Я — Тимур властитель вселенной

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Страна Чудес или Хиндустан

Вознамерившись идти походом на Индию, я мог потребовать от всех подвластных мне правителей государств и земель, что были покорены мною и вошли в мои владения, выставить свои войска в мое распоряжение, чтобы двинуться на ту страну во главе сил, состоящих из нескольких сот тысяч человек.

Однако управиться с таким многочисленным войском дело трудное, можно даже сказать невозможное, потому что невозможно обеспечить продовольствие и корм для такого числа воинов и их коней. Да и в случае непогоды невозможно найти достаточно обширный кров, под которым было бы возможно укрыть всех людей и животных. В большинстве войн, которые я вел, с собою для битвы я брал не более ста тысяч воинов, и на этот раз, выступая на Индию, я сформировал войско, состоявшее вместе с воинами Эбдала Гильзайи, правителя Гура, из ста двадцати тысяч человек.

Для стотысячного войска всюду, за исключением безводной и безжизненной пустыни, возможно найти нужное количество продовольствия и травы.

Тогда как для войска, состоящего из нескольких сот тысяч человек невозможно достать продовольствие и корм в любой местности, и если тебе, о читающий мое жизнеописание скажут, что где то удался поход войска, насчитывающего два курура (один курур равен пятистам тысячам) человек, не верь тому утверждению, ибо невозможно достать продовольствие и корм для такого количества людей.

Вместе со своим войском я вышел из Самарканда, в тот миг я вознес очи к небесам и сказал: «О Аллах Всемогущий, ты знаешь, что я не боюсь ни сабли, ни копья, ни смерти и то, что я скажу тебе не продиктовано страхом перед смертью, я знаю, что местом упокоения истинного мужа является поле сражения, ему подобает умирать в бою, но если я вернусь из этого похода, живым приду в Самарканд, я построю в этом городе, о Всемогущий Боже, большую мечеть для поклонения тебе». Затем я вдел ногу в стремя и отправился в путь, пройдя Кабулсстан, пришел в Гур и там выплатил шестимесячное содержание двадцати тысячам тамошних воинов, которые должны были сопровождать меня в Хиндустан. Эбдал Гильзайи примкнул к моему войску и мы отправились в Искандер (т. е. в Кандагар). В этом походе меня сопровождали все мои военачальники, кроме Кара-хана, которому в Самарканде я отдал в жены свою дочь Зубейду. Согласно нашего обычая, женившийся на три месяца освобождается от несения военной службы, потому, что все это время он должен провести с женой. Кара-хан сказал мне, что через три месяца он пустится в дорогу и присоединится ко мне в Хиндустане. За десять фарсангов до Искандера нам навстречу вышел его правитель, чтобы выразить свое почтение и вручил свой дар в виде тысячи золотых монет. Я слышал о том, что правитель Искандера не обладает значительным богатством и, чтобы не обидеть его, я взял лишь одну из тех золотых монет, а остальные вернул, сказав чтобы он потратил их на содержание своих женщин, родных и слуг. По той же причине я не стал задерживаться у него в гостях, пробыв там лишь один день и отведав немного жаренной баранины. Я спросил правителя Искандера, есть ли какой либо иной путь кроме того, что ведет через Хайбарский перевал для того, чтобы попасть в Индию. Он ответил: «Нет, о великий эмир, всякий, кто пожелает попасть в Пенджаб должен идти через Хайбарский перевал, но бойся того перевала!» Я спросил, почему я должен страшиться того перевала. Он ответил, что по извилистой дороге того перевала день и ночь бродят шайки разбойников, подстерегая путников, грабя и убивая их. Я спросил о протяженности того перевала. Он ответил, что протяженность составляет одиннадцать фарсангов и, что на вершинах гор по обе стороны главного пути устроены засады разбойников для внезапного нападения на путников.

Перед выступлением из Искандера, его правитель передал в мое распоряжение двенадцать проводников и, поскольку мое войско двигалось, разбившись на двадцатитысячные отряды, я, передав в распоряжение их командующих по два проводника, двинулся в путь. Хотя я и знал, что разбойники вряд ли осмелятся напасть на хорошо вооруженное войско, тем не менее назначил два разведочных дозора, которые должны были следовать вдоль гребня гор по обе стороны пути, следить за обстановкой, чтобы не возникло каких либо задержек в прохождении войска через перевал вследствие нападения разбойников.

Горы по обе стороны Хайбарского перевала были невысокими, походили скорее на холмы и дозорные двигались вдоль них без особых затруднений и могли обозревать всю местность. Я двигался вместе с передовым отрядом, однако регулярно получал сообщения о положении отрядов, следующих позади, их командующие передавали, что у них все в порядке. Если бы дорога была ровной, без возвышенностей и впадин мы, выступившие на рассвете могли бы еще до наступления темноты пройти перевал. Однако дорога была извилистой со множеством неровностей, на некоторых участках встречались камни, и нам приходилось тратить значительные усилия одолевая те препятствия.

Проводники сказали, что ночь придется провести на перевале, а днем мы сможем продолжить путь. Я принял их предложение с условием, что найдется подходящее место, где можно было бы устроить привал. Они сказали, что за одним из ответвлений в тысячу заръов находится лощина, окруженная горами, где можно было бы устроить привал и добавили, что место называется долина Патан.

Поскольку наступила весна и видя струящиеся с вершин ручьи, я полагал, что в той долине найдется достаточно воды для нас, но для обретения большей уверенности я отправил в ту долину группу воинов вместе с проводником, чтобы проверить, действительно ли то место пригодно для привала, и достаточно ли там воды. Возвратившись, они сообщили, что долина достаточно широка, чтобы разместить в ней военный лагерь и в ней имеется достаточно воды.

Когда я сам дошел до той долины, солнце уже зашло за горы, склоны которых хоть и были пологими, спускавшимися к долине, однако высота тех гор не позволяла пройти через их вершины напрямую и хотя в той долине нам не угрожала какая-либо опасность, я с тревогой вглядывался в те горы. Они произвели на меня глубокое впечатление, хотя горы вообще редко когда могли взволновать меня.

Куда бы не бросал я свой взгляд, всюду возвышались горы и не виднелось между ними прохода. Горы были высокими, черными с острыми вершинами и отвесными склонами, и потому казалось, что при такой высоте и крутизне в любую минуту они могут обрушиться вниз и похоронить всех, кто находится в той долине. В некоторых местах, на склонах текли ручьи и я велел вырыть небольшие водоемы возле нескольких из родников, чтобы кони могли утолить жажду. Совершив ночной намаз, я немного поел и велел чтобы мой шатер разбили на склоне горы, пока я осмотрю лагерь. Прежде, чем войти в шатер, я еще раз взглянул вверх обратив внимание на то, что темная гора казалась нависшей над головой и готовой в любую минуту обрушиться и похоронить тебя под собою. Я сплю чутко и не могу долго пребывать во сне, разве, что когда уверен в полной безопасности, в дни же когда предстоят сражения я просыпаюсь каждый час или полчаса, такая привычка сохранялась даже когда я спал и в другой обстановке. Неожиданно меня разбудил какой-то грохот, я вышел из шатра и велел, чтобы затрубили тревогу и передали военачальникам моё указание поднять воинов и собрать их вместе с лошадьми у склона гор.

Затем раздался второй рев, на небе сверкнула молния, над всей долиной грохотал гром и я вглядывался в горы, пытаясь определить, уж не рушатся ли они. Затем гром и молния стали раздаваться и сверкать без остановки, гром перешел в сплошной и беспрерывный грохот, и я снова и снова повторял окружающим, чтобы те торопили военачальников с тем, чтобы быстрее собрать людей и животных у склонов гор. Из звуков грома и сверкания молний я заключил, что в ту весеннюю ночь хлынет сильный ливень, и мое предвидение сбылось.

Ливень был настолько сильным, что напоминал всемирный потоп, перенесенный Ноем, среди льющихся с неба потоков, мои воины старались отвести своих коней к склонам гор.

При первом же раскате грома в ту ночь, я сразу подумал о двух вещах: первое, что низвергающаяся с гор водная лавина может унести всех моих лошадей. Затем, увидев, что горы не столь высоки, чтобы лавина могла унести всех моих воинов и их лошадей, я подумал, что она могла хлынуть и затопить долину Патан со стороны той дороги, по которой мы пришли, случись такое, войско могло затонуть в той воде как в море. Еще по пути в долину я заметил, что дорога идет под уклон, поэтому вся вода могла хлынуть именно туда, образовав в долине Патан целое море. Поэтому я велел собрать всех людей и животных на склонах гор, чтобы все они остались в живых в случае, если долину затопит и она превратиться в море.

Случилось так как я и предвидел, — с ревом, который казалось сотрясает горы, лавина ворвалась в долину и затопила ее в считанные мгновения. В ту ночь, стоя на склоне горы, я своими глазами видел потоп, подобный тому, что пережил Ной, уподобляя себя и своих воинов тому из сыновей Ноя, который не подчинился воле отца и не взошел на его ковчег, а когда наступил потоп был вынужден спасаться бегством на вершину горы, однако воды было так много, что она затопила и вершину, в результате чего тот незадачливый сын утонул.

Лавина с леденящим душу ревом продолжала врываться в долину, также продолжался ужасный ливень. На наше счастье еще до начала затопления долины, мы успели переместить людей и животных, взобравшись повыше на склоны гор.

Если бы в ту ночь ливень шел не переставая, долина бы несомненно превратилась в море, в котором бы все мы утонули. Однако ливень прекратился, облака рассеялись, засверкали звезды и над долиной Патан, превратившейся в море, засиял лунный свет.

Куда бы я не обращал свой взор — всюду была вода, черная как тушь, я понял, что такой цвет ее — это из за песка, принесенного лавиной. Воины и их кони виднелись на склонах, до уха доносился их говор. Затем я услышал громкие команды, отдаваемые военачальниками своим подчиненным о том, чтобы была проведена перекличка, чтобы выяснить, кто из войска уцелел, а кто погиб. Выяснилось, что ни один из моих воинов не погиб, но несомненно была утеряна часть имущества, необходимого в пути и для его восполнения мне следовало либо возвращаться либо идти в Пенджаб. Среди утонувших в ту ночь вещей была и моя походная мечеть и я не знал, удасться ли вытащить ее из воды или нет.

В ту ночь нам ничего другого не оставалось, кроме как ждать наступления рассвета, чтобы при свете дня определить, что же надо делать. Когда настал день и ушла темнота, порождающая ошибки зрения, воины измерили глубину того моря, выяснилось, что глубина та невелика, что через него можно пройти, кое где были видны торчавшие из воды верхушки шатров, Войсковая казна, находившаяся при мне постоянно, не пострадала, ибо прошлой ночью, когда мой шатер был установили на склоне горы, чтобы удобнее было видеть весь лагерь, казна также была помещена в нем. Я велел выводить войско из той долины в сторону Хайбарского перевала, чтобы скорей пройти через него. В долине я оставил отряд, который должен был заняться извлечением из воды всего того имущества, которое можно было еще спасти. Я предвидел, что через два-три дня вода в той долине спадет, но также было возможно, что из-за окружающих ее высоких гор и образующейся тени, вода высохнет не скоро. Поэтому я не мог держать там своих воинов, чтобы после длительного ожидания, пока высохнет вода, они могли извлечь несколько шатров, небольшое количество торб, солдатских котелков и веревок. Главное — это оружие, конские седла и сбруя и мои воины, следуя традициям доблестных богатырей, уберегли их, сразу же перенеся все это с собою на склоны гор.

Войско покинуло долину Патан превратившуюся в море, некоторые воины ехали верхом на своих конях прямо по воде, некоторые обходили ее, двигаясь по горным склонам, устремляясь к сухому устью долины. Я покинул ту ужасную долину после того, как из неё вышли все воины, с той поры я получил урок, поняв, что в периоды дождей никогда не следует устраивать привал или лагерь в низинах или впадинах, которые легко могут быть затоплены водой.

В тот день, выйдя из Хайбарского перевала, мы дошли до некоей деревушки, жители которой были патанами. Там я видел рослых широкогрудых мужчин со светлыми волосами и бородой, голубыми глазами. Женщины-патанки были также высокорослыми, с длинными светлыми волосами, обладали красивой внешностью, не закрывали лица и не показывали какого либо страха перед нами. Каждый мужчина-патан ходил с саблей и нам объяснили, что их женщины участвуют в сражениях наравне со своими мужьями и братьями. Патаны не схожи с соседними племенами и народами, те, в свою очередь, не имели сходства с ними. Было явно видно, что патаны не происходят от местных народов, несомненно, их предки пришли в эти места откуда-то издалека. Я послал одного из своих военачальников узнать, откуда могли появиться в тех местах патаны, местные они или пришлые.

Они показали тому военачальнику на небо и сказали, что они обитали когда-то там, в небесах, затем пришли на землю. Миновав ту деревню, мы вступили на земли, входящие в состав Хиндустана, и, хотя местное население не подавало признаков сопротивления, я двигался, выстроив войско в боевой порядок и выслал вперед два отряда дозорных, также я создал арьергард, чтобы нас не застали врасплох, пытаясь ударить с тыла. Однако через несколько дней похода я убедился в том, что в этих краях никто не помышляет встать на пути у моего войска, потому что тамошние жители были мусульманами.

Моих воинов и полководцев удивило то, что местные жители совершали намаз на языке хинди, до того дня никто из нас не видел и не слышал, чтобы молитва совершалась на том языке, поэтому у меня запросили фетву, прося определить, дозволено ли читать намаз на каком-либо другом языке, кроме арабского? Я ответил, что основы исламской веры предписывают, чтобы повсюду намаз читали только на арабском языке, польза от этого заключается в том, что повсеместно, различные племена и народы ощущают, что они объединены в единое целое под эгидой ислама, а потому не считают друг друга чужими. Если тот или иной мусульманский народ не умеет читать намаз по-арабски, произносить арабские слова, он может произносить молитву на своем языке, однако, насколько возможно, люди, исповедующие ислам, должны стараться и стремиться к тому, чтобы совершать намаз на арабском языке.

Мои приближенные спросили меня, когда народ этой земли принял ислам в качестве своей религии, я ответил, что султан Махмуд Газневи сделал их мусульманами, однако три года спустя, Ибн Араб-шах, сын Араб-шаха, ученый живущий в стране Шам, развеял то моё заблуждение. Я вывез Ибн Араб-шаха из страны Шам к себе в Самарканд, чтобы извлечь как можно больше пользы для себя из бесед с ним, и он, в настоящее время пишет книгу обо мне, обещав, что при завершении ее, он покажет ее мне. (Эта книга не была завершена при жизни Тимурленга, после его кончины она была завершена Ибн Араб шахом. Книга называется «Аджайиб Аль Макдур фи Навайиб-и Тимур — Марсель Брион).

Ибн Араб-шах поведал мне, что жители Хиндустана были обращены в ислам еще мусульманами-сподвижниками Садр-уль-Ислама (т. е. пророка Мухаммеда, да благословит Аллах его и его род), а не султаном Махмудом Газневи. Когда султан Махмуд Газневи пришел в Хиндустан, население тех районов, где сегодня обитают мусульмане, уже исповедовало ислам. И султан Махиуд Газневи, несмотря на то, что разрушил множество будийских и индуистских храмов, так и не сумел распространить ислам дальше, в другие районы Хиндустана. (После Тимурленга ислам распространился в Хиндустане в еще большей мере благодаря усилиям его потомков, известных в истории как династия Великих Моголов, которые правили той страной на протяжении многих лет. Основоположником той династии был человек по имени Бабур, считавшийся прямым потомком Тимура — Марсель Брион).

Ибн Араб-шах рассказал мне, что одним из деятелей, распространивших ислам в Хиндустане был Моъавийа (один из сподвижников пророка). Однако его сын Йезид, в противоположность своему отцу, не предпринял каких-либо шагов по дальнейшему распространению ислама в той стране.

После Йезида, другие халифы династии Омейядов распространяли дальше религию ислам, однако так и не сумели утвердить ее господство по всему Хиндустану, потому что это настолько обширная страна, что невозможно утвердить единый культ во всех ее просторах. Поняв, что я следую по земле, где обитают мусульмане, я велел дозорным отрядам шествовать с зелеными знаменами и, чтобы они, всюду где останавливаются и вершат намаз, громко возглашали азан, пусть местные правители знают, что в их страну вступило исламское войско. Такая мера с моей стороны оказалась настолько действенной, что мы, без каких-либо стычек или противодействий со стороны населения, сумели проделать довольно долгий путь, дойдя до Кветты. Правитель Кветты, именуемый Абдулла Вали-уль — Мульк с почетом встретив меня, провел в свой дворец, предложил находиться там и быть его почетным гостем во время пребывания в его городе.

Однако я предпочел жить в своем лагере, ограничившись тем, что отобедал в том дворце лишь в первый день своего прибытия. Абдулла Вали-уль-Мульк был человеком преклонных лет с седыми волосами и бородой. После трапезы, он дружески обратился ко мне с вопросом: «О великий эмир, пожалуйста, поведай, куда ты держишь путь и какую цель приследуешь?» Я ответил: «Хочу утвердить свою власть в Хиндустане и включить его в состав подвластных мне земель». Вали-уль-Мульк молвил: «О великий эмир, заклинаю, откажись от намерения завоевать Хиндустан». Я спросил, почему я должен сделать это. Он ответил: «В Хиндустане правят две тысячи разных царей, которых называют раджами и даже если Господь даст тебе целую сотню лет жизни и все то время ты посвятишь сражениям, все равно тебе не удастся покорить Хиндустан». Я спросил: «А как же сумел сделать это Махмуд Газневи?» Вали-уль-Мульк ответил: «Махмуду Газневи удалось завоевать лишь уголок Хиндустана, другие завоеватели также не сумели добиться большего. О великий эмир, ты не представляешь как огромна эта страна, какое множество разноплеменных народов населяют ее, одна её часть на севере примыкает к районам, где стоят суровые холода, другая, на юге — к местам где царит невыносимый зной. В одном краю Хиндустана люди мрут от холода, в другом — от жары, где не знают, что такое одежда. В одном краю люди не употребляют в пищу мяса овец и коров, считая их запретными, а в другом поедают человечье мясо. Есть здесь места, где умерших мужчин сжигают, а их жены живыми должны следовать за ними на костер, а есть местность, где мертвых ни хоронят, ни сжигают, а просто бросают в реку на съедение рыбам и в то же время пьют воду из тех же рек и там же совершают омовение».

Я сказал: «О дорогой гостеприимец, ты оказал мне весьма любезный прием. Однако, ничто из того, что ты мне рассказал не в состоянии удержать меня от того, чтобы пройти весь Хиндустан, от края до края. Я тот человек, который в стране кипчаков бился с самим Тохтамышем и поставил его на колени, даже тамошние смертельные холода не сумели помешать мне успешно сражаться. Я человек, которому удалось сокрушить исфаганскую крепость, знал бы ты, какая это была неприступная твердыня — только длина ее стен составляла семь с половиной фарсангов, через каждые сто пятьдесят заръов была возведена башня, по гребню той стены могла бы свободно проехать арба, а ее башни были выдвинуты далеко вперед от крепостной стены, чтобы воспрепятствовать попыткам осаждающих устроить подкоп. Я сумел одолеть ту твердыню и взять Исфаган, а ты пытаешься напугать меня людьми, для которых запретно есть мясо овец и коров, теми, кто поедает людей и теми, кто предает своих покойников огню или водам реки.

Будь в Хиндустане не две тысячи, а четыре тысячи правителей, все равно я завоюю его и ничто не сумеет удержать меня от этого, потому что я не боюсь смерти. После обязательных предписаний веры, самыми обязательными для меня являются законы войны. Я получил столько ужасных и тяжелых ран в боях, что не могу их сосчитать, но я никогда не страшился смерти и самое приятное зрелище для меня — это видеть фонтаны крови, бьющие из перерезанных жил врага, сражённого мною собственноручно».

Абдулла Вали-уль-Мульк молвил: «О великий эмир, в твоем бесстрашии и смелости я никоим образом не сомневаюсь, до меня не раз доходили слухи о проявленных тобою мужестве и отваге, знаю, что и войскам Салма и Тура не под силу было бы остановить тебя и ты настолько бесстрашен, что в любом месте сумеешь пробить себе дорогу. Но в Хиндустане твой путь будет закрыт, то, что встанет преградой на нем не будет войском, подобным войску Салма и Тура». Я спросил, что это будет за преграда на моем пути. Он ответил: «Чума». Я засмеялся и сказал: «Если бы не твой почтенный возраст и жизненный опыт, который по-идее должен быть больше моего, и если бы не необходимость проявить в отношении тебя должное уважение, я бы сказал тебе, что ты не обладаешь и каплей ума. До сегодняшнего дня ничто не смогло помешать исполнению моих решений, даже чума, которой я сам переболел будучи в Фарсе». Вали-уль-Мульк сказал: «О великий эмир, все завоеватели мира, вторгавшиеся в Хиндустан, в конце концов терпели поражение именно от чумы, и вынуждены были спасаться от неё бегством. Эта болезнь не оказывает сильного воздействия на местное население, которое привыкло к нему, однако валит с ног пришельцев».

Я сказал: «Итак, вот уже две недели, как я нахожусь в Хиндустане и чума не смогла свалить меня с ног». Вали-уль-Мульк сказал: «Здешние места обладают благоприятным климатом, можно сказать, что это еще не настоящий Хиндустан. Ты лучше скажи мне, куда ты держишь путь, чтобы я мог сказать, через какие места тебе предстоит пройти, чтобы попасть в тот самый настоящий Хиндустан».

Я сказал, что намерен дойти до Дели, взять его, а затем завоевать оставшиеся земли Хиндустана. Вали-уль-Мульк сказал: «Местность, простирающаяся отсюда до города Мултана, обладает благоприятным климатом, пройдя Мултан, ты вступишь в настоящий Хиндустан». Я сказал, что и в настоящем Хиндустане меня не будет страшить болезнь. Вали-уль-Мульк сказал: «Нет сомнений в том, что ты ничего не боишься, но чума может погубить всех твоих воинов, а ты можешь остаться без войска». Я ответил: «Чума не грозит мне пока что, а если и возникнет ее опасность, тогда и подумаю о том, как быть и что предпринять». Вали-уль-Мульк ответил: «О великий эмир, я желаю твоего благополучия и безопасности, и потому еще раз скажу, что в Хиндустане чума губит пришельцев и не очень уж трогает местных».

Затем правитель Кветты спросил: «О великий эмир, ты пришел сюда из Искандера?» Я ответил утвердительно. Он спросил, проходил ли я через Хайбарский перевал. Я вновь дал утвердительный ответ. Вали-уль-Мульк спросил: «Как получилось, что ты пришел в Кветту, ведь такой путь гораздо длиннее. Ты мог бы идти в Дели коротким путем, завернув в Кветту, ты удлинил себе дорогу». Я ответил: «Я избрал такой путь, чтобы дойти до Дели без необходимости ввязываться в стычки на местах. Избери я более короткий путь, мне бы каждый день пришлось вести сражения, что задержало бы мое продвижение в сторону Дели».

Вали-уль-Мульк согласился с таким моим высказыванием и добавил: «Отсюда до Мультана никто не встанет на твоем пути, потому что жители всех мест, по которому будет проходить твой путь — мусульмане. Но, миновав Мультан, ты вступишь в районы, населенные индусами и они поднимутся против тебя, причем особую опасность представляют их стрелки из луков, которые располагаются в беседках, установленных на спинах слонов».

