Вся синева неба

7

— Двести восемьдесят евро, пожалуйста.

Они протягивают свои банковские карточки одновременно. Эмиль отталкивает руку Жоанны.

— Я заплачу.

Они ехали все утро в поисках магазина спортивных товаров и походного снаряжения. Когда смогли наконец припарковаться, солнце уже шпарило вовсю. Продавец водил их по отделам серьезно и с энтузиазмом. Он несколько раз повторил, что их поход будет «класс». Теперь они у кассы и накупили снаряжения на маленькое состояние.

— Знаешь, у меня достаточно денег, — говорит Жоанна, когда они выходят из магазина, нагруженные пакетами.

— Не парься.

— Я жила в служебной квартире… И у меня есть сбережения.

— Ну а я должен опустошить свой банковский счет, прежде чем умру, так что…

Он не ожидал ее улыбки, но она улыбается. И даже говорит:

— Хорошо. Но в следующий раз заплачу я.

Они направляются к кемпинг-кару. Жоанна вдруг останавливается:

— Можешь меня подождать? Я минут на десять, не больше.

Она показывает на торговый центр рядом со спортивным магазином.

— Тебе надо что-то купить? — удивленно спрашивает он.

Они купили еду быстрого приготовления в спортивном магазине, протеиновые батончики тоже. Вроде всего хватает.

— Да, пару мелочей. Я быстро.

Он думает, что ей, наверно, нужны какие-то женские штучки. Он почти забыл, как это — жить изо дня в день с девушкой.

— Там у входа почтовый ящик. Хочешь, я опущу твое письмо?

Он кивает. Конверт готов. Утром он написал адрес и наклеил марку. Нашарив письмо в своем рюкзаке, он протягивает его ей.

— Я скоро.

Он забирается в машину и разворачивает большую карту Пиренеев. Они пойдут по тропе Мулов, как советовала Хлоя. Тропа идет из Артига. Они снова оставят автомобиль на парковке у ручья. Это довольно спокойное место. Вряд ли его угонят… Кончиками пальцев он водит по тропе, по которой они пойдут. Надо бы отметить ее фломастером. Если вдруг у него случится провал в памяти… Он думает, что придется регулярно сообщать Жоанне о маршрутах, которыми он намерен следовать… Так надежнее, если память подведет.

Эмиль уже сложил карту и пристегнул ремень, когда вернулась Жоанна. Она несет небольшой прозрачный пакет, в котором лежит, кажется, книга. Он не решается спросить, что она купила, но Жоанна видит, как он бросает любопытные взгляды на ее пакет, и извлекает содержимое.

— Что это?..

И понимает, прежде чем она успевает ответить. Это две записные книжки в черных обложках.

— Я тоже буду вести дневник, — говорит она.

И достает из пакета две красивые ручки. Шариковые ручки из черной пластмассы с серебряными кончиками.

— Ох.

Он не знает, что еще сказать. Жоанна убирает блокноты и ручки обратно в пакет, кладет его себе под ноги и пристегивается.

— Мы потащим это с собой в поход?

Она пожимает плечами. Он откашливается и добавляет мягче:

— Спасибо за… блокнот.

Но она уже прижалась носом к стеклу и смотрит вдаль.

Они идут около двух часов. Эмиль потерял представление о времени. Возможно, память подвела его: он помнит, как они вернулись в машине на стоянку у ручья, как собирали рюкзаки (они были такие тяжелые, что Эмиль засомневался, сможет ли Жоанна нести свой), как наскоро пообедали (по тарелке макарон). После этого они отправились пешком к повороту, указанному в путеводителе, откуда начинается походная тропа. Желтая табличка гласила: «Пик Миди-де-Бигорр, по тропе Мулов, 2872 м, 4 ч. 30 мин.». Они пошли вверх по тропе вдоль водопада Ариз. Четверть часа спустя они были у хижин Трамзег, старых каменных домишек. Оттуда уже виднелся Миди-де-Бигорр. Жоанна пришла в восторг. А потом — он не помнит… Они шли по тропе, следуя указателям. Эмиль шагал впереди, защищался от палящего солнца, приставив руку козырьком к глазам. Жоанна держалась сзади. Он спросил ее, не потому ли это, что ее рюкзак слишком тяжелый, но она ответила, что нет, ей просто нравится идти одной. На ней была черная шляпа, в руках палки, которые продавец ухитрился ей всучить. Эмиль их не захотел.

