Верность сестер Митфорд

Глава сорок седьмая ДИАНА

Она неподвижно лежит на кровати.

«Если я не пошевелю ни единым мускулом, ни единым пальцем, — думает она, — возможно, тошнота пройдет». Возможно, это ослабит безжалостную хватку токсикоза, и она сможет снова стать самой собой, а не страдающей оболочкой, в которую превратилась из-за беременности.

Голоса Джонатана и Десмонда, играющих на большой лужайке перед западным входом в Вуттон-Лодж, проникают в ее спальню через приоткрытое окно. Слыша их смех, она и сама улыбается и поворачивает голову к окну. А вот это зря. Стоило ей пошевелиться, как накатывает новая волна тошноты, Диана близка к тому, чтобы воспользоваться фарфоровым тазиком у кровати.

Она пытается отвлечься от дискомфорта и переключиться на радиопрограмму. Голос Фреда Астера поет: «Им не отнять этого у меня», волны музыки омывают ее, а потом отступают, унося с собой образ певца, исполняющего серенаду для Джинджер Роджерс на затянутой туманом палубе корабля в фильме «Давайте потанцуем». С кем она смотрела этот фильм? С Ивлином? Она не может вспомнить, таким напряженным был прошедший год. Старая дружба испарилась из-за многочисленных новых обязанностей.

Голос диктора заглушает финальные звуки трубы, возвращая Диану в настоящее к ее болезненным ощущениям. Выпуск новостей усугубляет ее страдания, ей кажется, что пока она лежит в постели, возможности ускользают у нее из рук. Диктор рассказывает, с каким восторгом австрийский народ приветствовал Гитлера и его войска, когда они маршировали через границу почти две недели назад; в передаче не упоминается о передовых войсках, которые схватили тысячи несогласных и отправили их в лагеря, чтобы они не мешали шествию Гитлера. «Может, люди об этом не знают», — думает Диана. В конце концов, это Юнити посвятила ее во многие скрытые подробности: ее младшая сестра находилась в Австрии с момента прихода нацистов и, кроме того, имеет доступ к самому Гитлеру. Репортаж завершается кратким рассказом о том, как государственная власть над Австрией беспрепятственно перешла к нацистской Германии, а другие страны в это время лишь негромко выражали протесты, несмотря на явное нарушение Версальского договора.

Как бы Диане хотелось быть там. Она хорошо знает, как приятен фюрер, когда все складывается так, как он задумал, и ничто не может осчастливить его сильнее, чем успешное воссоединение его родной страны Австрии с любимой Германией. Если бы она могла сейчас поехать в Австрию — и ее бы при этом ни на кого не стошнило, — она смогла бы завершить переговоры о радио, которое так отчаянно нужно М. Вместо этого она лежит здесь, заложница собственного тела и ребенка в нем.

Конечно, она хочет родить от Мосли, но сейчас момент для этого крайне неудачный. Об их браке еще не объявлено официально: они боялись рассердить Бабá и навлечь на себя не только ее гнев, но и финансовые лишения. С деньгами туго, а Баба, пусть и неохотно, но выделяет Мосли деньги из состояния Керзонов. Но теперь, когда ребенок на подходе, они вряд ли смогут и дальше скрывать брак. Мосли хочет, чтобы Диана родила его ребенка, а не только растила детей от Гиннесса. Ее это умиляет, и, конечно, она рада всему, что может навсегда связать ее с этим неуловимым мужчиной.

Однако Мосли, похоже, не осознает, насколько роль Дианы важна для его будущего. Неужели он не понимает, что без ее интриг в Германии не будет коммерческой радиосети, которая смогла бы поддерживать БСФ сейчас и обеспечить ему место среди нацистов в будущем? Что если бы не Диана, у него не было бы никакой связи с Гитлером и с нацистами? Что Гитлер лично пообещал ей: после Австрии у нее будет «своя волна»?

Все эти долгие, изнурительные поездки в Берлин и Мюнхен, когда она на полную использует свой шарм и интеллект, налаживая отношения между нацистами и БСФ, позволят Мосли расцвести, когда случится неизбежное — во время нового нацистского аншлюса, на этот раз — Великобритании. Иначе М может оказаться на задворках истории. Или того похуже. Диана этого не допустит.

Она вздыхает, пытаясь силой воли прогнать тошноту. Игра, которую она ведет, скоро будет выиграна, и эта мысль восстанавливает ее душевное равновесие лучше, чем что бы то ни было.