Я сказал, что меня не пугают ни их стрелки, ни их слоны. Затем я спросил Валь-уль-Мулька, бывал ли он в Дели. Он ответил, что да, бывал. Я спросил, что собой представляет крепостная стена Дели. Он ответил, что она сложена из камня и окружена рвом. Я спросил, какова численность войска правителя Дели. Вали-уль-Мульк сказал, что оно бесчисленно, правитель Дели может иметь в своем распоряжении столько воинов, сколько пожелает. Благодаря большой численности населения и обладанию несметным богатством, он может набрать войско, численностью в целый курур (т. е. пятьсот тысяч) человек и вести войну годами, изматывая силы самого мощного из своих врагов.

Шёл восьмисотый год со дня хиджры нашего пророка (да благословит Аллах его и его род), когда я вступил в Хиндустан, т. е. мое вступление в эту страну ознаменовало конец восьмого века. Я предвидел, что в начале девятого столетия, а точнее, в восемьсот первом году, мне предстоит вести войну в Хиндустане. Я спросил Вали-уль-Мулька, видел ли он султана Махмуда Халладжа, правителя Дели. Вали-уль-Мульк некоторое время разглядывал меня, затем сказал: «О эмир, Махмуд Халладж больше не является правителем Дели». Эта новость была для меня неожиданной, потому что я полагал, именно тот человек правит Дели и о нем я несколько раз беседовал с Эбдалем Гильзайи, потому что основоположником той династии Халладж был эмир, родом из страны Гур.

Вали-уль-Мульк поправил меня, сказав: «О великий эмир, султан Махмуд Халладж был правителем Дели до начала нынешнего года (т. е. восьмисотого года хиджры — Марсель Брион), однако на него напал Малу Экбаль, завоевав его державу он пленил самого Махмуда Халладжа. По самым последним сведениям, которыми я располагаю, Махмуд Халладж до сих пор находится в неволе». Вали-уль-Мульк продолжал: «Малу Экбаль был одним из военачальников султана Махмуджа Халладжа. Подняв мятеж, он застиг врасплох войско своего правителя, и вот уже почти год как он правит Дели». Я спросил о возрасте султана Махмуда Халладжа. Вали-уль-Мульк ответил, что к тому времени ему должно было исполниться сорок пять или сорок шесть лет. Затем я спросил о возрасте Малу Экбаля. Вали-уль-Мульк сказал, что не встречал его и не имеет представления о его возрасте, но слышал, что тот молод, не старше тридцати четырех-тридцати пяти лет.

Времени было мало и я не мог дольше откладывать свое выступление на Дели, поэтому я двинулся вместе с войском в сторону Мультана. Дойдя до него, я понял, что имел ввиду Вали-ульМульк, ведя речь о «настоящей» Индии. В Мультане никто не противостоял мне и я беспрепятственно вступил в город, похожий на город буюров, что на земле Фарс.

Дома в том городе отстояли друг от друга на большом расстоянии, с той разницей, что если в буюрском граде дома были возведены на холмах, то в Мультане они стояли среди большого леса., земля здесь была покрыта различными травами и куда бы я не бросил взгляд, видел красные, желтые и сиреневые пятна, этими пятнами были разноцветные одежды хиндустанских женщин, которые расхаживали с открытыми лицами, у некоторых их них за спиной находились грудные дети.

Правителем Мультана был хиндустанец по по имени Пан Шан-Джанг, который провел меня в свой дом. Его дом не был красивее других, однако был большим и я велел, чтобы расставили стражу вокруг и внутри дома, потому что несмотря на выраженную правителем Мультана покорность, я не мог питать доверия к хиндустанцам.

После вечернего намаза, Пан-Шан-Джанг через переводчика пригласил меня на ужин, сказав: «О великий эмир, отведай пищи без какого-либо опасения, ибо она не отравлена с целью умертвить тебя. Если все же не веришь, я прикажу, чтобы мои слуги отведали предварительно от каждого блюда, подносимого тебе, чтобы ты убедился, что оно не отравлено». Однако при первом же отведанном мною куске, я почувствовал вкус приправ и специй, ощутив жжение в горле, я встал из-за дастархана, сказав, что не могу есть хиндустанских блюд, настолько острых, что от них горят все мои внутренности от горла до пупка.

Пан-Шан-Джанг сказал, что к сожалению, в его доме нет блюд, не содержащих приправы и специй. Я сказал, чтобы для меня приготовили куриный бульон, который я съел.

Пан-Шан-Джанг отвел для моего сна и отдыха свои покои, где стояла широкая кровать с высоким балдахином, устланная шелковым покрывалом. Я сказал, чтобы убрали шелковую постель и заменили ее обычной. Внутри покоев и на крыше была расставлена стража, которая поочередно менялась. Среди ночи я проснулся от шума ломающихся ветвей и подумал, что поднялась буря. Взглянув на небо, я увидел, что оно безоблачно, сияли звезды, деревья в саду неподвижны, однако шум ломавшихся ветвей не прекращался. Оглянувшись, я увидел, что стража с ужасом смотрит в сторону сада. Будучи по привычке одетым, я схватил саблю, находившуюся у изголовья и направился к выходу из спальни. Я тихо спросил у одного из стражников, что происходит. Тот, указав в сторону сада, проговорил: «Змея… змея…».

Я выглянул в ту сторону и при свете звезд увидал, что сотни тех тварей извиваются по земле, издавая звуки подобные шуму колышущихся ветвей.

В пустынях Ирана я видел множество змей, но нигде не видел такого множества тварей, собравшихся в одном месте.

Я оглядел сад, чтобы увидеть, не проснулись ли обитатели дома Пан-Шан-Джанга от того шума. Однако казалось, что никто не проснулся, а если и проснулись, никто не показывался на глаза.

Из сада донесся запах, похожий на аромат перца или корицы, напоминавший привкус блюд, предложенных мне за ужином и от которых я отказался. Я заметил, что запах тот издавали змеи. Змеи продолжали свое шевеление в саду, к рассвету, когда подул ветерок, их стало меньше, затем они и вовсе исчезли. Я уже на мог спать, так как настало время утренней молитвы. Совершив намаз, я велел привести ко мне Пан Шан Джанга и его, заспанного, доставили ко мне. Я спросил, не просыпался ли он ночью от шума, произведенного змеями.

Он ответил: «О эмир, змеи каждую ночь таким образом разгуливают по саду, но никогда не проникают в помещения, если люди в этот момент не выходят в сад, никому не грозит быть ужаленным ими». Я спросил, почему он не сообщил мне обо всем этом ещё вчера вечером, чтобы я оставался в доме и не выходил в сад, может он хотел, чтобы я был ужален змеей? Он сказал: «Нет, о эмир, у меня не было такого умысла, я просто забыл сообщить тебе, что ночью змеи выползают из своих нор и разгуливают по саду, потому что для этих мест это явление настолько обычно, что никто не обращает на то внимание, такое происходит каждую ночь в каждом из здешних домов».

Я спросил: «Ты хочешь сказать, что во всех домах этого города еженощно ползают змеи?» Пан Шан Джан ответил: «Да, о эмир, и по той причине никто в этом городе не выходит во двор или в сад, а змеи тем временем поедают лягушек или большие змеи поедают мелких и им нет дела до людей, спящих в помещениях».

Пан-Шан-Джанг, который подобно другим хиндустанцам должен был совершить утреннее омовение, попросил меня разрешить удалиться для той цели. Я приказал своим военачальникам быть готовыми к выступлению из Мультана, а когда Пан-Шан-Джанг вернулся, совершив омовение, я начал расспрашивать его о Малу Экбалс, новом правителе Дели, желая получить сведения о численности и вооружении его войска. Правитель Мультана сообщил, что Малу Экбаль всего год как правит Дели и поскольку боится утратить власть, то принимает всяческие меры, чтобы этого не произошло. Он сказал, что не знает численности его войска, однако знает, что у того имеется две тысячи слонов, принадлежавших ранее султану Махмуду Халладжу и захваченных Малу Экбалем. Затем он сообщил, что на моем пути в Дели расположены три крепости. Первая-это Мират (Бурузан Кират — Переводчик), вторая-Луни и третья-Джумна (Бурузан Джумъа), в каждом из которых, по его мнению, имеются гарнизоны.

Я спросил, входят ли эти крепости в земли подвластные правителю Дели. Он ответил: «Да, о эмир, и если ты сумеешь взять их, то непосредственно выйдешь на крепость Дели, овладеть которой будет очень трудно». Я спросил, могу ли я, уклонившись от взятия тех трех крепостей, выйти к Дели каким-либо другим путем. Пан-Шан-Джанг ответил: «Нет, о эмир, ты не можешь избежать того, потому что твой единственный путь в Дели проходит через те места, где расположены те три крепости. Если пойдешь через север, то попадешь в заболоченные джунгли, пройти сквозь которые не удастся, разве что вырубив все деревья, растущие в них, после чего придётся ждать пока солнце высушит почву на том месте, чтобы исчезли болота. Если двинешься через юг, тебя ожидают такие же заболоченные джунгли, в которых погибнет все твое войско. Твой путь через места, где расположены крепости Мират, Луни и Джумна неизбежен, если желаешь попасть в Дели, и тебе необходимо будет взять их, чтобы открыть себе путь туда. Ты не можешь не взять эти три крепости, если просто обойдешь их идя на Дели, тем самым ты отрежешь себе дорогу назад. Полководец подобный тебе не допустит такой оплошности — находясь во вражеской земле, оставить в руках противника свой единственный путь назад».

Я спросил: «Если на пути в Дели существуют такие преграды, то как же в таком случае удалось попасть туда Махмуду Газневи?» Пан-Шан-Джанг подумав немного ответил: «Я не думаю, что Махмуд Газневи дошел в свое время до Дели и полагаю, что ему удалось завоевать лишь Пенджаб, после чего он либо не сумел или не захотел идти на Дели».

Я сказал, что читал в книгах о том, что Махмуд Газневи дошел до Дели. Пан-Шан-Джанг ответил: «О эмир, то, что пишут в книгах вовсе не означает истину, и из двухсот тысяч бейтов Махабхараты может лишь сто двадцать тысяч правдивы, а остальные являются вымыслом». Я удивился и спросил, что такое Махабхарата. Он ответил, что Махабхарата содержит в себе историю Хидустана с момента возникновения и до времен, отстоящих за тысячу лет от этого дня, Книга состоит из двухсот тысяч бейтов стихов, описывающих битвы великих правителей и полководцев Хиндустана. Я сказал, что должно быть та книга подобна «Шах-намэ» Фирдоуси. Пан-Шан-Джанг не слышал о «Шах-намэ» и я дал ему соответствующие объяснения, после чего он повторил, что в любом случае из двухсот тысяч бейтов Махабхараты, лишь сто двадцать тысяч возможно не являются вымыслом.

Я сказал: «О Пан-Шан-Джанг, легенда и вымысел возникают тогда, когда нет возможности излагать события в письменном виде, и простые люди передают рассказ о них из уст в уста, в этом случае домыслы народа перемешиваются с истинными событиями, именно таким образом и возникают легенды. Однако Махмуд Газневи ступил в Индию с приближенными, обладавшими грамотностью и ведущими записи текущих событий, его придворные поэты записывали ведомые им сражения в стихотворной форме и те записи вовсе не являются вымыслом или легендой». Пан-Шан-Джанг спросил, помню ли я точную дату прихода в Хиндустан Махмуда Газневи. Я ответил, что Махмуд Газневи вступил в Хиндустан примерно за четыреста пятьдесят лет до того дня. Пан-Шан-Джанг ответил, что в те времена еще не было крепостей Мират, Луни и Джумна, их построили постепенно, одну за другой где-то двести пятьдесят лет назад. Поэтому, если Махмуд Газневи и дошел до Дели, то он не сталкивался с теми препяствиями и потому мог добраться до Дели без затруднений.

Я спросил Пан-Шан-Джанга, каковы его отношения с Малу Экбалем. Он ответил, что не знаком с ним и не поддерживает с ним каких-либо отношений. Я спросил, может ли он дать мне нескольких надежных проводников, чтобы те довели меня до Дели. Пан-Шан-Джанг ответил, что повинуется и сразу же дал мне четырех проводников. В тот же день еще до полудня я выступил из Мультана.

(Пояснение: «Махабхарата», о которой упоминает Темурленг, считается знаменитым историческим эпосом индийского народа, некоторые ученые считают, что она создана десять тысяч лет назад и тот эпос по их мнению тысячелетиями передавался от предков потомкам в изустной форме, ибо тогда еще не существовало письменности. Некоторые считают, что именно «Махабхарата» вдохновила создателей всемирно известных эпосов, подобных «Илиаде» Гомера и «Шах-намэ» Фирдоуси, хотя они и не знали о ее существовании. «Махабхарата» была создана на языке санскрит, который является основой всех индоевропейских языков — Марсель Брион)

В тот день мы не смогли проделать большой путь, ибо мы выступили в полдень и шли до захода солнца. Мы сделали привал на берегу реки, мое войско, шедшее в походном построении, расположилось на протяжении полутора фарсангов. Впереди войска следовали два дозорных отряда и я мог в случае возникновения опасности быстро собрать и выстроить своих воинов в боевой порядок. Наутро следующего дня, совершив намаз, я вдруг услышал бой барабанов, звуки сурная и голоса что-то напевавшие под их мелодию.

Выйдя из шатра, я увидел группу жителей из соседней деревни, несколько из них несли тело покойного, накрытого алой тканью, лицо его при этом оставалось открытым, я понял, что это была похоронная процессия. Позади шла плачущая молодая женщина в красном одеянии, которая время от времени пела так же, как и другие. В то время я не знал смысла того о чем они поют, однако в ходе последующих бесед с индуистскими брахманами я понял, что упомянутая песня — это утренняя молитва, взятая из их религиозных книг, называемых «Риг», ее следовало петь при восходе солнца. Люди, певшие ту песню, пронесли тело усопшего к берегу реки и я увидел, что там сложена пирамида из дров. Тело уложили на пирамиду, затем связали цепями руки и ноги той плачущей женщины. Песня прекратилась, стихли барабаны, лишь сурнай продолжал играть теперь уже другую мелодию. Мужчины и женщины рыдали и я понял, что плачут они не о покойном, а оплакивают молодую женщину, которая подлежала сожжению вместе со своим усопшим супругом.

Связав цепью руки и ноги той женщины, они уложили ее на пирамиду из дров, рядом со ее мужем. Затем пирамиду подожгли. Вопли той женщины огласили степь, вскоре в воздухе распространился запах горелой плоти. Поскольку надо было идти, мы не стали задерживаться в том месте. Вскочив на лошадь, я пустился в путь. В тот день я испытал невероятное отвращение от зрелища сожжения мертвого и живого из людей, и все время, пока был в Хиндустане, всячески избегал видеть такое еще раз.

Через пять дней после выступления из Мультана мы дошли до большого леса, наши проводники посоветовали, чтобы мы укрыли в шатрах наши продовольственные припасы, ибо им грозило нашествие со стороны обезьян. Ночь я провел в том лесу, а утром меня разбудил невероятно громкий гвалт. Я вышел из шатра, стоял такой шум, словно визжали сотни женщин. Когда стало светлее мы увидели тысячи обезьян, устроившихся на ветвях деревьев, затем их стало еще больше, может сто тысяч, обезьян было такое множество, что в жизни своей я муравьев, и то не видел, которые могли бы собраться на одном месте в таком количестве.

Проводники сказали, что лес, в который мы попали неширок, однако о его протяженности никто не ведает, он простирается с севера на юг. Поскольку наш путь шел на восток, мы должны были пересечь тот лес в течении пяти дней и он был полон обезьян.

Когда мы покидали Мультан, проводники рассказали мне об обезьянах-людоедах, я не поверил тем россказням, потому что знал, что это животное не является подобно тигру и леопарду плотоядным, но в тот день, взирая на всех тех, скачущих по ветвям обезьян, я поверил, что если все эти твари почувствуют голод, они несомненно могут напасть на человека, чтобы полакомиться его мясом. Обезьян в том лесу было так много, что казалось, если каждая из них будет съедать по одному плоду ежедневно, то от леса ничего не останется. Во всем том бескрайнем лесу не было ни деревушки, ни посевов, потому что обезьяны не позволили бы им возникнуть, всякий возможный урожай, выращенный руками людей, исчез бы в утробах тех животных, имевших привычку пожирать колосья пшеницы до их полного созревания и никто не был бы в состоянии помешать им, ибо индусы не проливают кровь живых существ, поэтому обезьяны поедают все, что попадается на полях, оставляя людей голодными.

В течении пяти дней, мы двигались на восток по тому лесу и все то время, с утра до вечера, перед нашими взорами стояли обезьяны, скачущие по ветвям. Иногда они надоедали нам настолько, что мы открывали по ним стрельбу из луков, перебив некоторое количество из них, мы таким образом добивались, чтобы остальные на время оставили нас в покое. Их было несметное множество, они появлялись на нашем пути вновь и вновь, и мы снова и снова отстреливали их. Спустя пять дней, мы вышли из того леса и проводники сказали, что на следующий день мы подойдем к крепости Мират.

С того места начались болота, между ними пролегала дорога, шириной в один, местами в два фарсанга. Болота простирались как на север, так и на юг. В окрестностях крепости Мират земля была сухой, далее опять начинались болота, через которые мы шли, придерживаясь той единственной дороги, о которой упоминалось. Выйдя из леса, войско перестроилось в боевой порядок и пошло вперед, пока не показалась крепость Мират, стоявшая на вершине холма. Я велел сделать привал и разбить военный лагерь таким образом, чтобы находясь внутри него, воины могли отразить внезапное нападение врага. Велев собрать в большом шатре всех военачальников, я им сказал:

«До сего дня мы сражались в странах, где не имелось слонов, теперь же в этой стране их пустят против нас в качестве боевой силы. Все вы видели этих животных в Иране и знаете, что они такие же травоядные, что и лошадь и корова, только не имеют как те рогов и копыт. Если бы слон был подобным льву, тигру или леопарду, я может и позволил бы вам испытывать страх перед ним и потому не следует бояться травоядного животного, не умеющего ни бодаться, ни лягаться. Своим воинам хорошенько разъясните, что у слона нет ничего, кроме огромного туловища, его можно поразить одним ударом сабли и для этого достаточно отсечь ею или поранить хобот животного. Скажите своим воинам, что слон не в силах навредить им, разве что тем, кто окажется под его ногами. Воины могут подобравшись под его брюхо вспороть его копьем или саблей, при этом сами они совершенно не пострадают. Достаточно сильный воин может поразить слона стрелой в колено, чего будет достаточно, чтобы вывести животное из строя. Разъясните воинам, что больше опасности исходит от лягающейся или брыкающейся лошади, или бодающейся коровы, чем от слона. Наиболее уязвимые части слоновьего тела — это хобот, брюхо и колени и раны, нанесенной в один из этих участков зачастую бывает достаточно, чтобы свалить то животное. Если увидите, что в вашу сторону движется слон, на спине у которого беседка с засевшими там лучниками, то знайте, что больше опасности исходило бы для вас от несущейся колесницы с лучниками, ибо колесницу остановить труднее чем слона, последнее не представит особой трудности, тем более, когда воин облачен в доспехи».

Затем, я обратившись к Эбдалу Гильзайи, сказал: «О эмир, ты должен велеть своим воинам, мастерски владеющим боевыми крюками, чтобы они подготовились к истреблению слонов. Я считаю, наиболее удачным будет, если твои воины будут вонзать те крюки в хоботы или колени тех животных. Зацепив крюком за хобот, можно вынудить слона опуститься на колени, а поразив его колено — окончательно вывести из строя». После таких наставлений, я отпустил военачальников, чтобы они отправились к своим воинам, передали мои наставления и объяснили, что слонов им бояться незачем.

Переночевав, наутро мы двинулись на Мират. Дозор сообщил, что вокруг крепости никого не видно, однако ворота ее заперты. Проводники сказали, что комендантом крепости является человек по имени Алашар (Брузан Бапасар-Переводчик), старый вояка, происходящий из семьи, где все мужчины по традиции были солдатами династии Халладж, правящей в Дели. До начала сражения, я отправил парламентера к Алашару, коменданту крепости, чтобы провести с ним переговоры. Я велел парламентеру передать Алашару от меня следующее: «Поскольку ты, как и твой отец верно служил правителям династии Халладж, последний представитель которой, султан Махмуд, стал пленником Малу Экбаля, захватившего престол в Дели, я намерен отправиться туда и покорить того человека, если же Малу Экбаль не покориться добровольно, я низвергну его с престола. Если ты на деле предан династии Халладж, то не должен противостоять мне, намеревающемуся наказать Малу Экбаля, а напротив, должен открыть мне путь, чтобы я мог здесь пройти и самому присоединиться к моему войску вместе со своим гарнизоном. Я не обещаю тебе, что взяв Дели посажу на трон султана Махмуда, ибо не знаю, окажется ли тот живым к тому времени. Как и не знаю того, как мне следует поступить дальше после того как возьму Дели. Однако, могу обещать, что примерно накажу Малу Экбаля, который является так же и твоим врагом (если ты и в самом деле предан династии Халладж)».

Алашар взошел на гребень крепостной стены и не прибегая к помощи переводчика, сказал моему парламентеру: «Моя преданность династии Халладж еще не основание для того, чтобы я пропустил через эти места чужеземного врага, дабы тот смог дойти и захватить Дели. Вражда между Малу Экбалем и султаном Махмудом Халладжем — это вражда между двумя братьями, именно по этой причине Малу Экбаль не стал убивать султана Махмуда после того, как одержал над ним победу. Вместо этого, он поместил Махмуда в отдельном доме, наказав, чтобы с ним обращались с должным почтением, и если бы Малу Экбаль не почитал султана Махмуда как своего брата, он бы умертвил его. Ты же — чужеземный враг, пришедший завоевать Хиндустан и не ведаешь того, что это такая страна, где находил свою смерть или откуда бежал без оглядки всякий, кто вторгался сюда как завоеватель».

Несмотря на то, что ответ Алашара, коменданта крепости Мират, означал отказ, тем не менее он свидетельствовал о его храбрости и он мне понравился. Будь он малодушным, он бы воспользовался обещанной мною милостью и сдал бы крепость. Но, будучи отважным по духу своему, он не воспользовался предоставленной возможностью и предпочел быть готовым к сражению.

Стало ясным, каковы должны быть наши последующие действия, — мы поняли, что крепость Мират нам придется брать приступом и только затем мы сумеем идти дальше. Ибо, в полном соответствии с тем, что мне говорили, я не должен был идти на Дели, оставив за спиной крепость, оставшуюся непокорённой, потому что комендант ее обязательно встанет на моем обратном пути чтобы уничтожить меня или отобрать добычу, захваченную в Дели. В тот же день я взял крепость в кольцо, велев поискать, нет ли вокруг нее подземного хода наружу, ибо некоторые военные укрепления подобного рода, имеют подземные коридоры, ведущие наружу, но внешне эта крепость вроде бы не имела таковых.

Еще до начала осады Эбдаль Гильзайи предложил использовать против слонов верблюдов, утверждая, что слоны не переносят запаха тех животных, бегут, едва верблюд приблизиться к ним. Но вокруг крепости Мират слонов не попадалось, чтобы была необходимость пускать в дело верблюдов, кстати которых не имелось и в моем войске. Я нс мог долго задерживаться в той местности, в противном случае наступил бы сезон «барсат», — сезон проливных дождей, обычных для Хиндустана, что серьезно помешало бы дальнейшему походу и сражениям, тогда мне пришлось бы ждать окончания того периода.

Как я уже упоминал, крепость Мират стояла на вершине холма и для того, чтобы подкопаться под основание стены, нам пришлось бы подняться вверх по склону холма. Но на гребне стены по всему периметру были установлены метательные машины и осаждающие с их помощью метали огромные глыбы в сторону моих воинов. Было так же бесполезно рыть подкоп от основания того холма, помимо всего прочего, мои зодчие сказали, что почва его каменистая, не поддающаяся таким усилиям. Поневоле следовало взбираться вверх по склону холма, чтобы отыскать удобную позицию, с которой можно было бы начать устройство подкопа.