Он потерял нить после хижин Трамзег. Все, что он знает, — что они идут уже два часа, что солнце палит нещадно и вокруг отдыхают в траве коровы.

Он садится на валун и ждет Жоанну.

— Передохнем?

— Умираю, хочу пить.

Они достают фляги. Лоб Жоанны взмок от пота. На ней опять черные бермуды и один из вечных черных топов. Он хотел было сказать, что черное — не лучшая идея, но передумал. На ногах у нее новенькие походные ботинки. Они долго пьют маленькими глотками, утирают лбы. Потихоньку переводят дыхание.

— Что там? — спрашивает Жоанна.

Она указывает на каменную хижину, от которой остались одни развалины. Эмиль пожимает плечами. В его путеводителе об этом ничего не написано.

— Красиво, — говорит она.

Им идти еще больше двух часов, а уже пять. Эмиль думает, что они вышли недостаточно рано. Жоанна сегодня разговорчива. Она задает новый вопрос, перекатывая камешки носком ботинка:

— Почему эту дорогу называют тропой Мулов?

Убрав флягу в рюкзак, он отвечает:

— Там, на самом верху Миди-де-Бигорр, есть астрономическая обсерватория. Когда ее строили, продовольствие и строительные материалы доставляли по этой тропе. Носильщикам платили по весу. Они несли на спине до сорока килограммов. — Лицо Жоанны выражает лишь капельку удивления, слабо вздрагивает где-то на уровне левой брови. — Они шли в снегу, холодной зимой. Путь мог длиться до двенадцати часов. Многие погибли под лавинами.

Он медленно встает, морщась от боли. Наверное, уже натер волдыри на ногах.

— Пойдем дальше?

— Да.

Кажется, они встречают людей по дороге на пик, но он не уверен, потому что погружен в свои мысли. Пожалуй, он понял, что хочет сказать Жоанна, когда заявляет, что ей лучше идти одной, и почему она уединяется, чтобы медитировать в поле. Погружаешься в себя и не вполне сознаешь, что происходит вокруг. Физическое усилие отпускает разум на свободу. Мысли крутятся в голове, но круговорот этот спокойный и безмятежный. В иные моменты едва сознаешь, что вообще думаешь. Тихонько всплывают воспоминания, встают перед глазами, не вызывая болезненных эмоций. Смотришь на них как будто издалека и по-доброму.

Вспоминается тот телефонный звонок. Его ночной звонок Лоре, когда она только что вернулась к матери и еще не перевезла свои вещи из его квартиры. Было два часа ночи, когда он позвонил ей. Она, кажется, рассердилась, но делала над собой усилие, чтобы оставаться вежливой.

— Что случилось?

Ее хватило на то, чтобы не спросить «что еще?». Почему он ей звонит? Почему не оставит ее в покое? Он хотел объяснений. И не хотел объяснений. Они его не устраивали. Он назвал ее лгуньей, даже гадкой лгуньей, из-за таблеток. В конце концов она взорвалась:

— Ребенок, ребенок, ты все валишь на ребенка! Да, я хотела его, а ты нет. Да, мы не смогли настроиться на одну волну. Но дело не только в этом, Эмиль!

Он набросился на нее.

— Да? Не только в этом? Была другая причина, все ясно! Был кто-то другой! Есть кто-то другой, я уверен!

Повисла долгая пауза, потом она заговорила совершенно ясным и отстраненным голосом, как будто ничто больше ее не трогало:

— Это не план завести ребенка провалился. Это ты сам.

— А, теперь ты будешь говорить гадости?

