23

Наутро голова у Эмиля тяжелая и болит. Во рту пересохло. Они действительно злоупотребили вином. Даже Жоанна. Ванс простился с ними ночью, уходя спать, автобус у него рано утром от церкви Ааса.

Эмиль поворачивается, морщась. От дневного света усиливается боль в висках.

— Жоанна?

Он привстает в постели. Ее нет рядом. Он видит ее силуэт на подоконнике. Она прижимает к уху телефон, и его сердце подпрыгивает в груди. Первая его мысль: «Леон!» Он так и не признался ей, что говорил с ним… Жоанна оборачивается к нему. Она бледна и слегка дрожит.

— Что случилось?

Она встает так медленно, что даже тревожно. Подходит к кровати и протягивает ему телефон.

— Что это?

Его сердце бьется очень часто. Ему трудно дышать. Он чувствует, что что-то не так, но не в состоянии собраться с мыслями. Он думает о Леоне. Но почему Жоанна протягивает ему телефон?

— Это голосовое сообщение, — говорит она странно хриплым голосом.

Он не понимает. Берет телефон и прижимает его к уху, а Жоанна медленно возвращается и садится на подоконник. В трубке звучит механический голос:

— Сообщение получено в восемь часов тринадцать минут утра.

Щелчок, какой-то сдавленный звук, потом женский голос:

— Доброе утро, Жоанна, доброе утро, Эмиль. Это Анни. Я…

Снова сдавленный звук, который Эмилю не удается распознать.

— Я звоню, чтобы сообщить вам, что мама ушла… Вчера вечером. Она улетела на небо. Она не мучилась… Она… Она ушла во сне.

Сердце совершает головокружительный кульбит. Оно падает в груди, все ниже, ниже, падает на пол, пробивает паркет. Эмиль медленно поднимает голову с ощущением, что она весит тонны. Лицо Жоанны на подоконнике залито слезами. Им не надо ничего говорить. Они знают, что у них общая боль.


Он колотит, колотит и колотит долотом по камню. Руки растрескались от холода. Он к тому же поранился в нескольких местах. Весь в порезах. Но он ничего не чувствует.

— Эмиль…

Голос Жоанны звучит за его спиной. Он не слышал, как она подошла, не слышал ее шагов по строительному мусору.

— Уже поздняя ночь. Ты бы шел домой.

Он пожимает плечами.

— Я сейчас. Закончу этот проем.

— Минус восемь градусов.

— Мне осталось меньше часа. Иди в тепло. Я скоро.

Жоанна колеблется. Она стоит, опустив руки. Вязаная шапочка и огромный шарф скрывают почти все ее лицо. Она приходит за ним в третий раз. Они с Альбеном покинули стройку уже пять часов назад. Эмиль заявил: «Я кое-что закончу и приду». Она отлично поняла, что ему нужно колотить, чтобы избыть горе, разбивать камни один за другим, дробить их. Это приносит ему какое-никакое облегчение. Но поняла она и то, что он может остаться здесь на всю ночь. Она медлит. Хочет что-то сказать. Сама не знает что…

— Ну-ка подвинься.

Эмиль вздрагивает, услышав ее голос. Он думал, что она ушла. Но нет, судя по всему, она еще здесь.

— Что? — спрашивает он и, обернувшись, видит, как она поднимает валяющееся среди обломков долото.

— Что ты…

— Подвинься, — повторяет она.

У нее такой же решительный вид, как в ту ночь, когда она сказала ему: «Иди ко мне, сейчас». Он медленно повинуется. Подвигается, и она встает рядом с ним перед отверстием, которое он пробивает.

— Я помогу тебе, — говорит она.

Они принимаются стучать вдвоем. Клац. Клац. Клац. Камни падают один за другим. Они стучат еще и еще. Стучат не останавливаясь. И их удары перекликаются допоздна в тишине ночи.


Густая толпа перед церковью Сен-Венсан. Здесь Жан, старый пастух, и с ним другие старики. Издалека видно Анни под черной вуалью, с ней ее муж, ее дети и внуки. Эмиль и Жоанна здесь, в гуще толпы. Они взялись за руки. Они чувствуют себя одинокими и потерянными в этом незнакомом людском море. Молча смотрят, как длинная процессия входит в церковь. Они узнают друзей Анни, с которыми общались несколько месяцев в Эусе. Скупо приветствуют их кивком. Улочки вокруг покрыты снегом. Эус красив зимой. Может быть, даже красивее, чем летом. Начинает звонить церковный колокол. Один удар. Второй. Третий. Шепоток пробегает по толпе. Движение к церкви ускоряется, и Эмиль тянет Жоанну за руку.

— Идем, — тихонько говорит он ей.


Внутри ледяная стужа. Они заняли места на последних скамейках, в глубине церкви, у дубовых дверей, и их обдувают холодные сквозняки. Они держатся за руки на протяжении всей мессы.

Жизнь Миртиль рассказывают ее четыре дочери и один из зятьев. Много говорят об Эжене, о любви, которую они сумели друг другу дать, о радостной встрече, ожидающей их на небесах. Говорят о том, как счастлива была Миртиль стать бабушкой, потом прабабушкой, говорят о ее силе воли. Церемония простая и трогательная. За гробом следует огромная безмолвная процессия.

На ступеньках церкви Анни подходит к ним. У нее скомканный платок в руке и мокрые глаза, но она тепло улыбается им, обнимая.

— Миртиль была бы счастлива знать, что вы здесь.

Они молча кивают.

— Ей не терпелось увидеться с вами на Рождество. Она зачеркивала дни в своем календаре. Она уже приготовила постель наверху.

Они не в состоянии выдержать взгляд Анни. Ответить берется Эмиль хриплым голосом:

— Нам правда очень жаль… Мы должны были вернуться раньше…

Но Анни прерывает его, ласково положив руку ему на плечо:

— Вам не о чем жалеть. Вы не представляете себе, до какой степени вы оба озарили ее жизнь. Я не видела ее такой живой и веселой много лет. Она ушла счастливой, поверьте мне.

Анни ловит взгляд Жоанны, когда та поднимает голову. Она смотрит ей прямо в глаза.

— Еще и поэтому я хотела видеть здесь вас обоих. Я хотела вас поблагодарить.

Ее затуманенные слезами глаза смотрят то на Жоанну, то на Эмиля, и ни один из них не может сказать ни слова. Им нужно несколько секунд, и на этот раз говорит Жоанна, тихо, почти шепотом:

— Нет. Это она. Это ее мы пришли поблагодарить.

Анни кладет руку на локоть Жоанны и с волнением сжимает его, потом, отвернувшись, указывает им на процессию.

— Мы провожаем ее гроб на кладбище. Вы с нами?

Они кивают.


Они замыкают шествие в ледяном ноябрьском холоде.

— Табличка у тебя? — спрашивает Эмиль.