Но всякий раз, когда мои воины пытались подняться вверх по склону, на них обрушивались огромные глыбы, даже тем из воинов, что были облачены в доспехи, не удавалось прорваться наверх, они гибли, ибо доспехи не обеспечивали их надежную защиту от смертоносных камней. Было похоже, что осажденные в крепости Мират собирали и копили те камни в течении многих лет ибо сколько бы камней не метали их запас не иссякал.

Эбдап Гильзайи сказал мне: «О эмир, если ты намерен устроить подкоп там, наверху, тогда следует создать навес, защищающий воинов от обстрела камнями, несущими гибель, но и это вряд ли даст результат, разве что, если воины не поднимутся наверх под покровом ночи и не построят те прочные навесы вдоль всей протяжённости стен крепости». Я согласился с таким мнением правителя Гура, ибо для устройства подкопа другого пути не оставалось. По моему указанию воины заготовили необходимый материал для возведения многочисленных строений и организовать дело таким образом, чтобы осажденные думали будто мы намереваемся возвести вокруг крепости множество башен и с них обстреливать осажденных камнями и стрелами.

После того, как собрали необходимый строительный материал, мои воины под покровом ночи, когда опасность, исходящая от метательных машин была куда как меньше, перетащили его наверх и разложив на разных участках, начали и возвели несколько строений вокруг крепости.

Строения возводились, чтобы скрыть от взоров противника работы по устройству подкопов, а возводимые башни должны были ввести его в заблуждение. Строительство одних лишь навесов дало бы понять противнику о расположении наших подкопов. Воины работали ночами и к утру возвращались к подножию холма.

Алашар, комендант крепости, увидев результаты наших работ в первый день, не понял, в чем состояла наша цель. Однако на второй день, увидав возводимые башни, он подумал, что мы намерены вести с их помощью обстрел крепости стены. С того дня он регулярно стал обстреливать те башни из камнемётов, временами камни попадали в цель, внося частичные повреждения. Однако в течении ночи моим воинам удавалось их починить и башни наутро вырастали на еще большую высоту.

Я допускал возможность, что Алашар организует вылазку из крепости и его воины, вооруженные кирками и ломами, попытаются разрушить те башни. В этом случае я готовил своих воинов к противодействию, однако Алашар не предпринял такой попытки, видно посчитав, что башни наши не представляют для него серьезной военной угрозы, полагая, что с их помощью мы все равно не сумеем взять его крепость.

Я не знал численности осажденных, однако предполагал, что воинов у Алашара должно быть не более восьми — десяти тысяч. Крепость Мират считалась военным фортом, в нем не было женщин и детей, что позволяло защитникам свободно и без волнений за родных и близких держать его оборону. Мои зодчий, Шир Бахрам Марузи, расчертил схему устройства двух подкопов, с тем чтобы в случае, если один из них упрется в каменистый слой или по какой-либо другой причине не дойдет до основания стены, можно было воспользоваться вторым. Шир Бахрам Марузи, потомственный зодчий, сам обладал незаурядным опытом в том деле, кроме того являлся выдающимся специалистом по устройству кяризов (т. е. подземных оросительных каналов). Ему стоило взглянуть на тот или иной грунт и он сразу определял, есть в нем вода или нет. Я видел многих таких мастеров, однако не было среди них такого сведущего как Шир Бахрам Марузи.

Оба подкопа начали рыть в одну и ту же ночь. С того же момента мы начали изготавливать порох. Имевшиеся у нас до того запасы намокли во время потопа в Хайбарском перевале и пришли в негодность. Поэтому по дороге в Хиндустан мы собрали необходимый материал, чтобы изготавливать порох на ходу, если того потребует обстановка.

С начала работ по устройству подкопов, мои воины продолжали копать так же и в дневное время, так как вход в подземелье был укрыт навесом. Ночью отрытый грунт переправляли вниз, в противном случае он выдал бы нас и Алашар догадался, что мы заняты устройством подкопа.

Однажды, когда метательные машины обстреливали наши башни, я приказал поднять над одной из них белый флаг и объявить, что я намерен взойти на нее для переговоров с Алашаром. Алашар, облаченный в доспехи, показался на гребне стены, громко назвав себя он спросил, кто я. Я сказал, что я — Тимур Гураган, властитель Мавераннахра, Ирака и Междуречья. Алашар спросил, что же я хочу поведать ему. Я сказал: «Хочу убедить тебя открыть ворота крепости и сдаться вместе со своим гарнизоном, я сделаю тебя одним из своих военачальников. Все эти уговоры с моей стороны не означают отсутствия у меня возможности вести успешно дальнейшую осаду, я полностью уверен в том, что скоро захвачу эту крепость. Причина моих уговоров в том, что я убедился, что ты — храбрый воин, которого лучше сохранить в живых, чем убивать. Если я вынужден буду с боем взять крепость, поскольку при этом будет пролита кровь моих воинов, я должен буду убить тебя. Но если ты добровольно сдашь крепость, кровь моих солдат не будет пролита, я возьму тебя в свое войско и наделю тебя соответствующей должностью».

Алашар громко расхохотался и спросил: «А если я не захочу сдаться, что ты сделаешь в том случае?» Я ответил: «Захватив крепость, я посажу тебя в железную клетку, которую велю установить над горящим костром и ты сгоришь в ней заживо». Алашар вновь расхохотался и ответил: «Эй Тимур Гураган, мы индусы так или иначе подлежим сожжению после смерти, чтобы таким путем наши души перенеслись в нирвану, при этом, сгоревший заживо удостаивается более почетного места в той нирване». (Пояснение — «Нирвана», по мнению индусов — это рай, куда перемещаются души усопших после сожжения их тел, при условии, что они творили в этом мире добрые дела. — Марсель Брион).

Я сказал: «Больше я не стану тебя уговаривать, все последующие разговоры будут вестись языком оружия»., и сошел вниз с той башни, с которой затем убрали белый флаг. Устройство подкопов продолжалось. Меня волновало течение времени, приближался сезон дождей. Однажды, Шир Бахрам Марузи сообщил, что один из подкопов доведен до основания стены, второй же будет завершен через пару дней. Шир Бахрам с помощью воинов устроил два обширных пространства под каждой из стен, которые затем плотно набили пороховыми зарядами. Закрепили фитили, концы которых вывели наружу.

Когда я подошел к крепости Мират, начинался месяц Мухаррам и с тех пор прошел сорок один день, в течении которых были созданы необходимые условия для разрушения стены. На протяжении всего того времени я заставлял своих воинов упражняться в боевых искусствах, чтобы они не обленились вследствие вынужденного безделья. Одним из упражнений была выработка сноровки, способности быстро бежать на верх по склону холма, ибо при штурме им следовало делать это в пешем порядке, будучи конниками, мои воины не слишком уж привыкли передвигаться пешком. Те упражнения оказались полезными, в то утро, одиннадцатого дня месяца Сафар, восемьсот первого года, со дня хиджры нашего Пророка (да благословит Аллах его и его род).

В тот день все мои воины были готовы идти на приступ, перед восходом солнца стало очень прохладно и я, опасавшийся скорого наступления сезона дождей, воспринял это как добрый знак, потому как в этом случае жара не будет донимать моих воинов. Как только стало светлеть, я дал знак поджечь фитили. Те, кто сделал это, заспешили вниз, в укрытие. Мои облаченные в доспехи воины и люди правителя Тура с их боевыми крюками, которые должны были возглавить штурм, ринулись вперед.

Земля содрогнулась и раздался ужасающий грохот, подобный тысячам громовых раскатов и стены крепости Мират обрушились в двух местах. Я знал, что противник будет ошеломлен произошедшим и какое-то время не будет знать, что предпринять, и что нам необходимо пользуясь тем замешательством застать врага врасплох.

По моему приказу, мои облаченные в доспехи воины и люди правителя Гура, одним махом достигли вершины холма, прежде чем их могли обстрелять из метательных машин или луков. Когда они ворвались в крепость, противник все еще пребывал в растерянности, в панике воины Алашара начали сдаваться в плен.

Алашар, видя наш напор, пытался заставить своих продолжать удерживать оборону, но я, желавший в тот же день покончить с крепостью Мират, бросил на штурм огромное число своих воинов. Алашара схватили в полдень и в тот же миг бой закончился и я заставил сдавшихся воинов противника убирать и выносить трупы погибших из крепости. В крепости Мират, являвшейся военным гарнизоном, имелись все необходимые инструменты для плотницкого, кузнечного, слесарного дела и я велел быстро изготовить из железных прутьев клетку. Ее изготовили, поместили туда Алашара и доставили ко мне.

Предо мной сложили высокую пирамиду из дров. Я сказал: «О человече, я как мог убеждал тебя сдаться по-доброму, предупреждал, что если прольется кровь моих воинов, сожгу тебя живым. Ты же счел мои угрозы беспочвенными, теперь ты видишь, что очутился в клетке и через мгновение ее поместят над костром, в котором ты сгоришь». Я ждал, что Алашар взмолится и будет просить не сжигать его заживо, а казнить его каким-нибудь другим образом. Но он молвил: «О Тимур Гураган, я говорил тебе, что мы, индусы неизбежно бываем сожжены и что сгоревший заживо удостаивается в нирване почетного места». В этот миг подул ветерок, благоприятный для разжигания большого костра и я велел, чтобы клетку установили над дровами и подожгли их.

Огонь, занявшись снизу, не успел разгореться, как с неба раздались громовые раскаты, ветер пригнал черную тучу, которая внезапно разразилась обильным ливнем как раз в тот момент, когда языки пламени казалось вот — вот коснутся тела Алашара. Ливень был настолько сильным, что менее чем за одну минуту он загасил костер, а я промок так сильно, будто в пруду искупался. Ливень перестал и я велел опустить вниз клетку с Алашаром, вывести его из неё, потому что решил, что если сам Бог послал тот ливень, чтобы спасти жизнь того человека, то пытаться повторно сжечь его значило бы поступить вопреки Божьей воле и потому я велел заключить его под стражу.

Я не мог уйти из крепости Мират, не оставив там небольшого гарнизона, дабы Ману Экбаль не смог захватить его в мое отсутствие и помешать моему пути назад. Поэтому я оставил там отряд воинов, велев им привлечь местных жителей к работам по ремонту и восстановлению поврежденной части крепостной стены, что позволило бы отразить возможный натиск со стороны противника. Те работы начались и создав запасы продовольствия и корма для оставшегося в крепости отряда, я двинулся дальше.

Мы двинулись на восток, однако мои дозоры, на всякий случай изучали местность так же и в северном и в южном направлениях.

И хотя в тех местах были одни лишь болота, я не был вполне уверен, что оттуда нам не грозит опасность нападения со стороны противника. Перед выступлением из Мирата к нам подоспел и присоединился Кара-хан, который до того находился в Самарканде после женитьбы на моей дочери Зубейде. Он рассказал, что Абдулла Вали-уль-Мульк, правитель Кветты помог ему и объяснил как добраться ко мне, без чего Кара-хан мог и не найти меня. В первый же день прибытия Кара-хан обратил мое внимание на следующий момент, который до того заметил лишь я сам, и никто из моих полководцев не задавался этим вопросом, а именно — чем объяснить, что всюду кругом болота, тогда как наш путь пролегал через сухую почву, лесистую, но без болот.

Никто из нас не знал ответа на вопрос, заданный Кара-ханом, почему посреди всей местности, покрытой обширными лесами и болотами, сухим является лишь тот участок, по которому шли мы. Я велел расспросить об этом местное неселение, однако, выйдя из Мирата мы не встретили на своем пути ни одной души, все деревни, что попадались нам, были необитаемы, видно их жители, страшась нас скрылись, покинув свои дома. Да и попадавшихся в пути деревень было немного, тогда как до крепости Мират их попадалось значительно больше.

Через два дня после исхода из Мирата, мы сделали привал в местности, которая также была заболоченной и лесистой как на севере так и на юге. Как уже упоминалось, я не могу заснуть, пребывая в местах, где наутро ожидается бой или возможна ночная атака врага. В таких местах я просыпаюсь ото сна каждые половину или четверть часа, вслушиваюсь, иногда выхожу из шатра и брожу по лагерю, чтобы узнать, нормальна ли обстановка. В боевом походе по территории врага, когда мой лагерь окружен темнотой, мои караульные держат наготове кремни и факелы, чтобы при малейшем признаке опасности зажечь огонь и разглядеть противника. В ту ночь, как и в другие подобные, мой сон был чутким и прерывистым, я просыпался после коротких промежутков, вслушивался и убедившись, что в лагере все спокойно, засыпал вновь. Вдруг я услышал какой-то шум. Вначале я принял его за раскат грома, после которого должен был начаться ливень. Но затем я понял, что звук тот идет от земли, а не с неба. Встав, я облачился в доспехи, лежавшие в изголовье и прежде, чем успел выйти из шатра, прозвучал сигнал тревоги и весь лагерь проснулся.

Выйдя из шатра я увидел, что вокруг лагеря один за другим зажигаются факелы и был уверен, что на нас напали, пользуясь темнотой. Я понял, что отряд напавший на нас, вышел из болотистых лесов, в противном случае наши дозоры заблаговременно обнаружили бы врага. Шум просыпающегося лагеря заглушал тот звук, исходящий от земли. Я вглядывался в окрестности, чтобы определить возможное направление, с которого последует удар противника, и в тот миг услышал возгласы: «Слоны… слоны…»

Кара-хан, возглавлявший посты караульных, стоявших вокруг лагеря, подбежал ко мне с сообщением. Задыхаясь от бега, он сообщил: «О эмир, стадо слонов вознамерилось было напасть на нас, но крики караульных и зажженные факелы заставили их изменить свой путь и обойти лагерь с севера, однако слонов не сопровождали люди и на их спинах не было седоков и беседок. Я иду уточнить обстановку и вскоре сообщу тебе о результатах».

Поскольку не поступило донесений о нападении врага, я велел, чтобы воины снова укладывались спать, чтобы быть в состоянии наутро продолжать свой путь. В ту ночь я еще несколько раз слышал тот гул, шедший от земли, возгласы караульных, отгонявших очередное стадо слонов. Кара-хан доложил, что расспросил проводников-индусов, которые разъяснили, что это дикие слоны, идущие к реке на водопой. Я велел привести проводников и спросил, разве в заболоченных местах нет воды, чтобы слонам не приходилось идти на водопой к реке. Они ответили, что воды в лесу много, но нет реки, где слоны могли бы еще и купаться. Дикий слон имеет привычку купаться в реке каждое раннее утро.

Я знал, что впереди нас ждет река, которой мы должны были достичь на следующий день. Я спешил пересечь ее до начала затяжных хиндустанских ливней, чтобы обилие ее вод и волны не помешали переправе. С начала ливня, заставшего нас в Мирате я ожидал постоянно льющих дождей, однако знал, что сезон «барсат» еще не наступал, и ливень тот ниспослал сам Господь, чтобы загасить костер в котором должен был сгореть Алашар, комендант форта.

На рассвете лагерь свернули и мы двинулись в путь и через два фарсанга пришли к некоей деревушке. На этот раз в ней мы обнаружили жителей и я, через толмача спросил их о слонах. Они показали на следы костров вокруг деревни и пояснили, что они разжигают их каждую ночь, чтобы слоны, шествующие к реке на водопой, не прошлись по самой деревне и не разрушили их домов. Я спросил, во все ли времена года слоны имеют привычку идти к реке, чтобы искупаться в ней.? Они ответили утвердительно, добавив, что в те ночи, когда льет проливной дождь, слоны по обе стороны реки не идут к ней, довольствуясь купанием под небесной влагой. Я спросил, что они имеют ввиду под обеими сторонами реки. Они ответили, что имеют ввиду противоположный берег реки, где находится дорога, ведущая в сторону крепости Луни. Кара-хан спросил их, почему в этих местах болота и леса расположены повсюду, тогда, как здесь сухо. Ответом было, что постоянное движение слонов в этих местах уплотнило и осушило почву. Индус, заметив удивление на моем лице, лицах Кара-хана и остальных слушателей, сказал: «Не изумляйтесь, в старину в этой местности слонов было так много, что их постоянные хождения к реке и обратно уплотнили и высушили почву по всей здешней округе».

Я сказал, что не верю подобным утверждениям, потому, что идя на Мират, я видел, что на севере и юге от нашего пути, всюду были болота, кроме дороги, по которой мы шли. Тогда как там не было слонов или, по крайней мере, мы их не видели.

Кара-хан сказал: «Я должен окончательно уяснить для себя, почему по всей стране простираются болота, тогда как лишь эта дорога, по которой мы идем, сухая и на ней не видно болот?»

Река, через которую нам предстояло переправиться, называлась Уни. Подойдя к ней, я велел нескольким верховым войти в нее, чтобы определить, насколько она глубока. Выяснилось, что глубока она не настолько, чтобы лошадям грозило быть унесенными водой, что они могут переправиться через нее не вплавь, а переступая по дну. Мы переправили войско на самом широком месте, вступив на противоположный берег и пройдя фарсанг пути, стали лагерем, так как наступала ночь. Учитывая опыт прошлой ночи, в местах размещения караульных постов мы разожгли костры, чтобы окрестные слоны идя на водопой, не протопали через наш лагерь.

Начиная с последней трети ночи, началось шествие слонов, часть которых шла к реке, а часть возвращалась назад. Я знал, что слон обычно ступает мягко, не сотрясая землю, однако эти слоны бегали к реке и обратно рысью и от их топота раздавался ужасный грохот, похожий на раскаты грома, идущие от самой поверхности земли.

Временами, издали доносился рев слона, в ответ ему раздавался второй, однако теперь мои воины могли спать спокойно, ибо через военачальников я разъяснил им, что не следует бояться диких животных, которым нет до них дела. Как только вставало солнце, слонов нигде не было видно и слышно, было ясно, что дикий хиндустанский слон ради купания в реке бодрствует ночью.

Нам необходимо было дойти до крепости Луни, которая была второй из трех твердынь, стоявших на нашем пути в Дели. На рассвете следующего дня до того, как мы пустились в путь, ко мне пришел Кара-хан и сказал: «О эмир, ночью наблюдая за стадам слонов, я понял, почему эти животные не проваливаются в болотах, тогда как любой другой, вступая в джунгли рискует утонуть в них». Я сказал: «Может потому, что слонов нет в самих джунглях?» Кара-хан ответил: «Всех слонов, которых мы видим и слышим, ночами выходят из джунглей и направляются к реке, тогда, как джунгли как на севере, так и на юге — заболочены. Между тем, слон — животное тяжеловесное и вроде должен тонуть, попав в болото. Если разрешишь, я хотел бы этой ночью проследовать за слонами, чтобы понять, отчего они не проваливаются в тине, тогда как вступившего в нее человека она неизбежно засасывает». Получив мое согласие, Кара-хан сказал, что поручит нескольким группам воинов проследовать за слонами и узнать, какими путями те возвращаются в джунгли после купания. Он добавил, что скажет воинам, чтобы те по возможности узрели и пути, по которым животные выходят из леса и полагает, что таким образом он разгадает, наконец, ту тайну. Я спросил, а какая от этого будет польза? Кара-хан ответил: «О эмир, если мы будем знать, какими дорогами слоны ходят в джунглях и при этом не тонут в болотах, мы можем воспользовавшись теми путями не застревать возле крепостей Луни и Джунга, пытаясь взять их приступом. Так мы быстрее дойдем до Дели».

Я сказал: «Твои размышления могут оказаться полезными, если удастся обнаружить пути тех животных в джунглях, однако имей ввиду, что в любом случае нам необходимо завладеть теми двумя крепостями, потому что не можем оставить у себя в тылу два хорошо укрепленных форта, ибо они станут преградой на нашем обратном пути, отрезав нас от остального мира». Кара-хан ответил: «Если нам удасться узнать о дорогах, по которым слоны ходят и не тонут в болотах, по ним мы можем как дойти до Дели, так и выбраться оттуда, не будучи вынужденными приближаться к крепостям Луни и Джунга».

Сказанное Кара-ханом содержало в себе здравый смысл и если бы нам удалось отыскать проходимые дороги на севере или на юге, отпала бы необходимость иметь дело с крепостями Луни и Джумна по пути в Дели и обратно. Я сказал Кара-хану, чтобы он привлек к делу также и местных жителей и передал местным проводникам, что если те будут достаточно внимательны и добросовестны, их труд будет соответствующим образом вознагражден. Я дал Кара-хану определенную сумму денег, чтобы он потратил их на вознаграждение проводникам и войско наше двинулось дальше.

В тот день мы прошли через несколько населенных деревень, их жители не испытывали страха перед нами, потому что до этого я поручил дозорным разъяснять людям, что нам нет до них никакого дела, что мы идем мимо и им нет необходимости покидать свои места в страхе за свою жизнь и что мы готовы платить полную цену за все, что будем закупать у них. В тот день в каждой из деревень я расспрашивал через толмача о повадках диких слонов, чтобы уяснить, почему все-таки эти тяжеловесные животные не тонут в болотах. Ответ, который я от них услышал заключался в том, что слон — это их бог Вишну и по этой причине он не гибнет в болотах.

Индусы поклоняются трем божествам, второе из которых носит имя Вишну, и они считают, что то божество является в различных воплощениях, в том числе он воплощается в слона, и, будучи божеством не гибнет, попав в болото, где может утонуть человек, однако для меня такое объяснение не звучало убедительно.

Я не располагал сведениями об обстановке в Дели, однако несмотря на то, что я двигался стремительно, стараясь попасть туда как можно скорее, я был уверен, что в Дели уже знают о том, что я иду на них. Тогда же я еще не знал, что Малу Экбаль, правитель Дели, услышав о моем приближении, освободил султана Махмуда Халладжа, известного как султан Махмуд-второй, из неволи и потребовал, чтобы тот стал его союзником против меня. Султан Махмуд Халладж принял то предложение и они оба объединились, чтобы противодействовать мне.

Обо мне говорят, что будучи степняком, который всю свою жизнь провёл в открытых просторах я, подобно своим соплеменникам отрицательно отношусь к обжитым местам и поселениям и именно поэтому всякий раз, увидев пред собою город я разрушаю его, ибо вид благоустроенного места невыносим для моих глаз. Те, кто утверждают подобное, непременно бы изменили такое мнение обо мне если бы увидали как я отстроил и благоустроил город Кеш, они бы поняли, что я не разрушаю городов только лишь потому, что не выношу обжитого места. Я разрушаю лишь те города, что посмели противостоять мне и вынудили понести затраты, связанные с их осадой и взятием. Такие города я разрушаю таким образом, чтобы на том месте не оставалось и малейшего следа от них. А население таких городов, кроме тех, кто представляет четыре сословия, о которых я упоминал, я полностью истребляю. Однако и по сей день не случалось такого, чтобы город добровольно сдался, а я разрушил его и вырезал его жителей.

Законы войны требуют, чтобы город, оказавший сопротивление, был после его взятия разрушен, а население его истреблено. Не мною выдуман тот закон, ему следовал мой предок Чингиз-хан, можно сказать, что и он не был автором того закона, созданного до него другими. Однако несомненно то, что горожане уступают степнякам в смелости и отваге. Я на деле убедился, что жизнь в городе делает человека изнеженным и ленивым, стирает в нем качества воина. Поэтому я всю свою жизнь, начиная с сорокалетнего возраста и по сей день провел в степи, чтобы не дай бог городская жизнь могла ослабить и изнежить меня.

