Я — Тимур властитель вселенной

ГЛАВА ПЕРВАЯ Годы детства и обучение у шейха Шамс-уд-дина

Отца моего звали Тарагай хотя и считался он одним из средних землевладельцев города Кеш, тем не менее среди его жителей он пользовался большим уважением.

До моего рождения отцу приснилось будто предстал пред ним некий мужчина, приятной внешности и подобный ангелу, и вручил он саблю отцу моему.

Отец мой, приняв клинок от того мужчины, помахал им вокруг и проснулся. В полдень следующего дня отец пошел в мечеть, чтобы совершить намаз, и как во все другие дни, оказав почтение шейху Зейд-уд-дину, являющемуся муллой нашей квартальной мечети, он приступил к намазу. По окончании намаза он приблизился к шейху Зейд-уд-дину и рассказал об увиденном им в прошлую ночь сне. Шейх спросил отца в какой части ночи приснился ему этот сон. Отец ответил, что ближе к утру. Шейх Зейд-уд-дин молвил: «Сон твой означает, что Бог дарует тебе сына, который мечом завоюет мир и распространит религию ислам на весь мир. А потому, не пренебрегай должным воспитанием такого сына, и, как он родится, заставляй его учиться читать и писать, обучи его Корану». На следующий год родился я, отец по тому случаю отправился к имаму мечети посоветоваться насчет того, каким именем назвать меня. Имам сказал, назови сына Тимуром, что означает «железо».

(Пояснение: Удивительно, что многие из завоевателей мира носят имена, означающие металлы. Так Аттила (корень «Атзель») тоже означает железо. Александр по изначальному корню своему означает «бронза». Так и Тимур, означающий «железо». Примером в нашем времени является имя «Сталин», одного из бывших советских руководителей. — Переводчик)

Отец говорил, что в тот день, когда он отправился к имаму советоваться о том, какое имя выбрать для меня, он застал его за чтением Корана, суры 67-й, когда тот как раз дошел до следующего аята: «Ужель ты не боишься, что Бог небес разверзнет землю под ногами твоими и содрогнется она?». Слово «содрогнется» по-арабски звучит как «тамру» и слово это близко по звучанию слову Тимур, и по этой причине шейх Зейд-уд-дин выбрал для меня это имя «Тимур». Первое, что запомнилось из поры детства: это слова матери говорившей отцу: «Этот ребенок левша, он все делает левой рукой». Однако, со временем выяснилось, что я не левша и не правша, а просто хорошо владею обеими руками. И когда пришла пора учиться, посещая своих учителей, я писал свободно обеими руками, а когда вырос так же мог свободно фехтовать и стрелять обеими руками. И сегодня, когда мне уже за семьдесят, нет для меня разницы между моей правой и левой рукой. Когда меня отправили к учителю осваивать грамоту, я был еще настолько мал, что не мог растирать воск на специальной дощечке. В нашем городе как и в других городах Мавераннахра принято было давать учащемуся кусок воска и дощечку и учить его тому, как его растапливать и наносить тонким слоем на дощечку, чтобы затем каламом наносить письмена. Польза от этого была в том, что экономилась бумага, а учащийся мог после выполнения упражнений по письму, соскрести воск с дощечки, расплавить его и вновь нанести на дощечку, чтобы снова писать. Этого-то я еще не мог делать, и мать моя подготавливала мою табличку для упражнений по письму. Первый мой учитель носил имя мулла Али-бек, его мактаб располагался в самой мечети нашего квртала. Занятия в мактабе обычно завершались к обеду, поскольку к тому времени правоверные собирались в мечети, чтобы сообща помолиться, а мы — дети, не умеющие вести себя тихо, мешали бы правоверным сосредоточиться и не отвлекаться. Как самый маленький, я не мог сам добираться домой после уроков, и не всегда за мной приходил кто-либо из нашего дома, в этих случаях одному из учеников постарше, живущих в одном со мной направлении, поручалось отвести меня домой. Он брал меня за руку, вёл по улицам, базару всегда полному в то время дня ослов, лошадей и верблюдов и доводил до дома. И сегодня, достигнув величия и став повелителем, я пожаловал титул своему бывшему соученику, который и до сих пор жив.