Они заказали красивую табличку с гравировкой у мастера в Эусе сегодня утром, когда приехали. Это простой прямоугольник из прозрачного стекла, на черной подставке, такой же строгой. На ней выгравирована фраза красивыми белыми буквами. Это Эмилю пришло в голову выгравировать цитату, а не банальную фразу. Они выбирали ее вместе вчера вечером, листая старые пожелтевшие книги Жоанны.

Люди как витражи. Они сверкают, пока солнечно, но, когда наступает темнота, их красоту видно, только если они освещены изнутри.
(Элизабет Кюблер-Росс)
Миртиль,
чья красота осветила часть нашего пути.
Друзья.
Э & Ж

Они смотрят, как гроб опускают в могилу, где уже лежит Эжен. Родные в первых рядах. Они остались позади, прикрыв лица шарфами. Эмиль невольно думает о том, что в следующий раз, когда Жоанне придется присутствовать при таком зрелище, в гробу будет лежать он. Поэтому он не может выпустить ее руку. Сжимает ее в своей очень крепко.

Он спрашивает себя, существует ли справедливость на этой проклятой земле. Ее отец, ее сын, а теперь вот он. Неужели Жоанна обречена провожать в последний путь всех мужчин, о которых она заботится?


Родные расступились, пропуская толпу, двигающуюся к гробу нескончаемой колонной. Каждый подходит проститься с Миртиль у могилы и положить цветы или памятную табличку. Эмиль и Жоанна последние в очереди, которая медленно движется в смертной тишине.

— Жоанна…

Эмиль издал звук, не более слышный, чем выдох. Она оборачивается к нему, молча вопросительно смотрит.

— Тебе будет не так тяжело, если меня кремируют?

Она не отводит взгляда. Смотрит ему прямо в глаза, стараясь оставаться невозмутимой.

— Да… Думаю, да.

Она умолкает, потому что одна из дочерей Миртиль идет назад по аллее, чтобы приветствовать каких-то знакомых прямо перед ними. Через несколько секунд она уходит, и Жоанна снова шепчет:

— Но вопрос не в этом.

— Почему? — выдыхает он.

— Это твое решение. Оно принадлежит тебе.

Она тихонько качает головой и снова смотрит прямо перед собой.

— Если ты не можешь принять решение для себя, тогда подумай о своей семье… О том, чего бы они хотели. Не обо мне.

— Пусть меня кремируют.

Она остается совершенно невозмутимой, глаза по-прежнему устремлены вдаль.

— Ты уверен?

— Я уверен.

Только чуть дрогнувшее горло выдает внезапное волнение Жоанны, и Эмиль понимает, что принял правильное решение.


Они последними положили свою табличку у семейной могилы Миртиль и Эжена. Снова пошел снег, когда они подошли принести соболезнования членам семьи.

— Вы кто? — спрашивает их женщина, должно быть, одна из дочерей Миртиль.

За них отвечает Анни:

— Это мамины юные протеже.

Они не ожидали такого ответа. Как и радостного возгласа женщины:

— О! Так это вас она поженила!

Веселый шепоток пробегает по рядам семьи. С юмором вмешивается Анни:

— Она не поженила их, Мари. Это сделал мэр.

— Я знаю, — отвечает та, которую зовут Мари. — Но так она об этом рассказывала. Не правда ли?

Ей отвечают взволнованными кивками. Улыбками. Эмиль и Жоанна тоже улыбаются, немного робко.

— Да… Это мы.

— Мама очень вас любила, — говорит Мари.

Она кладет руки им на плечи.

— Спасибо, что пришли.


Они удаляются рядышком по центральной аллее кладбища. За их спиной родные Миртиль собрались вокруг могилы, и некоторые читают молитвы.

— Пройдемся, прежде чем уезжать? — спрашивает Эмиль.

Жоанна кивает. Они хотят сказать последнее прости Эусу. Больше они сюда не вернутся. Эмиль старается не думать об обещании Миртиль… О том, что Жоанне некуда больше возвращаться.


Маленькая спальня в пристройке полнится сдавленными вздохами в эту ночь. Словно стоны боли смешиваются с их дыханием. На этот раз им не надо было ничего говорить. Им было холодно. Они чувствовали себя опустошенными. Это было как властное желание жить. Потребность наполниться друг другом.

Вздохи звучат до поздней ночи и тихонько угасают, оставив два их тела плыть по воле волн в хрупком покое.

— Мадемуазель Жоанна? Мадемуазель Жоанна?

Жоанна, вздрогнув, приходит в себя. Она задремала, ожидая вечером Эмиля со стройки. Он пропадает на ней часами с тех пор, как им позвонила Анни… Альбен и Жоанна заканчивают в три или в четыре и идут греться. Жоанна остаток дня рисует или играет с Поком. Но Эмиль остается допоздна. Обычно почти до восьми. Благодаря ему строительство значительно продвинулось и Ипполит доволен, но Жоанна не знает, как к этому относиться. Он проводит дни в полном молчании, работая быстрее всех, да и вечером разговаривает не больше. Вчера он только извинился, сказал, что впервые теряет близкого человека и ему нужно время.

— Мадемуазель Жоанна?

Это голос Ипполита ее разбудил. Она встает и идет к двери. Ипполит стоит в коридоре, вид у него встревоженный.

— Что случилось?

— Кажется, Эмиль упал на стройке. Он не хочет, чтобы я звал врача.

До нее не сразу доходит, что говорит ей старый пастух. Она еще не совсем проснулась.

— Упал? — повторяет она.

— Я не знаю, что он делал на стройке в этот час… Он, наверно, ударился головой. Несет какой-то бред и не хочет показаться врачу…

Быстрыми шагами она пересекает комнату и хватает с кровати черную шаль.

— Я иду.


Ипполит остается поодаль, а она идет прямо к Эмилю, стоящему среди обломков. У него потерянный вид. Вряд ли это от падения. Она думает, что это, должно быть, новый блэкаут. По ее животу словно проехался паровой каток, когда она подходит ближе, но она все же силится сохранить невозмутимый вид.

— Эмиль?

Жоанна панически боится прочесть в его глазах то же самое, что в Баже, когда он не помнил, кто она. Но нет, тут другое. Эмиль, кажется, узнает ее, он просто какой-то дерганый и сильно нервничает. Он озирается по сторонам, как будто впервые видит это место и не понимает, что здесь делает.

— Жоанна… Когда мы сюда приехали? — спрашивает он, когда она подходит к нему.

Она не решается взглянуть на Ипполита за спиной. Старается говорить как можно тише:

— Три недели назад.

Но Эмиль нетерпеливо мотает головой.

— Прекрати. Это неправда.

Она отвечает на выдохе:

— Правда. Мы приехали сюда три недели назад.

Он снова мотает головой, уже с раздражением.

— Мы были в Эусе. Я прекрасно помню. Листья падали с деревьев на улочках.

Она заставляет себя кивнуть, скрывая свою тревогу.

— Да, это правда.