Утверждают, что будучи степняком, я не люблю земледелия и поэтому убиваю людей, чье занятие связано с возделыванием земли, независимо от того, живут они в селе или в городе. Если эти люди попадут в Мавераннахр и увидят, что мною там проделано ради развития земледелия, они поймут, что их утверждения нелепы. И опять же, согласно моей точки зрения, земледелец по воинской доблести находиться на более низкой ступени, чем степняк. Потому что земледелец в силу своего занятия должен жить на одном месте, что подавляет в нем его воинские качества. Тем не менее я никогда не истреблял крестьян только за то, что они являются таковыми.

С начала выступления на Дели я сказал военачальникам, чтобы они передали рядовым воинам повеление не обижать местное население, не трогать крестьян, оставить их в покое, пусть они живут согласно своих убеждений и обычаев, но в каждой местности, где жители пытались посягнуть на нашу безопасность, я повелевал убивать их, не оставляя никого в живых в тех деревнях. Я действовал таким образом, чтобы индусы знали, что если проявят покорность мне, им не будет причинено никакого вреда. Но если будут сопротивляться и нападать на нас, их ожидает неминуемая смерть.

Утром того дня, когда мы должны были выйти к крепости Луни, ко мне пришел Кара-хан и сказал, что обнаружен один из путей, по которым слоны ходили в болотах. Он добавил, что те, кому было поручено это дело, сумели понять, что дикие слоны ходят по сухой дороге, расположенной к югу от крепости Луни и выходящей к востоку от нее и, что, если я захочу повести войско по ней, мне не придется брать ту крепость приступом, этой же дорогой впоследствии можно будет пойти назад. Я спросил, где проходит та дорога. Кара-хан ответил, что это совершенно сухая дорога, проходит она посреди болот, ширина ее составляет от двадцати пяти до тридцати заръов. Я спросил, видел ли он сам ту дорогу. Кара-хан ответил, что сам он ее не видел, видели люди, направленные им. Я сказал: «Их утверждения неубедительны, ибо они не военачальники и не могут знать об условиях, необходимых для прохождения войска. Сходи сам и взгляни на тот путь и убедись, пригоден ли он для того, чтобы мы сумели по нему пройти. Если такая дорога среди болот существует, вряд ли индусы не знают о ней. Будешь осматривать ее, обрати внимание на то, чтобы не попасть в засаду, которую, возможно устроят индусы». Кара-хан отправился изучать тот путь, а я дал указание, чтобы войско двинулось в сторону крепости Луни. Я считал, что невзирая на существование той дороги, мы должны окружить крепость Луни. Если дорога окажется непроходимой для войска, крепость Луни следовало брать, чтобы можно было пройти через те места. Если выясниться, что по ней возможно пройти, то и этом случае Луни следовало осадить, чтобы ввести противника в заблуждение, чтобы он думал, что мы собираемся взять крепость и не помешал нашему движению по обнаруженной нами дороге, которой пользовались дикие слоны. Кроме того, я не мог допустить, что тот путь существует, а местные жители могут не знать о нем.

Когда солнце достигло зенита, впереди показалась крепость Луни. Она так же как и крепость Мират была расположена на вершине холма и нам пришлось бы изрядно повозиться чтобы взять её, к тому времени начался бы сезон дождей и мы были бы вынуждены прекратить боевые действия до тех пор пока он не пройдет. Я ожидал противодействий от обитателей крепости Луни. Однако их не последовало и мы подойдя к подножию холма, взяли крепость в кольцо.

Крепость Луни имела ту же архитектуру, что и Мират и было видно, что обе они возведены одними и теми же строителями, по одним и тем же чертежам. Башни были устроены таким образом, что через отдушины на их гребне можно было бросать камни на осаждающих, лить им на головы кипяток, раскаленное масло или расплавленный свинец. Крепостная стена по всей окружности выглядела одинаково и на любом ее участке осажденные могли проделывать те действия без необходимости обнаруживать себя.

Если бы я захотел рушить ту крепость с помощью пороха, опять же, это потребовало бы времени, чтобы устроить необходимые подкопы и дальнейшие взрывы. После полудня, когда подножие холма, на котором возвышалась крепость Луни было окружено, ко мне пришел Кара-хан и сказал: «О эмир, дорога, что идет среди холмов пригодна для прохождения войска, по ней можно следовать, я сам осмотрел ее и убедился в том, что на ней нет индусов, похоже, что они не ведают о ее существовании».

Я велел, чтобы часть войска во главе с Кара-ханом пошла по той дороге и вышла на противоположную сторону крепости Луни, то-есть, на восток от нее, без того, чтобы быть обнаруженными наблюдателями противника, которые несомненно расположились в башнях. Кара-хану я велел, чтобы по прохождении его отряда, он расставил охрану не только в начале и конце, но и на всем протяжении той дороги, чтобы нас не застали врасплох. Кара-хан сказал, что исполнит как я повелел и расставит охрану на всём том пути.

В тот день нам не удалось отправить отряд по слоновьей тропе и расположить его в противоположном конце крепости Луни. Всю ночь до утра слышался шум, издаваемый слонами, животные двигались взад-вперед по той дороге или по какой-либо другой, ещё не обнаруженной нами. На следующий день Кара-хан повел первый отряд по слоновьей тропе и вышел к востоку от крепости Луни. За ним последовали другие отряды войска, благополучно дошедшие до указанного места. Переброска отрядов велась таким образом, что противник не почувствовал нашего перемещения на противоположную сторону. Потому, что войско, окружившее крепость, внешне оставалось неподвижным, казалось, что его воины готовятся к тому, чтобы поднявшись на верх холма подступить к стенам и начать сражение с осажденными.

К заходу солнца две трети моих воинов были переброшены на ту сторону. Наступила ночь и после донесения Кара-хана о том, что все прошло благополучно, я решил пробраться на ту сторону сам, взяв с собой часть войск, и оставить небольшой отряд с большим количеством установленных шатров, чтобы у осажденных создалось впечатление, что я сосредоточил для осады их крепости все имеющиеся у меня в наличии силы.

После наступления темноты, Эбдал Гильзайи, правитель Гура, отобрал группу своих воинов, задачей которых было разить слонов, с которыми мы могли столкнуться в темноте следуя по той тропе, и тем самым держать путь свободным. Слоны имели привычку идти к реке после полуночи, поэтому мы могли пройти ту дорогу лишь до того времени, чтобы попасть в место к востоку от крепости Луни. Знающие люди утверждали, что до полуночи мы вряд ли встретим слонов на той тропе, тем не менее, на всякий случай людей Эбдала Гильзайи мы послали вперед, чтобы отпугивать или убивать слонов, могущих оказаться на нашем пути.

О, читающий эти строки, у тебя возможно возникла мысль, отчего же я просто не обошел крепость Луни обычной дорогой, а вместо того повел свое войско через болота.

Два обстоятельства вынуждали меня к тому: во-первых я знал, что обычная дорога в обход Луни была узкой и напоминала ущелье, в котором несомненно затаится вражеская засада, в результате чего я бы понес потери. Во-вторых: надо было чтобы противник не догадался об обходе той крепости, а считал, что я крепко засел у ее стен со всем своим войском, чтобы вести осаду.

После наступления ночи я вызвал своего сына Саъада Ваккаса, самого младшего их всех моих сыновей, о котором я до сих пор не упоминал и которому тогда исполнилось восемнадцать лет. Я сказал ему: «Ты будешь командовать частью войска, которое остается здесь для осады крепости Луни. Продолжай вести осаду до тех пор, пока не получишь вестей от меня. Возможно, это продолжиться до того времени, пока я не вернусь из Дели. А возможно, что через три дня я пришлю тебе указание снять осаду и идти на соединение со мной. В общем, веди осаду до тех пор, пока не будет моего указания прекратить ее. Я забираю с собой зодчего Шир Бахрама Марузи потому, что его присутствие для меня необходимо. Но, оставляю с тобой двух его учеников с пятью вьюками пороховых зарядов, которые ты используешь для подрыва стены. Надеюсь, что ученики Шир Бахрама не уступят в мастерстве своему учителю и сумеют устроить хотя бы один подкоп под стену крепости и ты, устроив взрыв, разрушишь ее. Если такое не удастся, не горюй, я не стану упрекать тебя за неудачу. В случае, если сумеешь взорвать стену, тебе надо будет взять крепость Луни и я тебе не прощу неудачи в этом случае. Меня не опечалит весть о твоей гибели в бою, огорчусь лишь узнав, что сумев разрушить стену, тем не менее, ты не смог взять эту крепость».

Саъад Ваккас ответил: «О эмир, будь уверен, я сделаю дело, как следует ожидать от человека, носящего звание твоего сына».

Я сказал: «Осажденные могут осуществить вылазку, напасть на тебя днем, а то и ночью. Ты должен быть готов к схватке и днем и ночью. Кроме воинов этой крепости, могут появиться и напасть другие отряды противника. Ты так же должен быть готовым выстоять и перед ними».

Саъад Ваккас ответил: «Даже если с неба свалиться враг, я буду готов к схватке». Я сказал: «Войска в твоем распоряжении немного, однако оно вполне боеспособно, я выделил для тебя лучших и самых опытных конников, способных справиться с боевой задачей». Когда привели коня и я сел на него, внутренний голос говорил мне, что своего сына Саъада Ваккаса я больше никогда не увижу живым. Сердце защемило от той мысли ибо он был самым младшим из сыновей, а самый младший из детей обычно бывает самым дорогим. Однако я не показал виду, что опечален и вскочив на коня, пустился в дорогу.

Мои военачальники поняли, почему я оставил командовать войском именно Саъада Ваккаса, я почувствовал, что их уважение ко мне ещё более возросло. Они поняли, что я посылаю на верную гибель собственного сына, а не кого-то из них, поняли, что в бою я готов пожертвовать даже своим родным дитя.

В полной темноте мы двинулись по пути, что вел среди трясины. Шли, не зажигая факелов, в противном случае, наблюдавшие с башни Луни поняли бы, что кто-то проследовал через те болота.

Идти без факелов было опасно, стоило чуть отклониться в сторону, как тебя засосала бы топь. По поступи лошадей я чувствовал, что дорога камениста и вопреки утверждениям она образовалась не потому что здесь ходили слоны, не верилось, что в болоте, где можно утонуть, могли спокойно расхаживать эти животные и тем самым утоптать здесь твердую тропу.

Несмотря на темноту и узость дороги, ее следовало пройти быстро, чтобы суметь перебросить все войско до рассвета. Переброска войска ночью по узкому пути, да еще среди болот — задача неимоверно трудная, но Кара-хан, расставив охрану вдоль всей дороги, предотвратил возможность отклонений и гибели конников в трясине. Мы прошли тот путь как можно быстрее. Выйдя на твердую основную дорогу, я приказал, чтобы конники перешли на рысь и освободили путь для идущих позади нас.

К рассвету все войско прошло по тому пути и вышло на основную дорогу, ведущую прямо к третьей крепости — Джумба. Несмотря на все старания двигаться скрытно, осажденные в крепости Луни при свете дня всё же заметили наше войско, шедшее на крепость Джумба. Ясно, что в тот момент я не знал о происшедшем, о том, что вражеские наблюдатели узрели нас, об этом я узнал позже, после окончания битвы за Дели. Комендант форта Луни подумал, что осада снята и я оставил ту крепость, решив не брать ее. Однако при свете дня увидел, что часть войска все еще окружает его крепость. Через ночь, после моего ухода, комендант крепости Луни организовал вылазку отряда, атаковавшего лагерь моего сына Саъада Ваккаса. Им удалось похитить двух караульных и увести с собой в форт. Там их пытали, чтобы получить нужные сведения. Несмотря на то, что наши воины были людьми твердыми по духу, они, не сумев перенести ужасных пыток, раскрыли врагу нашу тайну, рассказали, что я с основной частью войска пошел на крепость Джумба, а мой сын Саъад Ваккас остался с ограниченным числом воинов вести осаду Луни и намерен взять ее. В день моего ухода, сын мой Саъад Ваккас поручил двум ученикам Шир Бахрама начать устройство подкопа, и об этом тоже поведали коменданту крепости Луни воины, не выдержавшие пыток.

Узнав, что численность войска, оставшегося под командованием Саъада Ваккаса невелико, комендант Луни решил одним ударом покончить с ним. Комендантом Луни был человек по имени Картар, более подробно о нем я расскажу в дальнейшем ходе своего повествования. (Слово «Картар» на древнеиндийском языке, т. е. санскрите, означает «боевой» — Марсель Брион)

Картар, комендант крепости Луни, имел сигнальную связь с индусами, находившимися снаружи и поэтому знал о нашем приближении к его форту, обо всем этом я тогда ещё не знал. Картар разработал план уничтожения моего войска, осуществить который помешал ему наш уход, и тот план он применил против небольшого войска Саъада Ваккаса. После вылазки осажденных, Саъад Ваккас велел не разжигать в ночное время факелов и костров на территории лагеря, чтобы враг не мог разглядеть наших. Я на его месте дал бы такое же указание, чтобы осуществляя ночную вылазку, противник не мог ориентироваться и видеть наши караульные посты. Оставшись у крепости Луни, я бы наверное размышлял и действовал как и Саъад Ваккас считая, что лучше биться и погибнуть в бою, чем попасть живым в плен. На третью ночь, после моего ухода от крепости Луни, Саъада Ваккаси и его воинов разбудил ужасный рев и шум, подобный реву тысяч боевых труб, с его помощью спугнули множество диких слонов, которые обезумев от страха, понеслись в направлении лагеря Саъада Ваккаса, растаптывая и сминая все, что могло попасться им под ноги — палатки, людей, лошадей, последние, сорвавшись с привязей, носились с диким ржанием, тем самым еще больше усиливая сумятицу.

Как только слоны прошлись, в одном направлении по лагерю Саъада Ваккаса, пугающий рев труб позади них прекратился, зато возник впереди, заставив их в страхе повернуть назад и еще раз протоптать через разбитый и рассеянный лагерь. Этот второй проход слонов через лагерь посеял такую панику, что уже никто не знал что делать. Когда сумятица в лагере Саъада Ваккаса достигла наивысшей точки, воины Картара с факелами в руках напали на воинов моего сына.

С началом той вылазки стих рев труб и слоны ушли с того места. Не найдется такого полководца, который имея дело с подобной паникой сумел бы за короткое время обеспечить должное боевое построение войска. После такой сумятицы, которую пережил лагерь, ни один военачальник не мог отыскать своих воинов, ни один воин не мог отыскать своего отряда, нужно какое-то время, чтобы люди нашли своих старших и установился какой-то порядок.

Полководец, зная о близости противника, должен позаботится о том, чтобы его войско не стало жертвой подобной сумятицы и постарался предвидеть всякий возможный ход событий прежде, чем отойти ко сну. Когда случается такое несчастье, трудно бывает сразу свернуть лагерь и развернуть войско в боевой порядок. Мой сын, Саъад Ваккас, несмотря на всю свою отвагу, не сумел быстро свернуть лагерь и развернуть войско в боевой порядок прежде, чем воины Картара успеют напасть на него. В результате пыток, которым он подверг захваченных в плен караульных Саъада Ваккаса, Картар знал, где расположен его шатер и посему поручил отряду закованных в доспехи воинов захватить его живым. Саъад Ваккас был левшой, т. е. фехтовал и писал левой рукой, он не владел правой столь искусно как я, несмотря на то, что против него было двадцать вражеских воинов, он не сдался и получил множество ран, в том числе в левую руку, свалился наземь, тут на него навалились, схватили и поволокли в крепость. Убедившись, что перед ним мой сын, Картар велел через глашатаев возвестить войску Саъада Ваккаса, что их командующий захвачен в плен и поэтому их дальнейшее сопротивление не имеет смысла. Однако, воины моего сына, не понимавшие ни одного слова на хинди, продолжали биться в своем, приведенном в беспорядок лагере.

Картар догадался, что воины Саъада Ваккаса не знают хинди и по этой причине не поняли, что их командующий пленен. Поэтому он вынудил нескольких из попавших в плен наших воинов прокричать на нашем языке о том, что Саъад Ваккас взят в плен и находится в крепости под стражей. Их выкрики возымели действие и воины моего сына прекратили сопротивляться. В ту ночь, после нападения врага, часть воинов Саъада Ваккаса сумела спастись бегством в темноте, часть их погибла, попав в трясину болот, их вопли раздавались до утра, они просили о помощи, молили, чтобы их вытащили из топи, но никто ничего не предпринял для их спасения, болото засосало их и когда взошло солнце их голосов более не было слышно. Как я уже упоминал, обо всех этих подробностях я узнал позже, возвратившись из Дели и опросив людей, находившихся в районе Луни. В ту ночь все воины Саъада Ваккаса были убиты, часть, бежав, была схвачена индусами и казнена, часть их, включая моего сына Саъада Вакаса, попала в плен.

На другой день Картар, велев привести к нему раненного Саъада Ваккаса, предложил: «Напиши письмо своему отцу и скажи, чтобы он повернул своё войско назад и покинул Хиндустан, в противном случае ты будешь убит». Саъад Ваккас отвтил: «Разве не видишь моя левая рука ранена, а я не умею писать правой?» Картар ответил: «Ты лжешь, ты в состоянии писать». Саъад Ваккас отвтил: «Не клевещи. Сын Амира Тимура Гурагана, владеющего половиной мира, никогда не лжет». Картар через толмача передал: «Ты приложи особый знак, чтобы отец твой знал, что это письмо от тебя, а я велю, чтобы письмо то написали другие». Саъад Ваккас ответил: «Положим я приложу свой особый знак, а ты составишь то письмо, думаешь это сумеет убедить моего отца повернуть обратно?» Картар сказал: «Разве твой отец не любит тебя?» Саъад Ваккас ответил: «Если меня убьют, я не буду единственным из его сыновей, кого постигла такая судьба. До меня погиб один из моих братьев, старше меня». Картар спросил, где был убит его брат. Саъад Ваккас ответил, что в Фарсе. Картар спросил: «Уверен ли ты в том, что получив твое письмо с просьбой повернуть назад войско и уйти из этой страны и зная, что от этого будет зависеть жить тебе или нет, твой отец тем не менее не примет эту твою просьбу?» Саъад Ваккас ответил: «В том у меня нет никаких сомнений. Мой отец не такой человек, чтобы ради спасения жизни своего сына, повернуть свое войско с полпути и покинуть Хиндустан».

Картар сказал: «В таком случае я вынужден буду заставить твоего отца пережить траур по утраченному сыну». Саъад Ваккас сказал: «О, Картар, не убивай меня». Картар ответил: «Я должен тебя убить в отместку за тех, кто в крепости Мират погиб от руки твоего отца».

Саъад Ваккас сказал: «О, Картар, ты лучше пожалей себя и, посему, не убивай меня». Картар спросил: «Каким это образом я должен пожалеть себя?» Саъад Ваккас ответил: «Оставляя меня в живых, ты будешь обладать средством для примирения с моим отцом. Одержав победу, он пощадит тебя и твоих родных, а может и пожалует должность повыше той, что имеешь сегодня». Картар ответил: «Я не желаю должностей, которых мне может пожаловать враг». Мой сын спросил: «А жизнь свою не желаешь сохранить?» Картар ответил: «Пока я нахожусь в этой крепости, моя жизнь в безопасности».

Мой сын сказал: «Алашар, комендант крепости Мират говорил то же самое, однако был схвачен и мой отец из великодушия сохранил его жизнь». Картар сказал: «Не говори мне о великодушии своего отца. Ливень спас жизнь Алашара, а не великодушие Амира Тимура». Саъад Ваккас ответил: «После того как разразился ливень и погас огонь, мой отец все же мог казнить Алашара, но не сделал того. Не делай этого и ты, откажись от намерения лишить меня жизни, чтобы сохранить свою, когда попадешь в руки моего отца». Картар сказал: «Я не попаду в руки твоего отца, потому что уверен в том, что не стану его пленником, поэтому я лишу тебя жизни». Мой сын, запрокинув голову и выставив вперед свое горло, сказал: «Тогда скорее отрежь мне голову».

Картар ответил: «Я не стану отрезать тебе голову, потому что не хочу отделять ее от тела». Мой сын спросил: «Тогда каким образом ты хочешь убить меня?» Картар ответил: «Распорю твою грудь и выну из нее твое сердце». Мой сын сказал: «Картар, не подвергай меня мучениям». Тот ответил: «Я не собираюсь подвергать тебя мукам. Я имею в виду не отделять твою голову от тела потому, чтобы можно было после твоей смерти снять с тебя кожу и набить ее соломой, для этого и надо, чтобы твоя голова оставалась на месте. Здешние палачи настолько искусно умеют сдирать кожу, что когда затем ее набьют соломой, можно подумать, что это не мертвец, а просто спящий человек».

Затем комендант Луни приказал рассечь Саъаду Виккасу грудь и вынуть его сердце. Когда взрезали его грудь, мой сын, не выдержав, закричал от боли, а затем голос того отважного юноши умолк навсегда. Картар и после смерти не оставил тело моего сына в покое, как обещал, он отдал его палачам, чтобы те содрали с него кожу и набили её соломой. Тело его похоронили вместе с другими погибшими.

(Тимурленг в данном своем повествовании не вдается в детали о собственном жестокосердии, не описывает в подробностях массовые казни людей, о том как их жгли заживо, сдирали с них кожу. Безжалостный поступок Картара в отношении его сына Саъада Ваккаса был следствием безжалостного отношения самого Тимурленга к местному населению. И хотя Тимурленг здесь не описывает кровопролитий, устроенных им самим, тем не менее, по некоторым его замечаниям можно понять, что он сам достаточно жестокий человек — Марсель Брион).

Крепость Джумба, в отличии от крепостей Мират и Луни, расположенных на вершинах холмов, находилась посреди долины. Джумба на хинди означает «змея». При строительстве Джумбы обнаружили, что местность та изобилует змеями, поневоле возведение той крепости затянулось на несколько лет, пока змеи не покинули то место и стало возможным заложить его фундамент. О закладке фундамента крепости также ходили слухи, что для его устройства рыли землю так глубоко, пока не прошли два водоносных слоя. Поскольку в тех местах первый слой воды располагался на глубине двадцати заръов, а второй — на глубине сорока-пятидесяти, то на основании тех слухов можно было заключить, что высота фундамента той крепости составляет пятьдесят заръов.

Поскольку людям свойственно преувеличивать и слухи зачастую бывают далеки от действительности, я догадывался, что такие сведения о фундаменте неверны, на словах легко рыть ров глубиной в пятьдесят заръов, не говоря о том, что делать такое нет необходимости, роют обычно на глубину, достаточную для устройства фундамента.

Поэтому я шел, не придавая значения вышеупомянутым слухам, пока не дошел до той крепости. Достигнув ее, я обнаружил нечто более удивительное, чем слухи о высоте ее фундамента, а именно то, что все защитники той крепости были женщины. Мне такое казалось невероятным и я был уверен, что воины находятся в той крепости вместе со своими женами и детьми, живущими там постоянно, однако после первого же дня стоянки у ее стен, я установил, что действительно, в том укреплении находятся одни лишь женщины. Они собрались на гребне стены возле одной из башен, перекликались с теми, что находились на другой, иногда слышался женский визг. Ни одного мужчины не было видно между ними, у женщин в руках не было видно копий или сабель. Поскольку я не допускал и мысли, что они могут быть невооруженны, то подумал, что они просто не сочли нужным захватить с собой оружие выходя на гребень стены. Крепость была опоясана рвом, в котором не было воды, однако имелся относительно отвесный вал и мои конники не могли пройти тот ров, чтобы попасть на противоположную сторону, мост через него был разрушен.

