Верность сестер Митфорд

Глава сорок четвертая НЭНСИ

Мы переступаем через какой-то непонятный мусор и зажимаем носы носовыми платками, чтобы заглушить вонь. Питер шепчет, что его вот-вот стошнит, но я, пытаясь справиться с собственной тошнотой, убеждаю себя, что это не запах гниющих отбросов, а морской воздух. Что не совсем уж и неправда.

Квартира Декки в Ротерхите, на юго-востоке Лондона, довольно близко к морю. Но дом — настоящие трущобы, а прибрежный район представляет собой действующий док, переполненный сквернословящими матросами и складами, зловоние которых сравнимо только с их мерзостью. С трудом могу поверить, что моя младшая сестра живет в таких условиях: теперь я вижу, что Муля не преувеличивала. Когда мы с Питером не смогли убедить Декку и Эсмонда поехать с нами домой из Сен-Жан-де-Люз, Муля и мать Эсмонда, Нелли, отправились в Байонну, куда сбежала эта парочка. Поскольку Пуля был потрясен тем, что его дочь живет в грехе с коммунистом, матери преисполнились решимости поженить этих двоих, особенно когда узнали, что Декка беременна. Свадьба действительно состоялась, Декка была на ней в шелковом платье из «Хэрродс», привезенном Мулей из Лондона. Впоследствии матери уговорили молодоженов вернуться в Англию — ради новорожденного, — но они не понимали, что возвращение домой не вернет семейной близости. Пара поселилась в бедном районе, и Митфордам разрешалось появляться у них на квартире, только когда Эсмонд уходил на работу, в рекламное агентство.

Питер опускает носовой платок, чтобы рукой в перчатке постучать в хлипкую деревянную дверь. Никто не отвечает, и он стучит еще раз. Только тогда я слышу тихий голос:

— Привет! Кто там?

Мы с Питером недоверчиво переглядываемся — никто из нас никогда не жил в доме, где не было бы хотя бы одной горничной, которая могла бы отворить входную дверь. Рот Питера беззвучно открывается — молча, что для него нехарактерно. Я берусь за ручку и толкаю дверь.

— Декка, это Питер и Нэнси. Можно войти? — спрашиваю я, заходя прямо в комнату, которая, как я предполагаю, является и кухней, судя по древней на вид черной плите и потрескавшейся эмалированной раковине.

— Я тут, — доносится голос сестры из соседней комнаты. Я рада, что в квартире есть и другие помещения: возможно, они получше этого. Мы с Питером в три шага пересекаем крошечную прихожую-кухню и попадаем в комнату, которая, должно быть, служит одновременно спальней и гостиной. Как я догадалась? Потому что там находится узкая кровать, а в ближайшем к камину углу — детская кроватка, при этом в центре комнаты стоят два стула и диван, на котором сидит моя бледная, исхудавшая сестра. Тут я замечаю ночной горшок рядом с кроватью. От ужаса перед этой нищетой я лишаюсь дара речи. Как они могли выбрать такое для себя и своего ребенка?

— Рад видеть тебя, Декка. — Питеру удается взять себя в руки быстрее, чем мне, и он добавляет: — Это ведь малышка у тебя на руках?

— Она самая. — Декка с явной гордостью поворачивает к нам розовый сверток. — Это Джулия.

В первый момент кажется, что Декка протягивает нам стопку одеял. Но потом я замечаю крошечное, нежное личико среди складок, такое же розовое, как одеяло, в которое она завернута. Ее глаза закрыты, как и ее губы, похожие на бутон розы, и меня охватывает острая тоска.

Я бросаю свою сумочку на пол и тянусь к ней. — Можно мне подержать ее? — Конечно, Нэнс.

Декка встает и протягивает мне драгоценный сверток.

— Джулия, это твоя тетя Нэнси.

Я баюкаю невероятно крошечную малышку на руках, склоняюсь, чтобы вдохнуть ее аромат.

— Божественно, Декка. Ты молодец, — говорю я своей младшей сестре, думая о том, как легко ей дался этот незапланированный ребенок: на фоне трех долгих лет, что мы с Питером безуспешно пытаемся стать родителями, это настоящее чудо. Но когда я вижу, с каким восторгом Декка смотрит на меня с малышкой на руках, я могу только порадоваться за нее.

— Тук-тук! — по квартире разносится безошибочно узнаваемый нежный голос, и лицо Декки вытягивается. После того как Муле разрешили приехать в Ротерхит, Декка позволила навестить себя и сестрам. Но только когда Эсмонд уедет на целый день.

Диана входит такая же холодная и элегантная, как если бы она входила в «Савой». Заметив Джулию в моих объятиях, она всплескивает руками:

— Молодчина, Декка!

— Спасибо, — отвечает та, принимая из рук сестры замысловато упакованный подарок для малышки. — Право, не стоило. У нас есть все, что нам нужно.

Диана оглядывает квартиру.

— А, по-моему, нет, — говорит она, сморщив свой изящный носик, как будто почуяла неприятный запах — что вполне возможно, учитывая присутствие младенца и эту местность.

— Нэнси, — приветствует она меня. Сегодня не «Нэнс», но зато с улыбкой. Вряд ли Мосли был бы таким же любезным. Хотя он позволил Диане видеться со мной, но мне по-прежнему запрещено появляться там, где будет он, — еще со времен «Потасовки». Я совсем не против, я и сама рада его не видеть. Я отзываюсь на приветствие сестры:

— Диана.