— Это было пару дней назад. Может быть, мы были там еще сегодня утром. Мы жили у Миртиль, и ты работала в кафе-мороженом.

Она делает над собой усилие, чтобы выдержать его взгляд и отчетливо произнести:

— Нет.

— Что — нет?

Ее все больше смущает присутствие Ипполита за спиной. Тем более что старый пастух, откашлявшись, вмешивается:

— Вот видите, мадемуазель Жоанна. Я думаю, он нехорошо упал. Нельзя оставлять его в таком состоянии. Я позову врача.

Она изо всех сил старается оставаться спокойной и владеть ситуацией.

— Я не думаю, что он упал…

Ипполит смотрит на нее с недоверием. Эмиль молчит, лицо его подергивается от нервного тика.

— Он… У него ранний Альцгеймер.

Эмиль никак не реагирует на эти слова и на ее неуверенный голос. Ипполит хмурится.

— Что?

— Болезнь, которая влияет на его память. Это… Такие вещи случаются с ним время от времени…

Ипполит всматривается в нее, все еще с недоверием. Жоанна настаивает, стараясь сохранять уверенный вид:

— Ничего страшного. Память вернется. Ему не нужен врач. Просто немного времени.

Ипполит переводит взгляд с него на нее. Он явно не знает, что делать.

— Вы уверены?

— Да. Все хорошо. Я отведу его в пристройку. Он отдохнет, и завтра ему будет лучше.

Еще немного поколебавшись, Ипполит кивает.

— Все-таки… Присмотрите за ним… Если будет головокружение или тошнота…

— Тогда позовем врача, — заверяет его Жоанна.

Старый пастух медленно удаляется. Вдали его пес Мистик бежит к нему по свежему снегу. Жоанна медленно выдыхает. Когда она оборачивается, Эмиль смотрит на нее как на сумасшедшую, будто боится ее.

— Зачем ты меня сюда привезла?

Она сглатывает. Она не знает, как с этим справиться, с чего начать.

— Эмиль…

— Что?

— Это ты привез нас сюда…

Почти агрессивным тоном он отвечает:

— Ты врешь!

— Нет…

— Ты сказала, мы были в Эусе! Так почему теперь мы здесь? Миртиль собиралась устроить праздник с друзьями.

Она медленно закрывает глаза, изо всех сил надеясь, что, когда откроет их, память к нему вернется.

— Нет.

— Что — нет?

Тон Эмиля настойчив.

— Мы покинули дом Миртиль два месяца назад.

Он теряет терпение. Она не в состоянии собраться с мыслями, чтобы успокоить его, найти какие-нибудь умиротворяющие слова. Она только говорит тихо:

— Идем. Идем в тепло. Я тебе все объясню.

Но он не двигается с места. Он не намерен уходить со стройки.

— Объясни мне сейчас.

— Ладно… Мы… Мы поехали в Перьяк-де-Мер… Потом в Баж… Ты не помнишь? Там был Себастьян, рыбак… И его собака Лаки.

Она не смеет посмотреть ему в глаза, боится отчаяния в его взгляде.

— После этого мы поехали к морю. В Грюиссан.

Она упорно смотрит на его ноги, на его теплые сапоги среди обломков, и продолжает очень быстро:

— Я заболела. У меня был жар. Ты привез меня сюда, чтобы побыть в тепле.

Она решается взглянуть на него, но он поворачивается к ней спиной. Идет к противоположной стене, как будто это может помочь ему все переварить.

Внезапно Эмиль останавливается и круто разворачивается. Качает головой. Впервые он ведет себя так. Обычно в таких случаях он в полной панике. Отчаяние написано на его лице. Но на этот раз — нет. Он явно убежден, что он прав, а она лжет. Он почти агрессивен.

— Маржори всегда говорила, что ты неуравновешенна!

Глаза Жоанны округляются. Она уже ничего не понимает.

— Прости?

— Она считала тебя наглой и безответственной.

Жоанна не способна ничего ответить. Впервые он до такой степени поверг ее в растерянность.

— Она была права. Смотри, куда ты меня привезла! В какую глушь! Это всё твои планы. Только твои. Твои желания всегда на первом месте!

Она незаметно отступает на шаг. Ей хочется убежать. Хочется быть от него подальше, и как можно скорее.

— Вот-вот! — злобно выплевывает он. — Смывайся! Только это ты и умеешь, да?

Она делает еще шаг назад. Теперь она его боится. В горле набухает ком, мешает дышать.

— Но мне плевать, что ты удираешь, Лора. Все кончено! Я тебя больше не люблю! Меня больше не колышет твое мнение!

Она не узнаёт это лицо, она его никогда не знала. Это не тот Эмиль, которого она встретила пять месяцев назад.

— ПРОВАЛИВАЙ!

Агрессивный голос отдается эхом от стен стройки. Жоанна не заставляет себя просить.


Ком никуда не делся, когда она просыпается на следующее утро. Это ком, закупоривший горло. У нее уходит несколько секунд, чтобы вспомнить вчерашний эпизод и понять, почему ей так тошно. Открыв глаза, она понимает, что Эмиль здесь не ночевал. Одеяло с его стороны без единой складочки. На подушке никаких следов головы. Но особенно смущает, что пальто и шарф Эмиля исчезли с крючка за дверью. Сердце подкатывает к горлу. Господи, почему она не спрятала ключи от кемпинг-кара? Она встает, движения ее неуверенны. Пол ледяной. Все вокруг качается. Она с трудом сдерживает позыв к тошноте. У нее в голове не укладывается, что это случилось, что она провалила свою миссию… Самым жалким образом. Она обещала не дать ему вернуться домой. Но вчера предпочла убежать и свернуться клубочком в кровати с бешено колотящимся сердцем, чутко прислушиваясь к шагам в пристройке. Она должна была настаивать, попытаться его вразумить. Но даже не пробовала и вздохнула с таким облегчением, покинув стройку. По правде сказать, ей стыдно себе в этом признаться, но она пожелала, чтобы он уехал, чтобы исчез. Ей не понравился тот Эмиль, которого она увидела перед собой вчера вечером. Он напугал ее. Он был в ярости. Он выкрикивал ей в лицо вещи, адресованные не ей… Адресованные, без сомнения, другой.

Она цепляется за ручку двери, пытается открыть ее, не потеряв равновесия. И сталкивается нос к носу с Альбеном, который готовился постучать.

— А! Ты здесь.

Он, кажется, не очень понимает, что происходит, почему она здесь, такая белая, закутанная в плед, еще в пижаме.

— Ипполит думал, что ты повезла Эмиля к врачу.

— Что?

Альбен всматривается в нее с тревогой. Какая же она, должно быть, бледная!

— Он ведь упал вчера… на стройке.

Он ловит каждый нюанс выражения ее лица. Она качает головой.

— Он не падал.

Но Альбен перебивает ее:

— Кемпинг-кара нет на месте. Ипполит думал, что вы куда-то поехали.

Она снова качает головой, не в состоянии ответить.

