Я — Тимур властитель вселенной

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Переход через перевал Патак и вступление в Фарс

Путь мой в Керманшах проходил через перевал, называемый Патак, в районе которого мои разведочные дозоры обнаружили и сообщили о наличии большого числа конников и пехоты, которые могли питать в отношении нас враждебные намерения. Я поручил дозорным разузнать, кто эти люди и с какой целью они расположились в тех местах. Дозор сообщил, что они являются частью племен, обитающих в окрестностях Керманшаха и говорят, что им ведомо, что Амир Тимур идет из Багдада с солидным грузом золота и серебра, поэтому, если желает пройти в добром здравии через те места, он должен отдать им все те сокровища.

Золота и серебра, что я вез из Багдада было не так уж и много, больше было разговоров и слухов о его неимоверном количестве. Но даже если его было у меня не более одного мискаля, и в том случае я не был бы согласен делиться им с племенами Керманшаха ради того, чтобы получить их позволение пройти через тот перевал.

Перевал Патак, как я увидел, был таким, что если вокруг него расположится вражеский отряд, войску не пройти, разве, что понеся большие потери. Ибо помимо возможности вести обстрел идущего по нему войска с обоих сторон, имелась так же возможность сбрасывать на головы конных и пеших огромные валуны и камни, для чего достаточно было бы двух человек, по одному с каждой стороны. В этом случае непременно погибли бы все или большая часть войска. По этой причине я велел было поворачивать обратно, однако отряд, охранявший тыл (арьергард) войска, сообщил, что вход в ущелье, который мы уже миновали, успели занять те же племена.

В битве, когда остается единственная возможность, следует не колеблясь быть готовым встретить смерть. Трус умирает тысячу раз, храбрый же единожды, и в жизни каждого смерть неизбежна, и даже пророки и избранники божьи были смертными, не говоря уж о нас, простых рабах божьих.

С того времени, когда я начал что-то сознавать, участвуя в битве, я не переставал думать о возможных путях ее ведения, однако, если видел, что положение безвыходно, то не колеблясь бросался навстречу смертельной опасности. Так и в тот день я готовил себя к встрече с возможной смертью. Поэтому я быстро натянул на себя свой боевой кафтан (кольчугу) и шлем и после велел своему оруженосцу держать наготове две мои широколезвенные и легкие сабли, изготовленные и получившие особую закалку в Чаче (Чач — город в Мавераннахре, который сегодня называется Ташкент — Переводчик).

Конников, облаченных в доспехи со шлемами на головах, я разделил на два отряда, один я выставил у входа в ущелье, который мы уже миновали, чтобы они схватились с отрядом противника, находящимся в том месте, Я возложил на него задачи головного отряда, поскольку они были защищены доспехами, велел им двигаться вперед, расчищая путь для своих товарищей, следовавших за ними. Сам я так же возглавил один из отрядов латников, на которых была возложена задача обеспечить прорыв в районе выхода из ущелья. Я также велел, чтобы в случае моей гибели, Кара Куз возглавил войско и вывел его из ущелья Патак. Между обоими отрядами, один из которых был отправлен в устье ущелья, а другой — к выходу их него, я установил регулярную связь для того, чтобы при необходимости, один из них мог поспешить на выручку другому, и велел, чтобы как только одному из отрядов удастся прорвать кольцо противника, он должен незамедлительно известить другой, чтобы тот мог, получив такое известие, прекратить боевые действия на своем участке н устремиться в образовавшийся прорыв. Цель моя заключалась в том, чтобы любой ценой был расчищен путь, по которому я выведу войско из ущелья: я не хотел терять своих воинов в этой стычке с племенами Керманшаха. Когда рослые всадники надели латы и шлемы, я возглавил отряд, нацеленный на прорыв выхода из ущелья, ведущего в Ирак-э Аджам, и мы бросились вперед. Я настроил воинов на то, что мы должны стремительно пронестись через ущелье, выскочив из него, быстро рассредоточиться вокруг него, чтобы окружить противника, засевшего на высотах и таким образом дать возможность основной части войска выйти из ущелья. Увидев конный отряд противника, засевшего в ожидании нас на выходе из ущелья, я очень обрадовался, ибо их присутствие на том месте не позволяло их соплеменникам, расположившимся на высотах, бросать камни вниз, без того, чтобы не подвергать смертельной опасности своих же. Чтобы иметь свободными обе руки, я накинул уздечку себе на шею, взял в каждую руку по легкому широколезвенному клинку и поскакал вперед.

По бокам от меня так же стремительно скакали рослые всадники, закованные в доспехи, вот мы достигли рядов противника и начали рубить направо и налево. Воины керманшахского племени не имели на себе доспехов и шлемов, так что мои острые клинки, изготовленные лучшими мастерами Чача легко, словно в воду погружались в их тела. Я так же получил несколько ударов саблей и копьем, однако они не причинили мне и малейшего вреда, так как шлем и латы послужили для меня хорошей защитой. Керманшахское племя, хоть не носило железных доспехов, оказало нам яростное сопротивление, и я понял, что для того, чтобы расчистить путь, их придется беспощадно убивать, и потому, я еще энергичнее стал наносить сабельные удары.

Обе мои руки, наносили рубящие удары легко и независимо друг от друга, с такой легкостью и независимостью искусный ткач управляет несколькими ткацкими станками, пуская в ход и левую и правую ногу, так, как если бы каждая из моих рук была ведома и управляема отдельным человеком. Всякий раз, когда на поле боя мне приходиться орудовать сразу обеими руками, в которых зажаты секира и сабля, я добрым словом поминаю своего учителя фехтования Самара Тархана, благодаря выучке и воспитанию которого, я смог свободно управляться обоими руками в схватке. Сам Самар Тархан уже давно ушел в мир иной, но его сыновья служат мне, находясь под моим покровительством и занимая официальные должности в аппарате управления моим государством, поскольку подлинное величие обязывает проявлять заботу о детях преданных слуг после их смерти, наделять их постами и почетом.

Узду лошади я закинул на шею и направлял бег лошади с помощью стремян, и когда я хотел остановить ее, то оттягивал свою голову назад. Зрелище бьющей фонтаном крови настолько возбудило меня, что у меня будто крылья выросли, и я ощущал себя словно парящим в небесах. В тот момент я ощущал сверхчеловеческую силу в своих мускулах, я чувствовал в себе убеждение, что до меня не было на свете мужа, который был бы сильнее чем я, а после меня, не будет подобного мне в мощи и искусстве сабельного боя, ведении схватки, который так же умел бы рассекать живую плоть врага и пускать его кровь фонтаном. Весь я сам и вся моя лошадь были забрызганы кровью и я гордился про себя тем, что словно весенние маки, я был алым с ног до головы. Если бы в тот момент мне противостояла сотня Рустамов Тахамтанов из Забулестана, я бы и их убил, я знал, что ни у одного могучего рубаки не хватит отваги противостоять мне. Я был настолько увлечен схваткой, что и не почувствовал бы боли даже если бы меня резали на мелкие куски, я ощущал себя настолько могучим, что если бы передо мной встали сто тысяч всадников, всё равно я прорвался бы сквозь их ряды. Опьяненный от всех этих ощущений я вскричал: «О, сияющее солнце, взгляни же и будь свидетелем того, что нет никого на этом свете, кто мог бы превзойти меня своей отвагой!»

Вдруг я заметил, что вокруг меня никого не осталось. Все вражеские всадники были либо убиты либо бежали, дорога через перевал Патак была расчищена. Увидев, что путь открыт, мне стало жаль, что схватка так быстро закончилась и я больше не увижу кровь, бьющую фонтаном из рассеченных жил и не услышу стонов вражеских воинов, пораженных моими ударами. Мне хотелось продолжения схватки, где я мог бы и дальше показывать своё боевое мастерство, не ради бахвальства перед окружающими и их похвалы, а для собственного удовольствия. Я дивлюсь пьяницам, получающим опьянение от чаши с вином, почему бы им не взять в руки саблю и не вступить в битву ради кровопролития, чтобы понять, что от битвы получаешь наслаждение в сотни раз более сильное, чем от вина, тем более, что наслаждение от вина через полдня кончается горьким похмельем и ощущением немощи, тогда как опьянение, получаемое от схватки никогда не ведет к похмелью и немощи, а наоборот, человек ощущает себя еще более могучим и сильным.

Как только путь был расчищен, я передал отряду, сражавшемуся в другом конце ущелья, чтобы прекратил бой и шёл на соединение с нами, надо было выходить из ущелья. Я был настолько разгорячен схваткой, что не ведал, что творится в устье ущелья, оказалось, что численность противника там была невелика и бой с ними не был тяжелым, вместо того, чтобы драться, противник обрушил на наш отряд камни сверху. Хотя шлемы и доспехи служили какой-то защитой, однако попадались и крупные валуны, вызвавшие гибель нескольких моих воинов. Получив весть о нашей победе, они прекратили бой и присоединились к нам.

Покидая ущелье я с сожалением вложил в ножны оба моих окровавленных клинка и велел своим конникам спешиться и взобраться наверх, чтобы окружить находившихся там воинов племени, и не дать им возможности обрушивать камни на наши головы. Мои воины спешились и чтобы быть налегке, сняли с себя доспехи и шлемы, поднялись в гору, которая не была такой уж крутой, но прежде чем они добрались до тех мест, воины враждебного племени бежали и скрылись, после чего путь полностью был свободен и мое войско благополучно миновало то ущелье.