Она даже не пытается взять ребенка на руки. Вместо этого она предлагает Декке:

— Открой подарок.

Та понимает, что сопротивляться властной Диане бесполезно, и разрывает толстую кремовую оберточную бумагу, идет в кухню (если так можно назвать это пространство) за ножом и срезает бантики. Достает пышное кружевное детское платье, похожее на пену. Декка возвращает его Диане:

— Оно очень милое, Диана, но мы совершенно не можем его принять.

Диана огорчается: — О чем ты?

— Я бы никогда не нарядила свою дочь во что-то настолько буржуазное. Это противоречит моим убеждениям. Джулия прекрасно выглядит в своем простом хлопковом наряде. — Помолчав, она добавляет: — И Эсмонд никогда бы не принял от тебя подарок — учитывая ваши с Мосли взгляды.

Сестры смотрят друг на друга, и на этот раз мне нечего добавить. Сдержанная и твердая Декка сделала то, что удавалось очень немногим, — выбила Диану из колеи. Интересно, смогла бы Декка держаться так же уравновешенно, если бы знала, что буквально вчера вечером Диана и Мосли были почетными гостями на приеме в посольстве Германии, где также появились и мои родители, и родители Питера, и все лондонское высшее общество, включая Черчиллей. Я почувствовала настоящий прилив любви к Питеру, когда он отклонил наше приглашение, написав ответ на идише.

Я пытаюсь примирить сестер: — Диана, хочешь подержать Джулию?

Диана распахивает объятья, берет малышку Джулию на руки и идет на кухню. Я слышу, как она заговаривает с Питером, и вскоре из другой комнаты доносится воркование. Декка смотрит на меня.

— Как ты можешь так благожелательно держаться с ней, Нэнси? Я читала «Потасовку». Я знаю, ты все понимаешь так же ясно, как и я: подъем фашизма в Европе, и доморощенного в исполнении Мосли, и жуткого немецкого, что выращивает Гитлер, ведет к катастрофе.

Сама себя об этом спрашиваю. Я подавила в себе все эмоции, за исключением редких вспышек огорчения и смятения из-за поведения сестер. На самом деле эмоции отключились много из-за чего: из-за моего неудавшегося брака, отсутствия ребенка, нестабильности нашего мира. Наверное, я боюсь, что если позволю себе почувствовать хоть что-то, то меня захлестнет волна эмоций. И я не переживу потоп.

— Возможно потому, что у меня нет таких твердых убеждений, как твой коммунизм. Мне просто не нравятся фашисты, — говорю я первое, что приходит в голову.

— Тебе не обязательно вступать в коммунистическую партию, чтобы бороться против политики, за которую выступает Диана. — Она осуждает Диану, это очевидно, но почему-то она не говорит ничего подобного о Юнити. — Она отвратительна.

— К Юнити у тебя такие же чувства? Ведь она, по-моему, еще более яростная фашистка, чем Диана.

— Мой ответ покажется странным, учитывая, что Юнити еще со школы увлеклась нацистами. Боже, я это знаю лучше всех — мне приходилось каждую ночь перед сном любоваться фотографиями Муссолини и Гитлера. Но нет. Я виню Диану за то, что она привезла Юнити в Мюнхен, помогла ей войти в нацистское общество и затем стала использовать ее и ее связи в собственных интересах, а точнее, в интересах Мосли. Она знает, насколько Юнити внушаемая, как она легко впадает в крайности, и это Диана связала судьбу Юнити с Гитлером. Если бы не она, одержимость Юнити Гитлером и всем нацистским зачахла бы и умерла. — Она качает головой. — Я бы никогда себе не простила, если бы не выступила против фашизма. Ради Джулии я не могу допустить, чтобы мир захватили диктаторы, я должна бороться ради нее.

Слова Декки вызывают во мне необъяснимую грусть и ощущение невероятной собственной бесполезности.

— Может, я могу себе позволить быть благодушной, ведь у меня нет никого, о чьем будущем я бы беспокоилась. Только о своем собственном. — Я бросаю это замечание небрежно, будто уже не раз говорила подобное.

Младшая сестра смотрит на меня с такой печалью в глазах, что я понимаю: на этот раз мне не удалось скрыть свою тоску. Ее сочувствие так неожиданно, я так к нему непривычна, что наворачиваются слезы. Она пожимает мою руку, осознавая, что этот разговор нечаянно разбередил мою боль. Невысказанную, но такую очевидную.

Вместе с горем пробуждается нежданный гнев, я чувствую, как какая-то часть меня оттаивает. Почему мы никогда не говорим о том, что на самом деле волнует — как в малом, так и в большом? Мое горе из-за бесплодия. Наш общий страх за Юнити, подпавшей под влияние нацистов. Презрение к Диане, лебезящей перед Гитлером ради Мосли, к тому же использующей Юнити в своих целях. Моя тревога за Декку, юность которой так рано завершается из-за материнства и коммунизма. Назревающая по всему континенту великая битва между фашизмом и коммунизмом, которая призовет к ответу каждого из нас.

Почему мы притворяемся нормальными, когда времена сейчас совсем не нормальные?

Мне хочется кричать, но вместо этого я вспоминаю призыв Уинстона четырнадцатимесячной давности. Останусь ли я себялюбивой писательницей, которая прячется в прошлом либо высказывает свои мнения, лишь хорошенько замаскировав их под вымысел, или буду смело отстаивать свои убеждения? Я чувствую, как во мне вспыхивает искра. Я знаю ответ.