К моменту нашего прихода к крепости, прошла четверть дня и я приказал окружить ее. Женщины, высыпавшие на гребень стены, не имели с собой оружия, они что-то кричали на языке хинди, а мои воины кричали им разное на нашем языке. Я полагаю, с незапамятных времен, когда появились крепости, их осада начинается с обмена «любезностями» между осаждающими и осажденными. И хотя это не входит в обязанности командующего, я запрещал своим воинам делать какие-либо оскорбительные высказывания в адрес осажденных ибо терпеть их не могу и если в бою или осаде замечу кого либо, высказывающего оскорбительные слова в адрес противника, то непременно наказываю виновного. Воины, знавшие об этой моей привычке, не высказывали каких-либо оскорблений в адрес обитателей крепости, вместо этого бросали им задорные шутки, которые обычны при общении мужчин с женщинами.

Поскольку в крепости обитали одни женщины, а на гребне стены не было видно метательных машин, я подумал, что для ее взятия нет необходимости устраивать подкопы, что можно с помощью одних лишь лестниц взобраться наверх, овладеть ею, затем разрушить ее, чтобы крепость не помешала потом, когда будем идти назад, выбираясь из Хиндустана. Мои воины придерживались того же мнения, к тому же они тоже слышали, что фундамент крепостной стены залегает глубоко, т. е. на уровне второго водоносного слоя.

У нас не было с собой лестниц, ибо невозможно таскать с собой громоздкие длинные лестницы. Я велел немедленно начать их изготовление, чтобы воины могли по ним взобраться наверх и взять приступом ту стену. Не теряя времени, наши люди стали валить деревья, растущие поблизости и начали изготавливать лестницы. Вокруг крепости Джумба не было видно ни одного индуса, чтобы мы могли расспросить и получить сведения об обстановке внутри нее. (Тимурпенг не пишет о причинах отсутствия индусов вокруг крепости Джумба, тогда как летописцы Шарафуддин Али Йезди и Али Гиясиддин, писавшие хроники его походов, писали, что жители тамошних сел покидали их и бежали в страхе за свою жизнь, потому, что не надеялись на то, что будут живы, если останутся на месте — Марсель Брион.)

Я полагал, что как только мои воины взберутся на стены крепости, появятся прятавшиеся до того мужчины, чтобы с оружием в руках встать на их пути. Потому что нелепа была мысль о том, что в военной крепости находятся одни лишь женщины и нет мужчин, чтобы защищать ее.

Назир-ад-дин Умар, один из моих летописцев, мудрейший человек, который в настояще время из-за болезни не находится рядом со мной, утверждал, что мужчины в крепости должно быть затаились в засаде, выставив на наше обозрение одних лишь женщин, чтобы мы, впав в заблуждение вообразили, что крепость легко будет взять, попали в ту засаду. Я тоже был уверен, что здесь кроется какой-то замысел, имеющий целью перехитрить нас. Когда село солнце, я предупредил войско, что ночью против нас возможно будет предпринята атака и чтобы все были готовы к ее отражению. Женщины находились на стенах до самого захода, затем они исчезли, либо ушли спать, либо мы их не могли видеть в темноте. Ожидая ночной атаки, мы не зажигали в лагере огней, однако держали наготове факелы, чтобы зажечь их в случае сражения и видеть врага.

В ту ночь, после вечернего намаза, я ушел отдыхать в свой шатер, но по установившейся привычке в условиях предстоящей битвы, я спал урывками, затем поднялся, облачившись в доспехи и пристегнув саблю, стал вслушиваться в ночь. Не было слышно ни звука, в лагере было тихо. Зная, что воины настороже, а вокруг лагеря расставлены посты, тем не менее я решил совершить обход. Только я вышел из шатра, как до моих ушей донесся ужасный крик. Не успел он стихнуть, как раздался второй, не менее ужасный. Первый крик шел с окраин лагеря, тогда как источник второго явно находился внутри его. Было ясно, что противник перешел границу лагеря и проник внутрь его. Через несколько мгновений стало раздаваться такое множество криков, что я потерял им счет.

Воины, обязанные находиться вокруг меня в ходе боя и отвечавшие за мою безопасность (говоря современным языком — личная охрана — Марсель Брион) сказали, что это какая-то необычная ночная атака. Ибо не было слышно криков караульных, стоявших вокруг лагеря. Раздались голоса военачальников приказывавших зажечь факелы. Когда факелы зажгли, раздались новые крики: «Змеи…, змеи…». Вокруг меня так же зажгли несколько факелов и я вместе с окружающими меня воинами увидел несколько змей, ползущих в нашу сторону. Саблей я рассек надвое одну из них, однако остальные твари проползали справа и слева, некоторые возвращались и было видно, что свет факелов отпугивает их.

Я громко повелел, чтобы разожгли огни, разослал некоторых из своего окружения, чтобы они передали военачальникам сделать то же самое, чтобы отогнать из лагеря смертоносных тварей. При свете факелов я разглядел, что это были за змеи, это были «кябчэ». Наши воины накинулись на них, уничтожив некоторое число из них, при этом некоторые из воинов были ужалены, в конце концов свет от факелов заставил змей обратиться в бегство. Когда миновала опасность, исходившая от этих тварей, я прошел к наружным постам, чтобы узнать, имело ли место нападение со стороны врага или нет? Караульные, бдительно следившие за обстановкой снаружи лагеря, сообщили, что противник не показывался. В ту ночь в лагере так никто и не заснул: все боялись змей, должен признаться, что и я в ту ночь испытывал страх перед ними, поскольку однажды довелось испытать их укус (как я уже об этом рассказывал). Из лагеря временами доносились стоны укушенных змеями, и я знал, что часть их умрет, поскольку укус «кябчэ» несет смерть.

О том, как лечат ужаленных змеей известно и нет необходимости, чтобы я об этом подробно излагал здесь. Назир-ад-дин Умар, разбиравшийся в вопросах медицины, сказал, чтобы каждый из тех, кто был ужален змеей рассек ножом место укуса, и если оно расположено в части тела, где этого нельзя сделать (к примеру на животе), пусть другой воин отсасывает кровь из той раны и сплевывает ее, чтобы таким образом удалить яд из раны. Назир-ад-дин Умар приготовил так же множество компрессов и припарок, велев, чтобы не выбрасывали тела убитых змей, отрезали им головы, толкли их и из каждой такой головки он изготавливал компрессы для нескольких человек, велев прикладывать их к месту укуса после того, как его рассекут ножом или отсосут из яд, сказав, что если выполнить все те указания, пострадавшие должны выжить.

На следующий день, когда собирали мертвых змей для изготовления компрессов из их голов, обратили внимание, что их находят в направлении, ведущем от крепости, т. е. наш лагерь располагался вокруг нее и змеи явно приползли оттуда. Или хотели вернуться в нее, во всяком случае, было ясно, что приползли они не из степи, окружающей нас. На следующий день мы продолжали изготавливать лестницы и во второй половине дня они были готовы. Перед штурмом я собрал военачальников и сказал, чтобы они предупредили воинов быть готовыми иметь дело не только с мужчинами врага, которые пока так и не показались на глаза, но и со смертоносными тварями, напавшими на нас прошедшей ночью. Лучшим оружием против последних был огонь, поэтому я велел, чтобы штурмующие имели его под рукой во время приступа.

Назир-ад-дин Умар утверждал, что змеи днем менее опасны чем ночью, потому что стараются уползти в укрытие: солнце слепит их глаза. Однако ночью, не боясь солнечных лучей, змеи выползают из нор. Вместе с тем, нашествие змей на ночной лагерь, исходящее со стороны крепости, указывало на присутствие в ней змееловов, которые и организовали то нашествие. Огни факелов отпугнули тварей, которые должно быть уползли обратно в крепость.

Я прочитал полуденный намаз, после чего приказал начать штурм. Мои воины получив приказ, установили лестницы и начали взбираться по ним на стены. Вскоре они были наверху и я ожидал, что вот-вот появятся скрывавшиеся до это мужчины-воины и преградят путь нашим, однако мужчины так и не появились, а женщины до того видневшиеся на гребне, вовсе исчезли спустившись вниз, внутрь крепости.

Каждый из участников того штурма, предупрежденный военачальником, ежеминутно ожидал подвоха со стороны осажденных. Поэтому, перевалив через гребень стены, они с опаской вступали внутрь крепости. Сам я, чтобы лучше видеть обстановку внутри крепости, перейдя ров, поднялся по лестнице на гребень стены. Я увидел, что дома расположены посреди крепости, что между теми домами и стеной имеется пустое пространство. Я заметил, что насчитывается восемь таких пустых пространств и расположены они во всех направлениях. И наши воины, чтобы достичь тех домов, неизбежно должны были пересечь их. Те пространства кишели змеями, некоторые ползли к крепостной стене и поскольку она была отвесной, они срывались с нее вниз.

По ту сторону от змей виднелись группы женщин с короткими палками в руках. На концах тех палок были закреплены алые лоскуты ткани, женщины трясли ими, что-то при этом выкрикивая. Среди их выкриков можно было различить слова: «Джумба…Джумба…Джумба…», похоже было, что они пребывают в некоем трансе. Опять же не видя мужчин, я подозвал толмача и велел ему спросить тех женщин, где их мужчины? Толмач прокричал мой вопрос, затем перевел ответ тех женщин о том, что у них нет мужчин.

Я велел толмачу спросить, как же эти женщины живут в той крепости совершенно без мужчин. Толмач, переговорив с ними, перевел, что они происходят из рода брахманов и до самой смерти несут обет безбрачия. Я потребовал, чтобы толмач спросил их, неужели они, подобно некоторым женщинам-христианкам не живут в миру? Вновь переговорив с ними, толмач перевел, что те женщины посвятив себя Вишну (одно из трех божеств индуисткого пантеона — Марсель Брион), живут в той крепости, не имея мужей.

До того дня я не знал, что жители Хиндустана делятся на пять каст, каждая из которых отделена от другой и что они расположены по старшинству. Высшей кастой являются брахманы, их женщины не живут в суетном мире. Низшей кастой являются парии, которых представители остальных каст считают нечистыми и не общаются с ними, не едят вместе с ними, а если случайно коснутся их, то должны совершать омовение подобное тому, что совершаем мы, мусульмане, считающееся обязательным в определенных случаях. Через толмача я спросил тех женщин, не они ли напустили на нас тех змей? Их ответ был утвердительным. На мой вопрос, зачем они сделали это, те ответили, чтобы помешать вам войти в эту крепость. Несмотря на кишевшие клубки змей, тем не менее видя отсутствие воинов-мужчин, я понял, что вскоре мы овладеем той крепостью. Через толмача я передал, что несмотря на то, что именно они напустили змей на мое войско, часть которого пострадала от укусов, я не собираюсь сражаться с кучкой женщин. Я велел передать им так же, если они отзовут своих змей и отошлют их в свои гнезда, добровольно сдадут крепость, я прощу им их вину и хоть разрушу крепость, все же не отдам их на потребу своим воинам. В случае же их отказа, учитывая, что они язычники-кафиры, против которых следует вести священную войну, отдам их после захвата крепости в распоряжение своих воинов. Женщины не приняли ни одного из тех условий и продолжали сопротивляться. Я мог бы отправить вниз факельщиков, чтобы разогнав змей, те открыли ворота крепости для вхождения войска, однако понимал, что как только они ступят на землю, их атакуют гады. Я на себе испытал, что скорость нападающей змеи «кябчэ» стремительнее чем миг, необходимый для того, чтобы моргнуть глазом.

Какой бы скоростью не обладали факельщики, они не сумеют уберечься от змеиного укуса стоило им только ступить на землю, кроме того огонь факелов при дневном свете не столь ярок и змеи могли не испугаться его и не бежать и нам пришлось бы пускать в ход сабли и секиры, при этом неизбежно погибло бы немало моих воинов. Поэтому я велел своим набить мешочки порохом, снабдить фитилями, поджечь их и бросать в кишащее месиво змей и очистив от них таким образом пространство, спускаться вниз и затем открыть ближайшие ворота, чтобы могло войти войско.

С первыми же взрывами пороха, разрывавшегося среди змей, поднялся вопль тех женщин, размахивавших красными лоскутами ткани. Они не могли предусмотреть способа, с помощью которого мы умудримся уничтожить их змей, чтобы распахнуть ворота крепости перед основным войском.

Чем больше змей мы уничтожали, тем больше нарастал визг женщин. Мои воины устремились со стен вниз, открыли одни, затем все остальные ворота. И с того часа наша победа была предрешена. До захода солнца всех женщин переловили и вывели за пределы крепости.

Нескольких из них, по виду старших, я велел привести к себе. Их я спросил, что означали эти короткие палки с кусками алой ткани, укрепленной на их концах, которыми они трясли. Женщины ответили, что тем способом они побуждали змей к нападению, потому, что змеи не слышат людских голосов, однако различают красный цвет и понимают, что он означает. В тот день я впервые услышал из уст тех женщин — змееловов, что змеи не слышат людского голоса (змеи лишены слуха и поэтому не слышат никаких звуков, тогда как в старину люди об этом не знали. — Марсель Брион).

Я спросил женщин, что побуждало их заниматься змееловством. Женщины сказали, что они не занимаются ловлей змей, змеи всего лишь средство для защиты крепости, благодаря именно их присутствию, никому до тех пор не удавалось захватить крепость. Все, кто пытался напасть на нее, терпел поражение и уходил прочь и только мне удалось ее захватить. Из объяснений женщин я понял, что в крепости имеются огромные гнезда (питомники), длиной в тридцать и шириной в тридцать заръов, в которых содержались змеи породы «кябчэ» и всякий раз, когда крепости Джумба грозило нападение, змей ночью выпускали наружу, чтобы те покусали чужеземных воинов. Как правило, такого ночного нашествия множества змей обычно бывало достаточно, чтобы вражеское войско бежало без оглядки из тех мест.

Я спросил женщин, есть ли все еще змеи в тех гнездах. Они ответили, что к началу нашего штурма они вывели всех тварей ради того, чтобы не дать моим воинам сойти со стен вниз, однако возможно часть змей, будучи напуганными, вернулись в свои гнезда. Военачальникам я велел, чтобы никто из воинов в ту ночь не оставался в пределах крепости, ибо все еше существовала опасность укусов со стороны змей. Всех женщин, выведенных из замка я велел в ту же ночь передать воинам и зажечь костры по всей окружности лагеря, чтобы избежать нападения змей, как это случилось в предыдущую ночь. Однако до самого утра в лагере царила тишина, и никто не пострадал от змеиных укусов.

Вокруг крепости Джумба не было населения, которое мы могли бы привлечь для разрушения крепости. Поэтому я велел дать кирки и лопаты самим тем женщинам-индускам, чтобы они собственными руками разрушили гнезда — питомники, где выращивали змей, дома внутри и саму стену той крепости. Я не мог оставаться в Джумбе и ждать конца тех работ, мне необходимо было попасть в Дели до начала сезона дождей, поэтому я оставил в Джумбе отряд своих воинов. Тех, из укушенных змеями, в отношении которых была надежда на выздоровление усадили на крупы коней за спиной здоровых воинов, остальных оставили в Джумбе долечиваться. Женщин-индусок я передал в распоряжение остающегося отряда, чтобы его воины, после того как пленницы закончат работу по разрушению крепости, поступили с ними по своему собственному усмотрению.

После взятия Джумбы, других препятствий по пути в Дели не оставалось и я мог в кратчайшее время достичь того города. Вали-уль-Мульк рассказывал, что крепостные стены Дели сложены из камня и обнесены широким и глубоким рвом, он так же говорил, что правитель Дели, человек могущественный, обладающий несметным количеством золота и драгоценностей, может собрать войско, численностью в целый курур (т. е. пятьсот тысяч) человек. Эбдал Гильзайи, правитель Гура, что был со мной, говорил, что в его стране ходили легенды о том, что в Дели построено три крепостных вала, первый из которых был высотой в сорок, второй в тридцать заръов, а третий имел высоту в двадцать заръов и если чужеземному войску и удавалось одолеть первую, оно неизбежно застревало перед второй и третьей стены.

Я спросил, каково сегодняшнее состояние делийской стены. Эбдал Гильзайи ответил, что не располагает достоверными сведениями о сегодняшнем состоянии той стены, однако слышал, что построенная из камня, делийская стена весьма прочна и он не сомневается в том, что она устоит перед нашими пороховыми зарядами. Через два дня, после нашего выступления из крепости Джумба, к вечеру я велел остановиться на привал ибо надо было дать отдохнуть лошадям. Мы разбили лагерь и мне доложили о том, что пришли некие индусы, выражающие желание вступить в мое войско. Я удивился тому неожиданному предложению и сказал, чтобы привели их нескольких представителей, чтобы я сам мог их выслушать. Воины привели ко мне нескольких из них и я через переводчика спросил, что они хотят сказать. Они сказали, что, зная о моем намерении идти на Дели, они желают присоединиться к моему войску, чтобы помочь взять тот город. Они добавили, что в случае моего отказа принять их в состав войска, они готовы оказывать мне содействие в захвате Дели в любой угодной для меня форме, и в пределах возможностей, которыми они обладают, единственным их условием была необходимость платить им жалование, чтобы они могли обеспечить сытую жизнь своим женам и детям. Я спросил: «Ведь вы индусы, как это вы решились оказывать помощь мне и выступать против своих единоверцев?» Они ответили, что в глазах всех своих соотечественников они считаются нечистыми и отверженными, они слышали, что если перейдут в мою веру, я не стану считать их таковыми, они станут такими же как и все мои воины. Потому они и обратились ко мне с таким предложением. Я спросил, не парии ли они? Их ответ был утвердительным, они сказали, являясь для всех нечистыми, они в течении всей своей жизни обречены голодать, питаясь чужими объедками, им позволяли работать лишь в местах, полных мусора и отбросов. Я сказал: «Если вы станете мусульманами, то будете как все остальные мусульмане, никто не будет считать вас нечистыми, вам будет позволено заниматься любыми делами, которыми занимаются остальные мусульмане, мусульмане будут отдавать вам своих дочерей замуж и в свою очередь будут брать ваших дочерей в жены». Они сказали, что имеют горячее желание стать мусульманами, после чего хотели бы со своими женами и детьми переселиться, и потому просят, чтобы я дал им землю в какой-либо из мусульманских стран, чтобы они могли осесть там со своими семьями.

Я спросил, почему они хотят переселяться. Они ответили, что став моими воинами и приняв ислам, сами они избегут притеснений от остальных индусов, однако те могут отомстить их женам и детям, убить их. Я ответил: «Хорошо, я дам вам земли в тех районах Хиндустана, где живут мусульмане, чтобы там осели ваши семьи». С того дня всюду, куда приходило мое войско, там, где жили парии, их мужчины принимали ислам и просили зачислить их в войско.

По дороге, ведущей в Дели было селение, называемое Йазда, думаю, это название произошло от искаженного слова Йаздан (бог, творец). Когда мы дошли до него, к нам навстречу вышла группа престарелых ее жителей, обращаясь ко мне, они называли меня «Повелитель Ирана». Я спросил их, кто они и чем занимаются. Они ответили, что являются огнепоклонниками, их предки жили когда-то в Фарсе, Кермане и Йезде, правители тех стран притесняли их, поневоле им пришлось покинуть свою родину и отправиться в Хиндустан, какое-то время им пришлось скитаться, пока один из правителей династии Халладж не наделил их землей, где они и проживают в настоящее время. Старцы, вышедшие встретить меня, говорили на персидском языке, однако их произношение напоминало диалект, на котором говорят в Кермане и было видно, что спустя даже двести лет после того, как их предки покинули родные места а Фарсе, Кермане и Йезде, они не утратили своего языка. Поскольку настало время послеполуденного отдыха, я ненадолго остановился в селении Йазда и беседовал с теми старейшинами-огнепоклонниками. Я был удивлен, услышав от них, что они читали Коран и знают содержание той священной книги. Они утверждали, что вопреки нашим представлениям, не могут считаться нечистыми, поскольку являются народом, имеющим Книгу, ибо сказано в Коране, что всякий народ, которому ниспослана книга, является чистым, что их Книга — это одно из древнейших писаний и называется Зенд (Авеста). Я им ответил, что Аллах в Коране назвал еретиков нечистивцами, поэтому они являются таковыми в наших глазах, глазах мусульман. Старцы-зороастрийцы сказали, что они не являются еретиками, ибо не поклоняются идолам, не имеют капищ идолов и почитают единого Бога. Я сказал: «Вы — огнепоклонники и идолом вашим является огонь». Они ответили: «Мы — не огнепоклонники, а почитаем огонь, как один из четырех чистых элементов».

Затем речь зашла об их предках, и я с удивлением обнаружил, что они хорошо осведомлены о древней истории Ирана, ибо читали и читают «Шах-намэ». Они сказали, что в старину в Иране, как и в Хиндустане, народ делился на несколько сословий, каждое из которых имело свое название. Первое сословие составляли мобеды-жрецы, считавшиеся духовными вождями. Вторым сословием были доблестные воины, делами которых были сражения, третьи были ремесленниками, а четвертые — дехкане.

Между сословиями Ирана и Хиндустана существовала одна большая разница, она состояла в том, что в древнем Иране не было париев-неприкасаемых, тогда как в Хиндустане существовала и существует эта каста, презираемых и отверженных. Я спросил, сжигают ли они своих покойников. Огнепоклонники ответили, что они не индусы, которые поступают так со своими мертвыми и затем их пепел бросают в реку, тем самым оскверняя ее воду. Я спросил, как же в таком случае они поступают с умершими.

Один из огнепоклонников, с длинной седой бородой, указал на невысокую гору, видневшуюся на юге и сказал: «Когда одному из наших случается покинуть этот мир, мы относим его тело туда и оставляем там, пока оно не разложится от ветра и дождя и не исчезнут мясо, кровь и сухожилия. Когда останутся одни лишь кости, их бросают в колодец, находящийся на той горе». Я спросил, почему они не хоронят своих покойников. Они ответили, что в этом случае земля будет осквернена, а они не хотят тем самым допускать такое, ибо земля является одним из четырех пречистых элементов. Я спросил, не желают ли они возвратиться на свою родину и жить в Фарсе, Кермане и Йезде.

Они ответили, что там для них не будет средств к существованию, а они не привыкли нищенствовать, никто из исповедующих зороастризм никогда не просит подаяния, поэтому там им придется умирать от голода. «Кроме того», сказали они, «ты сегодня правишь Ираном и обращаешься с нами хорошо, а после твоей кончины, дай тебе Бог долгую жизнь, неизвестно, кто будет править Ираном и как он будет относиться к нам. Поэтому нам лучше будет оставаться здесь и жить на этой земле, ставшей нашей родиной». Я сказал: «После меня Ираном будут править мои дети и поскольку вы являетесь людьми Книги, я завещаю своим наследникам обращаться с вами как и с другими народами, имеющими Книгу и не считать вас нечестивыми еретиками». Огнепоклонники сказали: «О великий эмир, Мы уже привыкли к жизни в Хиндустане и не можем оторвать своего сердца от этой земли».

Мы покинули село Йазда и направились в сторону Дели. На месте Малу Экбаля я бы спешил выступить навстречу противнику и не вверил бы себя и свое войско укрытию из камня, кирпичей и глины. С юных лет и до нынешней поры, когда я нахожусь на пороге своего семидесятилетия, никогда не искал убежища за стенами из камня, кирпича и глины и считаю трусостью прятаться за стенами крепости. Истинный воин не станет прятаться за стенами крепости, чтобы защитить свой народ. Мощь всякой крепости заключена прежде всего в людях, которые в ней живут.

Если те люди поистине сильны, крепость будет устойчива, в противном случае она падет. Все люди, даже пророки, нуждаются в пище и воде, без которых они свалятся, будь они хоть самими рустамами, сыновьями Заля. В военной крепости всегда будет угроза нехватки пищи и воды. В случае длительной осады её обитателям ничего другого не останется, кроме как сдаться. В первую очередь, нехватка продовольствия и воды будет грозить такой огромной крепости, как Дели, население которой насчитывает целых два курура.

