Я — Тимур властитель вселенной

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Война в стране Шам и завоевание ее городов

На обратном пути из Хиндустана, я попал в Кабул в первый день весны, не задерживаясь там, я проследовал дальше — на Родину. На восемнадцатый день весны я вступил в Кеш, и увидал, что город тот, основанный мною, стал подобен раю.

Весенние цветы еще не распустились, однако все вокруг было зеленым, подросли деревья, высаженные вдоль улиц города. Я сказал, что желаю, чтобы жители Кеша жили в достатке, в том городе не должно быть места нужде, поэтому я вновь изучил, как живет его население, не испытывает ли кто-либо нужду. Однако никто не знал нужды, все жили в достатке.

Красота и благоустроенность города манили меня отдохнуть в нём, остаться хотя бы до поры цветения красных и желтых роз, однако я предостерег себя, напомнив себе о том, что индийский брахман предрек для меня лишь семь лет оставшейся жизни, и потому не стоило тратить столь короткий срок на негу и удовольствия. Я думал: «Ведь еще в первой половине своей жизни ты не предавался неге, поэтому не стоит отдаваться ей теперь, когда время, возможно, отсчитывает последние годы, отведенные тебе. После этой весны ты увидишь всего лишь шесть других вёсен, после чего погибнешь на поле битвы, потому, что люди, подобные тебе не умирают от болезни в постели, они встречают смерть в бою». (Это предчувствие Амира Тимура не сбылось — он, перенесший множество опаснейших сражений, умер в постели, от болезни — Марсель Брион).

«Встань и воспользуйся оставшимся коротким сроком для того, чтобы завоевать Рум, что расположен на западе, присоедини его к странам уже подвластным тебе на Востоке, чтобы при жизни твоей и после смерти твоей тебя называли Властитель Востока и Запада. Встань и иди в Самарканд, чтобы заложить там два камня, один — в основании Божьего храма (мечети) и второй — в основании своей гробницы. Человек, подобно тебе, не боящийся смерти, должен своими руками, ещё будучи живым, воздвигнуть для себя гробницу, а те, кто страшится ее — невежи и слабы. «Хувва аль-Лази ло-Йаъмут» (т. е. кто есть тот человек, который не умрет?) — всю жизнь эти слова были у тебя на языке, и ты знаешь, что кроме Аллаха, ничто и никто не вечны, даже солнце, освещающее мир, канет в вечность и погаснет».

Я не стал задерживаться в Кеше больше чем на три дня. Управившись с делами, я отправился дальше, заглянув по пути в несколько селений и городов и на тридцатый день весны первое, что я сделал, это выбрал просторное место для строительства большой мечети, а второе место я выбрал для своей гробницы, собственноручно заложив там первый камень. (Эта мечеть и гробница сохранились в Самараканде и до сегодняшнего дня, однако все украшения той мечети были расхищены в течении прошедших столетий — Марсель Брион).

Давая указание начать строительство тех двух сооружений я сказал зодчему: «Никто не знает, сколько лет проживет, может мне осталось совсем мало, и я хочу, прежде чем умру, увидеть ту мечеть и гробницу завершенными». Зодчий ответил: «Возведение мавзолея не займет более двух лет, тогда как на строительство мечети понадобится целых четыре года». Я сказал: «Хочу, чтобы была возведена такая мечеть, которая простоит две тысячи лет и не разрушится». Зодчий ответил: «Сделаю все, что в моих силах, чтобы здание мечети было прочным». Заложив камни в основание обоих строений, определив размер расходов и выделив необходимые для этого средства, я покинув Самарканд, отправился в степь, формировать войско для похода, на этот раз на Запад. Всех раненных и уставших воинов я освободил от службы, наделив их землей для ведения собственного хозяйства, ибо для похода на Запад нужно было свежее пополнение из молодых воинов, полных задора и отваги. Воины, прослужившие под моим началом многие годы, покидали меня удовлетворенными, говоря, что всю оставшуюся жизнь они неустанно будут возносить хвалу моему имени, потому что пока будут живы, им не придётся беспокоиться о средствах к жизни.

Перед тем, как выступить на запад со свежим, обновленным войском, я назначил своим преемником сына Шахруха, велев ему перенести свою резиденцию в город Кеш, в зимние же периоды ему надлежало пребывать в Самарканде, дабы обеспечить благоустройство обоих городов. Я напомнил ему, что в моих обширных владениях, от Дели до Багдада, повсюду расставлены посты голубиной почты, позволяющей обеспечить срочную доставку вестей в Самарканд из самых отдаленных районов, благодаря чему он всегда должен быть в курсе происходящих событий. Я сказал Шахруху: «Есть еще одно большое зло, угрожающее каждому правителю, если ты хочешь успешно править во время моего отсутствия, ты должен всячески держаться подальше от него. То зло — это лень и праздность, всякий правитель, предавшийся ему, непременно будет побежден сильным противником. Начиная с сорокалетнего возраста и до сих пор я не выпил и чаши вина, не пропустил ни одного намаза, исключая случаи, связанные с боевой обстановкой и болезнью, никогда не случалось, чтобы я задерживался в одном и том же городе больше чем на пару недель и никогда не переставал следить за тем, чтобы воины регулярно упражнялись и совершенствовали свои боевые навыки. Придерживаясь такой линии поведения, я сумел и до нынешних дней сохранить свою силу и могущество и я уверен, что пока следую ей, никто не сумеет победить меня, если не считать возможности погибнуть на поле битвы, но это совсем другое дело. Если хочешь хорошо управлять страной, что тебе вручаю и не позволить недругам низвергнуть тебя с высот власти, ты должен запретить себе лениться, предаваться покою и плотским наслаждениям. Стоит одну лишь ночь провести с кубком и красавицей, как наутро ты уже не будешь человеком дела, не сможешь в тот день должным образом управлять страной, которую я вручил тебе. Не будучи способным к труду, ты опять обратишься к вину и красавицам, таким образом ты будешь проводить все свои дни. Всех великих властителей, разложившихся и низвергнутых с высот власти, постигла такая участь только лишь потому, что у них была неодолимая тяга к вину и общению с красотками. Слышал ли ты когда-либо о разложившемся земледельце или кузнеце? Они до конца жизни остаются верными своему ремеслу, и никто не может отнять у них то средство к существованию. Земледелец, кузнец не крутятся вокруг кубка и красавиц, на то у них нет средств. Тогда как правители и сановники имеют их для удовлетворения своей жажды и похоти, каждодневные развлечения все в большей степени разлагают их до той степени, когда тот правитель или сановник уже не в силах даже выйти наружу из того зала, где проводит время в винопитии и любовных игрищах».

После тех назиданий, я добавил: «Вверяю тебе Малу Экбала и Махмуда Халладжа. Обходись с ними хорошо, обеспечь их всем необходимым для нормальной жизни, если увидишь в них тягу к вину и женщинам, не препятствуй, знай, чем больше твой враг погружен в утехи, получаемые от вина и женщин, тем это выгоднее для тебя, ибо все то отвлечет его от серьезных дел. Я не намерен убивать тех двоих, они могут пригодиться в будущем, и не думаю, что находясь здесь, достаточно далеко от Хиндустана, они могли бы прибегнуть к интригам или заговору, однако несомненно мечтают о побеге и ты должен быть настороже дабы им не удалось совершить его».

На шестидесятый день весны я выступил во главе войска, состоявшего частью из старых закаленных в боях воинов, и частью из свежего пополнения, каждого из новобранцев я закрепил за одним из старых воинов, чтобы тот был наставником в деле обретения молодыми боевого опыта и навыков.

Я выбрал путь через Хорасан, который хорошо знал и в пределах которого налажена устойчивая связь с помощью почтовых голубей. Еще раз я прошел через Туе, направляясь в Рей, на всем пути мне навстречу выходили местные правители, оказывали почет, вручали дары. Некоторые из них предоставляли своих юных сыновей для службы в моем войске, обретения опыта и навыков ратного дела. Каждому из тех правителей, я говорил о том, что я не испытывал колебаний если возникала необходимость жертвовать в бою собственным сыном и потому, они не должны ожидать от меня каких-либо послаблений относительно их сыновей. Однако если их сыновья не погибнут в сражении, то после участия в нескольких из них они непременно получат закалку подобно стали и обретут мужество, которое станет им твердой опорой в жизни.

Вступив в Рей я посетил могилу Мухаммада Бабуйэ Куми (Тимурленг имеет в виду ибн Бабуйе, могила которого, как известно, находится в Тегеране — Переводчик) где прочитал суру из Корана, чем вызвал восхищение у находившихся рядом со мною людей.

Обратившись к тем людям, я сказал: «Я питаю глубокое уважение ко всем ученым мужам, независимо от того, из какого рода они происходят, и все знают, что я никогда не обагрил своих рук кровью ученого, и тот, кто лежит в этой могиле был истинным ученым и считался великим среди своих современников и я прочитал две из его книг. И хотя будучи шиитом, он излагал в тех книгах некоторые вещи, с которыми я не могу согласиться, тем не менее они не умаляют их научной ценности».

Я провел в Рее три дня, чтобы привести в окончательный порядок все дела, связанные со снаряжением и обеспечением войска, затем через Керманшах направился в сторону Багдада и поскольку предполагал, что племена той местности могут доставить хлопоты в районе ущелья Патак, еще до подхода к тому месту, часть войска расположилась там, следя за обстановкой по всей той местности, для того, чтобы можно было спокойно пройти через тот район и попасть в Багдад, расположенный на берегу реки Деджлэ Багдад, как и при первом моем посещении, был необъятным и вызывал душевный подъем, но я не мог оставаться в нем, я бы не сделал этого, даже если бы сильно желал. Я пригласил сведущих мужей, чтобы расспросить их о стране Шам. Они рассказали: «Шам — это обширная страна с просторными долинами, в ней расположены два горных хребта, один на севере, второй на юге. Каждый из тех горных хребтов сам по себе представляет собою целую страну, на их склонах и ущельях живет множество людей. Если хочешь пребывать в покое и безопасности», советовали они, «то будучи в Шаме, держись подальше от гор Друз, что на юге страны ибо там живут племена, носящие то же название, с ними хоть пятьдесят лет воюй, все равно не победишь. Часть из них заняты земледелием, часть — животноводством, если им случается воевать, они покидают свои села и уходят в горы, уводя всех своих животных с собою, они питаются там молоком и мясом, шьют себе одежду из их шерсти. Ты можешь хоть пятьдесять лет держать осаду вокруг тех гор, изобилующих ручьями и пастбищами, тем не менее не сумеешь вынудить друзские племена покинуть те горы и спуститься вниз.

К северу от Друзских гор расположена центральная часть страны Шам, состоящая из обширных, жарких и маловодных равнин, ведя войско по той местности ты столкнешься с нехваткой воды, поэтому лучше всего пройти через Шам по его северной части, где расположены горы Ансариюн, с тех гор сбегают в долины многочисленные ручьи, следуя через тот район ты всюду найдешь достаточно воды, войско без затруднений пересечет ту местность, идя по долинам, расположенным у подножия гор Ансариюн».

Я согласился с теми рекомендациями и направился в страну Шам (что сегодня зовется Сирией — Марсель Брион). Прежде чем вступить в ту страну, я нанял нескольких проводников, чтобы они указывали путь войску через горы Ансариюн. Когда мы пришли в тот район, было начало летнего периода, месяц Саратан (т. е. Рак), однако в тех местах жара не была мучительной. Однажды мы дошли до места, где нам навстречу попали некие люди в масках, из-за которых были видны лишь их глаза. Рядом с мужчинами, которые были высокими и стройными, были женщины, в отличии от своих мужчин, они не носили масок. Женщины также были высоки ростом, однако выглядели более полными.

Я спросил проводников, что это за люди. Те пояснили, что это — исмаилиты, их обычай требует, чтобы лица мужчин закрывала маска и это требование не касается женщин. Поскольку в ту ночь нам предстояло сделать привал в той местности, я велел привести к себе для беседы нескольких из тех мужчин, что носили маски. Я полагал, что они будут говорить на арабском языке и потому был удивлён, услышав как они говорят по-персидски. Я спросил, кто они и почему они говорят по-персидски. Они ответили, что по происхождению они — иранцы, предки которых переселились в Шам из Ирана.

Я спросил, когда имело место то переселение. Они назвали шестьсот пятьдесят шестой год хиджры по лунному календарю. Я заметил, что они точно помнят дату своего переселения. В ответ они молчали, опустив головы. Я сказал, что им нечего опасаться, они могут смело рассказать все, о чём знают и что мне доставляет удовольствие расширять свои знания. Один из них молвил в ответ: «О, Аллах всемогущий, каждый исмаилит не забудет тот шестьсот пятьдесят шестой год, ибо именно в том году Хулагу-ханом, монголом были разрушены все крепости и замки исмаилитов, по всему Ирану и особенно в Аламуте, и тот год является траурной датой для всех, кто исповедует исмаилитскую веру».

Я спросил, почему их лица скрыты под маской? Они пояснили: «Разрушив исмаилитские замки и крепости, Хулагу-хан издал повеление казнить всех наших отцов, сказав, что следует убивать всякого, кто является исмаилитом. Люди знали наших предков в лицо, их легко можно было опознать и убить, последнее не только одобрялось, всякому убившему исмаилита Хулагу-хан и его наместники обещали награду».