— Нет, ты себя видел, Эмиль? Ты тот же, все тот же. Ты никуда не движешься. Ты такой же, как на факультете, все тебе легко. Ты не сдвинулся ни на миллиметр. Ты ждешь, что все само придет. Тебе не хочется расти, развиваться. Ты довольствуешься ерундой. Твоей маленькой жизнью, Рено, твоими дружками…

Он заорал в трубку:

— А ты, что ли, лучше? Твои дурацкие вечеринки с дурами-подружками!

Она его даже не услышала и продолжала:

— Если бы ты не нашел эту работу у моего друга, так бы и ждал, что должность тебе упадет с неба!

— Какая богатая идея, а? Дерьмовая работенка в дерьмовой конторе!

— Да! Именно! Дерьмовая работенка в дерьмовой конторе! Для дерьмового парня, который не хочет менять свою дерьмовую жизнь!

Он чуть не задохнулся и выкрикнул что было мочи:

— Иди ты знаешь куда!

— Нет, ты же прав! В этом весь ты! Эта работа тебя достает, а ты не уходишь… Ты ничего не делаешь, чтобы хоть что-нибудь изменить. Ты довольствуешься твоей маленькой жизнью, не видя дальше собственного носа!

Он бросил трубку, чтобы не оскорбить Лору. После этого она заявила, что нечего больше объясняться. Объяснений было достаточно. Он увидел ее еще только один раз, когда она забирала вещи перед визитом к парикмахеру. Она, кажется, вздохнула с облегчением, оставив его позади.

— Это обсерватория?

— А?

Тонкий запыхавшийся голосок Жоанны повторяет:

— Это обсерватория?

Она показывает пальцем на железные конструкции, виднеющиеся наверху.

— Да. Наверно, она.

Эмиль останавливается и ждет ее. Она запыхалась, но держится, с огромным рюкзаком на спине.

— Ты права, здорово идти одному, — делится он, когда она догоняет его.

— Да.

— Это… Многое всплывает.

Он спрашивает себя, чувствует ли она то же самое, слышит ли голос Леона, когда идет. Она кивает и поднимает к нему лицо. И произносит странную фразу странным голосом:

— Настоящее открытие не в том, чтобы искать новые пейзажи, а в том, чтобы обрести новые глаза.

Он хмурит брови, чувствуя себя глупо.

— Прости?

Она сдвигает шляпу, сползшую на лоб.

— Это Пруст.

Эмиль чувствует себя идиотом. Она, должно быть, читала гораздо больше, чем он.

— Хочешь, повторю?

На губах у Жоанны полуулыбка. Он кивает.

— Да… Давай…

— Настоящее открытие не в том, чтобы искать новые пейзажи, а в том, чтобы обрести новые глаза.

— Он хочет сказать, что…

Эмиль мнется. Он боится снова показаться идиотом.

— Это значит, что наше с тобой путешествие — прежде всего внутреннее… Взгляд внутрь себя.

Теперь она идет быстрым шагом, смотрит прямо перед собой.

— Да, — роняет он.

Во рту у него пересохло.

— Чтобы видеть вещи новым взглядом?

Он ищет ее одобрения. Но лицо ее все так же невыразительно, когда она отвечает:

— Как ты сказал, многое всплывает, но теперь ты видишь это иначе, новыми глазами.

Жоанна только что открылась ему. Она знает, почему он идет, и сама идет по той же причине. Она ищет ответов, объяснений. Наверно, касательно Леона. Она надеется вернуться к нему с новым взглядом. Этим она поделилась полунамеком… В общем, так Эмиль думает…

Она снова поворачивается к нему. Дышит прерывисто от усилий. Шляпа опять сползла на лоб. Он видит только нижнюю часть ее лица.

— Еще одну я очень люблю.

Он кивает, подбадривая ее продолжать.

— Величайший путешественник тот, кто смог однажды обойти самого себя. Это Конфуций.

Ее губы растягиваются в улыбку. Боже мой, кажется, третья за три дня! Впервые он, пожалуй, понимает, почему Леона свела с ума эта странная девушка. Он постигает это, едва трогая кончиками пальцев, но постижение еще хрупко и вот-вот улетит. Еще расплывчато. Она поправляет шляпу и добавляет, как ему кажется, с ноткой лукавства:

— Это могла бы быть первая фраза твоего дневника.