Обладай Малу Экбаль, правитель Дели, умом, он бы понимал, что такой огромный город не сумеет долго продержаться, для каждого жителя которого ежедневно понадобиться пятьдесят мискалей еды. Мне сказали, что основной пищей жителей Дели является рис и маис, мяса индусы не едят.

Я знал, что Малу Экбаль и его союзник Махмуд Халладж, сколько бы не собрали в закромах маиса и риса, все равно не сумеют в достатке обеспечить едой всё население Дели, которому суждено будет погибнуть от голода. На месте Малу Экбаля и Махмуда Халладжа вместо того, чтобы отсиживаться за стенами и надеяться на их защиту, я бы вышел со своим войском из Дели и дал бы сражение врагу на открытой местности и если бы удалось, уничтожил бы его и возвратился в Дели с победой. Или, я бы погиб в сражении и покинул сей мир, сохранив свое доброе имя. Прятаться в крепости — это признак слабости и кто избирает ее в качестве убежища, показывает свою боязнь перед смертью. Отважного смерть не страшит, с клинком в руке он вступает на поле битвы, чтобы сразить врага или погибнуть самому.

Меня удивляют люди, подобные Малу Экбалю и Махмуду Халладжу, которые, страшась смерти, все же желают царствовать на троне и не ведают того, что власть и превосходство дается лишь тем, кто презрел опасность смерти, кто не думает сберечь свою жизнь ради утех и наслаждений. Я из опыта самой жизни знаю, что такие цепляются за жизнь только ради того, чтобы не лишаться удовольствий в виде вина и тела женщины. А Малу Экбаль и Махмуд Халладж оба были поклонниками вина и плоти, не могли оторвав себя от тех наслаждений, вместе с войском выйти в открытое поле, спать в шатрах, а то и вовсе без них, на голой земле и носить на теле тяжелые боевые доспехи. Их тела нуждались в мягких удобных одеяниях, неге в мягкой постели с луноликой красавицей. Не ведали они и того, что грехи наслаждений следует искупать, терзая и унижая собственную плоть, и желающий обрести власть и могущество, должен изгнать из себя покой, воздерживаться от наслаждений и утех, даже тех, что не считаются запретными.

Я рассчитал свой путь таким образом, чтобы быть у стен Дели на рассвете. К тому времени я еще не ведал о печальной участи, постигшей моего сына Саъада Ваккаса, не знал о его гибели. Прежде всего я желал сведений о размерах крепостных стен Дели. Её стены оказались не столь велики, как рассказывали, их высота не достигала сорока заръов, как гласили преувеличенные слухи. Людям свойственно стремление удивлять других, отсюда их привычка приукрашать действительность. Я прикинул, что высота стены не превышает двенадцати заръов, на ней не видно было каких-либо повреждений, если они и были, их видимо успели заделать до моего прихода.

Перед стенами имелся ров, наполненный водой. Я хотел знать, откуда подвели ту воду. Я узнал, что рядом с Дели протекает река, от которой и провели канал ко рву, что позволило легко заполнить его водой. Надеясь на наступление сезона дождей, осажденные полагали, что река и ров будут постоянно полны водой. На гребне стены стояли люди с густыми и длинными усами, закрученными до самых ушей, в руках у них были копья.

Опыт научил меня, что усы и борода еще не свидетельствуют об отваге и смелости, зрелости и мудрости. Наш пророк (да благословит Аллах его и род его) и его сподвижники не носили длинных усов и густых бород, однако со времени хиджры, основоположники ислама одержали победы в семидесяти-восьмидесяти различных войнах. Моих воинов так же не страшат густые усы, которые ничто иное, кроме как просто пучки волос, они знают, что для обладателя усов полезнее наращивать мощную мускулатуру на теле, чем ту растительность на лице — на поле боя от первого больше толку, ибо там следует пускать в ход мускулы, а не усы. Усатые защитники внимательно следили за тем, как я с военачальниками осматривал крепостные стены и ров, из чего заключив, что я — самый главный в том войске, один из них прицелился в меня из лука. Один из сопровождающих выставил перед моим лицом свой щит, чтобы стрела не причинила мне вреда. Однако она упала, не долетев до меня целых двадцать заръов, хотя и пущена была с высоты стены и по идее должна была лететь дальше, чем в обычных условиях. Я взял лук и стрелы у одного из своих сопровождающих и прицелился в того, кто стрелял в меня. Мне предстояло пустить стрелу снизу вверх и по идее моя стрела должна была пролететь большее расстояние, чем та, что была пущена тем человеком. Тот несомненно знал это, потому, что, увидев, как я прицеливаюсь, не стал прятаться за гребень стены, чтобы укрыться от опасности, полагая, что она все равно не долетит до него.

Однако моя стрела не только долетела, но и ударилась о грудь того усатого с такой силой, что он пошатнулся, не будь он облачен в панцирь, она бы пронзила его. Я увидел как он согнулся, затем выпрямившись поднял стрелу и стал показывать ее своим соратникам, по-видимому выражая им свое удивление, мол как это она могла долететь дотуда, будучи пущенной снизу. Пока тот человек показывал стрелу соратникам, я вторично натянул свой лук.

Не было ветра, который мог повлиять на траекторию полета моей стрелы и я знал, что она попадет в цель. Я натянул тетиву сразу, как обычно до самого прищуренного глаза. Те, кто натягивает тетиву долго, обычно не попадают в цель, ибо в этом случае рука, удерживающая сам лук, начинает дрожать, что вызывает отклонение в траектории летящей стрелы. Вырвавшись из лука моя стрела попала прямо в лицо того, кто незадолго до этого показывал первую мою стрелу своим соратникам. Издав ужасный крик, донесшийся даже до того отдаленного места где мы стояли, тот человек упал, исчезнув за гребнем стены.

В тот день незадолго до захода солнца на гребне стены показался некий человек в красном халате. Он поднял руку и прокричал: «Амир Тимур!» Я поднял свою руку и прокричал: «Я — Амир Тимур, что ты хочешь сказать?» Затем стало ясно, что он не понимает моего языка и что я так же не пойму, что он там говорит. Я велел толмачу переводить.

Как пояснил толмач, то был сам верховный брахман Дели, духовный вождь индусов. Я велел толмачу спросить, чего хочет от меня тот человек. Переговорив с ним, толмач перевел мне, что он предлагает мне оставить Дели в покое и уйти, в противном случае мол, сам Брахма покарает меня. Я спросил, кто такой Брахма и как он может покарать меня. Брахман ответил: «Брахма — это тот, кто сотворил небеса и землю, людей и судьба твоя также в его руках». Я вновь спросил, как он может покарать меня. Брахман ответил, что если я не оставлю в покое город и не уйду, жизнь моя будет короткой. Меня разобрал смех от тех детских рассуждений, между тем брахман продолжал: «Амир Тимур, оставив сей город в покое и уйдя отсюда, ты проживешь в здравии еще двадцать один год, а если будешь упрямо пытаться захватить его, оставшаяся жизнь твоя сведется всего лишь к семи годам. Кроме того, есть вероятность твоей гибели в сражении, что может сделать твою жизнь еще короче».

Я сказал Назир-эд-дину Умару, стоявшему рядом: «Ты слышишь, что говорит этот человек?» Тот ответил: «О Амир Тимур, ты не из тех, кого могут напугать такие слова». Брахман продолжал: «О Амир Тимур, тебе сегодня шестьдесят три года, и если воздержишься от взятия Дели и уйдешь, то доживешь до девяноста четырех лет. Если вознамеришься захватить этот город, твоя естественная жизнь продлится лишь до семидесятилетнего возраста и то, если не погибнешь в сражении или от какого-либо несчастья». Я ответил: «О человек в красном, я и смерть — старые друзья, мы с нею давно привыкли друг к другу, я вижу ее перед собой и рядом с собою с самых юных лет, и если хочешь напугать меня, говори о чем — нибудь другом». Брахман ответил: «То, что я изрек — истина и если не повернешь назад, вскоре получишь горестную весть». Я спросил, что это за весть. Брахман ответил, что это будет весть о смерти моего сына.

Я ответил: «Все мои воины, погибшие на полях сражений, имели отцов, и мой сын не единственный, у кого был отец, и если придет весть о его смерти, я буду чувствовать то же, что и другие родители, получившие весть о гибели их сына». Брахман сказал: «Больше мне нечего тебе сказать, я ухожу». Он исчез со стены. Солнце зашло, началась первая ночь осады Дели. Я велел расставить караульных вокруг рва ибо допускал, что ночью на нас могут напасть со стороны степи, я не был уверен, что противник не располагает войсками, находившимся вне стен Дели. (В данном конкретном случае Тимурленг употребляет слово «ров», имея ввиду то, что мы на французском языке называем «fouvier» и это не следует путать с делийским рвом, полным воды. За много веков до Тимурленга было традицией устраивать рвы вблизи военного лагеря в целях гигиены с тем, чтобы не засорять и не осквернять территорию самого лагеря — Марсель Брион.)

В ту и последующие ночи, мы подвергались опасности двойного нападения, одно из них могло последовать изнутри Дели, будучи организованным Малу Экбалем и Махмудом Халладжем, Второе следовало ожидать от какого-либо хиндустанского войска, находившегося в открытых степях. В ту ночь, обходя лагерь я убедился, что каждый находится на своем месте, затем я прошел в свой шатер, снял кольчугу и латы, положил их поближе и лег поспать. Когда я лег, было что-то около полуночи, в лагере не раздавалось ни звука, вокруг него разожгли костры на случай, если индусы вновь надумают наслать на нас ползучих гадов, чтобы вызвать среди нас смятение и беспорядок. Вдруг я проснулся от звука, подобного лязгу двух скрещивающихся клинков, я вскочил, вообразив, что это враг напал и наши воины рубятся с ним.

Затем я обратил внимание на то, что звук идет не из лагеря, а раздается внутри шатра — моя кольчуга мерно билась о лежащий рядом щит, отчего и возникал тот непрерывный лязг, тут же я обратил внимание и на то, что земля дрожит под моими ногами, я понял, что происходит землетрясение. Нас оно никогда не пугало, ибо над нашими головами редко бывала крыша дома, могущая обрушиться на нас вместе со стенами. Тем не менее, мои воины проснулись встревоженные, а из города до нашего слуха донеслись испуганные крики и мы поняли, что жители Дели больше, чем мы напуганы землетрясением. Стихийное бедствие длилось недолго, только я хотел дать указание, чтобы подбодрить воинов, как оно прекратилось. Однако войско знало о вчерашних речах брахмана, которые он произносил, стоя на гребне городской стены, оно могло подумать, что землетрясение наслал именно он.

Поэтому я велел военачальникам успокоить и ободрить воинов, разъясняя, что землетрясение, как и ветер и дождь — это природные явления, происходящие повсюду по воле божьей и ни один колдун не может вызвать его по своему хотению. Колдуны, претендующие на то, что они могут творить различные чудеса, на деле же не в силах влиять ни на земные, ни на небесные дела. Я сам никогда не верил в колдовство, но не могу утверждать, что настоящих волшебников нет и не было, ибо сказано в Коране, что они существовали в старину, однако Слово и Книга Божьи повелевают не поддаваться их чарам. Если бы мои воины знали наизусть Коран так же, как знал его я, не было бы необходимости ободрять их через военачальников и разъяснять, что никакой колдун или брахман не в силах вызвать землетрясение.

Однако мои воины не умели читать Коран и постигать его смысл, поэтому им пришлось разъяснять, что произошло обычное стихийное явление и индуистский брахман здесь ни причем, он не в силах сотрясать землю, то, что произошло в ту ночь, имело место вследствие воли и могущества Божьего. После случившегося я не мог уснуть, вышел из шатра и зашагал по лагерю. Я заметил, что ни в одном из его участков нет нарушений порядка, военачальникам удалось успокоить тех из воинов, кто испытал страх. Переполох в городе так же затих, со стороны Дели до слуха не доносилось ни звука, кроме окриков караульных наверху крепостной стены, похоже теми окликами они взбадривали друг друга, чтобы не заснуть находясь на посту.

Походив какое-то время по лагерю я, посмотрев на небо, убедился, что до рассвета осталось не более одного часа, вернулся в шатер и лег. Однако, прежде чем меня одолел сон, меня разбудил и заставил выскочить наружу грохот обрушивающихся глыб. Камни, сыпавшиеся на лагерь были такие огромные, что каждый из них падая на землю, заставлял ее содрогаться, к грохоту камней добавлялись крики пострадавших воинов и звуки, с которыми рычаги камнеметов после каждого выстрела ударялись о станину орудия.

Камни продолжали лететь со стороны города, калеча моих воинов. Я трясся от гнева и злобы на самого себя, а не на кого-то другого. Причина заключалась в том, что проучаствовав в десятках войн, взяв множество крепостей, я должен был уразуметь, что окружив город, не должен располагать свой лагерь слишком близко к его стенам, чтобы с них можно было достать лагерь из камнеметов. Если бы в тот день я заметил хоть одну катапульту или баллисту, то сообразил бы разбить лагерь подальше от города, вне досягаемости обстрела камнями. И поскольку я не видел и намека на присутствие тех машин на крепостной стене, то и этот вопрос вообще не возникал в моей голове. После обстрела в лагере воцарилась подавленная атмосфера, военачальники были обескуражены, не зная что следует делать. Я видел, что самым разумным в тот момент было велеть войску свернуть палатки и переместиться за пределы досягаемости камней из баллист и катапульт, и переместить в первую очередь лошадей. Промедление в осуществлении тех мер могло привести к новым потерям и жертвам.

В ту ночь я не упрекнул никого из военачальников в том, что они пережили страх, ибо испуг испытал и я сам. Мы, воины привыкли получать раны от ударов клинков, копий, стрел, секир и не боялись смерти, исходящей от всех видов обычного оружия. Однако смерть под ураганным обстрелом камнями для нас явление непривычное и поэтому поневоле вызывает страх в сердце. Самар Тархан, мой учитель фехтования, да упокоит Аллах его душу, как-то сказал: «В жизни каждого воина, неважно, каким бы отважным он не был, может настать час, когда он испытывает страх. Нет на свете такого человека, который не испытал бы в своей жизни страха по той или иной причине. Однако долг всякого мужа в тот момент состоит в том, чтобы проявить твердость духа, не метаться по сторонам, а думать о том, как устранить явление, породившее тот страх и быть готовым умереть, если выяснилось, что та угроза неодолима».

В ту ночь, хоть и испытал я страх, однако не утратил присутствия духа. Выйдя из шатра, я не стал растерянно метаться по сторонам, зная, что всегда должен показывать своим воинам и их военачальникам пример выдержки и хладнокровия. Собрав возле своего шатра бегавших в смятении военачальников, я велел им направиться в каждую из частей лагеря и лично от меня передать указание воинам покинуть его пределы, уводя с собой лошадей.

По местам падения камней я мог судить, что стоит моим воинам удалиться за черту опоясывающего лагерь рва, они окажутся в безопасном месте. Военачальники разбежались, чтобы вывести растерянных воинов за пределы лагеря, где их уже не достанут метательные устройства врага. Временами, тот или иной камень падал неподалеку от меня, при этом меня охватывало непроизвольное желание бежать как все, чтобы оказаться от них подальше. Однако долг командующего и страх перед позором твердо удерживали меня на месте, я говорил себе: «Позором будет, если войско увидит тебя, спасающимся бегством, стоит твоим воинам и их старшим увидеть тебя бегущим, пропадет уважение, которое ты заработал в их глазах, проведя всю свою жизнь в боях и сражениях, развеется слава доблестного Амира Тимура Гурагана». Я оставался возле шатра столько времени, сколько оказалось необходимым чтобы вывести всех воинов и их коней за черту лагеря, лишь после этого размеренным шагом я последовал в том же направлении, велев военачальникам передать войску, чтобы было готово отразить вероятную атаку противника.

Я полагал, что индусы после такого сильного обстрела камнями, непременно осуществят вылазку из города. На их месте, увидев беспорядок и панику в лагере противника, возникшие вследствие успешного обстрела, я бы именно так и поступил. Я не имею привычки отсиживаться в осажденной крепости, и по всем канонам военной науки, Малу Экбаль и Махмуд Халладж должны были выйти из крепости и атаковать нас. Тем не менее, хиндустанские воины так и не вышли из ворот крепости, не было видно их и потом, когда мы покинули свой лагерь.

Утром, при свете дня, мы увидев расположенные на стенах баллисты и катапульты, поняли, что стоит нам вернуться в свой прежний лагерь, мы вновь попадем под их обстрел. Обстрел в дневное время казался менее опасным, однако угроза его сохранялась и я велел, чтобы туда отправили небольшие группы воинов, которые будут свертывать палатки и переносить имущество на наши новые позиции. В тот же день, вокруг Дели возник новый лагерь и теперь, когда мы расположились подальше от городской стены, ни наши стрелы могли долететь до нее, ни их метательные машины могли достать нас.

Малу Экбаль и Махмуд Халладж, сумев застичь нас врасплох, не воспользовались этим обстоятельством должным образом. Вместе с тем, меня огорчили понесенные нами потери, и я понял, что несмотря на то, что всю свою жизнь, с юных лет, проведенную в боях и походах, я все еще не обрел достаточного опыта в управлении обстановкой в сражении и потому должен был еще много чего усвоить. Обстрел камнями, имевший место прошлой ночью, явился ещё одним горьким уроком для меня. Победы, одержанные в Хиндустане до той поры, вскружили мне голову, я возгордился и недооценил противника, забыв, что никогда не следует относиться к нему с пренебрежением. Тот горький урок отрезвил меня, заставив впредь проявлять крайнюю осторожность. Как только устроили новый лагерь, я собрал военный совет, где хотел узнать мнения военачальников о том, какими способами следует брать Дели.

Помимо военачальников на том совете присутствовал и зодчий Шир Бахрам Марузи. Я сказал: «Окружив этот город вначале, мы вообразили, что Малу Экбаль и Махмуд Халладж пребывают в спячке, и не думают о том, как защитить свою крепость. Вчера нам доказали, что они не дремлют и в состоянии защитить Дели. Город окружен рвом с водой, который мы не можем перейти. Устройство подкопа, проходящего под тем рвом — долгое и трудное дело». Я сказал Шир Бахраму Марузи, чтобы он высказал свое мнение по этому поводу. Он сказал: «О Амир Тимур, подкоп возможно устроить при условии, что ров будет осушен от воды. Поскольку дно рва не покрыто саруджем (т. е. раствор из смеси извести, золы и песка) или каким-либо другим твердым покрытием, вода неизбежно просочится в подземный ход и затопит его». Я спросил Шир Бахрама, каким способом можно было бы осушить тот ров.

Он ответил: «О эмир, если бы удалось перекрыть приток воды в ров и засыпать землей тот ров, тогда можно было бы осушить его, этот способ постоянно применяют земледельцы на берегах Джейхуна: вначале они перекрывают ответвления реки, питающие водой болото, затем заполняют то болото грунтом». Я сказал, что такое потребует много времени. Шир Бахрам ответил, что не видит другой возможности для взятия города.

Один из военачальников сказал: «Как только мы начнем засыпать ров, противник всполошится вообразив, что мы вознамерились брать город именно таким путем — вначале засыпав ров. Тем временем мы могли бы вести подкоп». Первым необходимым шагом было — перекрыть рукав, соединяющий реку Дели со рвом. Тот рукав был расположен к востоку от рва и очень скоро я догадался, что дно рва расположено на разных уровнях, где-то оно было выше, а где-то ниже и вода поступает вначале туда, где дно повыше, после чего растекается в остальные части что расположены пониже.

Шир-Бахрам Марузи сказал, что следует вначале осушить часть рва, где дно повыше. Если это нам удасться, мы сумеем быстрее отрыть подкоп и чем скорее осушим остальные части рва, тем меньше будет вероятность затопления подкопа ибо оставаясь на нижних уровнях, вода никогда не потечет снизу вверх, ей свойственно течь сверху вниз. В тот же день, после принятия такого решения на военном совете, началось его исполнение. Я велел, чтобы всех жителей окрестных сел привлекли к работам по перекрытию питающего ров рукава и осушению его наименее глубокой части шириной в тридцать заръов.

Перекрытие притока было делом относительно нетрудным, труднее было засыпать сам ров. Во второй половине того же дня рукав был перекрыт и с вечера мои воины вместе с привлеченными к работам местными жителями начали засыпку рва, однако, сколько бы грунта туда не высыпали, выглядело так, словно его бросали в бездонный океан и не было признаков осушения той части рва.

Шир Бахрам Марузи утверждал, что несомненно, в конце-концов ров будет осушен. Мы заметили, что вода уносит высыпанный грунт в нижние части рва и что следует ссыпать туда грунт, смешанный с камнями, чтобы камни преградили доступ воды к осушаемой части. Поэтому я приказал, чтобы воины и местные жители таскали и сбрасывали в ров не грунт, а камни.

После захода солнца мы продолжали таскать камни, пока не заполнили ими часть рва. Тем временем, индусы, находившиеся в городе, догадались о нашем намерении осушить часть рва. Они полагали, что мы делаем это для того, чтобы, переправившись через него, штурмовать город и вовсе не догадывались о нашем намерении устроить там подкоп. С того момента осажденные вновь начали обстреливать нас камнями. После наступления темноты, баллисты и катапульты стали забрасывать нас горящими промасленными тряпками, стало труднее работать в таких условиях, однако, мы вынуждены были продолжать то занятие по осушению рва, чтобы можно было приступить к выполнению основной задачи.

Наши плотники соорудили пять огромных метательных машин, установив их в том месте, где планировалось засыпать ров. С помощью тех машин, мы сами начали обстрел осажденных камнями и вынудили их значительно ослабить свой обстрел на том участке осады. Это позволило нам засыпать камнями ров и предотвратить доступ воды в намеченную нами часть. После этого работа пошла быстрее и вскоре, мы заполнили грунтом ту часть рва, которая была так важна для нас. Как только это было достигнуто, Шир-Бахрам начал устройство подкопа. Эти работы надо было вести скрытно, осажденные не должны были догадываться о нашем намерении устроить подкоп для разрушения крепостной стены. Дабы отвлечь их, мы предприняли ряд мер, явно показывающих наши попытки перебросить войско через ров и начать штурм стены — устроили деревянные мостки и сколотили высокие лестницы. При создавшихся условиях можно было начать штурм стен, однако зная, что теперь есть возможность их разрушения с помощью взрыва, я не хотел допускать лишних потерь в своем войске.

Шир-Бахрам день и ночь был занят устройством подкопа и однажды он доложил о его готовности, о том, что прямо под крепостной стеной удалось отрыть пространство для порохового погреба, отныне можно было в любое время, когда необходимо, набить его порохом и устроить взрыв.

Шир-Бахрам устроил тот погреб прямо впереди наведенных нами деревянных мостков, чтобы после взрыва воины легко и быстро могли устремиться в образовавшийся пролом.

Для прорыва в город я остановил свой выбор на отряде воинов-четинов, велев облачиться им в доспехи, предвидя, что в момент прорыва мы встретим ожесточенное сопротивление. Как упоминалось, воины-четины были лучшими в моем войске. Они не только не боялись смерти, но и не ощущали боли. Их руки настолько огрубели, что погрузив их в кипяток, они не ощущают ожогов, в этом отношении они бесподобны, ни в одной стране я не встречал таких людей. При всей своей свирепости, это простодушные люди, чтобы держать их в подчинении достаточно знать несколько основных свойств их души. Я надеялся в полной мере воспользоваться переполохом, что возникает после взрыва стены. Тем не менее, я проявил осторожность, пустив вперед четинов, за ними должны были следовать воины Эбдала Гильзайи, искусные в метании боевых крюков.