«В те времена в Иране существовала секта дервишей, которая для обуздания своих телесных страстей, носили на лице маски, их называли дервишами аль-Муканна (носящие маски) и наши предки, чтобы не быть опознанными и убитыми, подобно тем дервишам, надели на лица маски, и, приняв облик тех дервишей, начали покидать Иран. Вначале они хотели обосноваться в Междуречье, однако власть Хулагу-хана распространялась и до тех краев, поэтому им пришлось уходить дальше и в конце-концов они обрели убежище в этих горах, но и после того, боясь быть опознанными, они не снимали масок, со временем это стало обычаем, переходящим от отцов к сыновьям». (сегодня сирийские исмаилиты маски уже не носят — Марсель Брион).

Я сказал: «В теперешнее время, когда вам уже не грозит опасность, нет необходимости носить на лице маску и вы могли бы отказаться от такого обычая».

На другой день мы покинули тот край людей, прячущих лица под маской и направились на запад. К закату мы остановились для ночлега на берегу маленькой речки, там я заметил нескольких длинноволосых мужчин с копьями, которые разглядывали нас. Я спросил проводников, кто те люди. Те пояснили, что это — «алевиюн» (т. е. потомки Али, первого имама шиитов), добавив, что в течении нескольких предстоящих дней мы будем идти через места, населенные тем народом. Я спросил, не имеют ли они в виду, что эти люди происходят из клана Бани Хашим. Поскольку проводники были простые, неученые люди, они не поняли о чем я говорю. После вечернего намаза я велел привести для беседы нескольких из «алевиюн», я хотел знать, кто они и почему их так называют (т. е. «потомками Али»).

Они говорили по-арабски, которым владел и я, со своими длинными волосами они выглядели внешне приятными. Я спросил почему их называют «алевиюн». Они ответили, что их предки происходят из клана Бани Хашем и что некоторые из халифов династии Омейядов, правивших Шамом, сильно притесняли их предков, убивали их, что вынудило их укрыться в тех горах, и поскольку правление той династии было продолжительным, они осели и укоренились в этом районе, где родились их новые поколения.

Я сказал: «Я — мусульманин, и всякий мусульманин питает глубокое уважение к клану Бани Хашем, из которого происходит наш пророк (да благословит Аллах его и род его). Поскольку вы — потомки того рода, к вам я испытываю такую же меру уважения и, потому выскажите свои желания, которые я мог бы исполнить».

Алевиюн ответили, что нет у них каких-либо просьб ко мне, что рады тому, что не испытывают от меня, вступившего в их страну, каких-либо притеснений и обид. Я ответил, что я никого не притесняю, разве что тех, кто враждует со мной, до других же мне нет дела.

(Пояснение: правящая в Марокко с 1659 года от Рождества королевская династия так же называет себя династией Алеви. В первой половине нынешнего, двадцатого, века в Лазакийе, расположенной в Сирии, к власти пришла династия, которая в 1924 и 1930 году так же возложила на себя название Алеви. А то, что были ли алевиюны-сирийцы, беседовавшие с Тимурленгом, действительно потомками клана Бани Хашем, вопрос, не связанный с основной темой нашей книги и поэтому мы не станем углубляться в него — Переводчик).

Как и говорили проводники, в течении нескольких дней мы шли через места, населенные «алевиюнами» и именно в те дни я обратил внимание на боль в большом пальце правой ноги, я подумал было, что в том виновата обувь, поэтому я поменял ее на более просторную.

Ночью, после намаза палец разболелся так сильно, что я не мог уснуть. Утром, захотев обуться и выйдя из шатра, чтобы совершить омовение и намаз, я обнаружил, что правая нога распухла, в большом пальце ее ощущалась острая боль. С трудом совершив омовение и намаз, я прилег, чтобы отдохнуть прежде, чем настанет время двигаться дальше. Я подумал, что кость большого пальца получила некое повреждение, однако каких-либо ран и ушибов она до того не претерпевала. В тот день, садясь на коня, я надел легкие и просторные кауши (род обуви, подобной туфлям), однако боль донимала меня до самого захода солнца, когда дозорные, идущие впереди доложили что нашли место, подходящее для устройства лагеря. Разбили лагерь, боль не отпускала, она настолько усилилась, что я с трудом совершил намаз, сделав его по возможности коротким.

После намаза я вызвал войскового лекаря Абу Муса Бухарайи, которому сказал: «Что что-то неладно с костью большого пальца моей правой ноги, похоже, что она каким-то образом повреждена». Осмотрев и пощупав то место, лекарь сказал: «О эмир, кость твоя не повреждена, не ушиблена, просто ты заболел болезнью «мафасиль» (т. е. боль в суставах, ревматизм, артрит), которая и порождает те болезненные ощущения». Я сказал: «Следовательно я вступил в старческий возраст, ибо это болезнь стариков». Лекарь ответил: «Нет, о эмир, молодые также подвержены той болезни, у тебя в войске есть один, которому нет еще и сорока, и который болен той болезнью». Я спросил, как лечат эту болезнь. Он ответил: «Для этого принимают экстракт ивы, и сейчас я схожу, чтобы принести для тебя то снадобье, достаточно будет принять его несколько раз, чтобы боль утихла и постепенно исчезла совсем, однако через несколько месяцев она возникнет вновь и ты почувствуешь боль на том же самом месте. Снова вернется ощущение будто палец получил какое-то повреждение. Возможно боль перекинется и на левую ногу, для болезни «мафасиль» свойственно поражать попеременно то правую, то левую ногу».

Я сказал: «Следовательно, всю оставшуюся жизнь эта болезнь будет донимать меня?» Лекарь ответил: «Нет, о эмир, боль в твоей ноге пройдет через несколько дней, ты не будешь чувствовать ее и в малейшей степени, она возвратится лишь через несколько месяцев».

Хотя Абу Муса Бухарайи утверждал, что «мафасиль» поражает так же и молодых, я все же почувствовал, что старею, ибо та болезнь является редким исключением среди молодых и свойственна почти всем людям преклонного возраста, редко встретишь молодого человека, страдающего воспалением суставов.

Когда волосы у меня на голове побелели, я еще не считал себя старым, ибо белизна волос еще не означает старость, среди молодых так же встречается немало седоволосых. Тогда как болезнь «мафасиль» давала понять, что я вступил в преклонный возраст, поэтому я сказал себе: «Будь чуток, ибо оставшийся тебе срок ограничен, и ты должен использовать его с наибольшей пользой». Лекарь отправился за ивовым экстрактом, сказав, что воспаление суставов, поразившее мою ногу, называется «нэкрэс» (подагра).

С той поры раз, а то и дважды в год приступы той болезни донимают меня, Абу Муса Бухарайи говорит, что болезнь «нэкрэс» передается по наследству и мои сыновья, возможно, также будут поражены ею в своё время, она не появится в их молодые годы, периодом ее начала является наступление старости.

Всякий раз, когда та болезнь выводит меня их строя на несколько дней, я употребляю ивовый экстракт, после чего боль постепенно стихает, опухоль спадает и я чувствую себя так, словно никогда и не болел и в промежутке между приступами не ощущаю и малейших ее признаков.

Пройдя край, где жили «алавиюн», мы шли в сторону большого города Халеб. О том городе я слышал много удивительного, в частности, что его население составляет два курура, и что там изготавливают особый вид стали, называемый «мукаллэъ» («мукаллэъ» — сталь, которую позже стали называть халебской. Кроме того, в древности не вели переписи населения, численность которого определяли приблизительно, однако несомненно то, что Халеб был большим городом и его население возможно превышало пятьсот тысяч человек, и сегодня также численность населения в Халебе больше, чем в Дамаске, столице Сирии — Переводчик).

Халебский шелк славится повсюду и я слышал, что его ткут девушки, и он настолько тонок, что даже сквозь десять слоев той ткани можно ясно видеть солнечный свет. Мне посоветовали не вводить войско в Халеб, ибо его женщины настолько прекрасны, что могут свести с ума всех моих солдат. Как я рассказывал, мне довелось увидеть в Гиляне женщин необычной красоты, и чтобы сохранить дисциплину в войске, я был вынужден в спешном порядке увести его оттуда.

Еще я услышал, что Халеб построили дивы, и что султан Халеба, по имени Тогрул Булак, сам также является дивом, он настолько огромен и высок, что якобы может одной рукой поднять меня в воздух, как ребенка. Мне сказали: «Если хочешь развлечься, переоденься в обычную одежду, отправляйся в Халеб, утешь там свою плоть с тамошними красотками и возвращайся назад. Но если вступишь в Халеб со всем своим войском, Тогрул Булак тебя съест». Так много подобных слов наговорили мне, что я с нетерпением помчался в сторону Халеба, чтобы воочию увидеть крупнейший город страны Шам и его правителя Тогрул Булака, который, как говорили, является дивом.

Однажды с вершины холма я увидел наконец предместия того города, ничего особенного я в нем не узрел, и стена его не казалась такой уж прочной и высокой.

Я ожидал, что Тогрул Булак, который, как говорили, может одной рукой, словно ребенка, оторвать меня от земли, выйдет навстречу со своим войском и преградит мне путь, однако никто не стоял на моем пути, и я добрался до Халеба беспрепятственно. Я увидел большой город, прикинув в уме длину окружающей его городской стены, я нашел, что она составляет три фарсанга. Подойдя к Халебу, я увидел, что городские ворота заперты, а на стене выставлены сторожевые, из этого я заключил, что Тогрул Булак трус, боявшийся умереть.

Из жизненного опыта я знаю, что воитель, не страшащийся смерти, не прячется в крепости, сам же я с первого дня участия в сражениях и до сих пор, никогда не отсиживался за стенами крепости.

И сыновей своих я учил, чтобы не прятались за кирпич и камни ради спасения тела и души, а полагались на твердость в сердце и силу собственных рук, потому что прячущийся в крепости обретает бесславный конец и в конце концов сдается, не выдержав голода.

Поняв, что Тогрул Булак трусит, я уверился в своей победе над ним. Была осень, погода казалась ни холодной, ни жаркой, я велел разбить лагерь к северу от Халеба, а войску охватить город кольцом.

Вечером, после намаза я собрал военачальников, с которыми поделился результатами своих наблюдений касательно крепостной стены Халеба — она была сложена из кирпича и глины и ее высота не превышала восьми заръов. Я сказал: «Делать подкоп и устраивать взрыв под такой стеной — равносильно тому, что принизить себя. Вы — воины, бравшие без помощи пороховых зарядов высочайшие и самые прочные в мире крепостные стены, я имею в виду Дели, и никто не сумел помешать вашей победе. Для мужей, подобных вам, взятие крепостной стены Халеба — детская игра, вам достаточно применить деревянные и веревочные лестницы для того, чтобы влезть наверх, войти в город и раскрыть ворота. Передайте своим людям — взяв город, они могут по своему усмотрению распорядиться жизнями и имуществом его обитателей, после окончания битвы каждый может брать любую добычу, любого пленника. Я приказываю с утра сколотить штурмовые лестницы, изготовить веревочные лестницы с крюками, чтобы можно было цеплять их за стены».

Военачальники склонили головы в знак повиновения, и я узнал, что они сознают то, что я не намерен жертвовать их жизнями а самому при этом оставаться невредимым.

Все они знали, что не страх перед ранами или возможной смертью, а лишь необходимость управления войском могут препятствовать моему прямому участию в схватке. Я отпустил военачальников и велел принести еды. В походе и боях моя еда состоит из того же самого, что выдают простым воинам, об этом знают все, начиная от полководцев и кончая простыми воинами. В походе и в бою я не питаюсь особыми блюдами и довольствуюсь пайком рядового воина.

Но в ночную пору я воздерживаюсь от приема пищи, если конечно не испытываю голода, в этом случае ограничиваю себя небольшим количеством еды, чтобы сон был чутким и обходить ночью лагерь. Караульные вставали на моем пути. Узнав меня, они отходили в сторону, давая дорогу. Я вышел за территорию лагеря и прошел на позиции, охватившие город кольцом, и там караульные проявляли бдительность, возникая передо мною и пропускали, узнав, кто идет. Все понимали, что в ту и в последующие ночи возможна вылазка со стороны врага, поэтому надо быть готовым к ее отражению и одновременно возможности ворваться в город в тот момент, когда откроют его ворота.

Обойдя часть позиций, я поднялся на холм, чтобы попытаться заглянуть внутрь города. Я увидел лишь несколько горящих факелов, установленных на верхушках минаретов и крышах мечетей. Было прохладно и свежо, подняв голову я увидел сверкающие на небе звезды.

Я знал все те звезды по их названиям, ибо они помогали мне в в моих ночных походах, и я знал, где располагается каждая звезда в тот или иной час ночи. Стояла тишина, лишь время от времени раздавался крик совы, отдаваясь эхом в городе. Я знал, что суеверные люди считают крик совы дурным предзнаменованием, я же не верю в это. Я знаю, что совы и некоторые другие пернатые днем отсиживаются в своих гнездах, ибо солнце слепит их глаза, покидая их лишь в ночную пору и их крики не содержат ни доброго, ни зловещего предзнаменования.

Крик совы не пугал меня, но всякий раз когда слышу его ночью, он наводит на меня воспоминания о прошлом и размышления о будущем этого бренного мира. Прошлое мира четко предстает перед моим взором, ибо я читал много книг об истории, однако его будущее видится неопределенным, ибо не могу знать, что его может ожидать. Однако знаю, что прошлое во многом определяет каким оно будет, это будущее.

