Волчья песнь (СИ)

19

Речушка текла в довольно крутых песчаных берегах недалеко от временного лагеря. Ещё днём Горька, осмотрев ров, объявил, что когда-то тут тоже текла вода — видимо, из этой самой речки. Впрочем, этот вопрос никого не заинтересовал.

По всей реке слышался плеск и крики — народ явно играл в морской бой с использованием подводных лодок и штурмовой авиации. Как раз когда "опоздавшие" мчались вниз по откосу, с воплями расшвыривая одежду и обувь, взобравшийся на откос Дик нырнул "ласточкой".

— А он выздоровел! — крикнул Сашка, врезаясь в воду. Она была холодной, хорошо, если градусов пятнадцать, но привередничать было не в духе партизан. Им приходилось (правда, когда прижало!) плавать в только-только вскрывшейся реке, буквально расталкивая лёд носом.

Прибытие новой партии внесло в схватку ещё большее оживление — плеска стало больше вдвое, воплей — втрое, неразберихи — в десять раз. Все ныряли, хватали друг друга за ноги под водой, притапливали сверху, боролись… но в конце концов холод выгнал-таки из воды всех, и они, попрыгав по берегу и постучав зубами, помчались обратно к костру — греться — на бегу собирая разбросанное.

— Уаххх! — Олмер, схватив целую охапку хвороста, швырнул её в пламя, отчего то со свистом рванулось вверх, закручиваясь тугими смерчами. — Вот так — намного лучше, а?

Ему никто не ответил — все удовлетворённо пыхтели, весело посматривая друг на друга. Прогнав первый холод — стали потихоньку разбредаться за вещами, которые не успели поднять…

…Галя, накинув куртку, быстро распрямилась. Но человек, шагнувший из кустов, поднял ладонь:

— Это я.

Это был Горька. Он держал в руке фляжку, глаза поблёскивали. Юноша улыбался:

— Хочешь берёзового сока? Последний в этом году, — Горька подал девушку фляжку, сам прислонился плечом к дереву, продолжая улыбаться. Галя отпила сладковатого, холодного сока. — Пей всё. Это я для тебя собрал… сегодня ведь восьмое мая… — он вздохнул.

— Праздник памяти предков! — вспомнила Галя и грустно продолжала: — Нам не очень подходит этот праздник…[33] — она отпила снова. — Я почти не помню, как это было до войны… а ты помнишь? — в голосе её прозвучала почти мольба.

Грин не стал отвечать. Вместо этого он достал откуда-то золотой перстень — волкоподобное животное гналось за собственным хвостом, держа зубами рубин.

— Это тоже тебе. Возьми.

— Ой, как красиво! — девушка только что в ладоши не захлопала. Взяв перстень, Галя надела его на правый указательный палец и отстранила ладонь, любуясь изящной вещью: — Мне идёт?

— Конечно, — Горька в самом деле залюбовался тем, как сидит перстень на руке его подружки, всё больше и больше понимая: тут ему самое место. — Хотя, сказать по чести, на тебе и бусы из рябины смотрятся, как драгоценности короны… мне бы просто смотреть на тебя — и ничего не надо больше…

— Не надо? — девушка лукаво улыбнулась. — Ты в этом так уверен? Обычно ты взглядами не ограничиваешься…

— Единственное, за что я на самом деле благодарен этой войне — так это за тебя, — Грин пропустил левую руку под крутку на спине девушки, правой откинул с её лба и волосы и несколько раз поцеловал в нос и губы. Галя еле слышно довольно заурчала. Обычно так начиналась великолепная ночь, заканчивавшаяся полный удовлетворением, сонной усталостью и распухшими губами.

— А что бы ты сказал, если бы у нас появился ребёнок? — вдруг спросила девушка. Грин немного отстранился:

— Ребёнок?! Это здорово, но… Галь… вынашивать его на ногах, рожать здесь, носить с собой… у тебя действительно будет ребёнок?

— Нет. Пока нет, потому что ты прав, — вздохнула девушка. — А потом? После войны? Ведь она скоро кончится… мы будем жить по-человечески… как тогда?

— И тогда я против ребёнка, — твёрдо сказал Горька, запуская пальцы глубоко в волосы изумлённо и обиженно открывшей рот Гали. — Меньше, чем на троих, я не согласен. А какие сказки ты им будешь рассказывать? Ты не будешь против, если они узнают, как развлекалась в юности их мама?

Галя тихо засмеялась:

— Однажды добрая фея спустилась на поляночку, где спали шесть оборванных мальчиков и пять обтрёпанных девочек. Пожалела их фея, разбудила и спросила, какое у них самое заветное желание. И поднялся прекрасный принц Саша Унтеров — и сказал: "Патронов бы…"…

…Стараясь не хрустнуть веткой, Сашка отошёл подальше от места, где слышались вздохи и стоны, где плавно и медленно сплетались два обнажённых тела. Нет, он не позавидовал — ему просто сразу стало грустно, померкли ночные краски и мир сделался похожим на пустынный дом с грязными окнами.

Возле костра спала Машка — в обнимку с винтовкой — и сидел, от нечего делать подсушивая остатние сухари, Олмер. Остальные, очевидно. Всё-таки вспомнили, что сегодня праздник, грустно подумал Сашка. Спать лечь, что ли? Он присел у огня и начал стаскивать сапоги.

— Слушай, как называется человек, который может, но не хочет? — осведомился он у Олмера. Юный германец отозвался без раздумий:

— Сволочь.

— А который хочет, но не может?

— Импотент? — предположил Олмер. Сашка покачал головой:

— Неверный ответ. Не импотент, а одинокий человек… Кинь сухарь.

— Держи. Сам учил — для хорошего человека дерьма не жалко.

— Ох, наглым ты стал… — Сашка захрустел. — Посуди сам, каково мне! Хотя — где тебе понять…

— Ну уж как-нибудь… — Олмер смотрел на командира с искренним сочувствием. — Ну… хочешь — спою? Может, станет легче — может, станет тяжелей, но настроение точно изменится, обещаю! А то смотреть на тебя такого жутко.

— Спой, — согласился Сашка. — Только постарайся, чтобы я не уснул, — он и в самом деле зевнул.

Но уснуть не удалось. С первых же строк Сашка село прямей, вытянув одну ногу и обхватив руками колено второй. И так, сидя, слушал до конца…