Пока мы стояли у стен Дели, я все ждал, что вот-вот появится мой сын Саъад Ваккас, поскольку этого не происходило, я направил гонца, который вскоре вернувшись явился ко мне, осыпая себе голову прахом и я понял то, что должен был понять, и сказал гонцу, чтобы он безбоязненно рассказал обо всем как есть. Он поведал: «Твой сын со всем своим отрядом был пленен комендантом крепости Луни — Картаром, который и умертвил его». Я сказал: «Аллах да упокоит его душу, ибо он был достойным сыном и знал, что истинный муж должен обрести свою смерть на поле битвы». Я спросил, может ли гонец поведать о подробностях его гибели. Тот ответил, что подробностей не знает, но одно знает точно, — Саъад Ваккас встретил смерть достойно, без стона и мольбы о пощаде. Я сказал: «Достаточно, пока что я не желаю знать большего, об остальном — потом».

Через день, после той печальной вести, мы взорвали заряд, заложенный под упоминавшейся частью стены. Грохот был настолько оглушительным, что у некоторых наших воинов полопались барабанные перепонки. Отряд четинов ринулся через мостки в образовавшийся пролом и ворвался в город. Я надеялся, что противник будет настолько ошарашен взрывом, что утратит способность к сопротивлению. Однако, еще раз мне суждено было ошибиться в своем суждении о Many Экбале, Махмуде Халладже и его воинах. Несмотря на то, что взрыв и разрушение части стены застали их врасплох, тем не менее, их усатые воины быстро опомнились и встретили моих солдат ударами булав и секир.

Ворвавшись в город, мои люди увидели, что воины противника облачены в кольчуги и латы, однако на их головах не было шлемов. Клинки четинов не могли пронзить те латы и кольчуги, крюки людей Эбдаля Гидьзайи не могли их зацепить, скользя по броне. Увидев, что четины и крюконосцы замешкались, я послал им дополнительное подкрепление, однако индусы сопротивлялись ожесточённо, отбрасывая мое войско назад, и нам не удавалось переступить черту города и устремиться к центру Дели. К полудню индусы ввели в сражение своих боевых слонов и хотя, мои воины их не испугались, все же мы несли значительные потери от того, что немало людей было растоптано теми животными или схвачено и отброшено их хоботами. Чтобы отвлечь внимание противника, я велел, чтобы часть войска приступила к штурму, приставив к стенам лестницы, поднялась на верх и проникла в город. Находившиеся на стенах настолько яростно сопротивлялись, что моим воинам не удалось взобраться наверх ни на одном из участков, чтобы закрепившись там, ударить индусам в тыл.

Если бы пролом в стене, устроенный нами, не был узким, я бы бросил туда все войско и битва за Дели завершилась бы в тот же самый день. Однако брешь, устроенная нами в стене, оказалась узкой, и через нее невозможно было запустить в город всё войско целиком, возникала необходимость лопатами и кирками устроить углубления по обе стороны того пролома, чтобы заложив в них порох расширить имевшуюся брешь.

Это необходимо было сделать в тот же день, потому что, догадайся оборонявшиеся о нашем намерении, они бы постарались заделать ту брешь, особого труда им это не составило бы.

Всех, кого можно было, я привлек к тому, чтобы вооружившись кирками и ломами, они быстро создали углубления по обе стороны уже существующего пролома для закладки дополнительных зарядов пороха.

До заката удалось отрыть несколько углублений, однако они были недостаточно глубоки для результативного взрыва, потому что, как я упоминал, крепостная стена Дели была сложена из камня, ее высота достигала двенадцати заръов и неглубокие шахты не могли обеспечить разрушения столь крепкой и толстой стены, поэтому когда наступила ночь нам поневоле пришлось отходить назад.

Часть нашего времени в ту ночь ушла на залечивание полученных воинами ран. В тот день часть четинов, самых напористых среди моих воинов, погибла, я велел сложить останки в месте, где бы их не осквернили хищники, чтобы можно было их похоронить потом, после окончания битвы. Ибо в ту ночь мои воины были слишком утомлены, им следовало отдохнуть, чтобы набраться сил для следующего дня сражения а я не хотел утомлять их погребением павших.

В ту ночь я еще раз пригласил своих военачальников на совет. Я велел им передать войску, что завтра сам возьму оружие в руки и буду участвовать в сражении, чтобы или взять Дели, или пасть на одной из его улиц. Еще я велел передать, что в случае взятия Дели, воинам будет дозволено брать в качестве военной добычи все, что попадется им на глаза, любого юношу или девушку, могущую им понравиться, что для той цели город будет отдан в их распоряжение на целых три дня.

Во время совета мне доложили, что на стену вновь взошел главный брахман того города. Я велел, принимая во внимание его духовный сан, не стрелять в него из луков и поручил толмачу переговорить с ним и узнать, чего тот хочет. Спустя некоторое время, толмач вошел в мой шатер и сказал: «О эмир, тот человек утверждает, что жизнь Амира Тимура из-за того, что он напал на этот город, будет короткой и скоро его постигнет беда». Я сказал толмачу: «Иди и передай ему, я не боюсь вражеских угроз, а человеку все равно суждено умереть когда-нибудь».

Мне передали, что тысячи жителей при свете факелов заделывают пролом о возможно к утру завершат ту работу и в этом случае, при повторном штурме мы рискуем потерять время, одолевая вновь возведенное препятствие. Я велел обстрелять камнями из метательных машин работавших на заделке стены, постоянно беспокоить их и мешать им спокойно работать. В ту ночь лагерь наш был достаточно удален от города и я знал, что подобравшись ближе, мы рискуем попасть под обстрел метательных машин. По окончании военного совета я прошел в свой шатер и велел слуге принести мой Коран. Всякий раз, испытывая беспокойство в мыслях, я открываю его, не для того, чтобы читать, а для того, чтобы видеть его священные строки. Ибо я знаю Коран наизусть до такой степени, что могу по памяти прочитать аяты любой из сур даже в обратном порядке, с конца и до самого начала суры. Я расскрываю Коран наугад с той целью, чтобы на основании содержания первого же попавшегося на глаза аята определить, что меня ждет в ближайшем будущем, хотя и не считаю, что все происходящее в жизни человека предопределено свыше.

Я связываю судьбу человека с характером принимаемых им решений и считаю, если бы Аллах не хотел, чтобы человек был хозяином своей судьбы, он бы не наделил его разумом, творец потому и даровал человеку сознание, чтобы тот мог крепко держать в своих руках поводья, с помощью которых можно управлять судьбой. Когда слуга-гулям принес Коран я, после омовения, открыл его наугад и прочел следующий аят:

«Инна фатахна лак фатхан мубинан».

(т. е. «Истинно, Мы помогли тебе победить верною победою»

Начало суры 48 «Аль-Фатх» — Победа)

Именно этот аят Всемогущий Творец ниспослал последнему из пророков (да благословит Аллах его и его род) накануне взятия им Мекки, тем самым Аллах возвестил ему, что он обязательно возьмет тот священный город, так оно и произошло и пророк ислама, после того, как к нему снизошел упомянутый аят, взял Мекку и направился к храму Каъаба и велел Билалу, муъэззину, взобраться на верх храма и пропеть азан-призыв к молитве. И как только тот призыв коснулся слуха мекканцев, они группами и семьями стали принимать ислам. Доброе предвестие, исходящее из содержания аята, привело меня в такой восторг, что мне хотелось выйти из шатра и громким голосом пропеть азан, однако несвоевременно прозвучавший призыв к молитве мог только нарушить покой воинов и их начальников. С того момента я ощутил в себе прилив новых сил, я чувствовал, что могу одолеть любое препятствие и ничто не в силах помешать моей победе. Настолько сильно тот восторг охватил меня, что поначалу я не обратил внимания на некий гвалт и шум, когда в шатер вошли двое из моих военачальников и сообщили, что индусы, используя слонов, вышли из южных ворот Дели и напали на наше войско.

Я велел им отправиться и зажечь как можно больше костров и факелов перед слонами, потому что те боятся пламени и не смеют переступить через него. Так же я велел передать Эбдалу Гильзайи, чтобы направил своих крюконосцев навстречу слонам, тех животных надо было остановить или обездвижить, нанося им тяжелые раны. Лучникам я велел поражать стрелами хоботы слонов, и сказал. что сам я подойду на поле боя после осмотра лагеря. Я облачился в доспехи, надел шлем, вскочил на коня и проверив свою саблю и секиру, отправился осматривать лагерь. Я потому решил осмотреть лагерь, что не был уверен, что индусы не предпримут атаку еще с какого-нибудь другого направления, для этого слонов у Малу Экбаля и Махмуда Халладжа хватало. Мне говорили, что в распоряжении у Малу Экбаля имеется две тысячи слонов, я считал ту цифру преувеличенной, однако те двое могли пустить в ход несколько сотен тех животных. В ходе обхода лагеря я предупредил командующих отрядами, чтобы готовились к массированному наступлению, потому что южные ворота города были открыты и мы, могли бы, прорвавшись через них, попасть в город. Закончив обход, я направился в сторону южной части города и увидел, что там разожгли такое количество костров и факелов, что стало светло как днем.

Сражение наших воинов со слонами индусов продолжалось, однако стена из огня не давала противнику возможности наступать, мои лучники обстреливали слонов, утыканные торчащими стрелами, те походили на огромных дикобразов. Пока шла битва, я поручил своему зятю Кара-хану затребовать у военачальников пятьсот добровольцев, готовых идти на смерть, прислать их ко мне, сказав, что им предстоит под моим личным командованием ворваться в город. Слова Божьи «Инна фатахна лак фатхан мубинан» звенели в моих ушах и я был уверен, что если постараюсь, то той же ночью я войду в город.

Пятьсот добровольцев, готовых идти на смерть, облаченные в доспехи, были готовы. Оглядев их, я сказал, что нам предстоит, воспользовавшись возможности), прорваться внутрь города, что сам я лично буду биться с ними бок о бок, руководя их действиями. Я объяснил, что наша задача — захватить ворота и тем самым открыть путь войску для проникновения в город. Сумеем захватить ворота — хорошо, в противном случае, все мы погибнем.

Кара-хану я велел, независимо от того, погибну или буду жив к тому времени когда путь через ворота будет расчищен, вести войско на прорыв внутрь города, не щадить никого, кроме духовенства, ученых, литераторов и искусных ремесленников, захватить город и отдать его в распоряжение воинов, чтобы те поживились добычей и брали в плен мужчин и женщин.

Кара-хан знал, что бесполезно отговаривать меня от личного участия в сражении. Передав ему все те распоряжения, я спешился, потому что знал, атакуя город верхом, мы далеко не продвинемся, кроме того наши кони пугаются слонов, а пешему легче биться и пробиваться в тесных улицах.

Затем взяв в руки саблю и секиру, и обратившись к облаченным в доспехи воинам, я крикнул: «Вперед!» Путь, по которому мы следовали был неровным, на некоторых его участках кипела схватка между нашими воинами и индусами, сидящими на спинах слонов, и нам, чтобы попасть к воротам приходилось с боем пробиваться либо межу ними, либо обходить их стороной. Я раздавал налево-направо удары саблей и секирой и дважды мне довелось рубить хоботы слонам, после чего, каждый из них падая на камни, заваливался набок, а седоки, расположившиеся в беседках, укрепленных на спинах животных, летели наземь. Мы продвинулись вперед настолько, что от южных ворот нас отделяло расстояние всего в каких-то двадцать заръов и на том пространстве больше не было видно никаких слонов.

В это время нам попытался преградить путь отряд из усатых воинов-индусов, вышедших из города. Я закричал: «Инна фатахна лак фатхан мубинан!», и бросился в гущу вражеских воинов, орудуя обеими руками с зажатыми в них саблей и секирой с такой яростью, что сам удивился своей силе и стремительности. Я слышал лязг ударов копий и сабель, ударявшихся о мои доспехи. Я был так разгорячен схваткой, что кричал от возбуждения и мои воины тоже издавали грозный рев, повергая наземь вражеских воинов одного за другим. Шаг за шагом, мы приближались к городским воротам. В тот момент я не задумывался о сохранении собственной жизни. Единственным, что страшило меня было то, что ворота успеют закрыть ещё до того как мы успеем прорваться к ним и тогда нам не удастся попасть внутрь города. Однако этого не произошло и нам удалось оказаться на пороге ворот прежде, чем индусам пришла в голову мысль запереть их.

Под аркой ворот закипела яростная схватка между нами и находившимися там противником и мы, уничтожив всех, находившихся на том месте, ворвались в город. У меня не было времени ставить охрану у тех ворот, чтобы их не захлопнули за нами, охрану должен был обеспечить Кара-хан, ведущий войско вслед за нами. Кроме того, он должен был очистить от присутствия противника гребни прилегающих к воротам стен и уничтожить остатки индусского войска, находившегося за пределами города. Войдя в город, мы устремились вперед, подобно стреле, вонзившейся в сердце врага, за нами следовало многочисленное войско, ведомое Кара-ханом. Войско наше хлынуло внутрь города подобно лавине, ринувшейся в узкий проток и, затем вырвавшись на простор, разветвившейся на множество рукавов, каждый из которых несся вперед по своему пути, не теряя связи со своим главным потоком. Жители, узнав о нашем прорыве внутрь город, подняли истошный вопль; визг женщин, плач детей, крики вражеских воинов слились в ужасающую какафонию звуков, не поддающуюся никакому описанию. Я все так же продвигался вперед, ожесточённо рубя направо и налево, пока не дошел до места, где казалось, царило относительное затишье. В том месте рукоятка секиры выскользнула из моей руки, осмотрев ее при свете факелов, к ужасу своему я обнаружил, что она вся в густой крови, затем я заметил, что все мои доспехи облиты кровью, словно меня окунули и вытащили из хауза (т. е. бассейна), наполненного человеческой кровью. В тот момент я огляделся, чтобы узреть находившихся рядом добровольцев-смертников, они так же как и я, с ног до головы были забрызганы кровью. Я сказал им: «Сегодняшней ночью вы совершили самое чистейшее омовение, ибо для воина нет омовения лучше и выше, чем омовение, совершенное кровью врага». Сзади подходили остальные добровольцы-смертники, за ними — основная часть войска. Там, где мы остановились, был спокойный участок города, лишь по сторонам слышались яростные крики и лязг сталкивающихся в схватке клинков. До того момента я не замечал, что ранен. Пока левый глаз не залило кровью, я и не чувствовал рану, нанесенную мне в область надбровья под нижний край шлема.

Это натолкнуло меня на мысль осмотреть все остальные части своего тела. Я обнаружил еще по одной ране на каждом из предплечий и пять — на обоих ногах, некоторые от ударов сабли, некоторые были нанесены копьем. Я крикнул, чтобы среди добровольцев смертников провели перекличку, чтобы узнать, сколько из них осталось в живых. В результате, выяснилось, что на ногах осталось сто двенадцать человек, я был сто тринадцатым. Среди нас, оставшихся в живых, не оказалось ни одного невредимого. Я сказал: «Заливающая мне глаза кровь мешает моему дальнейшему участию в бою. Всякий, кто подобно мне, чувствует, что не в состоянии продолжать схватку, пусть выходит из боя и следует вместе со мной залечивать раны, остальные же пусть продолжают биться». Семнадцать наиболее тяжело раненных отделились от общей массы и стали рядом со мной, остальные ринулись вперед, чтобы продолжить сражение.

Поручив командовать боем своему зятю Кара-хану, я мог не обременять себя задачами командующего и люди, стоявшие вокруг, повели меня в место, где раненным оказывалась помощь. Однако пока мы шли, раны на ногах (их было пять, как упоминалось) болели так сильно, сюда же прибавилась значительная потеря крови, что я потерял сознание и очнулся на перевязочном пункте, организованном внутри города. Стало ясно, что меня донесли туда на руках и передали лекарю.

Придя в себя, я обнаружил, что с меня сняты все доспехи, на голову, руки и ноги наложены повязки.

Небо над Дели выглядело багровым, я ощущал резкий запах гари и было видно, что в городе бушует огромный пожар. Я знал, что Кара-хан намеренно устроил его, чтобы еще больше подорвать дух защитников. Я хотел подняться чтобы идти, однако лекарь сказал: «О эмир, не поднимайся с места, иначе растревожишь раны, края которых только начали затягиваться. Учитывая, что ты и так потерял много крови, повторное кровотечение тебя убьет, твоя пища должна состоять их каймака (т. е. сливок), чтобы восстановилась кровь». Несмотря на этот запрет двигаться, я не мог оставаться в неведении о ходе сражения, поэтому через каждые несколько минут посылал запросы о том, как складывалась обстановка. Получив сведения о захвате всех городских ворот, я приказал, чтобы, пока не будут схвачены Малу Экбаль и Махмуд Халладж, никого из города не выпускать, а после того, как они попадут в наши руки, позволить свободно уйти лишь старикам и детям, оставив в плену молодых мужчин, женщин и девушек, ибо им предстояло стать гулямами (т. е. невольник, слуга) и наложницами.

Гул битвы все еще раздавался, когда я заснул, проснувшись, я обнаружил, что наступил день, однако над городом стоял такой дым, что сквозь него не могли пробиться солнечные лучи. Оглядевшись, я увидел, что все еще нахожусь на перевязочном пункте, некоторые раненные спали, некоторые сидели, привалившись спиной к стене. Мне принесли полную касу (название глубокой чаши) каймака, пока я спал, лекарь распорядился достать его и тот продукт принесли из нашего военного лагеря, что был за городом. Гуляму, принесшему каймак, я велел отдать его одному из раненных, открывших глаза, сходить и принести ещё каймака для всех остальных раненных. Он ответил: «О эмир, удалось приготовить небольшое количество этого продукта, которого достаточно для тебя лишь одного. Нет возможности достать его для всех». Я сказал: «Иди и передай мое повеление приготовить достаточно большое количество этого продукта, чтобы его хватило для всех раненных, потерявших много крови». Вызвав лекаря, я сказал: «Передайте раненным, что для них вскоре принесут каймак». И лишь убедившись, что сказанное мною передали как следует, я отведал немного каймака. В это время пришел Кара-хан с сообщением о том, что только что был схвачен Малу Экбаль, а Махмуда Халладжа поймали еще перед рассветом. Я спросил, какова военная обстановка. Кара-хан сообщил, что в некоторых кварталах города все еще имеет место сопротивление. Я сказал: «Используйте самих индусов, пусть они прокричат сопротивляющимся, что Малу Экбаль и Махмуд Халладж пленены и потому, дальнейшее сопротивление бесполезно, если они и после этого не сдадутся, тогда убейте всех».

Кара-хан спросил, поскольку сражение длилось до рассвета, наши воины не успели поживиться военной добычей, ибо не приступали к изъятию имущества и захвату пленных, в связи с чем просил разрешения начать разграбление города. Я дал такое разрешение, еще раз подтвердив, что воины вольны захватывать в виде добычи все, что пожелают, брать в качестве своих пленников кого захотят и вся эта добыча должна быть перемещена за черту города.

Кара-хан спросил, не желаю ли я чтобы он провел меня во дворец Малу Экбаля. Я ответил, что пока битва не завершится полностью, мне там нечего делать. Кара-хан сказал так же, что для моей охраны он расставил вокруг множество воинов, опасаясь, как-бы какие-либо, пришедшие в отчаяние индусы не напали на это место и не погубили меня. К полудню были сломлены последние очаги сопротивления индусов, для меня снарядили паланкин и перенесли во дворец — бывшую резиденцию Малу Экбаля. Шествуя по улицам, я видел охваченные пожарищем улицы и дома, небо, закрытое черным дымом и трупы, валявшиеся повсюду.

Мои воины, каждый ухватив свою добычу, связав захваченных молодых мужчин и женщин, тащили все это за город. Дыма было так много, что при каждом вдохе чувствовалось как он забивал твои легкие. Начиная с полудня, в Дели уже никого не убивали и никто не оказывал сопротивления, все поняли, что оно бессмысленно. Три дня я пребывал во дворце Малу Экбаля, и только на третий день развеялся дым пожаров над небом Дели, к тому времени и я значительно окреп. На рассвете четвертого дня мой гулям, как и в предыдущие дни, принеся касу, наполненную каймаком и поставив ее предо мной, хотел было удалиться, когда вдруг ему стало плохо, его вырвало и всё, что он изверг оказалось в той касе с каймаком.

Переведя дух, гулям взмолился: «О эмир, прости меня, ибо то ужасное произошло помимо моей воли». Я ответил: «Я воин и всю жизнь привык видеть кровь и раны, вид рвоты тоже не смутит меня, выбрось содержимое этой касы подальше и принеси для меня другую».

Однако моего гуляма охватил новый приступ рвоты, она его настолько одолела, что он повалился наземь, не в силах подняться вновь. Я крикнул, чтобы пришли и унесли его и передали в руки лекаря для лечения. Несколько человек вошли в комнату и унесли гуляма, через час после того, пришел Кара-хан, как я заметил, выглядел он задумчивым. Я спросил, о чем это он так серьезно думает. Он ответил: «О эмир, твои воины испытывают тошноту и лихорадку, спросив лекаря о том, что это за болезнь я получил ответ, что это холера». В тот момент я вспомнил слова, услышанные мною в Кветте от Абдуллы Вали-уль-Мулька, утверждавшего, что всех, кто пытался взять Дели, поражала болезнь, вынуждая завоевателей в смятении поворачивать вспять, и что та болезнь не берет лишь самих местных жителей, поражая только пришельцев. Из донесений, поступавших ко мне за эти часы, явствовало, что мои воины, вначале здоровые без малейших признаков недомоганий, внезапно начинали испытывать тошноту, затем лихорадочную дрожь. Холерная болезнь, поражавшая их была такой сильной, что через два часа после этого они валились с ног, да так, что они вообще были не в состоянии двигаться. У военачальников, что приходили с такими донесениями, я выспрашивал, больны ли холерой сами жители города и пленники, которых к тому времени вывели за его пределы. Военачальники доложили, что часть жителей и пленных так же заболели холерой.

Наш лекарь был бессилен сделать что-либо для излечения пораженных той болезнью и я сказал, чтобы он обратился за содействием к индусам, те же сказали, что для лечения от холеры кроме выжатого сока (экстракта) кукнара (т. е. опиумного мака) нет иного средства. В сожженном и разрушенном Дели нельзя было отыскать экстракта кукнара и я велел поискать его в окрестностях. Для сбора сухого кукнара, выделили людей, они принесли некоторое его количество, его отварили в воде, выделили экстракт, которыми начали поить больных. Однако это не принесло пользы, и начиная со второго дня когда эпидемия той болезни вспыхнула среди моих воинов, среди заболевших начались случаи смертного исхода.

Я хотел покинуть город и переехать в лагерь, находившийся за его чертой, однако лекарь опять на позволил мне двигаться, предупредив, что в противном случае раны вновь раскроются, тогда и лечение может оказаться бесполезным. Военачальники донесли, что заболевшие воины настолько мучаются от рвоты и лихорадки, что тают на глазах, остаются лишь кожа да кости, их глаза вваливаются, губы сохнут и чернеют, чернеют так же пальцы их рук и ног, после чего наступает смерть. От холеры уже умерло так много человек, что Кара-хан сказал: «О эмир, если будешь и дальше оставаться здесь, потеряешь все войско до последнего солдата, нет иного выхода, кроме как спешно покинуть Дели. Уйдя из этих мест, оказавшись в других климатических условиях, возможно мы сумеем спастись от той болезни».