Крик совы как бы сообщал мне: «Эй, Амир Тимур, многие до тебя приходили в этот мир и уходили из него и от них не осталось и малейшего следа. Знай, что в этом старом мире смерть тысяч и тысяч людей не имеет значения, как не имеет значения опадание желтых листьев осенней порой. Подобно тому, как никто не считает количества тех опавших листьев, также никто не в состоянии подсчитать число умерших, запомнить все их имена. Запоминаются лишь имена тех, кто сумел оставить о себе след в памяти живущих здесь. Если люди и знают о Чингиз-хане, то лишь потому, что он сумел оставить о себе память в их сердцах. И ты, если не хочешь быть забытым подобно опавшим осенним листьям, должен оставить о себе незабываемую память в сердцах у людей. Эти несколько дней, что осталось тебе жить, очень быстро пройдут и ты, подобно всем другим, будешь покоиться в земле и Бог всеведущ, ты будешь лежать в земле в течении многих тысячелетий. После смерти у тебя будет вдоволь времени для отдохновения и покоя, поэтому проведи бодрствуя эти несколько дней своей оставшейся жизни, воздерживайся от спячки и старайся оставить память о себе в этом мире и так же, как ты сегодня вспоминаешь о славных делах Александра Македонского, пусть же другие, спустя тысячелетия вспоминают о твоих славных деяниях».

Спустившись с того холма и направляясь к шатру, я чувствовал в себе еще более окрепшую решимость стать завоевателем всей Вселенной, не допускать ни единого дня бездействия, пребывать в битве вплоть до последнего дня своей жизни, чтобы обо мне в этом мире осталась неизгладимая память, чтобы имя мое подобно именам простых людей, не стерлось из памяти живущих.

С утра следующего дня мы начали готовить средства для штурма, в этом участвовало все войско. В тот день противник ничего не предпринял против нас и было ясно, что Тогрул Булак слишком уж надеется на прочность стен своего города и воображает будто они смогут остановить нас.

На третий день мы начали штурм Халеба. Он начался на рассвете, мои воины ринулись наверх по деревянным и веревочным лестницам. Деревянные лестницы имели широкие ступени, а веревочные — крюки на концах, чтобы можно было забросив, зацепить их за гребень стены. Пока воины взбирались по ним, мы снизу осыпали осажденных множеством стрел из луков и градом камней из пращ. Наш обстрел не прекращался до тех пор, пока воины не добрались до верха стены, лишь в тот момент мы прекратили его, понимая, что рискуем поразить своих же.

Верхом я следовал вдоль стены и наблюдал как воины закрепляют позиции, захваченные на гребне стены. Как только им это удавалось, я отправлял к ним подкрепление. Через час нам удалось захватить позиции и укрепиться на семи участках гребня крепостной стены.

Моя задача заключалась в том, чтобы без промедления отправлять подкрепление тем, кто сумел закрепиться на верху стены, чтобы защитники не сумели оттеснить их. Вскоре стало ясным, что пробравшиеся наверх могут ворваться в город, открыть ворота, в которые хлынет моя конница.

Первыми удалось распахнуть восточные ворота и в них ринулись мои конники. Для закрепления захваченных позиций я велел им занимать находящиеся на их пути дома, выгонять из них жителей и убивать всех, кто вздумает сопротивляться.

Ворвавшиеся, не встретив особого сопротивления, прошли через весь город, достигли западных ворот и распахнули их. Одновременно со стен вниз ринулись те, кто взбирался на них. Обстановка складывалась таким образом, что я почувствовал необходимость самому быть внутри города.

До того времени ничего не было слышно о страшном Тогрул Булаке и я понял, что найду его в Арке (цитадели) и тогда выяснится, способен он сразиться со мной или нет. Но, добравшись к Арку, я обнаружил, что на нем вывешен белый флаг, означавший сдачу и понял, что Тогрул Булак не намерен далее сопротивляться.

Я крикнул вопрошая, кто является командующим той цитадели и почему он не показывается на глаза. В воротах показался человек крепкого сложения. Я спросил, не Тогрул Булак ли он? Тот ответил утвердительно. Я спросил: «Если желаешь сдаться, почему не велишь остальным своим прекратить сопротивление. Твой белый флаг, пока в городе идет сопротивление, это всего лишь хитрая уловка!»

Тогрул Булак сказал: «О, Амир Тимур, я не желал войны с тобой, не питал к тебе вражды, почему же ты напал на этот город?» Я ответил: «Ты вынудил меня к тому. Если ты не хотел войны со мною, тогда зачем запер ворота и мешал войти в город?» Он ответил: «Видя твое намерение напасть, я был вынужден запереть ворота». Я спросил, сколько лет он правит городом. Он ответил, что пятнадцать лет. Я спросил: «За все это время ты, что так и не уразумел разницу между мирными и военными обычаями. Я был намерен проследовать через эти места, идя войной на Рум, ты же должен был дать мне понять, что настроен мирно. Признаком дружелюбия является выйти самому или прислать кого-либо и с почетом встретить меня, сообщить, что ворота города открыты для меня, я могу войти в него. Тогда я бы разбил лагерь за городом и не позволил войску вступить в него, ограничившись лишь тем, чтобы получить от тебя продовольствия и корм, да и то в обмен за справедливую оплату. Такое известно всякому, кто правит хотя бы десять дней, а ты, получается и после пятнадцати лет пребывания у власти не уразумел такого простого обычая или прикидываешься несведущим. Пока мы ведем такие разговоры, продолжается битва и льется кровь, так что если хочешь по доброму сдаться, вели своим скорее прекратить сопротивление».

Тогрул Булак ответил: «Сию же минуту я велю прекратить сопротивление, при условии, что и ты велишь своим воинам прекратить резню, убийство и захват пленных». Я ответил: «Твое положение побежденного не дает права ставить какие-либо условия предо мною, победителем. Я вправе ставить условия прекращения войны и я не приму никаких условий кроме того, что по окончании битвы сохраню жизнь тебе и тем, кто добровольно сложит оружие». (Эти слова Тимурленга схожи со словами Юлия Цезаря: «Горе побежденным!» — Марсель Брион).

Вскоре в воротах цитадели появились люди с барабанами, горнами и сурнаями, в руках некоторых были духовые инструменты, напоминавшие воронку. Они заиграли, то был знак всем прекратить сопротивление и сдаваться в плен. В свою очередь я велел передать войску прекращать сражаться всюду, где враг сдается в плен. Звуки из тех воронок огласили весь город и вскоре начали поступать донесения о повсеместном прекращении битвы.

Тогрул Булак, все еще находившийся у ворот цитадели, сказал: «О, эмир, входи же и будь моим гостем, я принимаю тебя как такового». Я ответил: «Эй, Тогрул Булак, у меня дела в этом городе, они зовут меня и я не могу принять твое приглашение. Сейчас мои воины вступят в цитадель, тебя и твою семью они не тронут. Тебе не разрешается покидать цитадель, разве что когда я сам приму решение об этом». К полудню весь Халеб принадлежал нам. Я совершил омовение и намаз в большой мечети того города, после чего ко мне подошел имам мечети. То был седобородый мужчина, со светлым лицом и мягким взором, что свидетельствовало о чистоте его души. Он сказал мне по-арабски: «О, великий эмир, видя, как ты совершаешь намаз, я понял, что ты мусульманин, поэтому будь же великодушен по отношению к мусульманам».

Я ответил: «Никому из мусульман я не причинял обиды, если они не стремились обидеть меня, сопротивляться мне. В этих случаях я поступаю в соответствии в велениями шариата. Жители этого города оказали мне сопротивление, они должны искупить свою вину, их имущество станет добычей воинов, а молодые мужчины и женщины станут пленниками».

Имам пятничной мечети, которого звали Файз-уд-дин Амели, сказал: «О, великий эмир, люди этого города не хотели оказывать сопротивления, но когда Тогрул Булак запер ворота и решил воевать, они не в силах были удержать его от этого. О, великий эмир, если ты правитель города и решил воевать с другим правителем, пришедшим из чужих земель, разве в состоянии будут твои подданные противиться такому твоему решению? Жители Халеба, таким же образом, не были в силах поступить против воли своего правителя, если бы не это, им и в голову не пришло бы противостоять завоевателю Вселенной Амиру Тимуру Гурагану… прояви же великодушие и прости их… если тебе нужна добыча — направь войско в земли неверных-кафиров и возьми там всё золото и драгоценности, что копились в течении двух тысячелетий».

Я ответил: «Эй, Файз-уд-дин Амели, что ты имеешь в виду под землями неверных?» Имам ответил: «Я имею в виду Византию, жители которой — кафиры».

{Пояснение — название Стамбул, столицы османского государства еще не появилось в те времена, когда тот город называли Византией. Правильным названием было «Бизанс», простой народ произносил его как «Бизанти» или «Бизан». Название «Стамбул» появилось полвека спустя после Тимурленга, в результате завоевательного похода на Византию султана Махмуда Фатеха (Победителя) османского правителя — Марсель Брион.)

Я спросил, бывал ли он в Византии. Он ответил: «О великий эмир, однажды я был там, тот город столь огромен, что десять таких городов, как Халеб могут поместиться в нем. В нем столько богатств, что хватит и на тысячу Гарунов-ар-Рашидов, два тысячелетия копятся в нем различные богатства, его жители столь богаты, что даже грузчики и носильщики там пьют и едят из золотой и серебряной посуды.

(Пояснение — Файз-уд-дин Амели, вероятно, преувеличивал без всякой задней мысли. Население города, который спустя полвека назвали Стамбулом, действительно было богатым, но не до такой степени — Марсель Брион).

«Если завоюешь Византию, то окажешь услугу исламской вере, все его неверные жители станут мусульманами, ты захватишь столько золота и серебра, что твои потомки тысячу лет могут расходовать его и ему не будет конца». Я сказал: «Я слышал о Византии, город расположен на берегу моря». Имам ответил: «Да, это так, и корабли со всего мира приплывают туда и если будешь там, увидишь, что их не счесть». Я спросил, как зовут тамошнего правителя. Он ответил: «Билахарна» (имам ошибался и ввел в заблуждение Амира Тимура, то было название дворца-резиденции правителей Византии, подобно тому как сегодня резиденцию президента Франции называют Елисейским дворцом, что вовсе не означает имени самого французского главы государства — Марсель Брион).

Я спросил, как далеко отсюда до Византии. Файз-уд-дин Амели ответил: «Путь в Византию далек, но не для эмира, подобного тебе, дошедшего до здешних мест от самого Самарканда, однако на твоем пути находится страна Рум (современная Турция), вначале тебе предстоит пройти по ней, чтобы попасть в Византию. В день, когда завоюешь Византию и все ее жители станут мусульманами, ты станешь правителем Вселенной, кроме тебя не останется в ней никакого другого правителя». Я спросил: «Окружена ли Византия крепостной стеной?»

Имам ответил: «Она имеет тройную стену, все они из камня, пройдя одну, оказываешься перед следующей, кроме того, она окружена водой, которую должен преодолеть всякий, кто намерен захватить Византию».

Я сказал: «О, священнослужитель, меня ждут дела и я не могу далее беседовать с тобой. Ради тебя я воздержусь от разграбления домов и имущества Халеба, пленения его жителей. Однако они должны будут оплатить часть расходов, связанных с пребыванием здесь моего войска, оставшаяся часть будет обеспечена в счет казны Тогрул Булака». Имам спросил: «О, эмир, как ты намерен поступить с ним?» Я ответил: «Воздержусь от его казни, однако заберу его имущество, ибо он посмел воевать со мной». Имам сказал: «О, эмир, определи сумму, что должны выплатить жители Халеба для содержания твоего войска, чтобы я мог организовать ее сбор и пусть твои воины не обращаются сами за этим к населению».

Я сказал: «Жители Халеба должны дать мне пятьсот тысяч мискалей золота или нечто равное той цене». Имам сказал: «О, великий эмир, у жителей Халеба нет таких богатств, они не смогут собрать денег или имущества в размере пятисот тысяч мискалей золота, ты подумал насколько огромна та сумма?»

Я сказал: «О, добронравный, задумывался ли ты о том, во что обошлось мне сражение в Халебе и подумал ли о том, сколько тысяч моих воинов погибли здесь? Знаешь ли ты, что за каждого погибшего воина я должен платить возмещение его родным? Если бы население этого города не вздумало воевать со мной, и мои воины не гибли, мне бы не пришлось платить их семьям». Старик поник головою, сказав: «Я постараюсь собрать деньги из расчёта каждого жителя и потребую, чтобы зажиточная часть населения оплатила долю неимущих».

Я покинул пятничную мечеть и занялся делами, обычными для любого командующего войском, которое, победив в битве захватило город. В тот день я конфисковал всю казну и имущество Тогрула Булака и по моему указу войско вышло за черту города, осталась лишь часть, необходимая для надзора за порядком. Файз-уд-дин Амели собирал деньги и ценности от жителей у себя в соборной мечети и передавал их моим людям под расписку, чтобы не возникло ошибок при подсчете, это заняло целых пять дней, но больше чем четыреста тысяч динаров не удалось собрать.