— Ты знаешь, где он?

— Нет.

Он уехал. Он не узнал ее вчера. Совсем. Он был убежден, что она гадкая лгунья. Он не мог сориентироваться во времени. Помнил Эус и Миртиль, но забыл Баж и Грюиссан. Надо было показать ему его дневник… Заставить прочитать отрывки. Вместо этого она убежала и спряталась под одеялом… А он уехал к своей семье. Он снова окажется в центре клинических испытаний. Она не справилась.

— Может быть, он поехал что-то купить, — предполагает Альбен, который старается быть предупредительным, видя ее такой бледной, потом машет рукой в сторону кухоньки. — Я оставил тебе кофе. Я иду на стройку. Присоединяйся, когда будешь готова. Думаю, он вернется до полудня. Не переживай.


Жоанна не знает, что ей теперь делать. Она сбита с толку и совершенно потеряна здесь, в этой усадьбе, без Эмиля. Чувство вины, которое она испытала, проснувшись утром, при мысли, что отпустила его, превращается мало-помалу в отчаяние и гнев. Как он мог это сделать? Как мог бросить ее одну здесь, среди гор? Внутренний голос отвечает ей: Но ты же никто. Он тебя даже не узнаёт. И она пытается заглушить все это, убеждает себя, что Альбен прав, что он просто поехал что-то купить, что он вернется. Она идет на стройку, потому что больше ей некуда себя девать.

— Что мы делаем сегодня?

— Начнем ставить окна.

Альбен снова рассказывает ей о своем плотницком опыте. Без этого он не смог бы поставить окна Ипполиту. Но Жоанна, закутав лицо шарфом, пытается унестись далеко, в другое время, в другой дом, в ту пору, когда она еще была более легкомысленной и невинной. Она не хочет думать о бегстве Эмиля. Лучше вернуться в Сен-Сюльяк, в свой каменный домишко.


Где-то в дальних воспоминаниях Жоанны Леон с нетерпением скребется в дверь ванной.

— У тебя там все в порядке? Жо?

Она стоит в ванне и смотрит на струйку крови у своих ног.

— Да…

— Жо?

— Да, все в порядке. Почему ты еще здесь? Разве ты не должен идти на ужин к родителям?

Она пускает тонкую струйку из душа, чтобы смыть эту кровь. Молча глотает свое разочарование. Месячные. Это значит, что ребенок еще не в пути.

— Да, я как раз собираюсь. Просто хотел поцеловать тебя перед уходом.

— Хорошо…

Она выключает душ и берет полотенце.

— Я иду. Вытираюсь.

Она кутается в полотенце, дрожа от холода. За окном уже темная ночь. И то сказать, ноябрь. Она не заметила, как прошло лето. Август подошел к концу одновременно с работами. Веранда наконец готова. Они вместе обставляли ее и украшали. Потом начались занятия в школе. Леон снова заговорил о ребенке. На самом деле они оба об этом думали. Из-за веранды, которая была готова. В их сознании это была вовсе не веранда. С тех пор как Леон впервые заговорил о ребенке, эта веранда стала детской.

— Ты скоро?

— Иду!

Она быстро вытирает ноги, натягивает пижаму и, открыв дверь ванной, видит за ней встревоженного Леона.

— Все хорошо?

— Да. Я же тебе сказала.

— У тебя странное лицо.

— Вовсе нет. Я замерзла до смерти, вот и все.

Леон закрывает за собой дверь, а она поворачивается к зеркалу, продолжая вытираться.

— Жозеф затопил камин. Через четверть часа здесь будет лучше.

Он продолжает странно на нее смотреть, но она не обращает внимания. Энергичными движениями вытирает волосы. Она не скажет ему, что пришли месячные. Не сейчас. Разочарование еще слишком сильно. Она знает, что это глупо. Всего пару месяцев они пытаются…

— Ты поцелуешь меня? Мне пора.

Она перестает вытирать волосы и поворачивается к нему, чтобы поцеловать.

— Я недолго.

На нее накатывает горькое чувство каждый раз, когда он уходит от нее на ужин к родителям. Кажется, будто он признает их правоту, оставляя ее в стороне. Она так и осталась маленьким пащенком. Шлюхиной дочерью. А между тем с ней он хочет завести ребенка. Она гонит эти мысли из головы. Ей ненавистно так думать. Особенно о Леоне.

— Ты, наверно, будешь спать, когда я вернусь…

— Наверно…

— Тогда спокойной ночи.

Он снова целует ее, но ее не отпускает тяжесть в груди. Из-за месячных или из-за этого ужина. Она сама не знает.


— Жо, как ты?

Она нашла Жозефа в гостиной. Он за столом. Ждет ее. Стол накрыт. Горячий, с пылу с жару, овощной суп дымится перед ним.

— Все хорошо.

Он долго внимательно смотрит на нее, пока она садится напротив. Потом откашливается.

— Знаешь, Леон ведь неплохой парень.

Он намекает на его отсутствие — как всегда по понедельникам вечером.

— Я знаю.

— Ему отчаянно не хватает мужества. Вот и все.

Он берет ее тарелку и наливает ей большой половник супа.

— Не в этом дело, папа.

— Не поэтому ты такая грустная?

— Нет.

Жозеф ставит свою тарелку перед собой и наклоняется вперед, давая понять, что внимательно слушает.

— Ну объясни мне, если хочешь.

— Леон и я, мы…

Ей трудно продолжать.

— Вы хотите ребенка? — ласково спрашивает Жозеф.

Она молчит, оторопев от прозорливости отца.

— Да… Да, именно.

Жозеф невозмутим, как будто ждал этой новости не один месяц.

— Ты не знаешь, как сообщить мне, что вы переедете? — спрашивает он тем же ласковым голосом.

Она протестует:

— Нет! Нет, мы останемся здесь. Мы собираемся превратить веранду в детскую.

Лицо Жозефа вдруг просияло.

— Жоанна… — шепчет он.

— Что, папа?

— Ты так быстро выросла.

Она улыбается, опустив глаза в тарелку.

— Ты уже носишь в себе этого ребенка?

Она тихонько поднимает голову к Жозефу, который смотрит на нее с бесконечной нежностью.

— Нет, папа. Еще нет. Я думала, это произойдет быстро. Быстрее, чем есть. Поэтому сегодня я чувствую себя немного пустой.

Взгляд у Жозефа такой ласковый, что ей кажется, будто он гладит ее по щеке.

— Ты знаешь, что говорил Будда. Терпение…

Она заканчивает фразу за него:

— …самая лучшая из молитв. Я знаю.

Они понимающе улыбаются друг другу с разных концов стола.

— Тогда будем не только мы двое, — тихо говорит Жозеф.

Жоанна взволнована. Она кивает, снова опустив глаза в тарелку.

— Да. Не только.

— Я счастлив, Жоанна.