Еще до того, как разразилась эпидемия холеры, в боях за Дели погибли или были ранены в такой степени тяжело, что не могли передвигаться, двадцать семь тысяч наших воинов и, покидая эти места, я должен был оставить их, подвергая риску погибнуть от рук индусов. Для того, чтобы обеспечить безопасность раненных, оставляемых в Дели, надо было взять с собой заложников, чтобы индусы знали — стоит им напасть на наших раненных, мы убьем их соотечественников. Среди заложников находились также Малу Экбаль и Махмуд Халладж, я захватил казну и сокровища, принадлежавшие им обоим, для перевозки которых понадобилось две тысячи вьючных животных — лошадей и мулов. Часть сокровищ была в виде золота, часть в виде драгоценных камней, среди которых больше всего было алмазов, рубинов и топазов, и если бы мне вздумалось одним разом продать те драгоценные камни на рынках Ирана и Мавераннахра, цены на них резко упали бы до уровня с цены на золото. Я должен был сохранить все те сокровища, чтобы моим потомкам было на что жить после меня.

Из числа жителей города в качестве заложников я выбрал нескольких брахманов, среди них оказался и тот, что выходя на гребень стены, возвещал, что напав на Дели, я не проживу дольше семи лет. Велев привести его, через толмача я спросил, как его зовут. Он ответил, что имя его — Гани Хурта и толмач пояснил, что имя то на религиозном языке индусов означает «Священный огонь».

Я сказал: «О человек, я собираюсь уйти отсюда, однако здесь останутся раненные да небольшой отряд для присмотра за ними. Выздоровев, раненные и тот отряд также должны будут покинуть эти места. Ты должен разъяснить жителям города — если только кто-либо вздумает покушаться на жизнь и безопасность раненных, или обижать их, в этом случае я убью всех заложников, которых увожу с собою». Гани-Хурта спросил, куда я собираюсь увести заложников. Я ответил: «Мой путь назад лежит через Кветту, к тому времени, оставшиеся здесь раненные должны выздороветь и присоединиться ко мне, как только это произойдет, я отпущу заложников».

Гани-Хурта сказал: «А если твои раненные помрут, убьешь ли ты в этом случае заложников?» Я ответил, что нет. Брахман спросил: «А если твои люди заразятся холерой и перемрут, убьешь ли ты заложников в этом случае?» Я вновь ответил отрицательно. Он спросил: «О эмир, что ты собираешься сделать с Малу Экбалем и Махмудом Халладжем?» Я ответил: «Оба они — мои заложники, обоих я увезу в Кветту, и если индусы причинят вред моим оставшимся здесь воинам, я их убью, если нет — освобожу, однако для этого должны быть соблюдены несколько условий. Следует учесть, что отказавшись добровольно сдаться и оказав сопротивление, оба они заслужили смерть. Ты заслужил то же самое, не будь ты духовным лицом, я бы предал тебя смерти, ибо ты утверждал, что я не проживу более семи лет. Ты обладаешь достаточным сознанием, чтобы понимать, что ты произнес непотребные слова и человек, оскорбивший меня таким образом, подлежит смерти». Брахман спросил: «О эмир, мои слова напугали тебя?» Я ответил: «О человек, если бы ты знал меня достаточно хорошо, то понимал бы, что смерти я не боюсь, особенно той, что могу встретить в бою».

Гани-Хурта сказал: «О великий эмир, ты не умрешь на поле битвы». Я сказал: «Однажды ты предрек мне не более семи лет оставшейся жизни, теперь утверждаешь, что я умру не в сражении. Я хочу знать, на чем основаны твои предположения?» Гани-Хурта сказал: «О великий эмир, в этой стране все знают, что брахман, всю жизнь подавляющий в себе низменные желания, воздерживающийся от животных страстей, никогда не отклонившийся от принципов, предписанных Брахмой, обладает способностью ясно видеть будущее». Я сказал: «Расскажи о своем будущем, дабы я мог узнать когда и как ты умрешь?» Брахман ответил: «О великий эмир, глаз может узреть все, кроме самого себя». Я сказал: «Мне понравился твой ответ, он очень изящен и необычен».

Во время беседы с брахманом, я услышал какую-то мольбу и стоны. Я спросил, что это за звуки. Мне ответили, что это те парии, что недавно стали мусульманами, они умоляют взять их с собой, утверждая, что если мы уйдем, оставив их здесь, индусы убьют их за то, что приняли исламскую веру. Я сказал, чтобы париев, хиндустанских неприкасаемых, перешедших в ислам, переселили в районы Хиндустана, населенные мусульманами и наделили их там землей, чтобы им было где жить.

В тот же день я отправил голубиной почтой послание Абдулле Вали-уль-Мульку, правителю Кветты, в котором велел ему присмотреть пригодные для земледелия площади, которыми необходимо будет наделить индусов-париев, принявших ислам и быть готовым получить плату за них от меня. После того, как новообращенные мусульмане обоснуются на тех землях, им следует помочь всем необходимым для занятия земледелием и расходы, связанные с этим, также необходимо будет отнести на мой счет.

После отправки голубиной почты ко мне пришел Кара-хан и спросил: «О эмир, почему сидишь и не двигаешься? Если не уйдешь отсюда немедленно, все твое войско погибнет и индусы поймут, что ты остался один, известно, как они могут в этом случае поступить с тобой и потому, следует уже сегодня выступить». Я спросил, что будем делать с заболевшими холерой. Кара-хан ответил, что их, как и раненных, следует оставить на месте, и если они выживут, то в будущем сумеют присоединиться к нам.

После того как утряслись дела, связанные с раненными и заболевшими холерой, по всему городу прошлись глашатаи, возвестившие о том, что если раненным и больным причинят вред, мы убьем всех заложников. К вечеру мы, покинув Дели, пошли назад той же дорогой, что и пришли.

Поскольку полученные мною раны еще не совсем затянулись, лекарь запретил мне садиться на коня, и потому я расположился на паланкине. Заложников и казну Малу Экбаля и Махмуда Халаджа мы расположили впереди, сами же следовали за ними.

Я знал, что на том пути отсутствуют корм и продовольствия, ибо все, что имелось, было изъято и съедено нами еще тогда, когда мы шли на Дели.

Поэтому мы направили вперед отряды заготовителей, чтобы те изучали окрестности и отыскивали в большом количестве корм и продовольствие, которое следовало складировать в пунктах, впереди следования основного войска. Я знал, что попав в районы болот (где имелась лишь одна единственная дорога), заготовительные отряды не смогут разъезжать по окрестностям, по этой причине еще прежде, чем войско дойдет до того места, следовало набрать достаточный запас корма и продовольствия. (Пояснение: район тех болот сегодня уже не существует, ибо до того, как Хиндустан попал в руки англичан, тогдашние его владыки-потомки Бабура, называемые историками империей Великих Моголов, осуществили ряд крупных реформ и преобразований, в числе которых было также осушение болот, устройство на их месте пастбищ и плантаций, что впоследствии дало возможность Надир-Шаху, правителю Ирана, во время его похода на Дели, без затруднений пройти через ту местность, ибо к тому времени вышеупомянутых болот уже не существовало. — Марсель Брион).

Доехав до развалин крепости Джумба, я оставил паланкин и пересел на коня. Поскольку тот район изобиловал змеями, разбив лагерь, мы разожгли побольше костров, чтобы уберечься от тех гадов. На следующий день мы, покинув окрестности Джумба, пошли на крепость Луни тропою диких слонов, о которой я раньше рассказывал. Посланный вперед дозор доложил, что в крепости Луни все еще находится гарнизон его защитников, поэтому ее следует либо обойти, либо взять.

В течении первых трех дней, пока мы удалялись от Дели, среди воинов всё ещё наблюдались случаи заболевания холерой и смерти от неё, однако начиная с четвертого дня число больных начало уменьшаться, а к моменту приближения войска к крепости Луни, случаев заболевания холерой уже вовсе не наблюдалось. Я понял, что очаг эпидемии находился в самом Дели, удалившись от которого, мы сумели избавиться от той опасной болезни. В дни, когда в войске свирепствовала холера, мне советовали держаться подальше от больных воинов, меня пугали: от них легко заразиться, а затем заболеть и умереть.

Однако, несмотря на мое постоянное общение с больными, сам я не заболел, и я понял, что человек может постоянно вдыхать аромат болезни и оставаться неуязвимым перед ее воздействием. Индусы сказали, что наступил сезон дождей — «барсат», во время которого, словно распахивая небесные врата, дождь льет день и ночь. В других странах сезон дождей падает на осень и зиму, тогда как в Индии он начинается в разгаре лета, в самый жаркий его период. Поэтому индусы радуются его приходу, ибо жара спадает и погода становится прохладнее.

Когда мы пошли назад от Дели, жара нас замучила, мы тоже желали скорейшего наступления сезона дождей, несущего прохладу, я же знал также, что с наступлением того сезона, мы не сможем передвигаться совсем или если и сумеем, то очень медленно. Дожди в Хиндустане льют в течении тридцати-сорока дней, однако не беспрерывно, и когда дождь прекращался, мы имели возможность продолжать свой путь.

Само собой, что в первые дни ливня «барсат» нам поневоле пришлось остановиться, поэтому я велел, чтобы воины, с привлечением заложников и местных жителей, начали рубить деревья и сооружать из них навесы. Для привала и отдыха нам не нужны были настоящие помещения, погода была теплой, поэтому было достаточно иметь навесы, чтобы люди и животные не мучились от дождя, поэтому нашим воинам не составило труда быстро изготовить такие навесы.

Приблизившись к крепости Луни, я заметил что на вершине одной из башен подвешены голова и некое туловище, распухшее и напоминающее огромный бурдюк.

Хотя время исказило черты лица, я понял, что это голова моего сына, Саъада Ваккаса, но не понял, что же это было подвешено под той головой, по форме напоминавшее раздутый бурдюк. Впоследствии я узнал, то была кожа, содранная с его тела и набитая соломой.

Я не в силах описать свое состояние, когда я увидел голову сына и его оболочку, набитую соломой. Я допускал возможность гибели своих сыновей в сражениях, допускал такую же вероятность и в отношении себя. Смерть воина на поле битвы — дело обычное, однако я никогда не предполагал, что тело моего дитя могут набить соломой и повесить на башенной стене крепости.

Я полагал, что комендант крепости Луни, казнив моего сына, проявит здравомыслие и велит предать земле останки лица, являющегося принцем, не допустит, чтобы глаза его выклевывали стервятники, а тело растерзали хищники. Однако Картар, комендант крепости Луни, не проявил должного уважения к личности и статусу моего сына, набил его содранную кожу соломой и вероятно велел бросить его тело где-то в степи, на съедение хищникам. Не смерть сына возмутила мои чувства, а то кощунство, что проявили в отношении его останков.

Я еще не ведал, каким образом убили моего сына, и прежде, чем начать разбираться с обстоятельствами его смерти, велел рубить деревья в окружающем крепость лесу и строить навесы для укрытия людей и лошадей от проливного дождя.

Пока мои люди были заняты той работой, на верхушке стены показался некий человек и что-то прокричал. Толмач разъяснил, что тот человек кричит следующее: «Эй Амир Тимур, не останавливайся здесь, уходи отсюда, в противном случае ты погибнешь точно так же, как и твой сын, и мы так же сдерем с тебя кожу и набьем ее соломой, и вывесим тебя рядом с тем, что осталось от твоего сына».

Я велел военачальникам поторопиться с устройством навесов, чтобы можно было скорее приступить к штурму крепости, одновременно предупредил старших воинов о том, чтобы сохраняли бдительность и были готовы отразить ночную атаку врага. Чтобы не оказаться застигнутым врасплох, я велел, чтобы разожгли как можно больше огней, которые отпугнут диких слонов, которых так много было в тех местах, и не позволят им ворваться в лагерь.

К тому времени зарядили проливные дожди, свойственные сезону «барсат», они были столь обильны, что можно было подумать, что начался всемирный потоп. Насколько дождь досаждал нам, настолько же он был приятен диким слонам, до начала дождей мы не слышали рева слонов в дневное время, теперь же он раздавался весь день. Учитывая боевую обстановку, я запретил войску охотиться на слонов, да и сильный ливень не позволял того. Иногда дождь на какое-то время переставал идти, открывался кусочек синего неба, появлялась радуга, затем снова начинался дождь. При таком сильном ливне ночами в небе летали дикие утки, до самого утра мы слышали их кряканье, в дневное время раздавалось пение различных морских птиц, хотя от нас до моря было значительное расстояние.

Соорудив навесы для себя и наших коней, мы уже не мокли от дождя. Однако дождь мешал проведению военных действий и мы пока что не могли начать штурм крепости Луни. Форт был расположен на вершине каменистого холма, если устраивать подкоп, следовало начать его с подножия холма, Учитывая каменистость того холма, устройство подкопа пришлось бы вести годами с помощью специальных инструментов, которые используют каменотесы. Нет крепостей, которых нельзя было бы взять, осаждающих можно вынудить к сдаче измором, однако я не мог оставаться в Хиндустане слишком долго, я желал вернуться домой, чтобы оттуда выступить походом на страну Рум.

(Пояснение: под Румом имеется ввиду Малая Азия, на которой сегодня расположена Турция, в старину, на Востоке эту страну называли Рум и до нынешних дней, в западных районах Ирана, таких как Курдистан и Керманшахан, старики употребляют название «Рум», когда речь идет о Турции — Переводчик).

Помимо этого продолжать оставаться в Хиндустане было просто опасно-его многочисленные правители могли объединиться, создать огромное войско и выступить против меня. Я не боюсь, однако смелость вовсе не означает безрассудства, смелый, но безрассудный, обязательно потерпит поражение. Поэтому мне необходимо было как можно скорее захватить и разрушить крепость Луни, а затем идти домой. В дождливые дни, наши мастера, укрывшись от ливня под навесами, изготавливали катапульты, необходимые для штурма.

К середине дня, когда дождь на время переставал, появлялись тысяча попугаев, оглашавшие округу трелью, никто не знал, откуда они появились и куда летят, кроме них по ветвям носились десятки тысяч обезьян, приближаясь к лагерю. Мы знали, что они норовят урвать из наших продовольственных запасов, поэтому обстреливали их из луков, поражая стрелами одних из них и обращая в бегство остальных. Индусы, следуя велениям своей веры, не убивали живых тварей, поэтому попугаев и обезьян в Хиндустане великое множество и по этой причине по всей стране индусам не достается лесных плодов, которые целиком съедают те животные. Порой голодные обезьяны нападают на поля и невозможно тому воспрепятствовать. Бедствие от нашествия обезьян на посевы равносильно бедствию, которое несет нашествие саранчи. Пока воочию не увидишь сезон «барсат» в Хиндустане, не поймешь, что такое настоящий проливной дождь.

Мне говорили, что такие сильные ливни выпадают не во всех районах Хиндустана, кое-где дожди даже редкость. Но там, где мы находились, тридцать дней и ночей (исключая несколько часов в дневное время) ливень хлестал не переставая, подобно тому, что бывает в наших краях лишь весной. Поскольку мы стояли вокруг холма, где высилась крепость Луни, то все потоки с него неслись вниз и заливали наш лагерь. Предвидя это еще до начала дождей, Шир Бахрам Марузи, мой зодчий, устроил невысокий вал вокруг лагеря, отведя воду в сторону леса, где образовалось целое озеро, в котором могли увязнуть дикие слоны. Предвидя, что дожди обрекут войско на бездеятельность, я велел, чтобы воины ежедневно занимались фехтованием и борьбой под устроенными навесами, а когда стихал дождь, велел выводить и выгуливать лошадей, чтобы не застаивались и не теряли выносливости, такое необходимо было делать ежедневно.

Спустя тридцать дней, дождь, которому казалось, что не будет конца, наконец прекратился и мы увидели звезды на небе. Прекратилось крякание диких уток и индусы, что были с нами, разъяснили, что сезон «барсат» миновал. Пока шли дожди, я не получал вестей о том, какова обстановка в Дели. Ни гонцов оттуда не было, ни почтовых голубей, в такой дождь голуби не то, что найти дорогу, даже летать не смогут. Я не знал, живы или померли больные холерой, или может убиты индусами. Заложники — индусы все еще были с нами, Малу Экбаль и Махмуд Халладж жили под одним из навесов, под неусыпной охраной. Картар, комендант Луни, знал, что те двое находятся в моем плену, так как еще в первый день прибытия Малу Экбаль отправил ему послание, повелев сдаться, однако Картар не подчинился, ответив, что будет продолжать сопротивляться.

Дожди прекратились и я собрал военный совет, где изложил план предстоящего сражения, сказав, что наутро следующего дня начнем штурм, будем следовать той же тактике, что и в Дели, одновременно следует разрушить стену, заложив порох в двух-трех местах. Чтобы пресечь попытки обороняющихся сбрасывать на нас камни, расплавленный свинец, раскаленное масло, кипяток, я велел непрерывно обстреливать из катапульт верх стены так, чтобы там никто не мог и носа высунуть. Еще в начале я заметил, что гребень стены и башни не имеют защитного вала, поэтому осажденные, появившись там, будут беззащитны при обстреле. Пока катапульты обстреливают верх стены, а землекопы устраивают подкопы, часть воинов должны демонстративно штурмовать стены, чтобы отвлечь внимание защитников таким образом, чтобы те не могли сосредоточить свои усилия в одном месте.

По окончании совета я велел принести катапульты на верх холма, собрать и установить их в различных точках, они были слишком тяжелыми и потому необходимо было доставить их на позиции по частям и лишь там, на месте собирать их. Мы знали, что легкие катапульты малоэффективны, поэтому я велел изготовить такие, что могли метать камни весом, по меньшей мере в один харвар и метательный рычаг такой машины был настолько тяжелым, что для приведения его во взведённое состояние требовались усилия по меньшей мере пятидесяти человек.

На рассвете землекопы, разбившись на несколько групп, поднялись вверх по склону холма, одновременно заработали катапульты, обрушивая на защитников град камней. Землекопы у подножия стен попали в тяжелую обстановку: с одной стороны защитники обрушивали на них камни, с другой — некоторые камни из наших катапульт, ударившись о гребень стены, падали и поражали своих же. Однако у нас не оставалось иного выхода, кроме как продолжать устраивать подкоп, чтобы устроив взрыв и с его помощью устроив пролом в стене, попасть внутрь крепости.

Не буду останавливаться на подробностях того штурма, скажу лишь, что наутро третьего дня нам удалось разрушить стену в двух местах. В тот день, облачившись в доспехи, я готовился к участию в сражении, как ни возражали против этого мои военачальники, я не принял тех возражений, сказав: «Если я сам не отомщу за сына, кто же другой сделает это?» Вместе с отрядом я ворвался в пролом в восточной части стены, мы очутились под дождем стрел, которыми нас осыпали осажденные. Однако мы продолжали наступать, не обращая внимания на вражеские стрелы. На нашем пути встал отряд осажденных, кто-то среди них вскричал: «Тимур!», после чего последовали непонятные слова на хинди. Я ничего не понял, кроме того, что было произнесено мое имя, но догадался, что в тех словах содержался некий оскорбительный для меня смысл.

Я орудовал обоими руками, т. е. попеременно наносил удары саблей и секирой, с первых же мгновений стало ясно, что враг силен и необходимо драться еще более ожесточенно. Я отправил к Кара-хану одного из военачальников, велев передать, чтобы на подмогу нам отправили как можно больше людей и. к концу первого часа схватки в крепость сумели прорваться несколько тысяч наших воинов. Я и мое окружение шаг за шагом продвигались к центру крепости, где по моим расчетам должен был находиться Картар. Прежде, чем это удалось, на нашем пути встал еще один отряд защитников, опять кто-то опять крикнул: «Тимур!», и добавил какие-то слова на хинди. Я, установив того, кто кричал, — у него были густые усы, крикнул в ответ: «Я — Тимур!» Тот, показав на себя, крикнул в ответ: «Картар!», и я, поняв, что это комендант Луни, ринулся в его сторону.

Он сделал саблей выпад в мою сторону, я же нанес секирой яростный удар, вложив в него всю свою ненависть, да с такой силой, что он выронил из рук свое оружие, а его правая рука неподвижно повисла. В следующее мгновение моя сабля опустилась на лицо Картара и рассекла его, хлынула кровь. Однако Картар наклонился, чтобы поднять свое оружие и вновь атаковать меня, в этот момент я с силой опустил секиру на его хребет, да так, что мне пришлось приложить усилие, чтобы выдернуть ее. Высвободив секиру, я увидел, что Картар не двигается и я понял, что разрубил ему позвоночник. При повреждениях позвоночника человек теряет способность двигаться, не может и глазом моргнуть, даже если остался в живых.

Я схватил Картара за ногу и поволок по земле его тело. Воины, увидев такое, изумились, ибо увидели нечто, чего я никогда не делал раньше. Они расступились и я поволок тело врага подальше от места сражения, велев быстрее позвать толмача.

Когда тот явился, я велел перевести Картару, что в отместку за сына, я отсеку ему голову, велю содрать с него кожу и набить ее соломой. Картар глядел на меня, раскрыв глаза, не в силах молвить что-либо в ответ. Я тому не удивился, ибо с перебитым позвоночником человек не в состоянии даже двигать веками, не то что губами, чтобы сказать что-то. Я лишь хотел, чтобы Картар перед смертью знал, что это я предаю его смерти.

Затем своей рукой одним взмахом клинка я отсек ему голову, прильнул губами к разверстой ране, из которой фонтаном била кровь и отпил два больших глотка ее, чтобы утолить жажду мести за своего сына, Саъада Ваккаса. После этого я велел содрать с тела кожу и набить ее соломой. (Пояснение: Амир Тимур ведал, что при разрыве позвоночника, человек теряет способность двигаться, как он говорит «неспособен и глазом моргнуть». Однако, Тимурленг не ведает, что когда поврежден спинной мозг, человек утрачивает все пять чувств, т. е. не видит, не слышит, не осязает и поэтому Картар, вопреки тому, что ожидал Тимурленг, не мог слышать что перевел ему толмач как не ощущал боли, когда клинок Тимурленга отсекал его голову — Марсель Брион).

Когда закончился бой внутри крепости, от защитников осталось лишь двести шесть человек, все остальные пали от наших рук. По моему указанию у всех мертвых отсекли головы и сложили из них башню, установив на самом её верху голову коменданта Луни и его останки, набитые соломой. Останки своего сына я похоронил в тех же местах и мой зодчий воздвиг для него небольшой мавзолей.

Я велел также привлечь всех местных жителей для работ по разрушению крепости, чтобы ее стена никогда впредь не становилась на моем пути. Пока шли эти работы, я отправил трофеи, добытые в Дели, в Кеш через Кандагар.

Оставалась еще одна задача — организовать поселение париев на землях исламских княжеств Хиндустана. Ибо, как я упоминал, принявшие ислам неприкасаемые не смели оставаться в родных местах, опасаясь мести со стороны соотечественников. Поэтому я счел разумным, чтобы они расселились в районах Хиндустана, населённых мусульманами, и получили земельные наделы, чтобы можно было заняться созданием собственных хозяйств. Эпидемия холеры не дала мне заняться тем, чтобы обратить в ислам все население Хиндустана, чтобы все парии могли спокойно жить среди единоверцев. Во всяком случае, поселив их в мусульманских княжествах, я обеспечил для них покой и безопасность на будущее. Я оплатил за выделенные им земли по справедливой цене и поручил Абдулле — Вали-уль-Мульку следить за делами новообращенных мусульман, чтобы те не испытывали притеснений и чтобы он отправил в места их проживания духовных лиц для обучения обрядам исламской веры.

Эбдаль Гильзайи и его воины, проявившие смелость и отвагу в ходе сражений, добыли множество трофеев. Я разрешил им оставить себе все, что они сумели захватить в ходе той воины и ничего не потребовал из той добычи для себя.