Волчья песнь (СИ)

20

Кончалась вторая неделя мая, который вступил в свои права окончательно и бесповоротно. Вернулись последние перелётные птицы, стойкая зелень покрыла деревья, а на земле простёрся сплошной ковёр травы. Всё дольше и дольше оставалась в небе Ближняя, всё теплей становились ночи и всё сильней пригревало днями. Как выразился однажды Горька: "Воевать стало лучше, воевать стало веселей!"

Всё это время отряд перемещался и, кажется, не ведя активных боевых действий, сумел полностью "обрубить хвосты". Настало время заняться делами — заложить солидную базу с запасами продуктов, боеприпасов, лекарств — и приступить к операциям. Благо, тут это было просто — коммуникации, растянутые по лесам, были фактически беззащитны, а в деятельности джаго ощущалась буквально осязаемо та суета, которая характерна для этих существ при сильном испуге. Видимо, умерший пилот не обманул юных партизан — и дела Чужих шли плохо.

Место для базы отыскал неугомонный Горька, и произошло это, кстати говоря, совершенно случайно. Он охотился за солнцерогим оленем — волки гнали животное, а юноша пересекал ему путь. В отчаянной надежде спастись олень совершил прыжок через неширокий, густо заросший дикой малиной, переплетённой плющом, овраг. Волки прыгнули следом; Горька в азарте прыгнул тоже и только в полёте сообразил, что не долетит до края. Извернувшись в воздухе, Горька закрыл лицом руками и грохнулся в кусты.

Ударившись о что-то твёрдое головой, он потерял сознание…

…Привело его в себя встревоженное поскуливание волков. Открыв глаза, Горька обнаружил, что лежит на песке, над ним качаются ветви, а в пробитой его телом дыре — видны обеспокоенные серые морды.

Оказалось, что в склоне оврага скрывалась за густейшим зелёным пологом просторная и сухая пещера, в глубине которой, таинственно и еле слышно позванивая, тёк ручей. Сюда Горька и влетел

Жить в пещере постоянно никто не собирался. Но для склада, укрытия, госпиталя — лучшего места было просто не найти.

— Если ты провалишься в пекло, то непременно найдёшь там золотую жилу, — завистливо сказал Мирко ухмыляющемуся Горьке. Он-то предлагал свой вариант — наверху под речным берегом — но это, конечно, проигрывало по сравнению с замечательной "пещерой Белкина". Мирко только и мог теперь удовлетворять поруганное чувство самолюбия тем, что произносил это название как "пищера белки… на", над чем Горька первым и хохотал.

Разговор этот — о пекле и жиле — вели, устроившись на ночь над речным берегом, за свесившимися к воде ивами. Костерок был небольшой, секретный, но жаркий, просто чтобы пожарить мясо и испечь в золе набранные клубни стрелолиста. Все уже соскучились по хлебу, какому-никакому, а уж чёрного никто и не вспоминал.

Такие часы Сашка, если честно, очень любил. Куда больше, чем переходы, нападения, перестрелки, которые обожал даже склонный к философии Горька. Сашка же, если сказать по правде, по натуре, по природе — вовсе не был воинственным, и наслаждение тишиной и вечером у костра, когда не надо никуда спешить и ни о чём не приходиться беспокоиться, сейчас полностью им владело. Иногда он думал, что уже давно привязан к друзьям сильней, чем ко всей своей потерянной семье… мысль о ней вызывала тупую горестную боль, привычную и отдалённую. "Хорошо бы, чтобы все остались живы, — подумал он о сидящих рядом. Хотя и понимал отчётливо: вряд ли им так повезёт. — А может, ничего не делать, просто затаиться и переждать?!" Но нет. Никто не согласится пережидать. А значит, надо будет сидеть и с ужасом гадать: кто следующий?!

Горька. Самый верный, самый лучший, самый надёжный друг Горька, насвистывая что-то под нос, стоит на коленях возле огня и поворачивает палочки с нанизанными кусками мяса. И Галя — как всегда, в хлопотах, чинит прорехи на его куртке; следы падения в малинник.

Мирко лежит в стороне от огня на боку, а Бранка, тоненькая, большеглазая, счастливо улыбаясь, использует его, как спинку мягкого дивана; их пальцы переплетены.