На перевале Патак от сброшенных на них камней были убиты семьдесят два моих воина, сражавшихся в устье, а из тех, кто сражались рядом со мной погибли сорок четыре, некоторое количество воинов получили ранения. Потери, понесенные нами на перевале Патак были незначительны, но я получил урок, поняв, что впредь следует проявлять больше осмотрительности, проходя через перевалы и не полагаться только лишь на донесения передового разведочного дозора. Если дозор не обнаружил врага, это не означает, что его нет вовсе, так как в горной местности войску не составляет труда укрыться за какой-нибудь высотой и не быть обнаруженным со стороны наших дозоров. После схватки в ущелье Патак, я пришел к выводу о том, что собираясь провести войско через ущелье, вначале следует завладеть входом и выходом из него и только после этого вести через него войско, иначе враг может обрушить на тебя лавину из камней и валунов.

В дальнейшем ведя войны в Руме (имеется в виду Малая Азия, которая сегодня называется Турцией — Переводчик), Кабулистане (имеется в виду сегодняшнее государство Афганистан — Переводчик), Индии и Шаме (т. е. сегодняшняя Сирия — Переводчик) я уже использовал опыт, полученный в бою в ущелье Патак, и всякий раз, желая провести войско через подобное место, я предварительно занимал вход и выход из него и только после этого давал приказ о прохождении войска через ущелье. И всякий раз когда мне не удавалось занять вход и выход из того или иного ущелья, я обходил его стороной, даже если при этом приходилось преодолевать гораздо большее расстояние. Потому что теперь я знал, лучше проделать долгий, зато безопасный путь, чем подвергать риску свое войско ведя его по неизвестному (неконтролируемому) ущелью.

Мои люди похоронили убитых, мы продолжили путь и без особых происшествий достигли Казвина. В Казвине я заболел, выяснилось, что это та самая болезнь, что поразила меня в свое время в Сабзеваре. Повторное возникновение той болезни, вызванной, как считали лекари, жарой, говорил о том, что мой мизадж (т. е., строение, природа) не приемлет жары и я должен постоянно охлаждаться, чтобы не болеть. Когда я заболел в Сабзеваре, там нельзя было найти лимонного сока, а в Казвине можно было достать его в изобилии, его доставляли из страны Мазандаран, что на юге Абескунского моря, однако мазандараский лимонный сок не обладал тем вкусом, что лимонный сок Фарса.

Кроме лимонного сока, в Казвине можно было достать и гранаты и медики рекомендовали мне для понижения жара пить также и гранатовый сок. Болезнь в Казвине помешала мне незамедлительно, после исхода из Междуречья, продолжить свой путь на Фарс. Я сумел отправить свое войско дальше из Казвина, сам же остался там, чтобы окончательно выздороветь. Тем не менее, я полагал, что пока я сам не отправлюсь в Фарс, правитель той страны не получит достойного наказания.

Мне говорили, что Фарс — это страна, где обитают воинственные племена и если шах Мансур Музаффару удастся вовлечь в войну против меня те племена, то мое войско в том краю найдет свою погибель. Я же отвечал, что тому кто страшиться гибели, не следует ввязываться в войну, а идущий в сражение должен сознавать, что существует опасность погибнуть в нем.

Я находился в Казвине шесть недель, и все то время я охлаждал себя, принимая лимонный и гранатовый соки, пока, наконец, не ушла моя болезнь. Похолодало, и я посоветовался со знающими людьми, которые сказали, что Фарс — это теплый край, и если я проведу свои войска через Ирак-э Аджам и вступлю в страну Фарс, то буду ощущать словно началось лето, поэтому я решил несмотря на зимний холод двигаться на Фарс. Понимая, что вступив в Фарс я попаду в теплый край, я выступил из Казвина. Несмотря на холодную погоду, мы не претерпели в пути каких-либо больших затруднений и не встретили случаев, подобных тем, с которым столкнулись шествуя в свое время по стране кипчаков, никто не мешал нашему продвижению, до тех пор, пока мы не достигли территории страны Фарс.

Шах Мансур Музаффари, правитель Фарса, узнал о моем вступлении и выслал против меня тысячи воинов племени Буюр. Как обычно, прежде чем ввязаться в бой с племенем Буюр, я постарался узнать от местных жителей как можно больше о противнике. Они сообщили, что люди племени Буюр являются потомками самого Джамшида. Мне было известно, кем был Джамшид, я о нем читал в «Шах-намэ», знал, что города Ирана были созданы Джамшидом, и что именно он разработал в свое время законы для иранцев, которые до того не имели их. Остатки дворца Джамшида, как я сам видел их в Фарсе, все еще существуют в той стране, и я повелел высечь мое имя на одном из его камней, чтобы будущие поколения знали, что я завоевал тот край. Однако вступив в страну, я не знал, что потомки Джамшида все еще существуют, это было новостью для меня.

При вступлении в Фарс, я сначала попал в область под названием Эстахр (т. е., Экбатаны), расположенную на севере страны, в старину был известен под таким названием крупный город, однако завоевав Фарс и увидев тот город, я обнаружил перед собой селение не больше чем в пятьдесят дворов. Арабы, в свое время, захватив Фарс, разрушили Эстахр и полностью вырезали его население. Местные жители рассказали, что люди племени Буюр, являющиеся потомками Джамшида доныне никогда не отступали ни на шаг в бою и будут яростно сопротивляться пусть даже если врагов будет больше чем муравьев в степи и что враг сумеет пройти разве что уничтожив то племя до последнего человека.

Мне также поведали, что войско шаха Мансура Музаффари состоит не только из воинов племени Буюр, в него входят также и другие племена, все они обладают храбростью и мужеством и в состоянии противостоять врагу, что Фарс населен многочисленными племенами, которые кочуют дважды в году, отправляясь весной на йейлаги (т. е., горные пастбища), чтобы обеспечить своих животных водой и кормом, осенью же они возвращаются в свои села, и если шаху Мансуру Музаффари удастся привлечь их на свою сторону, тогда против меня будет выставлено войско численностью в два курура (1 курур=500 тысяч, полмиллиона). Мне задали вопрос: «Если тебе удастся одолеть племена Фарса, как ты в этом случае поступишь с Сэ Калъэ (буквально означает («Три крепости», «Три замка»)?»

Расспросив местных обитателей о Сэ Калъэ, я узнал, что в горах к северо-западу от Эстахра расположены три крепости, которые по утверждению фарсов, возвел ещё сам Джамшид. Одна из тех крепостей называлась «Эстахриар», вторая — «Шэкастэ», а третья — «Шэнкуан». Эстахриар был расположен на высокой горе, на обширной плоскости, настолько обширной, что сотня тысяч людей могли свободно поместиться на ней, веда там боевые действия. Мне рассказывали, что площадь та настолько обширна, что весной, в период дождей и таяния снегов, на ней образуются многочисленные водные потоки. Эти потоки воды собираются в водохранилища (водные амбары), устроенные внутри крепости Эстахриар и эти водные амбары настолько емки, что десять тысяч человек в состоянии держать осаду той крепости в течении целого года, не испытывая нужду в воде, а если будут расходовать ее бережно, то запасов воды хватит и на два года. А крепости Шэкастэ и Шенкуан хоть и не такие большие как Эстахриар, также имеют достаточные запасы воды, между тем зимой и весной дожди и тающий снег также попадают в их водные амбары, постоянно пополняя запасы. Мне так же рассказали, что в каждой из тех крепостей всегда имеется страж, ответственный за запасы продовольствия и следящий за тем, чтобы водные амбары были всегда полными. Поэтому, в случае войны не возникает необходимости спешно доставлять продовольствие в эти три крепости, достаточно войску переместиться из степи внутрь тех крепостей и тогда даже войску Афросиаба не удалось бы овладеть ими. И поскольку пути, идущие в гору к тем крепостям очень узкие, достаточно поставить на них по несколько человек и они будут в состоянии воспрепятствовать наступлению большого числа отважных воинов.

Фарсы утверждали, что если мне и удастся нанести поражение шаху Мансуру Музаффари, правителю Фарса, он непременно отступит в крепость Эстахриар, укроется в ней и мне не удастся взять ту твердыню, в результате я могу на годы застрять в Фарсе. Поэтому, как они советовали, мне лучше возвратиться той же дорогой, что и пришел, и не искать для себя ненужной головной боли. Пока я стоял в селении Керад и собирал сведения о племени Буюр, других племенах и Сэ Калъэ, мне доставили послание от шаха Мансура Музаффари. (Пояснение: Керад был одним из крупных селений в Фарсе, расположенным на северо-западе того края и много из того, что излагает здесь Тимурленг о Фарсе является новинкой также и для нас, иранцев — Переводчик.)

В том поселении правитель Фарса еще раз незаслуженно оскорблял меня, обзывая «нечистым и злобным узбеком». Он писал: «Фарс — это край львов и такие как ты никогда не сумеют покорить меня, и если хочешь узнать, что постигло тех, кто до тебя намеревался захватить Фарс, огляди обе стороны дорог того края, «от костей погибших вся дорога, от края до края, белым-бела», и тебя постигнет такая же судьба».