Пролетает тихий ангел. Только дрова потрескивают в камине. Потом снова звучит голос Жозефа:

— Ты будешь замечательной матерью. Мне не терпится познакомиться с твоим ребенком. Я тоже постараюсь набраться терпения.

Она слабо улыбается ему.

— Я счастлив, что ты хочешь растить его здесь, — добавляет Жозеф.

Она тихонько встает и подходит к нему, сидящему на другом конце стола. Она ничего не говорит. Только кладет голову отцу на плечо, как делала, когда была девочкой, и ее обнимают его крепкие руки, окутывает мускусный запах его рубашек.


Рождественские гирлянды мигают на улочках Сен-Сюльяка. Жоанна и Леон вышли за покупками на неделю. Жозеф очень слаб. Он даже забросил свой огород и курятник, который построил в конце ноября. Три купленных им курицы оказались настоящими лентяйками. Они снесли едва ли десяток яиц с тех пор, как их завели. Жозеф раздражается. Жоанна уверяет его, что это из-за холода.

Жоанна и Леон спешат по улочкам, продуваемым ледяным ветром.

— Зайдем в аптеку? — спрашивает Жоанна, когда они видят мигающий перед ними зеленый крест.

Леон странно смотрит на нее, в уголках рта подрагивает улыбка.

— Ты…

— Вот, возьми мою сумку. Я на минуту.

— Жоанна, постой!

Он удерживает ее за руку, и она даже не противится. Он видит, что она тоже силится скрыть улыбку.

— Скажи мне, что это правда! — возбужденно шепчет он.

Она закрывает ему рот рукой.

— Я ничего не знаю. Я просто хочу сделать тест.

— Но…

— Все увидим после теста.

— Постой, Жоанна, постой.

Он держит ее руки в своих. Сумки с покупками лежат на земле. Он шепчет совсем тихо, срывающимся голосом:

— У тебя не было месячных… в последнее время?

Она озирается, чтобы убедиться, что они одни в переулке.

— Нет.

— Нет?

— Они должны были прийти три недели назад.

Сдержав крик, Леон молча аплодирует. Она бросает на него мрачный взгляд.

— Нет, перестань! Я запрещаю тебе радоваться сейчас! Сначала купим тест.

Он послушно кивает, но продолжает улыбаться.

— Поторопись, — говорит он, подталкивая ее вперед.

Вернувшись в каменный домишко, они даже не дают себе труда занести покупки в кухню. Хором кричат «Мы дома!» Жозефу, который читает в гостиной, и бегут в ванную. Леон буквально вталкивает Жоанну внутрь.

— Скорей!

Она притворно обижается, но видит, что он сучит ногами от нетерпения.

— Ты бы лучше успокоился. Если нет, разочарование будет велико…

Но он не слушает. Закрывает дверь ванной и шепчет:

— Я жду тебя здесь.

Открыв дверь несколько минут спустя, она не успевает сделать и шага в коридор, Леон уже перед ней, всего в паре сантиметров от ее лица.

— Ну?

Он не может ничего различить на невозмутимом лице Жоанны. Ничего, кроме легкого волнения. И, кажется, подрагивают уголки губ… Она заплачет? Он хмурит брови.

— Жо?

Но губы вздрагивают снова, и он понимает, что это улыбка.

— Да? — шепчет он, прислушиваясь к ее дыханию.

Она кивает и улыбается на этот раз открыто, приложив палец к губам, чтобы он молчал. Жозеф в гостиной, в нескольких шагах от них. Они не могут ему сообщить, пока еще нет. Слишком рано. Леон целует ее, едва не подпрыгивая на месте в коридоре. Приподнимает ее, ставит на пол, снова целует. Они смеются, зажимая рты ладонями, чтобы не шуметь.

Долго они этот секрет не хранят…

Рождественские праздники позади, но старая ель еще здесь, и мигают гирлянды. Жоанна скорчилась на диване с грелкой на животе. С утра ее тошнит. Стоит ей проглотить хоть что-нибудь, как она бежит в туалет. Жозеф догадался, что происходит.

— Есть? — спросил он, принеся ей стакан воды несколько часов назад.

И ей пришлось признаться.

— Я не должна была сообщать тебе сейчас… Еще слишком рано.

Она хочет сказать, что есть еще риск его потерять.


Леон только что вернулся с работы и нашел ее на диване, белую как смерть.

— Все нормально? — шепотом спросил он у Жозефа, пока Жоанна молча созерцала пламя в камине.

Жозеф, улыбаясь, кивнул.

— Да. Все нормально.

Теперь они вдвоем пытаются ужинать, в то время как Жоанна так и осталась, скорчившись, на диване. У Леона встревоженный вид.

— Ты уверена, что не хочешь немного пюре? — спрашивает он, обращаясь к спине Жоанны.

— Уверена.

Она кладет грелку на подлокотник дивана и встает.

— Куда ты? — беспокоится Леон.

— Как можно дальше от этого запаха.

— Запаха? Какого запаха?

Жозеф улыбается неведению Леона.

— Она какое-то время будет чувствительна к запахам, — говорит он. — Некоторые будут внушать ей настоящее отвращение.

— Как это пюре, — добавляет Жоанна с гримасой. Жозеф сочувственно улыбается.

— Иди ложись. Мы принесем тебе чего ты захочешь, хорошо? Чего бы тебе хотелось?

Она задумывается на несколько секунд.

— Инжирного компота.

Оба поспешно кивают.

— Отлично. Будет тебе компот через полчаса.

Она идет в спальню, они смотрят ей вслед. Леон умирает от беспокойства.

— Это надолго?

— Возможно. Так часто бывает в первые три месяца.

— О!

Жоанна входит в свою комнату и больше не слышит, о чем они говорят.


Это продолжалось полных два месяца. Поначалу она отказывалась идти к врачу и заставляла себя продолжать работать в школе, пока Жозеф не стукнул кулаком по столу.

— Теперь тебе надо отдыхать! Ты ничего не ешь! В конце концов упадешь в обморок.

Леон горячо поблагодарил Жозефа за инициативу.

— Меня она никогда не слушает…

Но это затянулось надолго. Она постоянно чувствовала себя усталой, а когда ей становилось лучше и она начинала есть, ее опять тошнило. Целыми днями она считала часы. От чтения кружилась голова. От готовки мутило. К счастью, была музыка. Жозеф ставил Майлза Дэвиса, Бетховена, иногда Моцарта.

— Это очень полезно для развития ребенка, — говорил он.

Однажды вечером она застала Леона и отца за совещанием в кухне. Жозеф вернулся из города и показывал Леону новенькую толстую книгу.

— Это может сделать начало ее беременности веселее, — говорил он.

И Леон, начавший листать книгу, энергично подтвердил.


Ей сказали об этой книге в тот же вечер. Она называлась «Ритуалы и традиции шаманов в отношении беременности во всем мире». Жозеф и Леон сели на диван, положив между собой книгу. Жозеф объявил:

— Мы тебе почитаем.