Собрав ту дань, я пригласил имама на угощение ипосле трапезы он стал рассказывать о прекрасном климате города Дамаск. (Лонгелье, историк и переводчик французского издания мемуаров Тимурленга пишет, что Файз-уд-Дин Амели намеренно завёл беседу о Дамаске, дабы удалить Тимурленга от Халеба и направить его устремления на Дамаск — Марсель Брион)

Он сказал: «О, эмир, в мире нет города, где весна была бы столь же прекрасна, как в Дамаске. Когда от месяца Хамаль остается пятнадцать дней, воздух там насыщен ароматом цветов, выйдя за город, ты увидишь вокруг зелень и цветы, услышишь пение птиц. Через Дамаск протекает река Барда и по обоим ее берегам ты увидишь бесчисленное количество цветов, белых и красных украшающих ветви миндальных, вишневых, абрикосовых и персиковых деревьев». Я спросил: «Разве Дамаск не меньший по размеру, чем Халеб?» Он ответил: «Да, о эмир, он меньше, но очень красив, и если весной ты глянешь на него с вершины холма, будто россыпь драгоценных камней предстанет перед тобою в зелени его садов. Те драгоценные камни — это изразцы его дворцов и мечетей».

Я сказал: «О, шейх, слышал я, что жители Дамаска — христиане — «нэсрани»?» Имам ответил: «Да, о эмир, пророк Павел еще за пятьсот лет до хиджры нашего пророка, пришел в Дамаск и построив там церковь, распространил христианство среди его жителей (пророк Павел — это тот, кого христиане называют «святым Павлом», в первом веке от Рождества пришел в Дамаск и призвал его жителей принять христианство. «Нэсрани» — так мусульмане называют христиан, потому что их пророк Иисус вырос в городе Насара (Назарет), что в Палестине и потому его называли назаретянин — «нэсрани» — Марсель Брион) и та церковь была первой среди тех, которую мусульмане превратили в исламскую мечеть».

Я спросил: «Когда мусульмане преобразовали в мечеть ту церковь?» Шейх Файз-уд-дин Амели ответил: «Спустя семнадцать лет после хиджры нашего пророка (да благословит Аллах его и его род), Умар аль-Хаттаб, второй халиф, решил завоевать Шам и направил туда войско во главе с Умаром Ваъасом, который взял Дамаск, после чего он отправил послание халифу, приглашая его прибыть туда. В день, когда второй халиф должен был вступить в Дамаск, вся местная знать во главе с Умаром Ваъасом вышла ему навстречу, чтобы торжественно приветствовать его. Каково было их удивление, когда они не обнаружили ничего похожего на пышную свиту, вместо неё они увидели некоего чернолицего человека верхом на верблюде, которого тащил за повод второй человек, высокий ростом и белолицый. Умар Ваъас молвил: «Прибыл халиф всех мусульман». Знатные люди Дамаска в ужасе воспрошали: «Халиф — это тот чернолицый, что верхом на верблюде?» Умар Ваъас ответил: «Нет, то его слуга, халиф — это тот, который тащит за повод верблюда». Удивление дамаскской знати возросло еще больше и они сказали: «Что это за владыка, который сам шествует пешком, а слуга его восседает на верблюде?» Умар Ваъас пояснил: «В исламской вере все являются равными, нет разницы между белокожим и чернокожим, господином и слугой, и халиф, как правило, чтобы соблюсти равенство и справедливость, проехав фарсанг на верблюде, которого тащит за повод слуга, следующий фарсанг сам тащит за повод верблюда, посадив на него слугу».

Знатные люди Дамаска сказали: «Вера, в которой до такой степени царят равенство и справедливость, является истинной». И там же стали мусульманами. Второй халиф, вступив в Дамаск, прошел к церкви, что была основана пророком Павлом и молвил: «Именем Аллаха, эта церковь с нынешнего дня станет мечетью,» и ступив в церковь, обратил лицо в сторону Каабы, присутствующие мусульмане последовали его примеру и совершили намаз. Таким образом, дамасская церковь являлась первой церковью, преобразованной в мечеть и в ней мусульмане впервые совершили общий намаз».

Я спросил: «Та церковь, что была преобразована в мечеть, сохранилась и поныне?» Шейх Файз-уд-дин Амели ответил: «Да, о эмир, но здание то сильно изменило свой облик. После того, как Дамаск стал столицей хапифов-омейядов, они расширили ту церковь, выкупили расположенные рядом с ней жилые дома, снесли их, чтобы халиф совершил первый намаз и та мечеть и поныне называется мечетью Умара».

Я сказал: «Мне следует пройти туда и совершить намаз в той мечети и на том месте, обратив лицо в сторону Каабы, воздать хвалу Аллаху». Шейх Файз-уд-дин Амели сказал: «О, эмир, поскольку ты любезен со мной, это придало мне смелости, и я дерзну высказать тебе два совета». Я спросил, о чем они. Имам пятничной мечети Халеба сказал: «Первый совет заключается в следующем — сделай так, чтобы попасть в тот город весной, ибо именно в ту пору Дамаск особенно красив и выглядит впечатляюще. Второй совет — отправь дары султану Дамаска и вступи в тот город, показывая все свое дружелюбие». Я спросил: «А кто султан Дамаска?» Имам пятничной мечети ответил: «Султаном Дамаска является тот же султан Рума, он так могуч, что народ приходит в дрожь, едва заслышав его имя».

Я сказал: «Когда я намеревался идти в Халеб, меня уверяли, что его султан, Тогрул Булак могуч, как див и что если он схватит меня в охапку, то непременно раздавит. Как видишь, я победил того могучего, и теперь Тогрул Булак сидит в Цитадели на качестве моего пленника».

Шейх сказал: «Правитель Рума, Йилдирим Баязид — совсем другое дело, он и в самом деле является Йилдиримом (то есть молнией) и Дамаск и все государства, расположенные на побережье, принадлежат ему (под государствами, расположенными на берегу моря имеются в виду сегодняшний Ливан и Лазания, которая сегодня является частью Сирии — Марсель Брион) и если ты вздумаешь без его разрешения и согласия вступить в Дамаск, это будет равносильно объявлению войны». Я ответил: «Я непременно буду воевать с ним».

Имам пятничной мечети Халеба сказал: «Поскольку ты поистине великий и благородный правитель, желая тебе добра, дам тебе совет — не делай этого, ибо кроме сожаления ничего другого ты не получишь». Я сказал: «О, шейх, разве не сам ты советовал мне идти на Византию, чтобы захватить богатства, две тысячи лет накапливаемые неверными-кафирами, и обратить их в ислам». Он ответил: «Отчего же, конечно, о эмир». Я спросил: «Чтобы попасть в Византию, есть ли иной путь кроме как через Рум? Ведь не пройдя Рум, я не попаду в Византию, а чтобы пройти через Рум, мне придется схватиться с Йилдиримом Баязидом».

Шейх Файз-уд-дин Амели сказал: «Берегись его, ибо Йилдирим Баязид весьма могуч и отважен, он в состоянии собрать огромное войско, сам он может одним ударом клинка разрубить пополам целого верблюда». Я спросил: «Ты своими глазами видел, как он разрубал пополам верблюда?» Имам пятничной мечети ответил: «Нет, но я о том слышал». Я спросил от кого он то слышал. Он ответил, что от людей. Я сказал: «Иными словами, ты хочешь сказать, что слышал все это из уст простонародья». Имам ответил: «Да, о эмир».

Я сказал: «Нельзя доверять утверждениям простолюдинов, ибо рассказывая о ком-то, они всегда приплетают вещи, далекие от истины. Даже если бы я и был уверен в его способности разрубать пополам верблюда, все равно, желаю сразиться с ним, пусть даже рискуя быть разрубленным пополам тем человеком».

Шейх Файз-уд-дин Амели сказал: «О великий эмир, поскольку такова твоя воля, я не смею больше давать тебе какие либо советы».

Я спросил: «Слышал я, что в Дамаске живут крупные ученые, верны ли такие слухи?» Имам пятничной мечети ответил: «Да, о эмир». Я попросил назвать их имена. Он сказал: «Один из них — это Арабшах». Я спросил, в каких науках преуспел Арабшах. Имам ответил, что во всех, а также знает язык «сурияни» (Сурияни — древний язык народа Сирии (Шама) — Переводчик).

Я сказал: «Слыхал о том языке, но не видал людей, которые могли бы говорить и писать на нем». Имам сказал: «Когда посетишь Дамаск и встретишь там Арабшаха, своими ушами услышишь язык «сурияни». А сам Арабшах такой человек, что до сих пор никому не удалось задать ему вопроса, на который он не сумел бы ответить, если и не ответил, значит то были вопросы, на которые вообще не существует ответов. Арабшах сведущ во всех науках, мать-земля редко рождает таких сыновей. Еще один ученый — это Низам-уд-дин Шами, заработавший титул «Афсах аль-машрикин ва аль-магрибин» (то есть самый красноречивый среди людей Востока и Запада), нет в мире оратора, подобного ему. Эти двое — самые выдающиеся среди всех ученых Дамаска. Знаю точно, что Арабшах в настоящее время проживает в Дамаске, что касается Низамуддина Шами, не уверен, живет ли он все еще там или уехал куда?»

Я сказал: «О шейх, я намерен уйти из Халеба, ибо дальнейшее пребывание в этом городе будет губительным для войска. Тогрул Булаку не удалось нанести мне поражение, меня вынуждают к бегству красавицы Халеба. Сам я не боюсь красивых женщин, ибо достиг того периода жизни, когда мужчина избегает женщин не потому, что боится облениться и изнежиться под воздействием красавиц, а просто лишь потому, что его они уже не влекут больше. Однако мои воины молоды, а женщины этого города неимоверно красивы, и если наша стоянка здесь затянется, боюсь войско растеряет свои боевые качества, находясь вблизи от женщин, переймет женственность. Покидая эти места, хочу, чтобы ты высказал какое-либо пожелание, которое я мог бы выполнить для тебя, ибо до сих пор, для себя лично ты ничего не просил».

Имам пятничной мечети молвил: «О великий эмир, ты желаешь проявить великодушие по отношению ко мне, тем не менее для себя мне от тебя ничего не надо, хотелось бы, чтобы ты оказал содействие медресе Убайда, что находится в этом городе, — его учащиеся и преподаватели (туллабы и мударрисы) в течении ряда лет не получают денежного содержания и живут в нужде. Если бы ты оплатил им в размере того содержания, их это избавило бы от нужды». Я спросил, какова численность учеников-туллабов в том медресе.

Имам назвал цифру сто пятнадцать. Я спросил о годовом размере содержания одного учащегося. Он ответил, что двадцать мискалей золота. Я спросил о содержании преподавателей. Он ответил, что оно составляет сорок мискалей золота. Я позвал своего казначея и велел выдать шейху Шамс-ад-дину Амели три тысячи мискалей золота в виде монет для передачи ученикам и преподавателям медресе. Своим военачальникам я велел быть готовыми выступить наутро следующего дня.

Вечером я велел привести Тогрул Булака и сказал: «Покидая эти края, я забираю тебя с собой, но вовсе не для того, чтобы подвергать мучениям. Я обещал тебе безопасность и сдержу то обещание. Но война в Шаме еще не завершилась и если уйти, оставив тебя за своей спиной, я не смогу чувствовать себя спокойно. Потому забираю тебя с собой, чтобы быть спокойным за свой тыл. Чтобы ты убедился в том, что я не собираюсь обижать тебя, знай — я назначил твоего сына управлять Халебом пока ты будешь отсутствовать. В тот день, когда закончится война в Шаме и я захочу отправиться домой, ты получишь свободу и твой сын будет обязан освободить престол для тебя, если он этого не захочет сделать — я поправлю его».

Мой путь в Дамаск затянулся надолго по двум причинам. Во-первых, по пути пришлось выдержать несколько сражений с местными племенами. Во-вторых, наступила зима, мне пришлось сделать остановку в горном районе, если бы я пытался идти дальше, погибли бы все наши люди и лошади. Каким бы стойким и смелым ни был человек, он не в состоянии противостоять воле Божьей, именно ею предопределены возникновение таких явлений, как холод и жара, в то время, как человек не в силах управлять ими.

Когда я достиг мест, по которым протекала река Барда, и оттуда уже виднелись предместья Дамаска, пели птицы, по обоим берегам реки буйно цвели миндальные, персиковые и другие деревья. Будь у меня время, я бы надолго сделал привал на берегу той реки пока не пройдет полностью весна, однако у меня не было возможности провести весеннюю пору там, тем более, что Кутул Хамза, правитель Дамаска, и вовсе лишил меня такой возможности.

Когда до Дамаска оставалось два-три фарсанга, на меняя напал Кутул Хамза со своими боевыми колесницами. Кутул-Хамза происходил из румийцев (предки сегодняшних турок) был из числа приближенных Йилдирима Баязета, телосложением он походил на большинство румийцев — обладал средним ростом, широкими плечами. До того времени я не встречал румийцев (т. е. тюрков Турции — Автор), только после того как я пришел в Рум и увидел их, заметил, что среди румийцев мужчины высокого роста — редкость, большинство из них были среднего роста, однако обладали широкими плечами и значительной физической силой. Кутулу Хамзе на вид было лет пятьдесят, на голове он носил огромную чалму (тюрбан), увидев его впервые, помню удивился, как он умудряется сражаться с таким сооружением на голове. Так же рассказали мне, что первым племенем, применившим в битве боевые колесницы были именно румийцы (Первыми применили боевые колесницы племена готов, считавшиеся предками нынешних жителей Турции, они жили в Малой Азии, они же первыми научились добывать руду и выплавлять железо, их которого изготавливали оснастку и вооружение для своих боевых колесниц — Марсель Брион), и до них никто не изготавливал и не применял боевых колесниц. Поэтому не было удивительным, что Кутул Хамза, правитель Дамаска самолично пожаловал на поле битвы в боевой повозке. Впереди его колесницы, то есть на дышлах были укреплены лезвия по форме напоминавшие огромные серпы между ними и дышлом было растояние в один заръ.