Он невольно улыбается ей, даже с нежностью.

— Ты права. Это будет прекрасная первая фраза.

От видов захватывает дух. Они поневоле прерывают каждый свою медитацию. С путеводителем в руках Эмиль показывает Жоанне пик Неувьель, виднеющийся вдали, перевал Санкур, который они миновали несколько минут назад, озеро Онсе ниже, прекрасного темно-синего цвета. Вскоре они подходят к большому каменному строению с красно-коричневыми ставнями и странной закругленной крышей. На табличке написано: «Гостиница Лаке». Рядом с ними останавливается пара, и мужчина объясняет своей спутнице:

— Видишь, это был приют для рабочих, которые носили стройматериалы для обсерватории.

— Но он ведь заброшен?

— Да. С двухтысячных годов. Провели фуникулер, и эту дорогу забросили. Но есть план восстановления. Ее хотят обновить.

— О!

Пара спокойно уходит, постукивая палками. Жоанна щурит глаза.

— Идем дальше? — спрашивает Эмиль. — До вершины всего четыреста метров. Мы дойдем быстро.

Но Жоанна застыла. Она делает несколько шагов к заброшенному строению.

— Кажется, дверь открыта.

Ей любопытно. Он идет за ней, тоже сощурившись. Действительно, дверь приоткрыта, ветер заносит внутрь соломинки.

— Думаешь, мы…

Он не успевает закончить фразу, Жоанна уже толкнула дверь, которая легко открывается. Она входит, и Эмиль за ней. Он сразу ощущает прохладу и слабый запах затхлости и пыли. Потом различает в полутьме окружающее. Перед ними уцелевшая стойка, над которой еще висят цены на мороженое. Стены облупились, пол усыпан строительным мусором. Однако здесь, наверно, еще время от времени останавливаются туристы, потому что следы ведут в другие комнаты.

— Пойдем посмотрим? — шепотом спрашивает Жоанна.

Эмиль кивает. Он всегда мечтал оказаться в заброшенном доме. Он чувствует почти возбуждение, смешанное с опаской, где-то на уровне желудка, как в детстве. Строительный мусор хрустит под ногами. Жоанна ставит ногу на ступеньку деревянной лестницы в бывшем холле.

— Начнем сверху?

Она поднимается на ступеньку, вторую. Дерево скрипит, но не угрожающе.

— Там, должно быть, спальни.

Он идет за ней вверх по лестнице. Они оказываются в длинном темном коридоре, немного жутковатом. По обе стороны закрытые двери. Жоанна толкает одну. Здесь тоже пахнет затхлостью и сыростью. Это бывшая спальня. Железные остовы кроватей по-прежнему здесь, слегка проржавевшие. На одной еще лежит пожелтевший матрас. На подоконнике забытая подушка и бутылка из-под красного вина.

— Думаю, люди еще бывают здесь время от времени…

— Да.

— Мы можем здесь переночевать.

Жоанну явно не очень вдохновляет эта идея.

— Ммм, — мычит она. — Не знаю.

Они обходят остальные комнаты. Все это облупленные спальни. В одной еще валяется старый походный ботинок. Немногие оставшиеся матрасы воняют сыростью. Они спускаются вниз. В бывшей кухне неработающая плита, зияющий зев духовки. Рядом забыта газовая горелка. На хромоногом столе сохранились старая кастрюля и вилки. Они выходят в холл, к стойке. Жоанна морщит нос.

— Я предпочту поспать на свежем воздухе, в палатке.

Решительно, это ее фишка — когда ей что-то не нравится, она морщит нос.

— Нет проблем.

Снаружи на них снова наваливаются солнце и жара.

— Идем, мы почти пришли.

Они идут дальше. Вершина совсем близко, но, кажется, до нее никогда не дойти. С перевала Лаке открывается великолепный вид на долину и город Тарб. Здесь кончается тропа. Дальше надо идти по камням. С этой стороны даже не видно обсерватории, или только временами. Они перебираются через рельсы старого подъемника. Жоанне приходится несколько раз остановиться, чтобы перевести дыхание, но она не жалуется, молчит.