Они стали читать по очереди, сопровождая пассажи комментариями и призывая ее высказать свое мнение.

— Два общих суеверия мы находим у большинства народов мира: женщина и ее зародыш беззащитны, потому что на них могут напасть злые духи. Для их защиты существуют определенные ритуалы. В Африке, например, беременные женщины принимают каолиновые ванны.

Леон нахмурил брови.

— Понятия не имею, что это такое… Повсюду в мире им дают защитные предметы. Колдуны в Африке и Вьетнаме дают талисманы против выкидыша. В Сенегале это амулет с сурой из Корана. О! А в Гвиане, в племени нджукас, им дают веревочки, которыми они должны обвязывать живот. Дать их должен шаман.

Жозеф и Леон включились в игру еще больше, чем она.

— Металл служит превосходной защитой в Гватемале и в Того, в племени эвес. Он защищает от злых чар и является громоотводом от злых духов.

Леон стукнул ладонью по коленке.

— Вот оно что, Жо! Надо купить тебе украшение-громоотвод!

Видя на ее лице легкую улыбку, они продолжали чтение весь вечер. Назавтра Леон принес ей подлинный мусульманский талисман, найденный у антиквара в Сен-Сюльяке.

В другой вечер они решили угадать пол ребенка с помощью старинных верований. Они с Леоном были в спальне, в темноте. Зажгли свечи, и Леон склонился над купленной Жозефом книгой.

— Тебе снился в последнее время медведь или дракон? — спросил Леон.

Жоанна, опершись на большую подушку, покачала головой.

— Нет.

— Ладно, — разочарованно протянул Леон. — А корова?

Она задумалась и снова покачала головой.

— Тоже нет.

— Тогда, может быть, цветок? Или солнце?

— Нет.

— Украшение?

Она закатила глаза. Уголки его губ опустились в гримаске разочарования.

— Что это должно значить? — спросила она, привстав.

— В Корее считается, что если будущей матери снится медведь, дракон или корова, значит, она ждет мальчика. Если ей снится цветок, украшение или солнце, будет девочка.

— Он, наверно, еще не решил, — заключила она самым серьезным образом.

— Сделаем перерыв? — предлагает Альбен, положив на пол дрель и костыли.

— Окей.

Она идет за ним в пристройку, потом в кухню. Ей не хочется думать о том, что кемпинг-кар не вернулся. Альбен хлопочет над кастрюлькой, в которую вывалил овощные консервы. Он протягивает ей хлеб и масло.

— Вот, можешь начинать. Скоро разогреется.

Ей не хочется есть. Ее еще тошнит. Она спешит уйти в глубь воспоминаний, в тепло дома своего детства, в Сен-Сюльяк.


Наступает весна. Огород Жозефа зацветает. Солнечно. Потихоньку начинается март. Жоанна вернулась к работе. Тошнота прошла. Усталость тоже. У нее теперь круглый живот. Маленький кругленький животик. Они с Леоном впервые побывали в клинике и смогли увидеть малыша на маленьком экране. Это мальчик. У Жоанны четыре с половиной месяца. Врач сказал, что все хорошо, что ей не стоит слишком налегать на работу, но она может вернуться на полный рабочий день. Она рада. Время тянулось так долго в эти последние недели, хоть у нее и было достаточно времени, чтобы изучать книгу Жозефа и Леона о традициях всего мира в отношении беременности. Кстати, среди ритуалов один другого причудливее она отыскала пару-тройку идей, которые ей понравились. Например, африканский обычай носить повязку вокруг живота днем и ночью на протяжении всей беременности, чтобы ткань полностью пропиталась запахом матери. При рождении и в первые дни жизни ребенка кутают в эту повязку, и он узнает мамин запах. Как только Жоанна почувствовала себя лучше, она пошла в магазин и купила красивую ярко-оранжевую ткань. Она пошла пешком, заодно побродила по улочкам. Леон встревожился, узнав об этом, сверх меры встревожился, и она заверила его, что все в порядке, что ей еще вполне разрешено ходить.

Погода мягкая. Морской воздух просачивается в каждую улочку Сен-Сюльяка. Жоанна думает, что ей не терпится устроить пикник на пляже. В августе, когда появится малыш, они пойдут туда все вчетвером. На рынке не очень людно в этот весенний день. Жозеф отправляется на поиски моркови, а Жоанну выносит к прилавку цветочника. Розы чудесные. Нежно-розового цвета, глубокого желтого, есть даже чисто-белые. Она смотрит на них с восхищением, как вдруг продавщица из-за прилавка протягивает ей букет из трех роз.

— Это мне? — робко спрашивает она.

Продавщица кивает. Это симпатичная женщина с красивыми зелеными глазами и стянутыми в пучок седыми волосами.

— Да, это вам и вашему малышу.

Женщина, улыбаясь, показывает на ее живот.

— О! Спасибо.

— Когда ждете? — спрашивает женщина.

— В августе.

Их вдруг прерывает звон: стеклянная банка упала на землю и разбилась в нескольких сантиметрах от ног Жоанны. Обе вздрагивают. Жоанна поднимает голову, чтобы посмотреть на нескладеху, уронившую банку, и оказывается нос к носу с мадам Андре. Мадам Андре застыла как статуя, руки упали, лицо искажено выражением несказанного ужаса. У Жоанны заныло в животе, сжалось горло. Она едва слышит, как продавщица обращается к мадам Андре:

— Полноте, дамочка! Не переживайте. С кем не бывает. Постойте, я помогу вам собрать.

Мадам Андре так и стоит, застыв. Она бледна. Ее взгляд мечется от лица Жоанны к ее животу, словно она не может поверить своим глазам. И Жоанна вынуждена признать ужасную истину: мадам Андре не знала. Леон ничего не сказал. Вопреки тому, в чем он уверяет ее уже два месяца, Леон не посмел признаться матери, что ждет ребенка от дочери шлюхи. И Жоанна не знает, что хуже: ситуация, брезгливое выражение на лице мадам Андре или сознание предательства.

— Это не может быть правдой, — бормочет мадам Андре, поднося руку ко лбу.

Кажется, она вот-вот лишится чувств, и продавщица выходит из-за прилавка, чтобы ее поддержать.

— Что с вами, мадам? Вам дурно?

Мадам Андре бормочет быстро-быстро, почти не разжимая губ и не сводя глаз с Жоанны:

— Это невозможно. Он не мог так поступить с нами. Побаловаться — куда ни шло. Но сделать ей ребенка? Он сошел с ума… Он не мог.

Жоанна не в состоянии шевельнуться. Ей кажется, что она растекается лужицей. Хочется исчезнуть, убежать побыстрее, но она не может двинуться с места. Презрение мадам Андре парализует ее. Продавщица поворачивается к ней.

— Вы ее знаете? — спрашивает она, указывая на мадам Андре.

Огромный ком закупорил Жоанне горло. Она качает головой, сглатывает.

— Нет.