«Шэкастэ», а третья — «Шэнкуан». Эстахриар был расположен на высокой горе, на обширной плоскости, настолько обширной, что сотня тысяч людей могли свободно поместиться на ней, ведя там боевые действия. Мне рассказывали, что площадь та настолько обширна, что весной, в период дождей и таяния снегов, на ней образуются многочисленные водные потоки. Эти потоки воды собираются в водохранилища (водные амбары), устроенные внутри крепости Эстахриар и эти водные амбары настолько емки, что десять тысяч человек в состоянии держать осаду той крепости в течении целого года, не испытывая нужду в воде, а если будут расходовать ее бережно, то запасов воды хватит и на два года. А крепости Шэкастэ и Шенкуан хоть и не такие большие как Эстахриар, также имеют достаточные запасы воды, между тем зимой и весной дожди и тающий снег также попадают в их водные амбары, постоянно пополняя запасы. Мне так же рассказали, что в каждой из тех крепостей всегда имеется страж, ответственный за запасы продовольствия и следящий за тем, чтобы водные амбары были всегда полными. Поэтому, в случае войны не возникает необходимости спешно доставлять продовольствие в эти три крепости, достаточно войску переместиться из степи внутрь тех крепостей и тогда даже войску Афросиаба не удалось бы овладеть ими. И поскольку пути, идущие в гору к тем крепостям очень узкие, достаточно поставить на них по несколько человек и они будут в состоянии воспрепятствовать наступлению большого числа отважных воинов.

Фарсы утверждали, что если мне и удастся нанести поражение шаху Мансуру Музаффари, правителю Фарса, он непременно отступит в крепость Эстахриар, укроется в ней и мне не удастся взять ту твердыню, в результате я могу на годы застрять в Фарсе. Поэтому, как они советовали, мне лучше возвратиться той же дорогой, что и пришел, и не искать для себя ненужной головной боли. Пока я стоял в селении Керад и собирал сведения о племени Буюр, других племенах и Сэ Калъэ, мне доставили послание от шаха Мансура Музаффари. (Пояснение: Керад был одним из крутых селений в Фарсе, расположенным на северо-западе того края и много из того, что излагает здесь Тимурленг о Фарсе является новинкой также и для нас, иранцев — Переводчик.)

В том поселении правитель Фарса еще раз незаслуженно оскорблял меня, обывая «нечистым и злобным узбеком». Он писал: «Фарс — это край львов и такие как ты никогда не сумеют покорить меня, и если хочешь узнать, что постигло тех, кто до тебя намеревался захватить Фарс, огляди обе стороны дорог того края, «от костей погибших вся дорога, от края до края, белым-бела», и тебя постигнет такая же судьба».

Я не хотел подвергать опасности своих конников, ожидающей их в лесу Арджан и счел более разумным не приближаться к тому месту и потому поручил нескольким надежным проводникам из числа местных, вести меня дорогой, исключающей возможность столкновения с войском шаха Мансура Музаффари в Арджанском лесу, ибо бой с ним в открытой степи был бы для меня предпочтительнее.

Моей целью было захватить Шираз, который называли средоточием наук, установив в нем свою власть, я хотел беседовать с выдающимися людьми города и узнать насколько глубоки их знания. Шираз был построен братом Хаджаджа бен Юсуфа в шестьдесят четвертом году хиджры, и когда я вступил в него, в Ширазе было двенадцать ворот и три большие мечети, одна из которых называлась Масджед-э Джамэъ-э Атик, которую основал Омар бен Лайс Саффари в 285 году после хиджры великого пророка, и я вступив в город прочел свой намаз в той мечети.

Я знал, что Шираз опоясывает городская стена, которую построил за много лет до моего пришествия в Фарс Самсам ад-Даулэ. Когда я вступал в Фарс, ширазская стена на вид была прочной и если бы правитель Фарса надумал оказать мне сопротивление, укрывшись за той стеной, ему удалось бы надолго сковать мои силы в том месте. Я не боялся того, что шах Мансур Музаффари может перейти на осадное положение, ибо мой опыт взятия укрепленных крепостей был достаточно основателен и я хорошо понимал, что не существует такой крепости, которую не мог бы взять преисполненный решимости полководец.

Шираз славился не только своими большими мечетями, прочным крепостным валом и учеными мужьями, было известно, что юноши и девушки Шираза обладают миловидной внешностью и в Иране говорили, что Шираз — это край самых красивых юношей, и Хафиз в своих стихах отразил эту тему. Мои военачальники жаждали увидеть прекрасноликих ширазцев, но сам я не имею таких склонностей и запретил для себя увеселения для того, чтобы не утратить боевых качеств воина.

После того, как я вступил в Фарс, мои военачальники каждую ночь собирались вокруг Низамуддина, бывшего моим приближенным и летописцем и расспрашивали его о Ширазе и более всего о прекрасноликих ширазцах. Низамуддин расказывал моим военачальникам о том, какие красивые глаза и брови у ширазских девушек, что они настолько черны, что невозможно надолго погружать свой взор в них без того, чтобы вскоре не почувствовать себя внезапно ослабевшим (Пояснение: упоминаемый здесь Низамуддин — летописец (хроникер) написал книгу об Тимурленге, которая была утеряна и не существует сегодня, однако Шарафуддин Али Йезди, автор знаменитой книги «Зафар-намэ», содержащей описание жизни Тимурпенга и войн, которые он вел, в значительной мере использовал материалы, изложенные в книге Низамуддина — Марсель Брион). Вступив в Шираз, я счел преувеличением все то, что поведал Низамуддин о тамошних прекрасноликих, может быть потому, что меня они не интересуют, я не находил глаза ширазских девушек столь уж захватывающими.

Чтобы избежать схватки с войском-правителя Фарса в лесу, полном деревьев дикого миндаля, я обошел Арджанский лес (Аржанскую степь) и достиг мест, где равнина по обе стороны была покрыта ростками анганара (т. е. артишока) и мне говорили, что большой и массивный отросток, что виден у основания того растения является съедобным и мои конники, насобирав побольше этих плодов, приготовили из них еду, я тоже попробовал тех плодов и нашел их приятными на вкус. (Пояснение: «анганар», то есть артишоки, попали в Европу из Ирана, мы же сегодня даже позабыли его правильное название и на базарах Тегерана, где весной торгуют «анганаром», зеленщики называют его «артишу» — Переводчик)

Пройдя земли, где произрастал «анганар», я получил второе послание от шаха Мансура Музаффари, в котором он бахвалился своим происхождением, перечисляя имена своих достославных предков, воображая будто я не знаю его рода и не ведаю, что его основателем был человек, бедный, но сильный, по имени Пехлеван Хаджи, уроженец города Хаваф, что в Хорасане. В поисках хлеба насущного, он покинул Хаваф и сначала попал в Туе, где захотел показать свою силу. Но в том городе было много зур-ханэ (т. е. спортивная арена для иранских классических игр и упражнений), где борьбой и силовыми упражнениями занималось множество богатырей и Пехлеван Хаджи не привлек к себе ничьего внимания и никто не стал его приглашать разделить с ним трапезу. Потом он направился в Нишапур и стал участвовать в различных состязаниях по борьбе, однако потерпел поражение и поскольку не мог после этого оставаться в Нишапуре, направился в Рей. В Рее также проживает несколько известных пехлеванов, поэтому Пехлевану Хаджи и там не удалось отличиться и поневоле ему пришлось направить свои стопы в Исфаган, а затем — в Фарс.

В Фарсе за семьдесят два года до моего прихода в эту страну не было крепких пехлеванов, поэтому Пехлеван Хаджи привлек к себе внимание и вокруг него собиралось молодежь, которая распространяла вокруг славу о его мощи и достоинствах, после чего Пехлеван Хаджи Хавафи стал думать о царствовании и после смерти правителя Фарса, он стал править той страной. И поскольку был он из простонародья, неграмотен и невежественен, а к старости пристрастился к обжорству, и ничем другим кроме поглощения пищи не занимался, то после своей кончины он не оставил о себе ничего примечательного в памяти потомков.

Основным занятием Пехлевана Хаджи Хавафи, ставшего правителем было после пробуждения сесть утром за дастархан, и сидеть за ним до полудня, поглощая пищу. После чего, от перенасыщения его клонило ко сну, до вечера он спал. Проснувшись к вечеру, он опять садился за дастархан и пожирал пищу до полуночи, после чего отбывал ко сну, так в конце-концов он и умер от обжорства. Таков был человек, происхождением от которого гордился шах Мансур Музаффари, представляя его, как своего великого предка.

Мой же предок, Чингиз-хан, ел мало, ему достаточно было утолить голод, да и то употребляя легкую пищу, кислое молоко кобылиц, и поскольку воздерживался от употребления вина и других хмельных напитков, мог провести тридцать суток не слезая с лошади. (Рене Грюсэ написавший книгу о жизни и делах Чингиз-хана, считает одной из основных причин мощи его и его воинов было то, что кроме молока кобылиц, которое называлось «кумыс», они не употребляли иной пищи, который он считает очень питательным и вместе с тем легко усваиваемым продуктом. — Переводчик)

Потомки Пехлевана Хаджи Хавафи, сменявшие его на троне, отличались скудоумием, леностью и отсутствием каких-либо выдающихся качеств. Вместе с тем они были чванливыми и тщеславными и к моменту моего прихода в Фарс, восемь представителей той династии правили в Фарсе, Кермане и Йезде.