Наконец они ступают на бетонную эспланаду. Вот она, обсерватория со своими куполами, перед ними. Они не одни. Отнюдь. Здесь толпа. Сотни туристов сидят на террасах ресторанов, стоят у подзорных труб, у перил, фотографируя вершины. Толпами прибывают новые, выходя из кабинок канатной дороги. Таблички указывают астрономическую обсерваторию, купола, музей, отель, радиостанцию. Эмиль слегка оглушен всем этим движением, этой сутолокой.

— Хочешь осмотреть все это? — спрашивает он Жоанну.

И вздыхает с облегчением, когда она качает головой.

— Нет. Можно просто полюбоваться видом.

Они подходят к перилам. Эмиль достает путеводитель, чтобы узнать возвышающиеся перед ними вершины. Со всех сторон до них доносятся обрывки фраз:

— …самая высокогорная обсерватория Европы.

— Мы на высоте две тысячи восемьсот семьдесят семь метров…

— Там… гора Монте-Пердидо.

Они забываются в созерцании. Обходят обсерваторию, чтобы не упустить ни крупицы этой панорамы. Сил больше нет. Они садятся прямо на землю на террасе Байо, напротив пика Неувьель.

— Придется спуститься. Мы не сможем заночевать здесь… Террасу скоро закроют.

Они наверху уже почти час. Солнце клонится к закату. Крики туристов все тише, все реже. Им всерьез пора устраиваться на ночлег. Но ни у него, ни у нее нет сил подняться.

— Хочешь, я возьму твой рюкзак?

Жоанна мотает головой. Эмиль, собравшись с духом, медленно встает с гримасой боли. Все его тело вопит.

— Спустимся немного ниже на ночь? — спрашивает Жоанна, глядя, как он поднимается.

— Да… Найдем ровное место, чтобы поставить палатку.

Он протягивает ей руку, чтобы помочь встать. Она со вздохом повинуется.

— Там были развалины каменного домика… ты помнишь?

— Да. Когда мы остановились попить?

Она кивает.

— Там будет хорошо заночевать. Поставить палатку.

— Среди развалин?

— Да… Они защищают от ветра…

Эмиль, задумавшись, пытается вспомнить, какое расстояние они прошли после этих развалин.

— Это час с лишним отсюда. Почти два.

— А!

— Можно попробовать, если у тебя еще есть силы…

Жоанна колеблется. В самом деле, они были прекрасны, эти развалины, затерянные среди гор.

— Знаешь что? — говорит он, ощутив всплеск энергии. — Мы это сделаем. Остановимся наполнить фляги в заброшенной гостинице. Поедим сушеных абрикосов. Это придаст нам сил, чтобы дойти до развалин.

Вид у нее счастливый, хоть она и не улыбается. Это видно по тому, как она кивает и ускоряет шаг.

Они быстро добираются до гостиницы Лаке. К счастью, водопровод работает, и можно наполнить фляги. Они едят сушеные абрикосы на крыльце, не садясь, — боятся, что не встанут.

По мере того как день клонится к вечеру, они ускоряют шаг. Народу на тропе мало. Час поздний даже для опытных туристов. Руки и ноги тяжелеют. Голова уплывает.

— Что она тебе сказала?

У Рено было встревоженное лицо. Эмиль позвонил ему днем, в рабочее время, и заявил:

— Лора уходит от меня.

Он покинул свой кабинет логопеда, как только смог, и примчался к Эмилю и Лоре. Эмиль открыл ему дверь с несчастным видом и покрасневшими глазами. Рено спросил:

— Она здесь?

Эмиль покачал головой.

— Нет, она уехала к матери.

Рено не знал, что Лора ушла уже неделю назад, но у Эмиля не хватало духу сказать об этом кому бы то ни было. Он просто не подавал признаков жизни, ожидая, когда что-нибудь произойдет.

— Что она тебе сказала? — повторил Рено несколько раз, прежде чем Эмиль смог ответить.