Мулла Али-бек, мой учитель, был стар и не имел зубов, и по этой причине не мог правильно произносить буквы алфавита и слова. И потому, я и другие учащиеся, обучаемые в этом мактабе неправильно усвоили некоторые буквы и слова.

Мулла Али-бек считал, что наилучшим средством обучения является палка, с помощью которой он и вдалбливал буквы и слова в сознание учащихся, и в годы, когда я посещал этот мактаб, я был единственным учащимся не удостоившимся палочных ударов, ибо легко усваивал все звуки, что он для нас произносил и без затруднений выписывал буквы и затем слова, удивляясь отчего это другие учащиеся не усваивают буквы и слова с той же легкостью, что и я.

Однажды мулла Алибек сказал моему отцу: «Цени своего сына, поскольку помимо разума и хорошей памяти, он обладает способностью писать одинаково свободно обеими руками, а тот, кто обладает этими качествами будет править и Востоком и Западом, всем миром».

Остальные ученики мактаба воспринимали упражнения по письму как тягостную задачу и не стремились писать, пока их не заставляли. Мне это доставляло удовольствие, даже по окончании занятий, будучи уже дома, я продолжал делать упражнения по письму. В семилетием возрасте я расстался с мактабом муллы Али-бека и перешел в другой, где учителем был человек по имени шейх Шамсуддин, обучавший детей Корану, который давал детям учить наизусть некоторые из его стихов.

Обыкновенно занятия начинались с девяносто первой суры «Шаме» (Солнце), поскольку наименование этой суры было созвучно его собственному имени. Сура «Шаме» состоит из пятнадцати аятов, и я выучил их на первом же уроке шейха Шамсуддина.

Шейх, пригласив моего отца, сказал ему: «За всю свою жизнь я не встречал более способного учащегося, чем твой сын, ибо сегодня он поразил меня, вмиг усвоив суру «Шаме». Затем он предложил, чтобы я прочитал ту суру отцу, и я прочитал ее. Отец воздел обе руки к небу и сказал: «О Аллах, обереги моего сына от болезней детства, подобных чуме и кори, сохрани его живым». Затем вынул из кармана маленькую монетку, вложил ее в ладонь шейху Шамсуддину и сказал: «Это тебе подарок за то, что ты обучил моего сына первой суре Корана». Спустя неделю после того, как я начал посещать школу шейха Шамсуддина, он задал детям вопрос: «Как (т. е. в какой позе) лучше сидеть?» Каждый из ребят дал ответ по-своему, я же ответил, что лучше всего сидеть опустившись на колени. Шейх Шамсуддин спросил, почему я так считаю? Я ответил, что предаваясь намазу (молитве), поклоняясь Аллаху, люди делают это опустившись на колени, поэтому сидеть опустившись на колени лучше всех других способов сидения. Шейх Шамсуддин трижды громко изрек: «Прекрасно… Прекрасно… Прекрасно…».

Рекомендовав мне заучить наизусть суру «Шаме» из Корана, обратив внимание на то, с какой легкостью я справился с тем заданием, шейх Шамсуддин стал давать мне другие суры. Чтобы я не утомлялся, он обучал меня коротким сурам, ниспосланным пророку Мухаммеду еще в Мекке до его исхода в Медину. Всякий раз, как шейх Шамсуддин зачитывал новую суру, я мгновенно запоминал и усваивал ее да ещё и так, что ему уже не приходилось зачитывать ее для меня во второй раз.