Обойдя стороной Арджанский лес, я направился на Шираз, войско, которое расположил шах Мансур Музаффари у того леса не смогло преградить мне путь, потому что мои всадники неслись так стремительно, что пока противник собирался сделать это, мы пронеслись мимо него и оказались на подступах к Ширазу. Шах Мансур Музаффари находился в Ширазе и люди мне передали, что он намерен переместиться в крепость Эстахриар (о которой я уже рассказывал) и закрепиться там, и тогда говорили они, я могу провести годы в стране Фарс, но так и не сумею взять ту твердыню.

Я говорил, что в мире не существует такой крепости, которую невозможно было бы взять и для взятия каждой из них существует присущий для той крепости способ. Скройся правитель Фарса в Эстахриаре, я вместо того, чтобы гнать своих воинов наверх в гору, что равносильно тому, чтобы предать их в объятия Азраила (т. е., ангела смерти), вначале построил бы широкую дорогу, которая подобно змеиным кольцам опоясывая гору вела бы на ее вершину, и лишь только после того начал бы штурм. Однако шах Мансур Музаффари не поехал в крепость Эстахриар, вместо этого он направился в ширазскую мечеть Атик, построенную Умаром бен Лайсом Саффари, и начал в ней молиться о том, чтобы Аллах даровал ему победу надо мной. Шираз знаменит тем, что всякий, кто пойдет в мечеть Атик и обратится с мольбой к Господу и попросит его о чем-либо, молитва та будет услышана (и просьба удовлетворена) в течении времени меньшего, чем требуется, чтобы пройти от минбара до мехраба, и Господь дарует ему все, что он попросил.

Правитель Фарса направился в мечеть Атик, для того чтобы вымолить у Господа победу надо мной. Он молил Бога о том, чтобы я попал в его руки, чтобы затем он мог выдавить мои глаза, отрезать мой язык, и в конце-концов отрубить мои руки, а затем мою голову. Этот человек не ведал, что если бы врага можно было победить лишь с помощью молитвы, пророк наш Мухаммад бен Абдуллах, вместо того, чтобы натянув доспехи, отправиться на поле битвы драться и разбить врага, мог бы ограничиться посещением мечети, мольбой к Богу, чтобы тот даровал ему победу над врагом. Несомненно, что Аллах принял и исполнил бы мольбу своего пророка, скорее, чем молитву шаха Мансура Музаффари и пророк таким образом одерживал бы победы, не выходя из мечети, чтобы спешить на битву. Пророк наш участвовал в войнах Ахад, Хайбар, потому что понимал, что победу над врагом одерживают сражаясь, а не предаваясь только лишь молитве и заклинаниям.

Вскоре после захода солнца, я достиг местности, называемой Патилэ, вдали виднелась широкая долина, а в ней темная масса войска. Я велел сделать остановку. Мои военачальники знали, что в этом случае следует делать, тем не менее я подчеркнул, что им той ночью следует быть особо бдительными, чтобы, в случае ночного нападения врага, суметь успешно отразить его.

Я напомнил им: «Мы находимся в чужой стране и не располагаем точными сведениями о местности и численности вражеского войска, которое действует в собственной стране и хорошо знает местность, и нет сомнения, что войско, ждавшее нас у Арджанского леса, либо кинулось вдогонку за нами и его появления следует ожидать с минуты на минуту, либо спешно идет на соединение с войском шаха Мансура Музаффари. Завтра мы должны наступать, потому что если будет упущен завтрашний день, то вероятнее всего к его концу либо за нашей спиной появится войско, идущее от Арджинского леса, либо оно успеет слиться с войском шаха Мансура Музаффара и тогда задача наша еще более усложниться. Не держите воинов в бодрствующем состоянии, дайте им поспать и отдохнуть, чтобы они были готовыми к завтрашней битве. Пусть не спит только та часть воинов, которой поручено боевое охранение. И наконец, воины должны спать таким образом, чтобы в случае ночной атаки врага они могли без промедления включиться в бой».

Если бы было время, я бы возвел в ту ночь вокруг лагеря защитный вал-стену из «дая», чтобы защититься от возможной ночной атаки врага. («Дай» состоит из смеси глины, с мелкими камнями, которая высохнув становится твердой — Марсель Брион). Для возведения вала потребовалось бы держать воинов всю ночь без сна, а утром они были бы слишком вялыми от усталости и бессоницы, чтобы хорошо сражаться. По этой причине я отказался от намерения возводить стену, вместо этого я назначил караульных и дозоры, составлявшие небольшую часть войска, чтобы быть наготове и отразить возможное нападение врага в ночное время.

Будь я на месте шаха Мансура Музаффара и Амир Тимур вторгся в мою страну, расположившись лагерем вблизи моей столицы, я бы провел той ночью жесткую и стремительную атаку на лагерь вражеского войска, самой меньшей выгодой от той атаки была бы невозможность для Амира Тимура выстроить наутро свое войско в желательном для него боевом порядке. Потому что всякая ночная вылазка, особенно если она жесткая и стремительная, расстраивает боевой порядок лагеря. Однако по двум причинам шах Мансур Музаффари не предпринял ночную атаку против меня: во-первых он не был воином, и потому не ведал, что предпринявший ночную атаку не питает сомнений в том, что он победит. Потому и организуется ночная вылазка, чтобы не дать врагу возможности выстроить наутро войско в желательном для него боевом порядке. Вторая причина, как я узнал позже, заключалась в том, что правитель Фарса ожидал прибытия той части войска, что ранее была направлена им в Арджанский лес, чтобы атаковать меня с большим числом своих воинов.

Как только я вступил в долину Патилэ и увидел вдали темную массу войска правителя Фарса, я понял, что шах Мансур Музаффари не является воином, ибо будь он воином, понимал бы, что ему не следует ввязываться в бой на такой равнинной местности с моим войском, состоящим из конников. Керманшахские племена, давшие мне сражение в ущелье Патак, намного больше разбирались в военной науке, чем правитель Фарса, потому что понимали, что на плоской равнине они не сумеют противостоять моей коннице, и потому постаралась встать на моем пути именно в районе горного ущелья, и если бы они были готовы пожертвовать жизнями части из своих воинов, то сумели бы уничтожить мое войско в том ущелье.

Шах Мансур Музаффари выбрал равнину для битвы, считая ее условия невыгодными для меня. Я бы на его месте, оставив Шираз, сосредоточил бы свое войско на востоке от того города, на берегу озера Махлу. Тот район с одной стороны ограничен высокой горой, а с другой — берегом озера Махлу, вода в которой горькая и соленая. В такой местности можно хорошо преградить путь конному войску. А я вынужден был бы проследовать в тот район, потому что не мог позволить этому человеку с таким большим войском держать под контролем страны к востоку от Шираза и постоянно угрожать мне уничтожением.

Однако шах Мансур Музаффари не являясь воином и не сумел определить, что именно той ночью ему выгодно было бы напасть на меня. Той ночью я несколько раз просыпался, выходил из шатра, обходил все участки лагеря, прислушиваясь к различным звукам, доносившимся издали. Неожиданно, я услышал трель соловья, который должно быть пел в одном из ширазских садов и в тот момент я понял, что наступила весна и вспомнил, что весна в этом городе наступает раньше, чем где-либо. В ту ночь мои передовые дозоры трижды сообщили, что видят вражеские дозоры. Ранее я давал указание, чтобы при появлении вражеских дозоров, наших воинов не будили, чтобы их будили только в случае ночной атаки врага. Между тем, вражеские дозоры отступали всякий раз завидев приближение к ним наших дозоров.

Наступил рассвет, я совершил намаз, облачился в боевые доспехи, решив, что сам непременно приму участие в предстоящем сражении, чтобы не дать части войска, стоявшему в Арджанском лесу, соединиться с войском шаха Мансура Музаффари. Облачившись в доспехи, я велел, чтобы трубили в боевые трубы, которые разбудили моих воинов, в короткое время лагерь был свернут и я подготовил свое войско к бою.

Долина Патилэ представляла собой обширную ровную местность и я, чтобы нанести поражение войску шаха Мансура Музаффари, должен был продвинуться с запада на восток. По этой причине, хотя моя кавалерия и выстроилась в боевой порядок, я тянул с началом наступления, чтобы солнце поднялось выше и не так уж слепило глаза моим воинам. О войске противника я не имел других сведений кроме той обстановки, что была перед моими глазами, однако слышал, что у правителя Фарса есть два выдающихся полководца, оба из его рода, одного звали Муътасам бен Султан Зейн-уль-Абедин, второго — Яхья Музаффари.

Мне рассказывали, что шах Мансур Музаффари побаивается их обоих, потому что знает, что они выдающиеся личности, и если до того времени он не ослепил их, то только потому, что они были его родственниками и женщины из числа их родни настояли, чтобы он отказался от такого намерения (Пояснение — в старту людей лишали зрения с помощью тонкого, сильно нагретого стержня, проводимого по глазницам и после заживления раны глаза ослепленного внешне будто подведенные сурьмой, не имели какого-либо дефекта, казались здоровыми, однако люди оставались слепыми до конца жизни и таких называли «макхуль», то есть «насурьмленный», илы «подведенный сурьмой», то есть человек по глазам которого провели палочкой сурьмы. Корень этого слова «кахала», что по-арабски означает «сурьма» — Переводчик).