Она делает над собой усилие. Медленно наклоняется, сует букет роз в свою корзинку, ищет глазами отца в толпе. Леон ничего не сказал. Она бормочет продавщице:

— Спасибо за букет. До свидания.

А в голове крутится фраза: Леон ничего не сказал. Леон стыдится. Она вспоминает его смущение всякий раз, когда затрагивала с ним эту тему.

— Ты им сказал?

— Да.

— Как они реагировали?

— Ну… Нормально.

— Ты хочешь сказать, что они… рады?

— Да… Да, они рады.

Он не распространялся, быстро менял тему. Она думала, что он не хочет повторять ей гадости, которые говорили о ней его родители. Потому что они наверняка говорили. Он по-прежнему уходил ужинать один каждый понедельник. Но она ошибалась. Действительность была еще ужаснее. Он ничего не сказал. Ее живот округлялся, они сделали первое УЗИ, а он ничего не сказал. Он продолжал скрывать ребенка от своих родителей.


— Жо… Что с тобой?

Жозеф странно смотрит на нее, когда они встречаются. Ей хочется плакать. Ей очень жарко и очень холодно одновременно. Ее тошнит. Ей грустно, редко ей бывало так грустно.

— Жо, что случилось?

Она кладет руки на живот, словно хочет защитить ребенка от всего этого ужаса, от всей этой злобы и всего этого презрения. Нельзя, чтобы они его коснулись. Она с трудом сдерживает слезы. Жозеф ничего не понимает. Озирается. Всматривается в проход, из которого она вышла. Он видит мадам Андре, которую поддерживают цветочница и еще один продавец. Она на грани обморока. Продавец заставляет ее выпить стакан воды. Жозеф приосанивается в гневе.

— Что она тебе сделала?

Засучив рукава, он сердито повторяет:

— Жо, я не позволю ей так с тобой обращаться! Я никому не позволю так с тобой обращаться!

Он уже готов бежать, но Жоанна удерживает его за полу рубашки.

— Это не она, — слабо шепчет она.

Жозеф резко останавливается и оборачивается. Он не понимает.

— Что случилось?

— Она ничего не знала.

Они не говорят ни слова, возвращаясь по улочкам Сен-Сюльяка энергичным шагом. Лицо у Жозефа суровое и решительное. Жоанна еще потрясена. Руки ее все еще лежат на животе, и она идет быстро, очень быстро. Жозеф даст ей поступить так, как она хочет, она это знает. Он будет поддерживать ее до конца, а потом, когда она останется совсем одна в своей спальне, утопая в слезах, придет ее утешать.


Леон склонился над тетрадями в гостиной. Он улыбается, заслышав их шаги.

— Как дела?

Жозеф сразу скрывается в кухне. Остается только Жоанна, белая и несчастная, ухватившаяся за стол.

— Как дела? — повторяет он.

Она плачет. На рынке она сумела сдержать слезы, но теперь, перед Леоном, ей это не под силу. Почему она должна ненавидеть это лицо, которое искренне любит? Но он ничего не сказал. Он предпочел скрыть ее беременность.

— Жо, что с тобой случилось?

Он встает и подходит, чтобы обнять ее, но она уворачивается. Отступает на шаг. Как ни странно, голос ее совершенно ясен, когда она говорит:

— Я встретила на рынке твою мать.

По выражению его лица она видит: он точно знает, что произошло. Тут ей вдруг вспоминается его преувеличенное беспокойство несколько недель назад, когда она выходила в город купить повязку. Нет, не о ее здоровье он тревожился и не о здоровье малыша. Это свою мать он хотел оградить от ее беременности, от этого стыдного ребенка.

— Какие у тебя были планы? — продолжает она, потому что Леон не в состоянии говорить.

— Я…

Он краснеет. Опускает голову, как маленький. Игнорируя слезы на его лице, она продолжает ясным голосом:

— Ты рассчитывал скрывать его и когда он родится?

Леон мотает головой. Жалко лепечет:

— Я собирался им сказать…

Но она перебивает его:

— Я этого не хочу.

— Что?

От его вытаращенных глаз маленького мальчика ей больно, но недостаточно, чтобы остановиться:

— Я не хочу этого для моего ребенка. Не хочу отца, который стыдится его, так стыдится, что предпочитает его скрывать.

— Я бы этого не сделал… ты же знаешь…

— Я не хочу отца, который не способен защитить его от презрения.

— Жо…

— Ты всегда был трусом и слабаком, но это не важно, когда речь шла только обо мне. Я была достаточно сильной, чтобы противостоять.

— Жо…

— Здесь нет места стыду. Мы с папой приняли тебя с распростертыми объятиями. Я хочу, чтобы ты ушел.

Оторопь и ужас написаны на лице Леона.

— Что?

Он пытается ухватиться за стол. Пытается что-то сказать, но волнение душит его. Жоанна повторяет совершенно спокойно:

— Я хочу, чтобы ты ушел из этого дома.

— Нет… Жо! Нет! Ты… Ты не можешь!

Теперь он плачет, и она тоже, но она держится. Она спокойна, несмотря на слезы.

— Я позабочусь о нем. Ты можешь не беспокоиться. У меня достаточно любви. Я смогу любить его за двоих. Мы справимся.

Он тянет к ней руки, пытается уцепиться за нее, но она отступает. Уходит в кухню, где укрылся Жозеф. Она знает, он сумеет сказать то, что надо, или даже ничего не сказать, просто будет рядом.

Из кухни они слышат плач Леона. Жозеф ничего не сказал. Он просто рядом. Лицо его замкнуто, непроницаемо, как большая несокрушимая скала.

— Жозеф!

Это отчаянный голос Леона, который дотащился из гостиной до двери кухни. Он стоит на пороге с залитым слезами лицом. Обращается уже не к Жоанне, а к ее отцу. Ищет помощи в его глазах.

— Жозеф… Скажите ей, что она ошибается… Скажите, что она делает глупость… Она не может выгнать меня…

Но лицо Жозефа сурово. Жоанна никогда не видела его таким холодным и гневным.

— Жоанной никто не может командовать. Ей лучше знать, что делать для нее… и для ее ребенка. Мне очень жаль, Леон.

Он отшатывается, как от пощечины.

Плач продолжается битый час… До тех пор пока Леон не покидает дом, еще не веря, еще в шоке, с большой сумкой на плече.

Вечером Жоанна достает свои старые детские книжки с нижней полки книжного шкафа. Потом она садится на веранде при свете старой керосиновой лампы и начинает читать тонким ласковым голоском. Она читает и читает, себе и будущему маленькому Тому.

Жил-был мужчина… а может быть, это была женщина или ребенок, который шел через пустыню. Да, через пустыню пешком. И он плакал, плакал непрестанно, постоянно, иногда тихо, иногда в голос, но никогда не останавливаясь, он плакал в ритме своих шагов по песку.

Однажды в большой пустыне он встретил птицу, которая его спросила:

— Что ты делаешь один в пустыне?