Моя приверженность к занятиям настолько радовала учителя, что однажды он решил обучить меня двадцать шестой суре Корана «Йа-Син», ниспосланной пророку в Мекке и состоящей из восьмидесяти трех аятов. Разъяснив мне все это он сказал: «Тимур, я выразительно и чётко прочитал эту суру с той целью, чтобы ты ее получше запомнил, после этого, ты постарайся как можно точнее воспроизвести прочитанное мною, в случае если возникнут затруднения, я помогу». Затем он начал зачитывать суру. Произнеся первую строку: «Йа-Син ва аль-Коран аль-Хакими», он спросил, знаю ли я, что означает слово «Йа-Син». Я ответил, знаю, что на арабском «Йа» означает один из звуков, используемых при обращении к кому-либо, и когда хотят позвать кого-либо, говорят «Иа-Зейд», однако я не знаю, что в данном случае должно означать «Син». Шейх Шамсуддин сказал, что «Син» означает «человек», но не всякий, а особый. Я сказал, что до того дня не слышал, чтобы «Син», как одна из букв арабского алфавита, носила еще и смысловое значение «человек». Учитель сказал: «Теоретически ты прав и буква «Син» не носит смыслового значения «человек», однако является первой буквой слова «Сирра», что на арабском означает «Мята» (цветок «Рейхан»), и Аллах настолько любил пророка Мухаммеда, что в этой суре он, обращаясь к нему, называет его цветком «Рейхан». К тому времени я еще не настолько был силен в арабском языке, чтобы учитель мог подробно толковать для меня тонкости каждого слова суры «Иа-Син», однако он доводил до меня смысл и содержание аятов.

После того, как шейх Шамсуддин один раз прочитал для меня суру «Йа-Син», я взял свой экземпляр Корана и начал медленно читать эту суру, прочитал несколько раз и запомнил её наизусть.

В тот период моей жизни день мой складывался следующим образом: утром после завтрака я отправлялся в школу и находился там до обеда. В полдень шейх Шамсуддин становился в полуденный намаз и мы, как учащиеся медресе становились позади него, совершив полуденный намаз, мы не оставались в медресе, а отправлялись в степь.

Отец мой, Тарагай говорил, что поскольку мы происходим из рода, представители которого славились своей воинской доблестью и свершениями, потому мне следует с детства овладевать навыками воинского искусства. В окрестностях Кеша располагались обширные пастбища на которых паслись табуны лошадей и мулов. Среди них пасся и наш, небольшой по размеру табун.

Итак, после занятий я отправлялся на эти пастбища, чтобы освоить искусство верховой езды. Вначале, когда я был еще ребенком, при мне всегда находился один из взрослых, обучавший меня азам верховой езды на этих полудиких необъезженных лошадях. Он предостерегал меня от того, чтобы я никогда не приближался к лошади сзади, чтобы меня не лягнули, а так же и спереди, чтобы не оказаться укушенным. Вместо этого, следует приближаться к необъезженной лошади справа или слева и ухватиться соответственно правой или левой рукой за ее холку. Лошадь, почувствовав что ее ухватили, начнет брыкаться, стремясь тут же понестись вскачь, постарается сбросить седока наземь, затем, убедившись в бесплодности своих попыток — покорится, признает себя укрощённой и успокоится.

Всякий раз, желая поездить на такой полудикой табунной лошади, я сталкивался с упорным сопротивлением животного, преодолев которое я вскакивал на него, после чего животное резво пускалось вскачь, через какое-то расстояние оно останавливалось, начинало брыкаться, подниматься на дыбы пытаясь сбросить меня наземь. В конце концов я преодолевал упрямство животного и оно усмирялось.