В роду Музаффаридов было традицией, когда завоевавший трон «подводил сурьмой» (то есть ослеплял) глаза своих близких родичей, и тому были весьма редкие исключения. Бывало даже и так, что сыновья лишали зрения родного отца, поскольку престарелый отец, уступив трон сыну, мог через какое то время передумать и захотеть снова взять власть в свои руки (в династии Музаффаридов было девять правителей, их деяния были ужасными и вызывают содрогание, они правили Фарсом, Йездом и Керманом, иногда Ирак-э Аджамом, Знаменитый поэт Хафиз Ширази пережил двух правителей той династии и одной из причин того, что он, по его собственному выражению «удалился, ища уединения в развалинах», были ужасные злодеяния, творимые представителями династии Музаффаридов — Переводчик).

Еще до начала боя я догадывался, что если Муътасам бен Султан Зейн-уль-Абедин и Яхья Музаффари пустят в ход все свои способности и хорошо организуют ход битвы, то сделают они это из старха, а не вследствие добросовестного отношения к своему долгу или твердой воли. Я понимал, что человек, ожидающий, что его хотя и не совершавшего какого-либо проступка, непременно ослепят, никогда не станет от чистой души служить тому, кто намерен совершить такое злодеяние по отношении к нему.

Одним из разумных принципов управления является то, что правитель никогда не должен наказывать безвинного, а также никогда не оставлять ненаказанным виновного. Сыновей своих я учил, чтобы никогда не оставляли верную службу без должного вознаграждения, а проступок — без заслуженного наказания. Окружение правителя должно быть уверено, что не совершив греха, люди никогда не будут наказаны, и что за верную службу их неизменно ждет достойное вознаграждение.

Между тем, приближенные султана Мансура Музаффари, правителя Фарса, являясь каждое утро к нему на аудиенцию, не знали, будут ли они зреть свои шагающие стопы, или же кто-то, взяв их за руку, поведет их, ослепленных, домой. Эти люди если и служили, то делали это из страха и никто из них не был чистосередечным сторонником султана Мансура Музаффари.

Когда солнце взошло достаточно высоко и стало менее ярким, я велел начать наступление и мои конники устремились вперед. Правым флангом моего войска командовал Фаттах-бек, которого вначале звали Мир-Фаттах, из уважения ко мне он отказался от приставки «Мир», означающую «Эмир», перед своим именем, и я нарек его Фаггах-беком. Он считался одним из лучших моих военачальников и обладал всеми теми качествами, которые я считал необходимыми для полководца, кроме единственного недостатка, заключавшегося в его пристрастии к вину, которое он тщательно скрывал, зная, что я питаю отвращение к любителям хмельного пития. Левым флангом моего войска командовал сын мой Миран-шах. (из семи сыновей Тимурленга, носивших имена: Джахангир, Шейх Умар, Миран-Шах, Шахрух, Халил, Ибрахим, Саъад Ваккас, только один из них, а именно Шахрух наследовал царский престол, однако среди последующих правителей были также и отпрыски других сыновей Тимурленга, такие как Султан Хусейн Байкара, внук Шейха Умара и Султан Махмуд (не путать с Султаном Махмудом Газневи), внук Миран-шаха и другие — Марсель Брион).

До того дня я не поручал Миран-шаху главенства над войском, однако вовлекал его в участие в боях, чтобы он обрел твердое сердце и отдалил от себя страх перед смертью. Перед началом битвы я сказал ему: «Ты возглавишь левое крыло моего войска, значит тебе будет противостоять правый фланг вражеского войска. Твое войско будет конным, войско же врага — пешим, между тем, поле боя достаточно ровное, поэтому твою конницу не ожидают какие-либо особые трудности. У меня нет сведений о боевых качествах вражеской пехоты, но твои конники достаточно закалены в боях, некоторые несут службу уже более пятнадцати лет. Я излагаю тебе все это, чтобы ты понял, что никаких оправданий от тебя в случае неудачи я не приму, и меня не волнует вероятность твоей гибели. Несмотря на то, что ты мой сын, твоя гибель на поле боя будет значить для меня не более, чем гибель одного из моих рядовых воинов. Давно я жду этого дня, чтобы должным образом наказать султана Мансура Музаффари, и сегодня условия предстоящей битвы благоприятствуют мне, и если в такой день мое войско постигнет неудача, такое может произойти лишь вследствие бездарности моих военачальников. Однако я уверен в выдающихся способностях моих полководцев, ибо они достаточно испытаны мною. Ты также прошел испытание на мужество и стойкость, участвуя в битвах, но сегодня тебе предстоит пройти испытание в качестве военачальника. Если столкнешься с ожесточенным сопротивлением вражеской пехоты, не пытайся пробить брешь в правом крыле неприятельского войска, вместо этого обойди его, чтобы суметь взять в кольцо правый фланг войска султана Мансура Музаффари. Точно так же должен поступить Фатгах-бек, то есть если не удастся рассеять левый фланг врага, он его обойдет кругом и вы с ним соединитесь в тылу войска султана Мансура. Я также, находясь в центре, буду стараться разбить центр войска султана Мансура, если мне это не удастся, постараюсь оттянуть на себя весь напор вражеского войска для того, чтобы ты и Фаттах-бек могли быстрей совершить обход вражеского войска. Я не верю, что военачальники султана Мансура будут биться добросовестно и самоотверженно, однако ты должен считать, что каждый вражеский воин, стоящий на твоем пути, готов геройски погибнуть за султана Мансура».

Получив эти мои наставления, Миран-шах вскочил на коня и отправился, чтобы возглавить левый фланг моего войска и я с того момента готовился отправить письмо его матери с вестью о его гибели. Гибель моего сына в этой битве была для меня предпочтительнее поражения. Моя кавалерия, за исключением резерва, двинулась вперед, выстроившись в два ряда друг за другом и я занял место в первом ряду и как обычно назначил своего преемника, чтобы в случае моей гибели в ходе битвы, войско не оставалось без командующего.

В тот день внешне я ничем не отличался от остальных своих воинов и никто не мог выделить меня по шлему и доспехам, однако сам я по мере приближения к вражескому войску, сразу увидел султана Мансура Музаффари, расположившегося в центре войска. На голове его красовался золотой шлем, украшенный султаном, его доспехи сияли словно зеркало, позже я узнал, что они были изготовлены из золота. Его окружали всадники, облаченные в шлемы и доспехи, было видно, что это личная гвардия султана.

В тот день я потому и понесся навстречу врагу, будучи в первом ряду своего войска, что хотел скорее узреть султана Мансура Музаффари. Кроме того, если командующий будет биться в первых рядах атакующего войска, рядовые воины будут проявлять большую отвагу. Это важно, потому что воины, сражающиеся в первых рядах сталкиваются с жесточайшим сопротивлением противника и во всех боях большее число сражающихся в передовой части войска гибнет или получает ранения. По существу, сражающиеся в первом ряду войска шагают навстречу своей смерти, вероятность их гибели высока, как маловероятна возможность того, что они останутся в живых. Когда же они видят, что их командующий шагает навстречу смертельной опасности подобно каждому из них, необходимость пожертвовать свою жизнь не кажется им столь значительной, поскольку видят, что их жизни имеют ту же цену, что и жизнь Амира Тимура.

Оставалось сто заръов до передовых линий врага, когда тот начал осыпать нас градом стрел. С началом этой стрельбы мы пустили вскачь своих лошадей, чтобы скорее сойтись вплотную с врагом, и тем самым помешать ему вести стрельбу и сократить вероятность потерь с нашей стороны. Впереди линии вражеского войска не было возведено никакой преграды или вала, могущего помешать продвижению нашей кавалерии. Султан Мансур Музаффари, будь он способным человеком, узрев нас еще накануне мог бы заставить своих воинов натянуть впереди своей пехоты цепь или хотя бы просто веревку. Отсутствие какой-либо преграды впереди пешего войска, до того имевшего достаточно времени для ее устройства, казалось мне странным, я было вообразил, что в этом кроется какая-то уловка, с помощью которой нас хотят захватить врасплох, но по окончании битвы я понял, что никакой уловки там не было, просто султан Мансур Музаффари не будучи военным человеком, не знал, что на пути наступающей конницы врага целесообразно устраивать различные препятствия.

Я все еще не могу принять то, что военачальники правителя Фарса, не знали того вопроса, что они не могли додуматься хотя бы до того, чтобы протянуть у земли какую-нибудь цепь скорее всего, испытывая ненависть к Султану Мансуру, они не захотели действенно помогать ему. Перед нами, наступавшими на переднем крае, стояла задача сломить сопротивление вражеской пехоты и расстроить ее ряды, нарушить ее боевые порядки. Задачей второго ряда нашего войска была зачистка поля сражения, то есть уничтожение тех, кто не желал сдаться, захват в плен тех, кто был готов к этому и вывод их за пределы поля боя.

Сойдясь вплотную с противником, мы перестали быть мишенью для его стрел, однако вместо них, пехота врага пустила в ход против нас свои копья, которые нам приходилось отбивать книзу (выбивать из их рук), чтобы смешать ее ряды. Закинув за шею уздечку своего коня, я рубился, взяв саблю в правую и секиру в левую руку. Острия копий, которыми вражеские пехотинцы делали выпады в мою сторону, выглядели в моих глазах не опаснее швейной иглы в руках старой женщины.

Опытный боец сразу же после начала схватки способен, видя стиль борьбы противника, понять в самом ли деле тот силен или нет. С первых мгновений после начала сражения, я понял, что воины султана Мансура вялые и не дерутся так как я ожидал. Среди них не было воинов племен Фарса, которые ждали меня у Арджанского леса и которые могли доставить мне много неприятностей, если бы успели быстро переместиться в степь Патилэ и соединиться с остальным войском султана Мансура.