Красавец Димка вдевает новые шнурки в свои брюки. Шнурки сплела ему Люська; сейчас она смотрит и улыбается, а Димка, почувствовав на себе её взгляд, поднимает глаза — и улыбается тоже.

Дик и Машка сидят спина к спине и любуются звёздным небом. Руки — ладонь в ладонь, оба безотчётно счастливы, просто потому, что жить на свете очень хорошо.

Олмер лежит на спине, нога на ногу. Играет ножом, заставляя его вертеться над пальцами и между ними — и лицо у мальчишки беспечное.

Нелюдимая Нинка, как обычно, чистит и перебирает свою снайперку — так, словно в этом весь смысл жизни.

Они все — у огня. Им всем — хорошо. Всё это — одна большая и дружная семья, где один за всех и все за одного, радости и беды — на всех поровну…

Кто же?! Кто?!

Если бы Сашка мог — он бы по капле отдал свою кровь за каждого из сидящих у костра. За их жизнь. И дело даже не в том, что он командир, а командир обязан заботиться о своих людях. И не в том, что он старше… а в чём тогда? Сашка не знает. У него нет для этого названия, он не может определить это чувство.

Горька повернулся встревоженно, и тёплое чувство мягкой волной вымыло из души Сашки все беды, опасения и сомнения:

— Всё хорошо?

— Всё отлично, Горь, — улыбнулся Сашка. — Ну-ка, кинь на палочках, что там и как?..

…То ли настроение Сашки повлияло, то ли вмешался Его Величество Случай — но Горька извлёк из мешочка -

"Гифу", "эск" и "ур". "Дар", "вдохновение" и "свобода". Близость чего-то светлого.

— Ого, — пошутил Дик, — как видно, кто-то там. — он поднял палец вверх, — на покой не ушёл, благоволит к своим заблудшим детям.

— Может, за нас играют Рейнджеры? — задумчиво предположил Сашка, поглаживая рукоять меча. — Им, должно быть, приятно видеть, как мы тут управляемся.

— Кстати, а где наши серые друзья? — огляделся Мирко. — Почему не разделили с нами трапезу, так сказать?

— Потому что предпочитают сырое мясо, — предположила Бранка. — Мы, конечно, можем есть и его, но всё-таки жареное вкуснее! Горь, а ты не можешь их позвать?

— Могу, — юноша ещё раз перевернул мясо. — Жаль, что с ними нельзя поговорить по-настоящему.

— Если бы они ещё и говорили, я бы вообще с ума сошёл, — заметил Мирко. — И так уже чудес выше крыши!

— Что есть вся наша жизнь, как не чудо? — философски спросил Горька.

Довольно долго они сидели молча.

— Лес шумит, — тихонько сказал Олмер. — Слышите?

В самом деле, лес негромко и величаво гудел. Ночной ветер шагал по верхушкам деревьев, прыгая с ветки на ветку и раскачиваясь на них. Олмер поднялся на ноги и стал плавно взмахивать руками, делая вид, что дирижирует этим невиданным оркестром. У мальчишки это получалось здорово — словно к нему и правда прислушивались и ветер, и лес, выполняли его указания, как команды опытного дирижёра — длинноволосого босого мальчика в коричневых клёшах и распахнутой куртке.

— Волки бегут! — вскрикнул Дик, поднимаясь на ноги. — Вон они!

В самом деле, по отмели, разбрызгивая сверкающую в свете Неразлучного воду, мчались вожак и два самых крупных самца стаи. Не прошло и полуминуты, как они уже подбежали к костру и заметались вокруг, рыча и подвывая.

— Эй, что за новости? — спросила Машка, отталкивая прыгающего волка. — Ну-ка, дружище, убери от меня свои лапы!

— Они что-то хотят сказать, — озабоченно пояснил Горька, — но что? Вот правда — дорого бы я дал, чтобы понять их!

— Но всё же понятно! — удивилась Галя. — Ясно, как светлый день: по дороге идёт колонна, через час будет параллельно нам…

— Что? — удивился Сашка, а Горька изумлённо повернулся к своей девушке:

— Откуда ты знаешь?!

Лицо Гали сделалось изумлённым и немного испуганным.

— Я… — начала она нерешительно. — Знаете… они мне… они мне… ой, сказали!