И когда лошади приводили в движение ту повозку, то получалось весьма действенное оружие. Каждую колесницу тащила четверка лошадей, две из которых впрягались методом «дишли», а две другие — методом «йан».

(«Дишли» — от турецкого «диш» — зуб относится к двум лошадям, непосредственно впрягавшимся по обе стороны дышла (оглобли), а «йан», что по-турецки означает бок или край, относится к тем двум, что впрягаются по правому и левому краям повозки — Марсель Брион)

«Росланге», то есть ремни, которыми лошадей впрягали в колесницы, имели цепи, чтобы ударом сабли нельзя было отделить животных о повозки. В каждой из повозок были сооружены укрытия, сколоченные из досок, возницы располагались за ними, чтобы остаться недосягаемыми для стрел и камней противника. В тот день, когда мы подверглись нападению колесниц Кутул Хамзы, я не знал их количества, позже я узнал, что их было пятьсот. Двумя рядами, разделившись поровну, они медленно катились в нашу сторону, и трудно было предвидеть какой урон они были способны нанести нам.

Однако подобравшись, они внезапно набрали скорость и приблизились к нам столь стремительно, что за те короткие мгновения невозможно было что-либо предпринять, чтобы остановить их.

Я был полностью захвачен врасплох, и не успел придумать что-либо для того, чтобы обезвредить ту атаку. Колесницы как ветер ворвались в порядки нашего конного войска и начали косить животных и людей. Их натиск был столь стремительным и опасным, что я дал команду отступать, чтобы все наши конники стремительно уходили с поля боя и собирались в районе села Аук, что вблизи Дамаска.

Атака колесниц Кутул Хамзы была столь сокрушительной, что, как я заметил, если войско успеет обработать второй ряд тех колесниц, то в результате оно понесет такой непоправимый урон, что ничего другого не останется как просто уйти ни с чем из страны Шам.

О, читающий эти строки, возможно ты думаешь, что в тот день, второго дня месяца Хамаль, я испугался и бежал. Нет, тогда я испугался не за свою жизнь, потому как я знал себя и прошел многократные испытания в жесточайших битвах, подготовив себя к тому, чтобы никогда не испытывать чувство страха.

С 757 года хиджры, когда мне был двадцать один год, когда во время облавной охоты в местности Курултай на меня напали пятьдесят человек, (о подробностях того случая я уже рассказывал в начале повествования) и до сегодняшнего дня, когда я пишу левой рукой эти строки, я не испытывал страха в бою и не знаю, что такое боязнь погибнуть в схватке.

Вместе с тем, полководец несет ответственность за свое войско, он не вправе допускать бессмысленных потерь в нем. Потери в воинском составе допустимы лишь в тех случаях, когда сильна вероятность твоей победы или когда видишь, что противник может получить возможность добиться перевеса и победы. На потери не стоит соглашаться когда видишь отсутствие возможность одержать победу, не следует допускать массового истребления войска и тем более находясь в чужой стране, где нет возможности набрать свежее пополнение. В Шаме я не мог нанять и одного воина из числа местных, а если и нашлись бы такие добровольцы, у меня не было бы к ним доверия.

Именно по этой причине, желая уберечь свое войско от бессмысленного истребления, я дал указание отступить и мои конники галопом помчались к селению Аук, расположенном вблизи Дамаска и славившемуся своими гончарными изделиями. На подходах к тому селению я выровнял боевое построение войска, поскольку не исключал нового появления и атаки противника. Военачальникам я велел, чтобы в этом случае они повторили маневр спешного отступления ибо выставить конников против тех колесниц было равносильно самоубийству. Но дозорные, следившие за окружающей территорией извещали, что нет и малейших признаков присутствия врага, стало ясно, что Кутул Хамза не стал преследовать нас.

Вечером, устроив лагерь, я созвал военный совет и велел военачальникам подумать и высказать предположение о том, как справиться с теми колесницами. Мы знали, для того, чтобы обезвредить их, следует прежде всего поражать лошадей, однако не было ясно, как это осуществить. Один из военачальников Атабек, бывший воспитатель моего сына Шахруха, сказал: «Почему бы не применить средство, использованное нами в битве с Эбдалом Гильзайи?»

Внутренне удивившись, я сказал себе: «И почему мысль о применении пороха не пришла в мою голову?» Да, это был единственный способ вывода из строя лошадей запряженных в боевые колесницы, но к тому времени у нас не было достаточно кож животных, чтобы набить их порохом и снабдить фитилем. Атабек, участвовавший во всех сражениях вместе со мною, сказал: «В этой деревне занимаются изготовлением горшков и кувшинов, мы можем получить их в достаточном количестве, почему бы не набить их порохом?»

Я сказал: «Надо провести испытания и убедиться, что можно добиться желаемого результата с помощью глиняных горшков и кувшинов». Той же ночью по моему указанию взяли несколько кувшинов, набили порохом, закупорили и прикрепили фитили. Их подожгли и бросили. Кувшины разрывались с оглушительным грохотом.

В ту ночь я не мог уснуть от радости, я понял, что отыскал действенное средство обезвредить повозки Кутула Хамзы. Утром я велел закупить определенное количество кувшинов в селе и набить их порохом.

Поскольку во время атаки накануне правитель Дамаска выстроил свои колесницы в два ряда, я разбил метателей кувшинов на две группы. У каждого метателя к седлу был приторочен худжин, полный горшков с порохом. После чего я повел войско в сторону Дамаска и не сомневался что вражеские наблюдатели уже заметили, что мы приближаемся.

В тот день боевые колесницы Кутул Хамзы напали на нас в том же месте, что и вчера — на берегу реки Барда. Наши метатели не думая о собственной безопасности, приблизились к колесницам, зажгли фитили и начали бросать кувшины в лошадей.

Результаты превзошли все мои ожидания, потому что оглушительные взрывы не только мгновенно убивали и ранили лошадей, обездвиживая колесницы, они так же вызвали ужас среди воинов врага и они повернули назад.

В тот день второй ряд колесниц так и не вступил в битву, повернул назад и я велел преследовать врага. Колесницы удалялись так стремительно, что мы не могли их догнать, они влетели в городские ворота Дамаска, которые закрылись за ними. Еще до того, как колесницы обратились вспять, я заметил, что один из метателей бросает кувшин с зарядом не рукой, а с помощью пращи. Я заметил, что гнездо его пращи шире обычных, что позволяло закрепить в ней кувшин, и до того как мы начали преследовать колесницы, я подозвал к себе того воина и спросил, кто велел ему бросать заряды с помощью пращи. Тот ответил, что обратив внимание на небольшие размеры кувшина он подумал, что можно попробовать метнуть его с помощью пращи.

Взяв в руки его пращу, я увидел, что он использовал в ней гнездо шире обычного, чтобы в нем поместился кувшин. Устроив в нем заряд с горящим фитилем, он раскручивал пращу и метал его точно в заданную цель.

После этого случая я велел, чтобы кувшины с зарядами метали в город, используя пращи, трое из наших метателей погибли от взрыва собственных зарядов, кроме ожогов, они были поражены ещё и осколками кувшинов. Этот опыт показал, что метать те заряды с помощью пращи следует быстрее, иначе они смогут поразить самого метателя. Чтобы избежать того, мы удлинили фитили и предупредили метателей, чтобы делали не более одного, самое большее двух оборотов пращи над головой, прежде, чем метнуть заряд, в противном случае, горение фитиля завершится и взрыв происходил преждевременно. После этого наши метатели обрели такую сноровку, что в течении следующего года войны с Йилдиримом Баязидом уже не было ни одного случая, чтобы они пострадали от собственных зарядов.

Победа, одержанная нами третьего Хаммаля, была настолько впечатляющей, что я подумал — противник ни в коем случае не должен узнать как изготавливается порох, в противном случае он применит его против нас самих и мы утратим свое исключительное превосходство в той войне.

В тот день мы осадили Дамаск и весь следующий день четвертого Хаммаля мы изготавливали средства для штурма и подбирали расширенные гнезда для пращ метателей зарядов, чтобы те могли бросать их вместо камней. Одновременно было замечено, что если начинить кувшин мелкими осколками камней вперемежку с порохом, эффект поражения противника становится выше — при взрыве его поражали не только осколки кувшина, но и те мелкие камни, что закладывались в него в смеси с порохом. Наряду со средствами, необходимыми для штурма, мы наладили также и изготовление пороха, запасы которого были ограничены.

Шестого Хаммаля с помощью стрел мы забросили несколько посланий осажденным. В них говорилось, что в случае отказа от добровольной сдачи, все мужчины города будут перерезаны, а женщин я отдам в распоряжение своих воинов, имущество жителей мы сделаем своей добычей. В том же послании говорилось, что к моменту захвата города все из жителей города, которые укроются в мечети Умара, будут считаться неприкосновенными — их не станут убивать или брать в плен. То же самое распространяется на тех, кто укроется в домах Низаммудина Шами и Арабшаха, являющихся выдающимися мыслителями.

Я отправил также послание, адресованное Кутулу Хамзе, воины которого заняли позиции на гребне крепостной стены. В нем говорилось, что несмотря на совершенное им нападение, в результате которого погибли ряд моих военачальников и солдат, в случае его добровольной сдачи я дарую ему жизнь и его родным, и не стану лишать их имущества. В противном случае, писал я, захватив Дамаск, я казню его и пленю его родных и всех женщин.

На рассвете седьмого Хаммаля мы начали штурм Дамаска. Наши метатели начали с помощью пращ забрасывать зарядами гребни стен, где расположились воины обороняющихся. При каждом взрыве они исчезали с гребня и мы считали их погибшими. Кувшины, начиненные зарядами, приносили невиданную пользу — всюду, где они разрывались, гибли воины противника, что позволяло нашим воинам относительно спокойно взбираться на стену. Исключительный эффект от метания кувшинов с порохом вызвал необходимость отправить часть пращников на верх стены, чтобы они с помощью своего оружия расчистили дальнейший путь для остальных наших воинов.

Весеннее солнце не поднялось и на высоту копья, когда на улицах Дамаска завязались бои между нашими воинами и воинами Кутула Хамзы. В то же самое время нашим воинам удалось захватить одни из городских ворот и распахнуть их. Через них я направил в город дополнительное число солдат, шум и гвалт в городе усилился.

Битва за Дамаск, начавшаяся на рассвете седьмого Хаммаля, продлилась до полудня девятого дня того месяца. Воины Кутула Хамзы, при содействии горожан отстаивали каждую улицу, каждый дом. Все это время ни у меня ни у моих военачальников не было ни минуты для отдыха. Отряды уставших воинов выводились из города для нескольких часов отдыха, их место занимали их отдохнувшие товарищи.

Мы пускали в ход все средства, чтобы сломить сопротивление врага, однако к полудню были исчерпаны все запасы пороха. До того дня я не знал, что большая битва требует значительных запасов пороха и не мог предвидеть, что следует заготавливать его харварами (мера веса равная 300 кг), чтобы начинять ими кувшины-снаряды. Изготовление пороха до степени его сухого состояния требует самое меньшее двух дней при условии, что работа будет вестись днем и ночью в спешном порядке. Между тем, условия битвы за Дамаск не давали нам такой возможности и с полудня седьмого дня Хамаля мы уже не применяли порох в сражении и вели его обычными средствами, пуская в ход сабли, булавы и копья.

В некоторых местах мы вынуждены были рушить дома с помощью кирки и лома, поэтому я велел, чтобы для той работы привлекли жителей окрестных сел, чтобы высвободить воинов для битвы, я велел убивать на месте всякого из привлеченных, кто будет работать с прохладцей или попытается содействовать обороняющимся.

В ночь на восьмое Хамаля от бушевавших пожаров в Дамаске было светло как днем, воины видели все вокруг, но мешал дым, вызывая кашель и стесняя дыхание. В ту ночь битва при свете пожаров длилась до самого утра, я несколько раз отправлялся в город, чтобы ознакомиться с обстановкой. Я подчеркивал военачальникам, что битва должна вестись до полной капитуляции Кутула Хамзы, даже если при этом во всем Дамаске не останется ни одной живой души. Я знал, что враг мой ещё достаточно силён и если я ослаблю натиск, он может вновь собраться с силами и укрепить свои позиции, запросит подкрепление от Йилдирима Баязида и окончательный захват Дамаска мною окажется под большим вопросом. На рассвете восьмого Хаммаля, мое войско окончательно закрепило за собой часть города, однако Кутул Хамза продолжал удерживать за собой его северный и северо-западный районы.

Утром восьмого Хамаля, следуя в город верхом, я, пробираясь среди валявшихся повсюду трупов, обратил внимание, что среди них попадались и женские, видно и женщины принимали участие в обороне города, наряду с мужчинами.

С восьмого Хаммаля, благодаря привлечению жителей окрестных сел к разрушению домов, эта работа ускорилась и с каждым днем мы отвоевывали новые части города и продвигались в северном направлении.