Они вдвоем сидели на диване в гостиной. Эмиль не смог ответить сразу, потому что не хотел упоминать о ребенке. Не хотел признаваться Рено, что воспринял это легкомысленно, что сам все испортил, проигнорировав Лору и ее запросы, что очнулся, когда было слишком поздно, когда он почувствовал, что теряет ее. Он не хотел признавать себя последним хамом.

— Я не понимаю… Вам было хорошо вместе…

Рено пытался подобрать безобидные слова. Эмиль пытался выстроить фразу.

— Она сказала, что… что мы больше не на одной волне.

Рено нахмурил брови.

— Не на волне?

— Да.

— Она почувствовала, что вы не совпадаете?

— Наверно. Она еще сказала что-то о том, что я не развивался все эти годы.

Повисло молчание. У Рено был сокрушенный вид. Он, казалось, задумался, искал слова. Он заговорил медленно, как будто обращался к совсем маленькому ребенку:

— Это… Это ужасно, но… Бывает, знаешь ли… Вы познакомились молодыми. Вы были всего лишь студентами…

— Как вы с Летисией…

Рено как будто не услышал последней фразы.

— Часто в паре развиваются по-разному, познакомившись совсем молодыми.

Эмиль настаивал:

— Вы с Летисией тоже познакомились молодыми… но она по-прежнему с тобой. Вы счастливы.

Рено отозвался грустно:

— Это другое дело…

Эмиль занервничал:

— Почему это другое дело?

— Это…

Рено, кажется, битый час обдумывал следующую фразу.

— Летисия… как бы это сказать… ее легче удовлетворить… в том смысле, что… ей не надо многого, чтобы быть счастливой. Стабильности и простоты ей достаточно.

Эмиль нахмурился.

— Не понимаю.

— Лора — она всегда была такой. У нее огневой темперамент. Ей не сидится на месте, она импульсивна. Ей все время надо больше, ей нужны перемены, новизна.

— И?..

— И она не удовлетворилась бы спокойными и уравновешенными отношениями, как Летисия.

Разговор вышел мучительный. Эмиль делал все возможное, чтобы держать себя в руках, не выказывать слабости. Рено был так же подавлен, как он.

— Что ты хочешь сказать? Что я никогда не смог бы ее удовлетворить?

— Нет… Дело не в тебе, старина. Я уверен, что ты был безупречен. Я думаю, что… ты или кто-то другой… этой девушке быстро все прискучивает, она не выносит стабильности…

Снова повисло тяжелое молчание. Эмиль заговорил с дрожью в голосе, Рено притворился, что этого не заметил:

— Какое-то время ей нравился покой, наша тихая жизнь в квартире. Ее это устраивало.

— Да… какое-то время.

Они уставились в телевизор, который тихонько работал фоном. Шла реклама ветчины.

— Ты думаешь, что это было неизбежно? Что она бы все равно рано или поздно сорвалась и ушла?

— Не знаю…

Рено повернулся к нему с искренним восхищением во взгляде.

— Я никогда не смог бы встречаться с такой девушкой. Летисия, она… Мне с ней спокойно. А таких девушек, как Лора, я боюсь. Я никогда не чувствовал бы себя на высоте.

Эмиль сглотнул.

— Да…

Больше он ничего не смог ответить.

Уже видны развалины. Жоанна почти бежит. Она сбрасывает рюкзак у камней и наклоняется вперед, упираясь руками в колени, переводит дыхание.

Он думал, они никогда не дойдут. Впереди тихонько садится солнце. Стемнеет не раньше чем через час, но небо уже расцветилось оранжевыми и розовыми бликами. Старые камни бывшей хижины окрасились золотом. Красиво. Даже дух захватывает. Вдали сбились в стадо на ночь коровы. Они лежат почти друг на друге, кучками в траве.

Жоанна осматривает развалины, входит в то, что осталось от хижины. Крыши нет. Стены кое-где держатся, но местами полностью обрушились. От дверей и окон остались зияющие провалы. Бетонный пол ровный, отлично, можно будет поставить палатку.

Они встречаются в центре этой старой хижины без крыши, среди строительного мусора. На лицах написан одинаковый восторг.

— Здесь хорошо, правда?

Жоанна кивает. Они не устают озираться и восхищенно молчат.

