилась пострелять из пистолета за церковью. Конечно, все прибежали. Думали, кого-то убили.

— Где она взяла пистолет? — Я ошеломлена и не знаю, смеяться или плакать.

— Можно только догадываться, но, полагаю, в ее компании нет недостатка в оружии, — говорит он.

— Мы надеялись, что возвращение домой поможет ей прийти в себя, — замечает Муля.

— Может, она и пришла в себя, Муля? Может, ее «истинное я» и есть нацистка со свастикой и пистолетом в руках? — говорит Декка, даже не пытаясь скрыть ярость.

«Как же ей, наверное, тяжело видеть сестру в объятьях фашизма, враждебного всему, что дорого Декке», — думаю я.

Муля не отвечает, но я спрашиваю:

— Она что, носила повязку со свастикой даже тут, дома?

— Даже на церковный праздник, — отвечает Декка. — Даже в паб «Лебедь», — добавляет Дебо.

— О боже, — восклицаю я, откидываясь на спинку стула.

Пуля говорит:

— Уинстон считает, нацисты используют ее для пропаганды, чтобы англичане думали о них хорошо. Мол, если одна молодая английская аристократка готова дружить с Гитлером и счастливо жить в «Новой Германии», вы тоже можете. Что-то в этом роде.

— Неужели нацисты не понимают, что Юнити, скорее, оттолкнет от них людей? — хихикает Декка.

— Джессика! — сердится Муля.

Я бросаю взгляд на Питера — у него отвисла челюсть, и это, на мой взгляд, самая правильная реакция на этот разговор. Он, наконец, закрывает рот, а потом снова открывает его, чтобы сказать:

— Почему мы сидим и беседуем так, словно поведение Юнити совершенно нормально? Шутим об этом? Одно дело, когда она вместе со старшими сестрами посетила несколько митингов Британского союза фашистов. Но преследовать Адольфа Гитлера? Носить свастику в Свинбруке? Стрелять на церковном празднике? С ней нужно что-то сделать для ее же собственного блага.

Я чуть не расцеловала его. Это первое здравое суждение о Юнити из всех, что я тут услышала.

— Питер прав, — говорю я. — Мы должны что-то сделать, чтобы спасти ее. А начать надо с того, чтобы вытащить ее из Мюнхена.

— Да, — вторит мне Питер. — Во-первых, почему ей вообще позволили туда вернуться?

Муля смотрит на нас надменно, потому что, разумеется, это камешек в их с Пулей огород.

— Предлагая нам вытащить Юнити из Мюнхена, вы исходите из того, что ее убеждения неправильны. Юнити имеет право на свои взгляды — согласны вы с ними или нет — так же, как вы двое или, осмелюсь заметить, Декка.

Мулю, сколько я ее помню, не очень-то заботили права других людей на политические взгляды, и хотелось бы мне понять, что ею на самом деле движет — желание держать Юнити подальше, в Германии, или она просто хочет поставить меня на место. И то и другое может оказаться правдой, а может и обе причины сразу.

— Муля, мы не против убеждений Юнити. Нас беспокоит ее поведение. Она может поддерживать политическое движение, голосуя на выборах или даже участвуя в акциях протеста, но это совсем не то же самое, что переехать в другую страну, преследовать тамошнего политического лидера, а потом вернуться домой в полном фашистском облачении с оружием, — говорю я как можно спокойнее.

К моему крайнему изумлению, Пуля кивает: — Нэнси права, Сидни.

Муля широко распахивает глаза, и он ненадолго замолкает, прежде чем продолжить.

— Но, может, не обязательно возвращать ее домой. Что если послать кого-то из детей присмотреться к поведению Юнити и ее компании? Рассказать нам обо всем?

Муля обдумывает его идею, и по блеску ее глаз я вижу, что это предложение нравится ей гораздо больше, чем возвращение Юнити.

— Может быть, послать Диану? Она хорошо знает Германию.

— Сомневаюсь, что Диана сейчас способна принимать правильные решения, — говорит Питер. — Не она ли только что выписалась из больницы, чтобы пролететь через пол-Европы ради встречи с любовником? И, кроме того, разве ей не надо восстановиться после операций?

Декка и Дебо фыркают, и даже Памела хмыкает. Муля молчит. И что она может сказать?

Я подхватываю мысль Питера:

— Кроме того, она уже неделями была с Юнити в Мюнхене в компании нацистов и ни разу не забила тревогу по поводу ее поведения. Боюсь, она не тот человек, который сможет привезти ее домой. И вообще, Диана ведь еще в Италии с Мосли?

— Да, Диана восстанавливается там. Может, и напрасно мы беспокоимся за Юнити. — Муля прищуривается, поворачиваясь ко мне. — Может, ты просто снова нападаешь на своих сестер, потому что не разделяешь их взглядов, как в «Потасовке»?

Как же я устала от ее раздражения и неприятия! Интересно, задумывалась ли когда-нибудь Муля, что мне пришлось отточить язвительность, стать клинком, чтобы выжить в этой семье? Я отчаянно хочу покончить со всеми дрязгами и вернуться к ускользающему покою, который обрела с Питером на Адриатике. Но разве можно оставить Юнити в такой ситуации? Она подвергает риску себя и других, и я никогда не прощу себе, если не попытаюсь помочь. Особенно учитывая, что никто другой, очевидно, за это не возьмется.

Питер касается моей руки и заглядывает в глаза. Он, должно быть, видит, что внутри я разрываюсь на части, мне хочется сбежать подальше, но совесть велит помочь. Он оказывается на высоте и ведет себя как муж, которым поклялся быть.

— Почему бы не послать Тома? — говорит он вместо меня.