Вечером, восьмого Хаммаля, осматривая город, я достиг мечети Умара, битком набитой людьми, ко мне приблизился человек в чалме «тахт-уль-ханак» (особого рода чалма, носимая улемами, мусульманскими законоведами), с бородой, в которой изрядно пробилась седина, он сказал, вначале по-арабски, затем по-персидски: «О великий эмир, прояви жалость!» Придержав коня, я спросил, кто он такой. Тот ответил: «О великий эмир, я — Низамуддин Шами, в силу величия своего духа ты определил мой дом для «беста» (прибежища), сказав, что всякий, укрывшийся в нем будет свободен от наказания». Я сказал: «Но ведь дом твой не здесь». Он ответил: «Это так, мой сын приводит его в порядок, готовя его для приема беженцев, сам же я прибыл сюда, чтобы успокоить тех, кто укрылся в этой мечети в страхе за свою жизнь».

Я сказал, что тем, кто укрылся в этой мечети, нечего бояться, из уважения к Умару, разий-аллаху-аннаху (т. е. да помилует его Бог!), я освобождаю находившихся там людей от возмездия и, как тебе известно, твой дом и дом Арабшаха так же объявлены местами «беста» и всякий, укрывшийся в них считается свободным от наказания. Низамуддин-уль-Мульк ответил: «О великий эмир, все люди, пребывающие в этом месте, моем доме и в доме Арабшаха, благодарны тебе за проявленное милосердие. Раз уж ты столь великодушен, может ты проявишь его в отношении так же и остальных жителей Дамаска и велишь своим воинам воздержаться от дальнейшего истребления мирного населения?»

Я сказал: «Разве ты не знаешь, что жители этого города сражаются против моих воинов вместе с воинами Кутула Хамзы, убивая их. Как я могу отказаться от казни тех, кто убивает моих воинов?» Низамуддин Шами сказал: «О великий эмир, жители этого города не хотят воевать с тобой и убивать твоих воинов, их принудил к тому Кутул Хамза». Я ответил: «От этого такие же результаты, как если бы они сражались против нас с умыслом и я вынужден, чтобы сломить сопротивление, убивать их. И если ты в состоянии отговорить их от продолжения сопротивления, передай им, что всякий, кто сложит оружие и сдастся, останется в живых и будет освобожден от наказания».

Низамуддин Шами в тот день предпринял несколько шагов, чтобы известить сопротивлявшихся жителей Дамаска о поставленном мною условии. Однако всякий раз воины Кутула Хамзы отвечали, что никому не позволят сложить оружия, что всякий, кто захочет сделать это, будет заживо сожжен или с него живого сдерут кожу.

К заходу солнца мы заняли весь город, кроме его северозападной части.

В девятую ночь Хаммаля, как и в предыдущую, мы продолжали сражаться при свете пожаров за каждую улицу и за каждый дом. Люди Кутула Хамзы не сдавались и мы не могли занять их позиций, пока не убивали их всех. В ту ночь в той части города были убиты определенное количество женщин и детей, потому что они участвовали в сражении, вернее их принудили участвовать в сражении воины и военачальники Кутула Хамзы. К рассвету девятого Хаммаля в северо-западной части города оставались незахваченными лишь десять-пятнадцать домов и большой сад, в котором находился Кутул Хамза. Чтобы окончание сражения не затянулось, я велел организовать наступление на те дома и сад с восьми направлений.

Перед самым полуднем нашим воинам удалось прорваться в сад, где располагался Кутул Хамза. Он ринулся на них с саблей в руке, однако был убит и воины, отрезав ему голову, доставили ее ко мне. К моменту, когда муаззин с башни мечети Умара призвал правоверных к полуденной молитве, битва за Дамаск завершилась нашей полной победой, однако город был полностью разрушен. По окончании битвы выяснилось, что Кутул Хамза вынудил выйти на улицы и участвовать в боях тех жителей, которые нашли было убежище в доме Арабшаха, расположенном в северо-западной части Дамаска. Те поневоле вынуждены были подчиниться, часть их погибла, была ранена или попала в плен. Кутул Хамза хотел даже вынудить к участию в боях самого Арабшаха, и только учитывая его почтенный возраст, военачальники не стали настаивать и освободили его от той повинности, и если бы Кутул Хамза проведал о том, он несомненно казнил бы и ученого и не выполнивших его приказ военачальников.

Поскольку битва окончилась, я велел, чтобы воины прекратили убивать, подчинившись, они приступили к захвату добычи. Захваченную добычу они переправляли в город, чтобы позже она была организованно распределена. Низамуддину Шами я сказал, чтобы он известил находящихся в мечети Умара людей что сражение окончено, им ничто не грозит и поэтому они могут спокойно идти по домам. Мужчины, женщины и дети высыпали на улицу из мечети и разошлись по городу, направляясь в места, где когда-то стояли их дома, они надеялись застать свои жилища целыми, однако вместо них перед их взорами предстали развалины и пепелища. Когда мечеть опустела я, совершив омовение, вошел в нее. Встав на то место, где когда-то совершил свой намаз халиф Умар (да помилует его Бог!), я совершил свой намаз, вознося хвалу и благодарность Аллаху за то, что он дал мне возможность взять Дамаск и совершить намаз на том самом месте, где когда-то его совершал сам Умар.

После намаза я велел, чтобы жителей города и окрестностей привлекли к погребению мертвых, ибо теплая весенняя погода требовала сделать это скорее, чтобы разложение трупов не вызывало эпидемии, могущей поразить войско. Вечером девятого Хаммаля началось погребение мертвых, трупы уносили за город и закапывали на обширном зеленом пастбище, потому что городское кладбище не могло вместить всего того количества. Не было времени омывать и заворачивать в саван те трупы, если бы их омывали, заворачивали в саван и отпевали, они бы начали разлагаться создавая угрозу эпидемии, поэтому я велел закапывать трупы без соблюдения тех обрядов. Весь вечер девятого и весь вечер десятого Хаммаля работа по переносу и закапыванию тел завершилась. В битве за Дамаск из-за сопротивления, которое оказали нам Кутул Хамза, его военачальники и воины, погибли шестнадцать тысяч наших воинов, многие получили ранения, но мы победили и взяли такой город, как Дамаск.

С десятого до пятнадцатого Хаммаля мое время целиком было посвящено приведению в порядок города. Он был полностью разрушен и после захвата добычи я велел передать жителям, что при желании они могут заново отстроить его по плану моего города Кеш, что в Мавераннахре. Поскольку весь город превратился в развалины, я велел высечь тот свой указ на камне и укрепить его на стене мечети Умара.

Согласно того указа, жители Дамаска на десять лет освобождались от всех налогов. В указе подчеркивалось, что в случае моей смерти раньше того срока, мои потомки должны официально признать тот указ имеющим силу и не взимать налогов с жителей Дамаска. Я знал, что половина населения в душе смеется, полагая, что вскоре мне предстоит быть разрубленным пополам саблей Йилдирима Баязида. Сабельный удар Йилдирима Баязида был легендой в Шаме и Руме, и как мне рассказывали еще в Халебе, он мог разрубить пополам верблюда. Но в течении всей своей жизни я получил столько ранений от сабель, секир, копий и стрел врагов, что не испытывал страха перед клинком Йилдирима Баязида.

Я знал, что сражение с Йилдиримом Баязидом неизбежно и из этой схватки выйдет живым лишь один из нас. Он был единственным в мире правителем-мусульманином, продолжавшим оставаться неподвластным мне и я не мог далее терпеть такое. Однако было бы неразумным выступать из Дамаска в Рум, не укрепив прежде свое войско. Как я уже говорил, в битве за Дамаск пали шестнадцать тысяч моих воинов, тридцать тысяч из них были ранены. Раны некоторых из них были легкими и вскоре были залечены, лечение же других требовало длительного времени. Я не мог идти с ослабленным войском на правителя, находившегося на собственной территории и могущего набирать неограниченное по численности войско. Даже если бы вопреки утверждению простонародья и тех кто не воевал, оказалось что Йилдирим Баязид не обладает силой, позволяющей разрубить пополам целого верблюда, все равно я бы не отправился воевать с ним, не приняв прежде мер по укреплению войска.

Поэтому я решил с этой целью побыть некоторое время в Дамаске, а для того, чтобы городская жизнь не изнежила и не разложила меня я, как обычно разбил лагерь в степи, жил в самом его центре, к тому же само время года требовало жить на степном просторе. Лишь в дневное время я отправлялся в город совершать намаз в мечети Умара (да помилует его Бог!). По окончании битвы за Дамаск, как и в других местах, я организовал там службу голубиной почты, чтобы поддерживать бесперебойную связь со своей страной. С помощью голубей я запросил у Шахруха, своего сына, чтобы он прислал подкрепление в виде дополнительного числа солдат и оружия. В послании, отправленном с помощью голубей в Кеш, где находился мой сын Шахрух, я сообщал, что одержал победу и захватил Дамаск, но при этом потерял шестнадцать тысяч своих воинов убитыми, а тридцать тысяч из них было ранено и потому мне нужна срочная подмога. Более подробные детали я сообщал ему в послании, отправленным гонцом, где разъяснял, что мне нужны стойкие и упрямые воины, поэтому пусть он набирает их из племен четинов, узбеков и гуров. В моей стране было много разных племен, но мужчины не каждого из них были пригодны в качестве воинов и были такие, для которых абсолютно чуждой была воинская дисциплина. Из собственного опыта я знал, что выходцы из племен Четин, Узбек и Гур были прекрасными воинами, ибо помимо смелости и упорства они были склонны к принятию воинской дисциплины.

Оставшиеся в живых жители Дамаска, убедившись в том, что им более ничто не грозит, начали строить новые дома, разбивать широкие улицы, а я в ожидании подхода дополнительных сил, был вынужден оставаться в лагере, разбитом близ Дамаска.

Днем меня посещали Арабшах и Низамуддин Шами и мы рассуждали о различных научных вопросах. Мне пришла в голову мысль собрать в Дамаске крупных ученых, чтобы те обсудили вопросы Корана и решить, возможно ли расположить аяты Божественной книги в определенном порядке или нет? Я не хотел еретических нововведений, хотел лишь, чтобы подлинные ученые четко определили, нельзя ли расположить определенным образом аяты Корана, если да, то пусть работают над тем, если нет, тогда отказаться от той мысли. Я решил, не принимая на веру молву о знаниях того или иного ученого, проверить их глубину лично, для того, чтобы убедиться, действительно ли они соответствуют слухам о нем. Вероятно, не все понимают, что я имею ввиду, говоря о возможной классификации аятов Корана, если это возможно, дозволено и не означает ереси. Поэтому поясню, что Слово Божье (т. е. аяты) собирались в эпоху правления Усмана (да помилует его Бог!) и сводились в виде единой Книги. До того аяты передавались из уст в уста, но по памяти, некоторые аяты записывались на кусках кожи, верблюжьих лопатках. Поэтому Усман повелел группе мусульман, что владели грамотой, собрать имеющиеся аяты Корана в единую Книгу для того, чтобы они в случае смерти мусульман от болезней или в битвах, не оказались утерянными полностью.

Те люди начали работу по систематизации аятов и формированию их в виде единой Книги, простые мусульмане обращались к ним, несли им имевшиеся у них Кораны, написанные на коже или костях животных. Иные приходили и читали аяты по памяти, а те, кому поручили составление Корана в виде единой Книги, записывали то, что до этого существовало и излагалось изустно. Некоторые из аятов располагались друг за другом в тематической последовательности и сегодня они расположены в Коране именно таким образом.

Однако некоторые аяты не были расположены последовательно в соответствии с определённой темой, и люди, которым было поручено записывать их, располагали такие аяты в порядке их поступления к ним. Таким образом, они и сегодня расположены в той последовательности, что и тогда, т. е. без связи с какой то определённой темой.

В то же время ясно, что аяты Корана были ниспосланы свыше в связи с конкретными случаями, нет аятов, не содержащих причину их ниспослания Господом и некоторые были одинаковы по содержащейся в них теме, т. е были ниспосланы в связи одними и теми же делами.

Касательно аятов, что расположены связно и по какой то определённой теме — нет спору. Что касается тех, что не связаны одной общей темой и каждый из которых посвящен лишь одному какому-то отдельному вопросу, — после беседы с Арабшахом и Низамуддином Шами я подумал, а нельзя ли их расположить по-новому, в последовательности, раскрывающей какую-то одну определённую тему и вместе с тем, — не окажется ли подобное деяние еретическим, не найдутся ли после меня ешё другие люди, которые вздумают так же коснуться своими руками слов Божьих — аятов. Этот вопрос заинтересовал меня, и потому хотелось собрать достаточное число выдающихся ученых, которые, обсудив, могли сказать, дозволено ли такое, тем более, что один я не был в состоянии совершить такое, потому что боялся совершить ересь. Ведь Коран — это слово Аллаха и Священная Книга мусульман, ей не должно наноситься и малейшего вреда.

Я разослал приглашения всем выдающимся ученым, присовокупив к ним рекомендации местным правителям взять на себя расходы по их поездке в Дамаск. В страны Магриба (арабские государства, расположенные на Западе), такие как Египет, где не было моих наместников, я отправил в виде «барат» (т. е. чека, денежного перевода, векселя) средства на оплату расходов по организации поездки для Шейх-уль-Азхара, мутавали соборной мечети Азхар в Каире, пригласил я так же и мутавали медресе Хаджи в Исфагане приехать в Дамаск и принять участие в столь высоком собрании ученых мужей. Однако ряд ученых, включая тех, имена которых я привел выше, не приняли моего приглашения, не приехали в Дамаск, позднее выяснилось, что они испугались, что я могу их лишить жизни и это свидетельствовало об отсутствии в них преданности своему делу, верности своему слову. Ибо в противном случае они понимали бы, что человек, подобный Амиру Тимуру Гурагану, приглашая к участию в ассамблее выдающихся ученых-исламоведов, далек от намерения лишать их жизни. И тем не менее, ряд выдающихся ученых Магриба прибыли в Дамаск. (В старину мусульмане называли Магрибом арабские страны, расположенные на севере Африки и в Испании-Марсель Брион).