Возможно, из-за того, что военачальники султана Мансура не участвовали в сражении со всей душой, рядовые воины были такими вялыми, потому что во всякой битве, рядовой солдат как зеркало отражает суть стоящих над ним старших и полководцев, все что те думают и чувствуют неизбежно проявляется в поведении рядовых воинов. Если видите, что солдат труслив и малодушен в бою, то знайте, что это только потому что сами военачальники того войска — трусливы и малодушны.

По обе стороны от меня мои воины отчаянно рубились саблями и секирами, парируя выпады копий противника и продвигались вперед. Вдруг я почувствовал, что ход моего коня замедлился и я понял, что он ранен. Едва я успел сбросить узду со своей шеи, как конь мой рухнул наземь. Тогда я и увидел, что брюхо животного пропорото копьем, и что оно умирает. Едва свалившийся конь коснулся земли, я спрыгнул с него, чтобы мои ноги не придавило его тушей и будучи пешим, окруженный своими конниками, я бросился на вражеских воинов.

Они были вооружены лишь копьями, тогда как орудуя саблей и секирой, зажатыми в обоих моих руках, я так легко переламывал те копья, словно вместо в руках противника были зажаты всего лишь тростниковые перья. Некоторые из конников, находившихся рядом со мной хотели было спешиться, чтобы уступить мне своего коня, но я крикнул, чтобы они продолжали заниматься своим делом. Один из них крикнул в ответ: «О эмир, раз уж ты не дозволяешь мне спешиться, сядь же тогда позади меня, на круп моего коня». На это я ответил, чтобы он оставил меня в покое, ибо я хочу сражаться пешим. В тот момент я чувствовал, что обрел сверхсилу. Однако после битвы я понял, что эта сверхсила исходила не от кипения крови в моих жилах, а скорее от вида растерянных воинов противника, их неспособности умело воспользоваться имевшимися у них копьями, от того, что воины эти были явно необстрелянными и не имевшими боевого опыта. Переламывая направленные на меня копья, и продвигаясь вперед, я чувствовал, что удача покинула правителя Фарса, ибо она покидает в ходе сражения именно тех, кто не готовит себя должным образом к нему.

О, читающий мое жизнеописание, знай, что счастье в бою никогда не сопутствует бездарному воину, и если тебе говорят, что победу в битве одержал бездарный и незрелый человек, имевший под своим началом необстрелянных новобранцев, не верь такому утверждению, знай, что оно безосновательно и неразумно. Всякая победа в бою зависит от времени, проведенного в сражениях, обретенного опыта, умения проявлять прозорливость и компетентность в использовании личного состава войска, а так же подбора опытных бойцов. Удача в бою сопутствует тому, кто заранее готовит себя к ней и который вступил в сражение, опираясь на зрелых и опытных воинов и их начальников.

Я сражался с опущенным забралом шлема, поэтому вражеские воины не различали моего лица. Причиной такой предосторожности было оберечь лицо и глаза от удара вражеской стрелы, дротика или копья. С опущенным забралом я был полностью защищен и стрелы, копья и сабли врагов не могли поразить никакой части моего тела, на мне так же были надеты набедренные щитки и поножи. Если хочешь узнать каково сражаться пешему закованному в доспехи, облачись в то железное одеяние, закрепи на ногах набедренные щитки и поножи, возьми в руку саблю и начни ею орудовать, даже если ты и привычный к тому человек, не пройдет и получаса с начала боя, как ты начнешь валиться с ног от усталости. Ношение тяжелых доспехов на поле боя является делом лишь тех мужей, кто достаточно закален физически, приучили свое тело к тяжелому труду настолько, что тяжесть надетых доспехов не пригнет их к земле и многим доблестным воинам не нравится носить на себе такую тяжесть и поэтому они чаще предпочитают выходить на поле боя не надевая тяжелых доспехов, чувствуя, что это бремя свалит их с ног скорее, чем удары, нанесенные врагом. Что касается меня, я приучил свое тело к длительным физическим нагрузкам и поэтому тяжесть надетых доспехов не свалит меня с ног. Мои доспехи изготовлены в Чаче и хотя тамошние искусные мастера славятся умением изготавливать из железа легкую боевую одежду, тем не менее мои собственные доспехи представляют собой изрядную тяжесть.

Тот, кто привык всю жизнь нежиться в шелковой постели, не сможет носить железные боевые доспехи, будь они даже легкими, подобно тем, что изготовлены чачскими мастерами.

Еще раз во мне возникло ощущение, что я превосхожу всех, что жизнь и смерть многих тысяч людей, находящихся передо мной зависит от моей воли. Яростно орудуя саблей в одной руке и секирой в другой, иногда ощущая удары вражеских копий и сабель по броне, облегающей мое тело, я ощущал себя гораздо более мощным, чем Эсфандияр. Потому что Эсфандияр больше полагался на свои боевые доспехи, и потому был убит, я же в первую очередь опирался на свою собственную отвагу. Временами я запрокидывал голову к небу, чтобы видеть, как высоко поднялось солнце, чтобы определить, какая часть дня уже миновала, затем я снова продолжал свое дело. По обе стороны от меня продолжали биться мои конники и вражеские воины не могли подобраться ко мне ни справа, ни слева. Первая линия моего войска завершала выполнение возложенной на нее задачи, а вторая, как я уже упоминал, была занята зачисткой поля боя. Неожиданно один из всадников завопил: «Где эмир?.. Где эмир?»

Не отрывая своего взора от находившегося напротив врага (в противном случае рискуешь получить неожиданный удар), я закричал: «Зачем тебе понадобился эмир?» Тот всадник, узнав меня по голосу, прокричал «О, эмир, меня прислал Фаттах-бек, он шлет тебе весть о том, что обходит левый фланг врага и стремительно движется вперед, нагромождая горы вражеских трупов». Я сказал: «Передай ему от меня, чтобы, завершив обход левого фланга войска султана Мансура, продолжал тот обходной маневр до тех пор, пока не соединится с войском моего сына, Миран-шаха, потому что мой сын мог не преуспеть в совершении такого же стремительного обхода в отношении правого фланга врага».

Я переговаривался с гонцом по-тюркски, зная, что воины султана Музаффари не понимают этого языка, если бы, к примеру, мы говорили на фарси, они могли поняв суть разговора, передать его содержание шаху Мансуру Музаффари. Переговариваясь с гонцом по-тюркски, я продолжал орудовать обоими руками и очень редко случалось, чтобы очередной удар моей левой или правой руки не валил наземь очередного врага.

Воины султана Мансура были настолько слабы, что временами казалось, будто я борюсь с кучей малолетних детей. Пешие воины султана Мансура Музаффари старались поразить меня своими саблями и копьями, и казалось, что нет среди них начальника, более или менее искушенного в воинской науке. Ибо будь среди них таковой, он бы им показал, что нет смысла в том, чтобы стараться поразить закованного в железо врага ударами сабель или копий, в схватке с таковым разумнее применить булаву, завалить его, нанеся удар ею по голове или хребту врага. Однако в войске султана Мансура видимо не было человека, который бы когда-либо раньше сталкивался с подобным.

Одним из показателей вялости воинов и полководцев султана Мансура Музаффари и их нежелания усердно сражаться было то, что за все то время, пока я бился пешим, я не видел ни одного вражеского воина, который будучи раненным, пытался бы снова подняться на ноги и продолжать участвовать в бою. Те из воинов и полководцев, что движимы усердием, даже получив ранение стараются подняться, чтобы в меру оставшихся сил продолжать наносить урон врагу, продолжая выводить из строя его воинов. Пока я вынужден был сражаться пешим, кто-нибудь из валявшихся на поле битвы раненных мог, приподнявшись, перерезать кинжалом мои сухожилия сзади. Случись такое, я бы повалился наземь и тогда вражеским воинам легко удалось бы прикончить меня. Однако ни разу, ни один из раненных не поднял своей головы, получив удар, воины султана Мансура валились наземь, хотя и не будучи мертвыми, они лежали сохраняя неподвижность, терпеливо ожидая пока наши конники не промчатся мимо. Когда кавалерия наша проносилась мимо них, они отползали куда-нибудь к краю поля и ждали, когда окончится сражение и каким-то образом решится их судьба. Все эти признаки указывали на то, что султан Мансур Музаффари был бездарью, он недостоин иметь войско, ибо будь он достоин того, его воины не бились бы столь вяло.

Воин, кроме денежной платы должен получать также и моральный стимул, каждый воин должен ощущать на себе пристальный взгляд своего начальника. Я знаю каждого из своих старых воинов, к каждому из них я обращаюсь по имени. Думаю, что со времен сотворения мира, не было такого полководца, который бы знал и мог назвать всех своих воинов по их именам, разве что в ходе войн, когда утверждалась религия ислам, и то потому что численность отрядов тогда не превышала семисот-восьмисот человек. Тот воин, к которому я обратился по имени понимает это как то, что я знаю его, ценю его и это стимулирует его биться в сражении с большим энтузиазмом и усердием и тем более знает, что его усердие не останется без должного вознаграждения.