— Я иду и плачу…

И из его глаза скатилась крупная слеза, которую он тотчас же поймал.

— Почему тебе так грустно?

— Мне не грустно.

— Тогда почему же ты плачешь?

— Смотри. Мои слезы превращаются в жемчужины, — сказал он, держа в руке гладкую и блестящую слезу, — у меня их тысячи в карманах. Хочешь посмотреть?

— Да, да!

Он засунул руку в свой раздутый карман и достал сверкающую горсть.

— Какие они красивые!

— Выбери себе одну, если хочешь.

— Вот почему ты все время плачешь — чтобы у тебя становилось все больше жемчужин?

— Точно. Ну же, выбирай!

— Я хочу вот эту! Она не самая большая, но самая блестящая.

— Ты хорошо выбрала. Прощай!

— Прощай!

Птица схватила большим клювом драгоценную жемчужину и улетела легко и быстро, в то время как плачущий заплакал еще пуще и медленно пошел дальше. Позже птица села и стала рассматривать драгоценную слезу. Она решила, что ей хотелось бы еще, о, не очень много, всего несколько, в подарок другим крылатым путникам. И она полетела назад, к тому, кого оставила, к плачущему, и увидела издали, как он идет, сгибаясь под тяжестью двух огромных карманов, полных жемчужин. Вскоре он уже не мог больше переставлять ноги, упал на колени, пополз — и все же, несмотря ни на что, продолжал плакать и плакать, и собирал жемчужины, и клал их в карманы.

— Да перестань же плакать, это твои слезы мешают тебе идти!

— Я не могу перестать, не могу.

И снова упали две большие слезы, которые он подобрал.

— У меня нет больше сил, но я привык… Я не могу перестать, нет…

И вдруг птица быстро ударила острым клювом, проделала дырочку в кармане плачущего, потом в другом кармане — крак! — вторая дырочка. Она помогла мужчине подняться и снова идти. Подбадривала его своим пением и взмахами крыльев. А из его дырявых карманов выпала жемчужина, потом другая; две цепочки жемчужин на раскаленном песке прочертили его путь. Он идет, и идти ему все легче. По мере того как пустеют его карманы, прочерчивая сверкающую дорожку, источник слез иссякает. И когда карманы наконец опустели, тогда глаза его высохли, сердце снова наполнилось счастьем, а ноги стали легкими, такими легкими, что он улетел вместе с птицей. Иногда в большой пустыне можно увидеть дорожку из жемчужин, которая никуда не ведет, а если поднимешь глаза, увидишь, как рядом с птицей летит мужчина… но, может быть, это женщина или ребенок, как знать?

Ей требуется несколько секунд, чтобы понять, откуда этот шум вокруг нее. Мужские голоса. Ей нужно время, чтобы вернуться в Аас, в усадьбу Ипполита, а точнее — в кухоньку в пристройке. Она приходит в себя, когда Эмиль уже стоит перед ней в своем черном пальто, с заснеженными темными волосами. Она застыла, не веря своим глазам. Она уже не знает, вправду ли он уезжал или ей приснилось, что он уехал.

— Ну и лицо у тебя, — говорит он, улыбаясь.

Она не может произнести ни звука. Он опускается рядом с ней за маленький стол.

— Ты не нашла мою записку?

— А?

— Записку на ночном столике…

Она качает головой. Ей даже в голову не пришло взглянуть на ночной столик.

— Я писал тебе, что вернусь к полудню. Что я просто уехал отправить письмо.

У нее, должно быть, еще растерянный вид, потому что он улыбается, незаметно поглаживая ее по колену под столом, словно говоря: Все хорошо, я вернулся.

Только тут она замечает, что Альбен сидит за столом напротив и подал ей тарелку. Замечает и то, что ей легче дышать и вдруг хочется есть. Она бросает на него еще один взгляд, взяв вилку, последний взгляд, чтобы убедиться, что он здесь, что ей не приснилось, он вернулся. Потом она буквально набрасывается на разогретые овощи. Боже мой, как же она проголодалась.

— Куда ты ездил?

— В По.

Они говорят с полным ртом, не обращая внимания на Альбена, который все равно погрузился в чтение газеты.

— Это было…

Она мнется:

— Это было письмо твоим родителям?

Он кивает, не отрываясь от еды.

— Да… Кое-какие инструкции.

Она думает, что речь идет, должно быть, о решении, которое он принял на днях, о кремации. И больше не настаивает. Но несколько минут спустя, когда Альбен встает из-за стола, она спрашивает:

— Ты помнишь, что произошло вчера вечером?

— А?

Он продолжает есть, уставившись в свою тарелку.

— На стройке…

Он берет стакан воды и проглатывает ком в горле, прежде чем выпить.

— А, Ипполит и Альбен сказали, что я, кажется, упал. Ты, видно, не захотела везти меня к врачу.

Она внимательно всматривается в него, пытаясь понять, не шутит ли он, но вид у него самый что ни на есть серьезный.

— Ты… Ты не помнишь? — настаивает она.

— Нет.

— Нет?

Он поворачивается к ней и качает головой.

— Нет. Мне хуже и хуже. Все пошло быстрее…

— Как это?

— У меня провалы. Я не всегда знаю, что делал вчера или… Или какой сегодня день.

Оба пытаются делать вид, будто не заморачиваются этим, будто все нормально и они воспринимают это легко. Они снова начинают есть, но несколько минут спустя Жоанна опять напоминает:

— Ты принял меня за кого-то другого. Кажется, ты принял меня за Лору.

Она видит, как его брови сдвигаются к переносице, хотя он упорно не поднимает глаз от тарелки.

— Я… Я не обидел тебя… не сделал ничего обидного или… или плохого?

Она пожимает плечами.

— Ты очень на меня злился.

Она этого не ожидала, но он смеется нервным смехом, глядя в тарелку.

— Меня это не удивляет!

Она смотрит на него, не понимая.

— А?

Он отвечает, все еще смеясь:

— Да, она умела достать! У нее был дар… Исключительный дар злить меня! Она бы, думаю, тебе не понравилась…

Жоанна тоже улыбается, немного робко.

— Вот как?

— Она была нахалкой и задирой. Она никогда не нравилась моим родителям… и моей сестре.

Он сам удивлен, что так легко упоминает Лору, смеется и видит, как Жоанна улыбается в ответ. Он удивляется еще больше, когда она, отложив вилку, заявляет с улыбкой в глазах:

— А Леон был папенькиным сынком, и ему отчаянно не хватало мужества. Тебе бы он тоже не понравился.

Он не знает, что сказать, и улыбка его на миг застывает. Она никогда не говорила о Леоне. Никогда по собственной инициативе. А когда была вынуждена, говорила серьезным и скорбным тоном. Но не сегодня. Он старается быстро взять себя в руки, чтобы не повисла неловкость:

— Вот видишь… Нам не так уж плохо вдвоем.

Она кивает, и глаза ее блестят.

Загрузка...