— Надо достать горелку…

— Да. Я займусь костром.

Эмиль чувствует себя усталым и грязным, он умирает от голода. И все же он никогда еще не испытывал такого чувства полноты жизни. Он собирает хворост, камни для костра. Поодаль Жоанна уже хлопочет над горелкой, их новенькая кастрюля стоит в шатком равновесии. Шляпу Жоанна сняла. Ее светло-каштановые волосы окрашены последними лучами солнца. Поэтому она кажется почти рыжей. Розовато-рыжей.

Эмиль складывает камешки и хворост в футболку, поднимает ее и идет к развалинам, медленно, чтобы ничего не уронить.

Костер загорается легче, чем давеча у ручья с Хлоей.

— Что ты нам готовишь? — спрашивает он Жоанну.

— Макароны.

Он кладет два больших плоских камня у костра — это будут кресла. Жоанна садится. Положив хлеб на колени, принимается его резать. Эмиль занимается сыром.

Они начинают есть хлеб с сыром, не дожидаясь, пока сварятся макароны. Едят медленно, глядя вдаль, на пейзаж. Не разговаривают. Эмиль едва не вздрагивает, услышав звяканье кастрюли о камни.

— Макароны готовы.

Они едят из пластиковых мисок. Солнце уже совсем село. В небе загораются звезды. Жоанна отодвигает миску. Встает, приносит свой спальник и садится на землю. Она взяла с собой блокнот и одну из ручек. Она сидит по-турецки спиной к нему. Предпочитает смотреть на горы. Она, кажется, ушла в свои мысли, но время от времени наклоняется и что-то записывает в блокнот.

Эмиль тоже встает и достает из набитого рюкзака спальник.

— Мы… мы не будем ставить палатку?

Жоанна оборачивается и пожимает плечами.

— Можно поспать и так. Небо чистое.

— Да.

Он ложится в спальник, скрестив руки под головой, глядя на звезды. Потрескивает огонь. Его одолевает дремота. Он вспоминает этот день, который, кажется, начался тысячу лет назад. Магазин спорттоваров, блокноты, подготовка рюкзаков, восхождение, бывший приют, купола обсерватории.

Он думает о прошлом, которое всплыло сегодня, после Жоанниных цитат. Тот разговор с Рено на диване под бормочущий телевизор. Он не знает, почему его вспомнил. Довольно банальная картина. Лучший друг, пытающийся утешить брошенного кореша. Добрые слова, которые все повторяют в такие моменты. Типа знаешь, это бывает… Типа дело не в тебе, старина. Я уверен, что ты был безупречен.

Тем вечером он слушал Рено, но вполуха, толком не понимая смысл его слов. Лора — она всегда была такой. У нее огневой темперамент. Ей не сидится на месте. Он просто принял это за слова утешения, за попытку Рено снять с него часть вины за разрыв, немного облегчить его боль. Летисия… как бы это сказать… ее легче удовлетворить… в том смысле, что… ей не нужно многого, чтобы быть счастливой.

Рено был, конечно, прав. Лора импульсивна. Ей прискучивает все, и очень быстро. Она всегда была вихрем. В студенчестве много ходила на вечеринки, придумывала эскапады. После учебы душой и телом ушла в работу. Это увлекало ее несколько месяцев, не больше. Потом она вбила себе в голову, что они должны съехаться. С увлечением искала квартиру, выбирала мебель, убранство. Была фаза, когда она перестала ходить на вечеринки, бросила бывать на людях, чтобы целиком посвятить себя их совместной жизни. Тогда он решил, что окончательно завоевал ее. Она беспокоилась, когда он приходил поздно, дулась, когда он встречался с друзьями, постоянно требовала любви. Потом… Потом все пошло на спад. Две ее подружки забеременели, и она заговорила с ним о ребенке. Ей всегда надо больше, ей нужны перемены, новизна.