Все управители городов и областей моего царства назначены из числа моих старых воинов, потому что они добросовестно бились в сражениях и я повышал их в должности, наделял их властью, тиулем (поместье, пожалованное в пожизненное пользование) и своим сыновьям наказал, чтобы после моей смерти отношение к тем воинам не менялось, что желая сохранить свою власть, они должны проявлять постоянную заботу о простых воинах и их начальниках.

В пылу схватки, я вдруг услышал знакомый голос, кричавший: «О, эмир, что ты делаешь? Зачем ты не садишься на коня?» Я узнал голос Низамуддина, своего летописца и переспросил: «О чем ты говоришь?» Низамуддин крикнул: «О, эмир, понимаешь ли ты, что делаешь и какой опасности себя подвергаешь?» Я крикнул в ответ: «Что ты предлагаешь?» он сказал: «О, эмир, я привел для тебя коня, садись же на него!» Я не отводя взгляда от идущего сражения, отступил назад, поднял забрало своего шлема и Низамуддин сказал: «О эмир, ты сегодня совершил то, чего не совершали ни Афросиаб, ни Рустам… Посмотри на себя… Ты выглядишь словно искупался в водоеме, полном крови!»

Я бросил взгляд на свои ноги, живот и грудь и увидел, что весь я покрыт кровью, свежей, которая забрызгала старую, уже спекшуюся. Летописец сказал: «Я никогда не слышал и не читал, чтобы отыскался такой храбрец, который мог бы в течении столь долгого времени в одиночку биться в тысячью врагов!» Я ответил: «Низамуддин! Не преувеличивай мою отвагу, ибо я дрался не один, мои конники постоянно следили за обстановкой вокруг меня и не позволяли врагам окружать меня. Кроме того, на мне надета броня и я неуязвим для ударов сабель, копий и стрел. Кроме того, против меня бились новички, не владеющие навыками боевого искусства и сам стиль сражения показывает их равнодушное и безразличное отношение к вероятному исходу сражения. Если бы не все это, вряд ли я бы выбрался живым из этой схватки».

Низамуддин сказал: «О, эмир, взбирайся на лошадь, чтобы скорее увидеть одержанную тобой победу, так как я предвижу, что твоя победа близка». Я хотел вложить свою саблю в ножны, но не сумел этого сделать, потому что лезвие было покрыто таким слоем запекшейся крови, что не входило в ножны. Я протянул клинок Низамуддину и сказал: «Подержи его». Он спросил: «О, эмир, не желаешь ли ты, чтобы клинок помыли?» Я сказал: «Да, почистите его». После чего, я вскочил на коня, не выпуская из рук секиры, которую я удерживал с помощью ремешка, обмотанного вокруг кисти, сказал: «Низамуддин, ты принес мне благую весть о том, что меня вскорости ожидает победа, и за это ты должен удостоиться вознаграждения. Поскольку я знаю, что тебе нравятся черноглазые красавицы Шираза и поэтому, после нашего вступления в тот город, я дам тебе право выбрать для себя десять красивейших из них и быть их обладателем». Низамуддин ответил: «О, эмир, мне уже немало лет, поэтому десять ширазских красавиц для меня это слишком много». Я ответил: «Я назвал наибольшее число, ты же выбери столько, сколько тебе окажется под силу».

В следующее мгновение примчался гонец от сына моего Миран-Шаха и передал, что сын мой со своими конниками благополучно соединился с конниками Фаттах-бека, тем самым началось взятие в кольцо всего войска султана Мансура. Взяв на себя командование после того как я вновь сел на коня, я отправил гонцов к Фаттах-беку и Миран-Шаху с несколькими указаниями. Им и военачальникам в центре я приказал захватить шаха Мансура Музаффари непременно живым и ни в коей мере не позволить ему спастись бегством.

Вместе с тем, чтобы быстрее завершить сражение, я велел намеренно устроить несколько проходов в кольце окружения, через которые могли спастись бегством трусы и малодушные, бежавших, если их количество будет недостаточно большим, я велел не преследовать.

Вдруг я заметил группу отступающих количеством в сорок-пятьдесят человек, среди которых было несколько верховых. Я увидел, что один из них — это султан Муътасам бен Султан Зейн-уль-Абедин, командующий правым флангом войска правителя Фарса. Эта группа не представляла для нас опасности, ибо не могла впоследствии снова напасть на нас. Таким же образом бежал и командующий левым крылом, Яхья Музаффари, дрогнувший и выбравший бегство вместо гибели на поле боя. Я обрадовался ибо это соответствовало нашим интересам.

Известно, что если бегут выдающиеся командующие, ответственные за управление войском в бою, остальные воины и их начальники не будут способны к дальнейшему сопротивлению. И с того момента воины султан Мансура Музаффари начали бросать наземь свои копья и сабли и стали сдаваться.

Я взял саблю в руки и в сопровождении группы воинов и их начальников ринулся в сторону султана Мансура. Я думал, что отборная гвардия султана Мансура Музаффари окажет жестокое сопротивление, падёт до последнего человека, но не позволит пленить своего повелителя. Однако, против ожидания, гвардейцы так же не оказали какого-либо сопротивления. Наши воины и начальники взяли их в плен и султан Мансур Музаффари остался один со своим слугой, державшим «чатр» (т. е. зонт) над его головой.

Весеннее солнце Фарса еще не было столь жарким, чтобы доставлять беспокойство. Видно было, что правитель Фарса был настолько изнежен телом, что не в состоянии был вынести лучей даже такого солнца. Держателем «чатра» правителя Фарса был чернокожий, и я видел, что он обладает большим мужеством и самообладанием, чем все военачальники султана Музаффари, поскольку мог бы бросить «чатр» и бежать, однако он не сделал этого остался на месте.

Я направил своего коня в сторону султана Мансура, отстегнул его саблю и передал одному из своих военачальников. Затем я спросил его: «Ты узнал меня?» Султан Музаффари спросил в страхе: «Ты знаешь фарси?» Я ответил: «Да, и полагаю, что знаю его лучше тебя. Я спросил тебя, узнал ты меня или нет?» Султан Мансур ответил: «Нет, я не знаю тебя, но догадываюсь, что ты один из близких к Амиру Тимуру людей». Я сказал: «Я — сам Амир Тимур».

Тот человек, услыхав мое имя, оглядел меня, с ног до головы забрызганного кровью, и лик его побледнел, видно было, что его обуял великий страх. Я сказал: «Пока не было необходимости, я не требовал с тебя ни табуна лошадей, ни единого харвара (т. е. мера веса в триста килограмм, вьюк одного осла) золота. Единственное, что я попросил, так это несколько бутылок с лимонным соком, чтобы излечиться от болезни, и если бы я попросил об этом мелкого торговца-разносчика, он бы исполнил мою просьбу, ибо она не была обременительной. Тогда, как ты, низкий человек, не прислал мне несколько несчастных бутылок лимонного сока, более того в своем послании ты нанес мне оскорбление, и теперь, готовь себя к тому, что ты заслужил». Султан Мансур спросил: «О, Амир Тимур, теперь, когда ты одержал победу, как ты намерен поступить со мной?» Я ответил: «Я казню тебя и истреблю весь твой род». Султан Мансур спросил: «А причем здесь мой род?» Я сказал: «Я не хочу, чтобы сохранился род человека, нанесшего мне оскорбление». Султан Мансур сказал: «О, Амир Тимур, если ты сохранишь мою жизнь и не тронешь моего рода, я выдам за тебя свою дочь». Я сказал: «Если бы мне была нужна твоя дочь, она и так была бы моей, и мне не нужно твое согласие на то. А я не такой человек, чтобы ради женщины отказываться от принятых решений. Возможно в мои юные годы женщинам и удавалось заставить меня отказываться от намеченного, но в нынешнем своем возрасте я в состоянии совладать со своими страстями, в противном случае я бы не одержал победу над тобой».

Султан Мансур ответил: «Этого еще не произошло. Я велел градоправителю Шираза оказывать тебе сопротивление». Я ответил: «Когда он увидит тебя посреди моего войска в положении пленника, то поймет, что всякое сопротивление бесполезно, особенно, если он так же ненавидит тебя, как остальные твои приближенные. И потому, он будет только рад открыть ворота города и встретить меня как подобает».

Поскольку существовала вероятность, что подоспеет войско, в свое время направленное султаном Мансуром к Арджанскому лесу, я решил вступить в Шираз в тот же день. Едва перевалило за полдень, когда битва полностью завершилась, та часть его войска, что бежала, скрылась в неизвестном направлении, другая — попала к нам в плен, вместе с ним в наши руки попали несколько сыновей Мансура Музаффари. Я велел Фаттах-беку вступить в Шираз с востока, а сыну своему Миран-Шаху велел идти на город с юга. Сам я также двинулся, чтобы вступить в город с юга, ведя с собою Мансура Музаффари. Мои военачальники знали, что в случае сопротивления все жители Шираза должны быть вырезаны.

Ко времени вечерней молитвы я подошел к Ширазу и увидел, что городские ворота заперты, на городской стене виднелись какие-то люди. Я велел глашатаю прокричать, чтобы градоправитель Шираза взошел на городскую стену для разговора со мной. Глашатай прокричал, градоправитель появился на стене и я, убедившись в том, что он действительно градоправитель, сказал ему: «Султан Мансур мною разбит. Военачальники бросили его и бежали. Войско уничтожено, сам же Мансур Музаффари — мой пленник». При этом я показал градоправителю плененного султана, тот узнал его.