На пастбище я занимался не только верховой ездой, но и учился стрелять из лука. Вначале меня обучали стрелять по неподвижной мишени, затем овладев с помощью наставника определенными навыками, я садился на лошадь, чтобы тренироваться в стрельбе из лука на полном скаку. Я уже надеялся поражать на полном скаку любую цель, независимо от ее расположения, находящуюся как спереди, так и сзади, как справа, так и слева. Однако, я был еще очень юн, мышцы мои еще не окрепли, поэтому стрелы не обладали достаточной скоростью и дальностью полета. По этому поводу мой наставник говаривал: «Ты еще ребенок, подрастешь — наберешься сил, будешь обладать достаточной мощью и твои мышцы станут крепкими, вот тогда и сможешь посылать свои стрелы с достаточной силой и далеко».

В тот день, как обычно, после полудня я отправился на пастбище и до заката упражнялся в верховой езде, стрельбе из лука, метании копья. На закате вернулся домой и после вечернего намаза и ужина, лег спать.

На следующее утро, в медресе учитель спросил, смогу ли я процитировать суру «Йа-Син». Суру я помнил и в тот же момент изложил ее от начала и до конца для шейха Шамсуддина, и опять он громко трижды изрек: «Прекрасно! Прекрасно! Прекрасно!»

Мои успехи в учебе были таковы, что через три года обучения у шейха Шамсуддина я знал весь Коран наизусть. Однажды учитель устроил торжественный прием в медресе с приглашением ученых мужей города, также пригласил он и моего отца. Когда все собрались, он попросил присутствующих проверить действительно ли я знаю весь Коран наизусть. Трое из присутствующих ученых мужей назвали различные суры Корана и велели мне процитировать их, и я громким голосом прочитал эти аяты, все притихли в восхищении и стали хвалить меня за мои способности. На этом же собрании мне дали звание хафиза (чтеца, читающего Коран наизусть). По окончании приема, когда гости разошлись, шейх Шамсуддин сказал моему отцу: «Я обучил твоего сына всему, что знал сам, больше мне нечего передать ему. Тебе необходимо выбрать своему сыну другого учителя, который обучил бы его человеческому и божьему знанию и помог ему познать все таинства мира».

Отец, в честь окончания мною медресе шейха Шамсуддина, подарил ему одного коня и мула, и через несколько дней я был переведен в медресе Абдуллы Кутба. Абдулла Кутб был человеком чрезвычайно просвещённым и весьма воздержанным, у него обучались дети городской знати. Должен также сказать, что к тому времени я быстро рос, становясь внешне всё более пригожим и в четырнадцатилетием возрасте меня считали одним из самых красивых юношей Мавераннахра.

Среди учащихся медресе Абдуллы Кутба был некий юноша по имени «Иулаш», считался он выходцем из восточных тюрков Мавераннахра. Тюрки, проживавшие в восточных районах Мавераннахра, часть которых поселились и в нашем городе, считались не совсем такими, как другие обычные люди, и после того, как Йулаш поступил в наше медресе, это впечатление у меня усилилось. Всякий раз по окончании занятий, при выходе из медресе этот юноша приближался ко мне и говорил вещи, которые я стыжусь приводить здесь.

Я знал, что согласно Яссе, своду священных законоположений, установленных моим славным предком Чингиз-ханом, наказанием тому, кто прибегнет к деянию, о котором говорил Йулаш, является смертная казнь через отсечение головы.

(Пояснение: Тимурленг не был по своему происхождению из рода Чингиз-хана и представляет себя выходцем из этого рода для вящей славы. Яссы являются законоположениями, установленными Чингиз-ханом и составляющие законодательную основу в государствах, где правили потомки его династии. Переводчик)