Был ли Рено прав больше, чем сам думал? Он ничего не знал о ребенке, об этой идефикс, внезапно овладевшей душой и телом Лоры. Эмиль думал, что это каприз, но потом она ушла, и он бичевал себя. Он не понял, что Лора была такой, как говорил Рено. Импульсивной. С вечной жаждой перемен. Что, если бы он понял это с самого начала? Он винил себя в смерти их истории… А если он ошибся? Если ребенок был всего лишь капризом, Лориной прихотью, желанием внести перемены в свою жизнь? Ты или кто-то другой… этой девушке быстро все прискучивает, она не выносит стабильности… Она подняла эту тему в один прекрасный день, в вечер после тапас, а он ушел от вопроса, он был глупым и незрелым, он был не готов прямо сейчас к серьезному разговору, но она тоже неправа. Он не довольствовался малым. У него не было чувства, что их жизнь, их кокон, их моменты вдвоем, его друзья — это малое… Только она считала это пустяком.

Эмиль лежит в спальнике, глядя на звезды, и чувствует, как что-то внутри него отпустило, плечи уже не так тяжелы, сердце бьется быстрее, как будто он сбросил нечто, тяготившее его уже год.

Жоанна давеча была права. Многое всплывает, но теперь ты видишь это иначе, новыми глазами.

Он не в ответе за все свои страдания. Он не был единственным виновником разрыва, отложив на несколько месяцев это желание ребенка. Он сделал все, что мог. Он пытался ее удовлетворить. На некоторое время это сработало. Но не навсегда. Лора была ненасытна. Он не знает, чего она ищет, нашла ли сегодня в объятиях кого-то другого или в себе самой. Он думает, что скорее в себе самой она что-то искала.

Эмиль глубоко дышит. Грудь вздымается и опускается в мерном ритме. Он жадно глотает воздух, как будто слишком долго был его лишен. Боже, как хорошо наконец дышать.

В конечном счете ему повезло. Лора приняла разумное решение, когда продолжала принимать таблетки, когда решала, что должна уйти, бросить его, а не ждать от него чего бы то ни было, чего ей следовало ждать от себя самой. Им обоим повезло. Ему повезло, что он сегодня вечером здесь, среди развалин каменной хижины. Повезло, что он отправился в это путешествие. В чем-то повезло узнать, что он скоро умрет. Иначе он никогда бы не собрался уехать, предпринять путешествие вглубь себя, увидеть все новыми глазами.

Он никогда не испытывал такого чувства полноты и благодарности Вселенной. Да, он умрет, но сегодня вечером он здесь и многое понял. Он не совсем уверен, но ему кажется, что он простил себя.

— Жоанна…

Он шепчет. Его голос едва ли громче треска огня. Он боится напугать ее. Она выглядит такой сосредоточенной над своим блокнотом. Даже не увидела, как он встал и прошел к своему рюкзаку.

— Жоанна.

Он произнес это громче. Она тихонько оборачивается.

— Да?

Пламя пляшет на ее лице, в волосах. От этого у нее слегка безумный вид.

— Я тоже начну свой дневник.

Она не спешит с ответом, смотрит на него, сидя по-турецки, с блокнотом на коленях. Тень улыбки мелькает на ее лице. Она другая без шляпы, прячущей ее в тени. Сейчас она более светлая.

— О… Хорошая новость.

Он откашливается. Ему слышится голос маленького мальчика, когда он открывает рот:

— Я не помню твою цитату… про путешествие… про то, как видеть себя новыми глазами.

— Ты хочешь написать ее в начале твоего дневника?

Она смотрит на него недоверчиво и тоже похожа на маленькую девочку.

— На обложке. Как заглавие.

Она кивает.

— Хорошая идея.

Она медленно встает и садится рядом с ним.

— Которую ты хочешь написать?

— Ты можешь мне их повторить… обе?

— Конечно.

Он уже не помнит, какая ему больше понравилась днем, но сегодня вечером, у костра, среди этих развалин, ему ближе вторая. Жоанна повторяет ее медленно, чтобы он смог записать целиком. Он старательно выводит красивые буквы.

Он поднимает ручку, и Жоанна отходит.

— Спасибо.

Она снова садится поодаль. Теперь она больше не пишет. Поднимает лицо к небу и сидит молча. Что она делает, почему так долго смотрит в небо? Рассматривает звезды? Разговаривает с ними?