Далее я добавил: «Дальнейшее сопротивление, попытка удержать город для тебя бесполезны, поскольку я знаю, что в городе нет войска, а без него тебе не выстоять. Если ты намерен биться, то без войска ты не продержишься и двух дней. Взяв город, я казню тебя, а всех жителей вырежу. Все имущество ширазцев, вместе с их женщинами достанутся моему войску. Но если ты по доброму откроешь мне ворота, жизни, имущество и женщины жителей Шираза останутся неприкосновенными. Никто не станет посягать на вас, ибо я пришел не для того, чтобы воевать с ширазцами, разорять и разрушать их город. Я с юности любил читать стихи ширазских поэтов, сам являясь ученым, питаю уважение к ученым мужам Шираза и не желаю причинять им никакого вреда. Я привел свое войско в Фарс с единственной целью — наказать вашего правителя и одержав над ним победу, я пленил его. И если по-доброму откроешь ворота, я здесь не задержусь надолго и после того, как войско мое отдохнет, уйду из Шираза».

Градоправитель ответил, что сейчас же откроет ворота и сам выйдет встречать меня. Моя догадка оказалась верной и градоправитель, поняв, что султан Мансур Музаффари мой пленник и исчезла всякая надежда на его дальнейшую власть, сдался. Все городские ворота были распахнуты и градоправитель неся в руках большую книгу вместе с представителями городской знати, которые следовали за ним, вышел встречать меня и громким голосом пропел следующие стихи:

«Равоки манзар-э чашми ман ошиеннэйе туст карам намо ва фуруд о ки хона хонаи туст».

(Мой чистый взор гостеприимно распахнут для тебя Прояви великодушие, снизойти ибо дом этот — твой дом).

Я спросил: «Разве это не стихи Шамсуддина Хафиза». Он ответил: «Конечно, о эмир!» и затем оглядев мои железные доспехи, спросил: «О, эмир, неужто ты ранен, ибо с ног до головы ты забрызган кровью?» Я ответил: «Это кровь поля битвы, засохшая на моих досрехах, но сам я не ранен».

Градоправитель Шираза указывал на книгу, что держал в руках, сказал: «О, эмир, я знаю, что ты добропорядочный мусульманин, и я заклинаю тебя этим Кораном, воздержись от истребления и разорения жителей нашего города». Я ответил: «Если бы не уважение к Корану, я бы сей миг приказал казнить тебя, ибо ты выразил сомнение в моей верности данному мной слову. Я же сказал тебе, если вы по доброму откроете ворота города, жители города будут неприкосновенны, и никто на них не посягнет. Этого моего обещания было достаточно для тебя и других, и ты должен был понимать, что человек подобный мне обещая не отказывается от обещанного».

Градоправитель смиренно попросил прощения, и я сказал: «От моего имени, через глашатаев передай жителям, что никто из моих воинов не посягнет на них, и они даже могут держать двери своих жилищ открытыми. И если в эту, завтрашнюю и последующую ночи, пока мы находимся здесь, из ваших домов что-либо будет украдено, можете не сомневаться в том, что это дело рук местных воров, потому что я уверен в своих воинах и когда я велю не посягать на жизни, имущество и женщин того или иного города, сомневаюсь, что кто-то из них посмел поступить иначе, а если поступит так, то будет сурово наказан, а я возмещу ущерб, нанесенный пострадавшим».

После этого я сказал градоправителю: «В этом городе должна иметься большая площадь». Он ответил: «Да, о эмир, у нас есть большая площадь». Я сказал: «Скажи, чтобы твои глашатаи возвестили, — всем собраться на этой площади завтра утром, когда солнце поднимется на высоту копья». Градоправитель спросил: «О, эмир, есть ли необходимость возвестить для чего объявлен сбор на той площади?» Я ответил: «Нет, я сам возвещу о причине, когда все соберутся».

Градоправитель молвил: «Слушаю и повинуюсь. Я велю глашатаям возвестить, чтобы жители наутро собрались на площади». Затем добавил: «Дворец правителя готов к твоему приему и ты можешь отдохнуть в нем сегодняшнюю ночь». Я ответил: «Я не стану располагаться в дворце и у меня сегодняшней ночью нет времени для отдыха». То, что я сказал было правдой, той ночью я должен был готовить Шираз к обороне от войска, посланного в свое время к Арджанскому лесу султаном Мансуром и полностью забрать у ширазцев власть над их городом.

Я велел разоружить всех воинов градоправителя Шираза и назначил своего сына Миран-Шаха ответственным за его безопасность, а если потребуется, то и за его оборону. На посты у ворот встали мои воины, поставил я их и на городской стене, а градоправитель был уполномочен мною вершить обычные городские дела под начальством моего сына. До захода солнца сам я с отрядом Фаттах-бека вышел за пределы города, чтобы провести ту ночь в степи. Несмотря на усталость моего войска, я отрядил два разведочных дозора, ближний и дальний, чтобы вражеское войско, в случае его возвращения из Арджанского леса в Шираз, не застало меня врасплох.

Я предполагал, что после поражения, понесенного султаном Мансуром, войско, что было у Арджанского леса, вряд ли будет обладать достаточно высоким боевым духом для сражения со мной. Тем не менее, как обычно, я проявлял осторожность, я подготовился к возможному сражению. В ту ночь я не ночевал в Ширазе, чтобы не быть стесненным, иметь пространство для маневра. Если бы я ночевал в Дар-уль-Хукме (дворце правителя) Шираза, меня можно было бы взять в окружение или совершить на меня покушение. Ночуя же в своем лагере, я не боялся возможных покушений.

В ту ночь до утра не произошло каких-либо значительных событий, и я недоумевал, пытаясь догадаться об образе мыслей командующего войском, что было у Арджанского леса, поскольку его стоянка там была бы бессмысленой, он должен был понимать, что после того, как я промчался мимо него в направлении Шираза, он не должен был далее оставаться на том месте.

Забрезжил рассвет, я поднялся как обычно, прочитал намаз. Оставив Фаттах-бека командовать лагерем и захватив с собой султана Мансура Музаффари, которого в ту ночь мы продержали под охраной в своем лагере, я отправился в город.

Большая городская площадь была полна народу, мои воины были раставлены в различных ее местах, они не пускали людей к середине площади, где за предыдущую ночь сколотили из бревен и досок высокий помост, на который вывели султана Мансура Музаффари вместе с одиннадцатью принцами его династии, все они были закованы в цепи. Присутствовали двое палачей и прежде чем совершилась казнь султана Мансура и остальных его родичей, глашатай возвестил громким голосом всем собравшимися жителям Шираза: «О жители Шираза! Некоторое время назад Амир Тимур Гураган заболел находясь в Хорасане и лекари рекомедовали ему для излечения употреблять лимонный сок из Фарса. Амир Тимур направил дружественное послание султану Мансуру Музаффари с просьбой прислать ему немного лимонного сока. Однако, правитель Фарса направил Амиру Тимуру ответ, который от начала и до конца был оскорбительным по своему содержанию. Теперь я зачитаю для вас то послание правителя Фарса (глашатай зачитал то послание). Амир Тимур двинулся походом на Фарс с единственной целью — наказать этого человека и теперь вы своими глазами увидите как свершится это воздаяние». Глашатай умолк, вознесся вопль султана Мансура: «О Амир Тимур, я совершил плохой поступок, прости же меня!» Я ответил: «Я не прощу тебя, потому что с того самого дня, когда я получил то твое послание и до вчерашнего, когда я нанес тебе поражение в бою, все это время меня лихорадило от гнева, вызванного твоими оскорблениями, все было слишком серьезно, чтобы я мог простить тебя. Многие ночи, вспоминая высказанные тобой оскорбления, я не мог уснуть, вновь и вновь повторял я клятву о том, что когда я схвачу тебя, я так истреблю твой род, чтобы никогда ни в Фарсе, ни где либо еще не правили его представители, и сегодня настал день осуществления той клятвы! Если бы я высказал в твой адрес такие оскорбления и ты бы схватил меня, ты посадил бы меня в железную клетку и под той клеткой разжег бы большой костер, чтобы сжечь меня живым или велел бы содрать с меня живого кожу или рассечь на куски. Но я не собираюсь подвергать тебя ни одной из казней подобного рода, всего лишь прикажу отсечь твою голову». Сказав это, я подал знак палачам, чтобы те его обезглавили. Султан Мансур завопил: «О Амир Тимур, если я оскорбил тебя и тем самым заслужил смертную казнь, другие, которых ты схватил — невиновны, они не наносили тебе оскорблений, воздержись же от их казни!» Я ответил: «Когда убивают змею, то должны убивать и ее змеенышей, иначе в один прекрасный день они станут большими змеями. Я не боюсь змеиного жала, но я поклялся истребить весь твой род, чтобы не оставалось ни одного правителя из числа отпрысков твоей династии, потому что не могу допустить царствования ни одного из родичей человека, нанесшего мне оскорбление!»

После этого, палачи приступили к делу, вначале они обезглавили султана Мансура Музаффари, затем та же участь постигла и одиннадцать остальных его, уже упомянутых ранее, родичей. Я видел и слышал как народ во время казни султана Мансура и остальных, выражал свою радость и понимал, что народ, как и военачальники, питал недовольство в отношении своего бывшего правителя.

Отсеченные головы выставили на самом верху городских ворот, а тела свезли на кладбище и погребли.