Вот имена тех выдающихся ученых: Аммад-ад-дин-Магриби, Сирадж Искандари, Бахауддин Халаби, Ибн Халдун, Низам-уд-дин Шами, по прозвищу Фасх-уль (оратор) Машрика и Магриба, Арабшах.

До начала ассамблеи тех выдающихся ученых в Дамаске, в начале лета прибыл первый отряд подкрепления для моего войскаи я убедился, что он состоит именно из таких воинов, о которых я писал своему сыну. Их оснастка и вооружение были отличными, ими командовал некий Токат из племени Четин, мужчина в возрасте тридцати лет. Подойдя ко мне он сказал: «О эмир, слышал я что ты свободно фехтуешь и рубишься одновременно обоими руками?» я спросил, кто ему сказал об этом. Он сослался на моего сына Шахруха. Я спросил, в связи с чем Шахрух рассказал ему об этом. Он ответил: «Твой сын сказал, что ты, подобно мне, фехтуешь одинаково свободно обеими руками одновременно». Я спросил, на самом ли деле он умеет это. Тот ответил утвердительно, добавив, что владеющих левой рукой немало, однако редко встретишь таких, кто одинаково свободно орудует саблей и секирой одновременно, держа их в обоих руках.

(Сорок лет назад в номерах газеты «Иран», выходящей в Тегеране, пубиковались главы из книги «Сосредоточение силы духа», автором которой был немецкий доктор Керлинг, впоследствии этот труд вышел отдельной книгой. В нем говорилось, что тот, кто способен одновременно действовать обеими руками, способен задействовать единовременно оба полушария своего мозга, следовательно, такой человек обладает выдающимися способностями. Этот факт еще раз говорит о том, что Тимурленг обладал выдающимися способностями — умственными и духовными. — Переводчик).

Редко встречаются люди, умеющие свободно фехтовать обеими руками одновременно и до того дня я не слыхал о таких, подобных мне людях, владеющих тем искусством. Я был удивлен и поэтому сказал Токату, чтобы он облачился в доспехи, взял в обе руки по клинку и сразился со мною. Такие поединки с военачальниками с целью размять мышцы были делом обычным, я регулярно проводил такие поединки, находясь в военном лагере, чтобы поддерживать тело и дух на должном уровне готовности, поэтому никого в тот день не удивило то мое намерение. Однако увидев, что Токат, подобно мне вооружился двумя клинками, все удивились и с интересом собрались вокруг, предвкушая волнующее зрелище. До того никто не видел, чтобы мне попадался соперник, умеющий орудовать обеими руками одновременно, что означало двойную работу мысли в один и тот же миг. Ибо сабельная рубка — это работа не только телесная, но и умственная, требующая духовного сосредоточения, призванная не допустить, чтобы вражеский клинок коснулся твоего тела. Это особенно трудно, когда такая работа выполняется одновременно в двух аспектах, в двойном объеме.

Токат и в самом деле умел фехтовать обеими руками, тем не менее, лезвиям его клинков ни разу не удалось коснуться моих доспехов, тогда как я сумел нанести ему несколько сильных ударов и условно ранить его. Было видно, что в мастерстве он явно уступает мне.

Вначале я полагал, что он притворяется и не хочет показывать своего мастерства, затем я понял, что на самом деле он не обладает мастерством в той степени, в какой обладаю им я. Сам Токат был вынужден признать мое превосходство.

Десятого дня месяца Мизан (весы) в мечети Умара начала работу ассамблея ученых-исламоведов, я принял в ней участие, чтобы лично убедиться в уровне знаний тех ученых, узнать, на самом ли деле они соответствуют их славе. Так, у Амад-ад-дина Магриби я спросил, какие из свойств и качеств Господа больше всего приводятся в Коране? Он ответил, что это слово «Кадир», т. е. «могущественный». Я спросил, помимо «Кадир», какое еще из свойств упоминается чаще всего? Он ответил, что это слово «Алим», т. е. всезнающий. Я воскликнул: «Хвала тебе!» Фирдоуси также ведал об этом и потому в своей «Шахнамэ» слово «могущество» поставил впереди слова «быть всеведущим», имеется в виду стих, начинающийся со слов: «Всемогущ тот, кто обладает знанием». Я обратился к Ибн Халдуну с предложением дать описание Господа. Ибн Халдун ответил: «Некоторые из пророков-выходцев из племени израильтян описывали Господа подобным человеку, полагая даже что, подобно человеку, он имеет глаза и уши. После пришествия Иисуса Христа они стали считать Бога тройственным (отец, сын и святой дух). Первой религией, утвердившей то, что Господь един и его невозможно постичь с помощью обычных человеческих чувств — слуха, зрения, осязания и т. д., была религия ислам. И поэтому, говоря о Господе, могу сказать лишь то, что он есть суть могущества и суть ведения. Кроме того, я не могу привести каких-либо других описаний Господа, все, что я скажу помимо этого, будет представлять собою измышления, порожденные моими собственными (телесными) чувствами».

Я молвил: «Хвала тебе, о Ибн Халдун! Мы видим, что слова твои соответствуют уровню твоих знаний. Ничего другого более того, о чем ты сказал, мы не можем вообразить о Господе категориями человеческого ума. Кроме того, как ты сказал, Бог — есть Абсолют Могущества и Знания, исходя из этого, он Всемогущ».

Затем я обратился с вопросом к Баха-уд-дину Халлаби: «Сколько в Коране аятов, удостоенных чести быть ниспосланными свыше, и по какому определённому поводу их ниспослал Господь?» Баха-уд-дин Халлаби ответил: «О, эмир, попробуй назвать аяты Корана, не удостоенных чести быть ниспосланными свыше. Ибо нет в нем таких аятов, что не были ниспосланы свыше. Каждый из аятов Корана был ниспослан Господом и тому соответствовал особый повод». Я молвил: «Хвала тебе о, Баха-уд-дин Халлаби!»

Затем я спросил Сираджа Искандари: «Скажи, чтобы мы знали, почему поменяли Киблу мусульман?» Он ответил: «Когда возникла исламская вера, всё еще сохраняли силу некоторые положения, заимствованные из религий прошлого (иудаизма и христианства), к примеру такие, как уважение к вину. В Коране имеются четыре аята, касающиеся вина. В первом из них говорится о вине, как вещи, порождающей зло. Однако его не называют недозволенным. Причина в том, что последователи других религий, привыкшие употреблять его, не могли сразу покончить с этой привычкой. Во всяком случае, в начальном периоде становления ислама, часть законов других религий все еще сохраняла силу. Постепенно те законы утратили свою силу под влиянием законов ислама. Одним из таких законов, поначалу имевших силу, было необходимость совершать намаз, обратившись лицом к Бейт-уль-Мукаддасу (Иерусалиму). После того, как миновал период «Фитрат», т. е. начало становления исламской веры, чтобы отделить мусульман от последователей других религий в части способа совершения молитвы, Господь повелел, чтобы мусульмане изменили местонахождение Киблы и совершали намаз, обратившись лицом к «запретной» мечети, где запрещалась всякая ссора и распря, т. е. к Каъабе. Перемена местонахождения Киблы не означала того, что Господь пребывает в Каъабе, а не в Бейт-уль-Мукаддасе, Господь пребывает всюду, нет места, где бы он не пребывал. Господь утверждает в Коране, что в какую сторону бы вы не обращались, совершая намаз, все равно вы совершаете его, обратившись к Господу. Поэтому Али ибн Аби Талеб (да будет благословенно имя его), после победы арабов над иранцами, войдя в Мадаъэн (старое название города Ктесифан), совершил намаз в храме огнепоклонников, обратившись лицом к Каъабе. А Умар-ибн-Хаттаб, вступив в этот город (т. е. Дамаск), совершил намаз в здешней церкви, обратившись лицом к Каъабе. Мусульманин волен совершать намаз и в храме огнепоклонников и в капище идолов, и в христианской церкви, потому что Господь пребывает всюду. Намаз не совершают в тех местах лишь потому, что их не считают чистыми. Если верующий знает, что эти места соответствующим образом очищены от скверны, ничто не препятствует тому, чтобы он совершал намаз в них, обратившись лицом к Каъабе. Господь сделал Каъабу Киблой мусульман вовсе не потому, что нет у него другой обители. Господь не есть плоть, чтобы пребывать лишь в определенных стенах, определенном жилище. Он сделал Каъабу Киблой мусульман лишь для того, чтобы сплотить их, чтобы пять раз в день они молились, обращая своё лицо в сторону одного определенного места».

Я сказал: «Хвала тебе, о Сирадж Искандари. Я вижу, что сердце твое преисполнено знаний, что сияет подобно Сираджу Искандарийэ (т. е. знаменитому александрийскому маяку)».

Затем я обратился к Арабшаху с вопросом: «Сколько в среднем требовалось времени для ниспослания каждого аята?» Арабшах спросил: «О эмир, я не понял твоего вопроса, разъясни, что ты хотел спросить?» Я сказал: «Если учитывать количество аятов Корана и число дней, прожитых нашим пророком после возложения на него священной миссии, сколько в среднем времени ушло на нисхождение каждого из аятов?» Арабшах ответил: «Примерно полтора дня, о эмир. Ибо после того, как на него была возложена священная миссия пророка, Мухаммад прожил восемь тысяч триста девяносто пять дней и в течении тех двадцати трех лет ему было ниспослано сто четырнадцать сур Корана, поэтому в среднем получается, что каждые полтора дня ему ниспосылался один аят. Однако этот средний промежуток не соответствует реальным обстоятельствам, в которых ниспосылался каждый из аятов. Ибо случалось, когда в течении одного откровения пророку ниспосылалось по нескольку аятов, как случалось и то, что во время отдельных откровений он получал целую суру». Я сказал: «Хвала тебе, о Арабшах, половина имени которого арабская, а другая — персидская».

Обратившись к Низамуддину Шами, я сказал: «А ты поясни нам, почему Господь велел мусульманинам совершать земные поклоны во время совершения намаза?» Тот ответил: «О эмир, Господь сотворил человека из праха. Не из чистой и доброкачественной глины, а из черного праха, который затем был высушен. Господь потому велел мусульсанинам совершать земной поклон, чтобы прикладываясь лбом к земле они помнили, что сотворены из праха и потому должны подавлять в себе гордыню и быть смиренными. Касание лбом земли, помимо напоминания о том, что человек произошел из праха, символизирует высокую степень смирения. Господь желает, чтобы мусульмане, совершая намаз обратившись лицом к Кибле, тем самым проявляли высшую степень смирения, чтобы искоренить в них чванство и эгоизм, чтобы осознавали свое ничтожество и не глядели на ближних с презрением, помнили, что они сотворены из праха и подобно праху должны быть ничтожными и безвредными».

Я молвил: «Хвала тебе Низамуддин Шами», затем я обратился с вопросом к Мухаммеду бен Муслиму Лазеки: «Во время омовения перед намазом, сколько раз следует омывать руки и ноги?» Тот ответил: «О эмир, если это происходит зимой, в холод, и руки и ноги совершающего намаз чисты, то достаточно одного раза. Летом же, когда жарко, и руки и ноги молящегося не чисты, то и пятикратное омовение может оказаться недостаточным». Чтобы смутить Мухаммада бен Муслима Лазеки, я спросил: «О человек, ты что позволяешь себе шутить над установлениями ислама?» Тот ответил: «Нет, о эмир, я говорю это серьезно, ибо Аллах в сто первом аяте суры «Маъэдэ» (т. е. «Трапеза») сказал: «Вы, уверовавшие, не будьте столь дотошны в деталях повелений веры, чтобы не испытывать затруднений, подобных тем, с которыми сталкиваются люди племени Израиля, когда режут коров». Веление Господа совершать омовение перед намазом имеет целью обеспечить очищенное состояние верующего, поэтому, если он уже омыл все тело, нет необходимости совершать дополнительно ритуальное омовение. Если достаточно воды и готовящийся к молитве чувствует, что лицо, руки и ноги его нечисты, он должен мыться столько, сколько необходимо, чтобы чувствовать себя очищенным. Когда же он чувствует, что его лицо, руки и ноги чисты, то достаточно будет, если он совершит ритуальное омовение всего лишь один раз. И Господь повелел, чтобы мусульмане не впадали в разногласия по поводу этих деталей».

Я молвил: «Хвала тебе, о Мухаммед бен Муслим Лазеки. Я благодарю Господа за то, что ученые, собравшиеся на эту ассамблею, оказались на высоте, что уровень их знаний соответствует их славе. Теперь поговорим об основной теме, которой посвящена эта ассамблея.