Я несколько раз говорил Йулашу, чтобы он перестал говорить мне о таких вещах и напоминал, что за них полагается смерть. Однако, Йулаш вёл себя настолько дерзко, что некоторые из учащихся нашего медресе прознали о его домогательствах и при встречах бросали на меня взгляды, полные оскорбительного для меня смысла. Однажды после занятий Йулаш отделился от других и вновь приблизился ко мне. Он знал, что я собираюсь отправиться в степь чтобы упражняться в верховой езде, стрельбе из лука и метании копья, а поскольку я уже к тому времени подрос, начал осваивать ещё и фехтование. На краю пастбища, где паслось наше стадо, находился сарай, где я держал свои принадлежности. Зайдя туда я взял лук, пристегнул к поясу колчан и намерен был идти в сторону пастбища, чтобы оседлав одну из лошадей поупражнятся в стрельбе на скаку, включая так же и освоение приёма, известного под названием «кейкач» («кейкач» — означает стрельбу на полном скаку с поворотом корпуса назад и посылкой стрел в том же направлении. Переводчик).

Йулаш подошел ко мне и спросил: «Тимур, почему ты не обращаешь на меня никакого внимания, разве не видишь, какой интерес я проявляю к тебе, которого я выбрал среди всех учащихся медресе, и ты должен радоваться тому, ибо я ханский сын…» Я не дал ему закончить, вытащив стрелу из колчана и натянув лук, я спустил тетиву и стрела вошла ему в грудь. Он опрокинулся и через несколько секунд был мертв. Йулаш был первый, кого я убил своей рукой. Некоторое время я простоял возле бездыханного трупа того юноши, разглядывая его и не испытывая при этом ни ужаса, ни сожаления. Я считал, что я был вправе убить этого юношу и ему не следовало говорить мне такие вещи, дабы не быть убитым.

Просидев несколько мгновений над трупом Йулаша, я подумал, что надо бы поставить в известность о происшедшем отца. Я сказал ему об этом и его это сильно встревожило, он сказал, что это плохо, так как отец Йулаша потребует крови в отместку за смерть сына. Я сказал: «Разве ты бы смирился, чтобы юноша из восточных тюрков говорил такие вещи твоему сыну, а твой сын стерпел их?».

Отец ответил: «Конечно нет, но если бы ты ранее поставил меня об этом в известность, я бы известил его отца и попросил бы его наказать своего сына, а сейчас нет другого выхода, как быть готовым к мести со стороны отца Йулаша».

Я сказал: «Отец, другие учащиеся медресе знают, что у Йулаша были дикие замашки, по этой причине они не раз и в оскорбительной для меня форме давали понять мне, мол почему я не накажу должным образом того неотесанного юношу».

Отец сказал: «Что же, в таком случае, если они засвидетельствуют то, что Йулаш действительно был виновной стороной, отец его не будет вправе мстить нам».

Наш наставник Абдулла Кутб был первым, кто начал разбираться в причинах смерти Йулаша. Он пригласил меня в уединенное помещение и начал расспрашивать о подробностях происшедшего. Я изложил ему всё как и было на самом деле, и сказал, что тот тюркский юноша питал гнусные намерения в отношении меня, высказывал пожелания, в ответ на которые его убил бы любой другой, оказавшийся на моем месте.

Наставник спросил: «Знал ли кто-либо еще о грязных намерениях Йулаша?»

Я назвал нескольких учащихся, которые могли подтвердить то, что Йулаш на самом деле питал в отношении меня гнусные намерения. Наш наставник дал свою фетву (решение) о том, что в деле убийства Йулаша моей вины нет и этот юноша в соответствии с Яссами Чингиз-хана подлежал наказанию в виде смертной казни. После нашего наставника этим делом занимался городской судья, который опросив свидетелей пришел к точно такому же решению, признав Йулаша достойным того же наказания (т. е. смерти), и сказал отцу Йулаша, что вследствии таких причин тот не вправе требовать мести за смерть своего сына. Отец Йулаша был вынужден отказаться от намерения мстить, однако, все то время пока был жив, глядел на меня с нескрываемой враждебностью и я знал, что он постоянно выжидает в надежде, что подвернётся возможность убить меня. Однако, такая возможность ему так и не представилась, с каждым днем я становился всё сильнее и прекраснее и ощущал, что есть во мне свойства, которыми не обладают другие.