Все вы люди, обладающие ученостью, знаете, что к моменту смерти нашего пророка, аяты Корана еще не были собраны в одном месте. Некоторые из них хранились в виде записей у отдельных мусульман, а некоторые из мусульман хранили их в памяти изустно. В периоды правления халифов Абу Бакра и особенно Умара ибн-аль Хаттаба, когда Шам и Иран вошли в состав мусульманских территорий, мусульмане участвовали в великих войнах, часть из них пала мучениками в тех воинах. Став халифом после Умара — ибн-аль-Хаттаба, Усман испытал опасения, что могут погибнуть или умереть естественной смертью те, у кого аяты Корана хранились в памяти или в виде записей и тогда остальные мусульмане не будут их знать. Поэтому он решил собрать все аяты в одну Книгу. С этой целью, он обратился ко всем мусульманам, чтобы те, кто имел записи аятов или знал их по памяти, встретились с группой лиц, уполномоченных собирать их в единую Книгу, предоставить в ее распоряжение все то, чем они располагают. Таким образом, та группа собирала и фиксировала все аяты, поступавшие к ним в письменной и устной форме. Они группировали аяты в том порядке, в каком они поступали, а не в том, в каком они ниспосылались свыше в течении восьми тысяч трехсот девяносто пяти дней и ночей».

«По этой причине сегодня аяты Корана можно разделить на два вида. Одни — это те, которые последовательно связаны между собой единой темой, к другому относятся те, что не связаны друг с другом в рамках одной и той же темы. Учёные-исламоведы знали и знают о том, что часть аятов расположена в Коране без связи с какой то определённой темой и что, поэтому их следовало бы сгруппировать так, чтобы они последовательно отражали какую-то из тем. До сего дня такое не делали, боясь допустить тем самым ересь и не расположили аяты Корана в той последовательности, в какой они нисходили на нашего пророка в течении двадцати трёх лет. Сейчас я прошу вас, выдающихся ученых-исламоведов, внимательно изучить этот вопрос, и сказать, чтобы мы знали, можно ли расположить аяты в Коране в той последовательности, в какой они были ниспосланы свыше, без того, чтобы такое не оказалось ересью. В случае, если такое равносильно ереси, то воздержимся оттого, чтобы менять расположение аятов в Коране».

После того, как ученые посоветовались между собой, состоялась еще одна их ассамблея в мечети Умара, в Дамаске. Я принял участие в той ассамблее, горя желанием узнать, к какому решению пришли ученые касательно порядка расположения аятов в Коране.

Первым на том собрании выступил Баха-уд-дин Халлаби, сказавший: «О эмир, посоветовавшись мы решили, что Коран должен до конца этого света оставаться в первоначальном виде, что только один человек вправе менять порядок в содержании Священной Книги, это — пророк Аллаха (Да благословит Аллах его и его род!), который, подобно всем нам восстанет в Судный день и в тот день, если наш пророк сам того пожелает, он может изменить порядок расположения аятов в Коране в той последовательности, в какой они были ниспосланы ему в течении восьми тысяч трехсот девяносто пяти дней и ночей».

Я сказал: «О, Баха-уд-дин Халаби, это твое высказывание требует пояснений». Тот ответил: «О великий эмир, мы не располагаем сведениями о точной дате ниспослания аятов пророку, знаем лишь, что часть их снизошла на него в Мекке и другая часть — в Медине, и мы не можем расположить их впереди или позади тех аятов, что были ниспосланы ему до того или после того. Поэтому изменением месторасположения аятов в Коране нельзя достичь цели, которую ты имеешь в виду. Ибо ты имеешь в виду необходимость расположения аятов в том порядке, в каком они ниспосылались пророку, между тем, в мире не отыщется ученого, который мог бы назвать точно год и день, когда снизошел тот или иной аят».

Баха-уд-дин Халлаби закончил свою речь, Ибн Халдун попросил слова. Он сказал: «О великий эмир, только один человек вправе менять месторасположение аятов или убрать их из общего контекста Корана — это пророк ислама (Да благословит Аллах его и его род!), который, возможно, в Судный день, если сочтет то необходимым, сам совершит такое».

Я спросил: «О, Ибн Халдун, что ты имеешь в виду под возможностью убрать некоторые аяты из общего текста Корана? Разве возможно убирать слова Господа из Священной книги?» Ибн Халдун ответил: «Некоторые аяты снизошли в начале становления ислама, а некоторые — в годы, последовавшие после его победы, которые (в зависимости от целесообразности исторического момента) либо усиливают, либо ослабляют предписания предыдущих аятов. К примеру, о наказании за разврат — в одном из аятов, ниспосланных Господом в начале становления исламской веры, предписывалось забивать камнями мужчин и женщин, уличенных в прелюбодеянии, подобно тому, как это было в обычае иудейского племени. Тот аят и сейчас присутствует в Коране, однако в последующие годы, после повсеместного утверждения исламской веры, Господь ниспослал еще один аят, присутствующий в суре «Нур» (т. е. «Свет»), который предписывал наказывать прелюбодеев ударами плети. В том же аяте говорится, что если кто-либо обвинил кого-то в прелюбодеянии и не предоставил тому ясных доказательств, то за клевету его самого следует наказать восьмьюдесятью ударами плети. Нет сомнений, что этот второй аят о наказании плетьми был ниспослан после первого, предписывающего забивать камнями прелюбодеев и имеет преобладающее значение перед первым. Тем не менее, мы не вправе убрать из Корана тот первый аят, предписывающий забивать камнями за прелюбодеяние, по своему усмотрению отделять одни слова Божьи от других. Такое вправе делать лишь один человек — пророк Аллаха (Да благословит Аллах его и его род!), который в Судный день, подобно всем другим рабам Господа, обретет жизнь во плоти. И в тот день только сам пророк Божий (Да благословит Аллах его и его род!), если сочтет необходимым, вправе будет вносить изменения в текст Корана в том плане, чтобы вывести из него некоторые аяты».

Настала очередь выступить Аммад-ад-дину Магреби, который сказал: «Период халифата Усмана бен Аффана длился двенадцать лет. Из того времени пять лет, а согласно преданий, семь лет, были исключительно посвящены составлению Корана и Усман направил нескольких катибов (писарей) в различные районы Арабистана, Ирана и Египта, чтобы те встретились с людьми, помнящими наизусть аяты Корана, расспросили и записали их. Потому, что после завоевания исламом Ирана и Мисра (т. е., Египта), ряд мусульман из Арабистана, с целью управления теми территориями, были направлены туда, где они и оседали на постоянное жительство, не возвращались в Арабистан и умирали там. В течении тех пяти или семи лет, пока собирали аяты Корана в виде единой Книги, катибы и сам Усман обратили внимание на ту деталь, о которой уже упоминал здесь Баха-уд-дин Халаби, а именно, есть аяты, предписания которых либо ослаблялись, либо усиливались аятами, ниспосланными позже, примером чего являются аяты, предписывающие наказывать за прелюбодеяние. Примером подобного же рода являются аяты о запрете вина, чему в Коране посвящены целых четыре аята. Если бы было дозволено откладывать в сторону часть слов Господних, это сделали бы в ещё в те времена те же самые катибы, ответственные за составление аятов в единую Книгу, т. е. еще они отложили бы в сторону ранние аяты, оставив в Книге лишь более поздние из них. Однако они понимали, что не дозволено отделять одну часть слов Господних от других частей. Кроме того, если бы была возможность знать точные даты написания аятов, то их уже тогда расположили бы в хронологическом порядке. Когда в период правления халифа Усмана собралась специальная ассамблея по составлению аятов в единую Книгу и начала свою работу, к тому времени прошло не более двадцати четырех лет со дня хиджры и четырнадцати лет со дня смерти последнего из пророков (да будет благословенно имя его). Вряд ли можно допустить, что сам Усман и те, кому было поручено составить аяты Корана в единую Книгу, не заметили необходимости располагать их в порядке хронологии их ниспослания свыше. Но даже и в те времена не знали точно, в каком году и в какой день снизошел тот или иной аят, они же не желали строить расчет таких дат на основании одних лишь предположений и догадок, ибо знали, что в вопросах, касающихся слов Господних, нельзя руководствоваться предположениями и догадками, это было бы кощунством и святотатством. Если мусульмане, спустя всего лишь четырнадцать лет после смерти пророка Аллаха (Да благословит Аллах его и его род!) не смогли определить точных дат ниспослания каждого из аятов Корана, то каким образом мы, в нынешний век, можем определить те даты и расположить аяты в хронологическом порядке?»

В это время слово взял Мухаммад бен Муслим Лазеки добавил: «О эмир, ты лучше чем мы знаешь науку Корана, слышал я также, что знаешь его содержание наизусть, и твоя память настолько сильна, что можешь по ней воспроизвести аяты в обратном порядке — с конца Книги до ее начала. И поэтому, нет необходимости разъяснять человеку столь ученому, как ты, вещи ясные и не вызывающие сомнений. Но поскольку ты поручил нам обсудить между собой содержание Корана, мы должны довести до твоего сведения результаты того обсуждения. В начале становления ислама корановедение не существовало как наука и мусульмане не ощущали нужды в той науке. Всякий, кто испытывал затруднения в связи с толкованием аятов Корана, обращался за разъяснением к пророку Аллаха (Да благословит Аллах его и его род!) и получал его, тем самым имел четкое понимание повелений Господа. Наука толкования аятов возникла уже после ухода пророка Аллаха (Да благословит Аллах его и его род!) по двум причинам. Первая-больше не было пророка Аллаха (Да благословит Аллах его и его род!), который мог бы толковать смысл аятов. Вторая заключалась в том, что мусульмане, которые при жизни пророка не выезжали за пределы Арабистана, после завоеваний Шама, Ирана и Мисра, начали жить бок о бок с народами, для которых арабский язык не являлся родным и поэтому не понимали содержания текстов Корана. По этой причине возникла необходимость, чтобы мусульмане переводили содержание Корана на местные языки. Кроме того, те племена и народы имели традиции и воззрения, отличавшиеся от традиций и воззрений мусульман Арабистана, они не понимали содержания аятов подобно арабам и те вынуждены были растолковывать им смысл тех аятов. Это и породило науку толкования смысла аятов Корана, постепенно та наука развивалась и некоторые из улемов (т. е. ученых-исламоведов) Ирана начали давать им весьма обширные толкования. Сегодня прошло семь веков со времени возникновения науки толкования смысла аятов Корана, наука эта возникла на основе того порядка, в котором и были расположены аяты Корана и на такой же основе были построены все разработанные комментарии к Корану».

«По этим причинам, если нарушить строй и порядок аятов Корана, будет расшатана наука, что развивалась в течении семи лет и которой, должно быть, суждено далее развиваться в течении последующих веков. Поэтому не следует нарушать порядок расположения аятов Корана, чтобы не расшатать саму науку толкования смысла аятов Корана».

Я сказал: «Всего, что было высказано здесь достаточно и нет смысла в дальнейших дискуссиях, ибо ясно, что порядок расположения аятов в Коране нельзя менять и следует оставить его неизменным до самого Судного дня, когда сам пророк Аллаха (Да благословит Аллах его и его род!), если сочтет необходимым, расположит их в порядке хронологии их ниспослания и я завещаю своим потомкам, чтобы после меня никто из них не смел пытаться изменить существующий порядок расположения аятов Корана».

Закончилась ассамблея ученых-исламоведов, я пожаловал вознаграждение золотом всем тем, кто принял мое прглашение и прибыл в Дамаск и они уехали весьма довольными. К тому времени в Дамаск прибыл второй отряд пополнения, отправленного из Кеша моим сыном под командованием Нуха Бадахшани. Токат, командующим первым отрядом подкрепления, обладал умением, как я уже говорил, фехтовать обеими руками, а Нух Бадахшани обладал таким высоким ростом и широкими плечами, что подобного я не встречал среди своих военачальников. По прибытии второго отряда с пополнением, по моим расчетам, уже можно было выступать из Дамаска. Однако наступила зима. Страна, в которую я намеревался идти походом, была холодной, и часть моего пути пролегала через горы Тур (имеется ввиду горный кряж, который сегодня называется Таурус и его не следует путать с горой Тур, фигурирующей в преданиях иудейских племен. — Марсель Брион).

Перевалы той горы, будучи заснеженными, были непроходимы и если бы я проявил отвагу и двинул войско через них зимой, его гибель была бы неминуемой. Поэтому я благоразумно решил переждать в Дамаске до весны, и только с наступлением теплого периода, когда растает снег, идти на Рум (т. е. в Турцию).

Зиму я провел в своем лагере и иногда посещал город, чтобы совершить намаз в мечети Умара. Время свое я посвятил двум вещам, одна — это встречи и беседы с учеными Дамаска, включая Ибн Халдуна, который, приехав в Дамаск, так и остался в нем по моему повелению, другим делом были военные занятия и упражнения, в ту зиму я заставил всех своих воинов и их начальников предаваться им каждодневно. Сам я тоже принимал личное участие в тех упражнениях с тем, чтобы одни лишь еда и сон, подобно любовным утехам, не расслабили и не сделали нас вялыми и ленивыми. Мои воины и их начальники к окончанию зимы обрели бодрость и веселье и рвались в бой. Всех их я предупредил, что впереди нас ждут тяжелые бои, в которых, возможно, погибнут многие из нас. «Однако», подчеркивал я, «я надеюсь на победу и в случае ее достижения, все золото и богатства правителя Рума, Йилдирима Баязида, будет нашим. Победив его, мы направимся далее, в Византию (т. е. сегодняшний Стамбул) и захватим все находившиеся там богатства, которые накапливались в течении более чем двух тысяч лет. (Пояснение — В те времена, когда Тимурленг вторгся в Рум, Византия была столицей независимого государства Румия-ас-Сугра, еще не завоеванного османскими правителями. Как известно, спустя лишь пятьдесят один год после войны Темурленга с Йилдиримом Баязидом, город Византия был завоеван османским правителем султаном Махмудом Фатихом и перименован в Стамбул — Марсель Брион).