Я — Тимур властитель вселенной

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ Поход на Рум и война с Йилдиримом Баязидом

Предо мной лежало много дорог, однако многие из них оканчивались горой или тупиком, либо соединялись с извилистыми тропами, где не пройти было войску. По такой тропе может еще пройти караван, но не войско, которому нужна достаточно удобная дорога, чтобы провести по ней своих вьючных животных, телеги и арбы, если таковые имеются. По этой причине я избрал путь, приведший меня в Кунью. Я знал, что в этом городе погребен создатель «Маснавий-э Маънави» (имеется ввиду поэт-суфий Джалалиддин Руми). Я не люблю то произведение и его автора, ибо тот в своем произведении считает, что все религии равны между собой, и ни одна не обладает каким-либо преимуществом перед другими, тогда как на мой взгляд, ислам воистину превосходит все другие верования, чего невозможно отрицать.

Зная, что я не люблю «Маснавий-э Маънави», по прибытии в Кунью мои спутники предложили разрушить могилу Моулеви (т. е. Джалалиддина Руми) вытащить из нее его кости и разбросать, но я ответил, что Тимур Гураган считает унизительным для себя воевать с мертвыми, и я не стану позорить себя, воюя с трупом Моулеви. Я дерусь с живыми, а не с мертвыми, дерусь с теми, кто противиться мне, не покоряется и не сдается, мне нет дела до тех, кто добровольно сдается.

По соседству с могилой Маулеви распологалось строение, называемое «ханака», нечто подобное я видел затем в Ардебиле, что в Азербайджане. В той ханаке жили суфии, все их время проходило в чтении «Маснавий-э Маънави», слушанию музыки и песен, пляскам, говорили, что суфии во время танца впадают в экстаз. Я спросил, а не потребляют ли они вино. Мне сказали, что они никогда не пьют вина и глубоко почитают принципы исламской религии.

Вступив в Кунью, я пригласил для беседы главу ханаки суфиев, хотелось послушать, что интересного он может рассказать. Это был пожилой человек с белой бородой. Я спросил, исполняет ли он те пляски?

Он ответил утвердительно, сказав: «Пляска для нас суфиев — это лишь средство войти в духовный экстаз». Я спросил: «Вы, суфии-мусульмане?» Он ответил утвердительно. Я спросил: «Почему же в таком случае вы вносите в ислам ересь?» Он ответил: «Мы не вносим в ислам никакой ереси, мы лишь стараемся быть истинными верующими». Затем добавил: «Ислам возник в Аравии, поскольку арабы были бедуинами, простыми кочевниками, Аллах, ниспосылая им предписания религии, облекал их в очень простую форму, понятную для всех простых людей. Однако верующие шли дальше простого предписания проявлять покорность. Так, Али бен Аби-Талиб (да будет мир с ним!) еженощно совершая богослужение проявлял такое рвение, что впадал в беспамятство, страх перед Господом менял его сознание. Мы, суфии, являемся людьми, обязующимися следовать велением ислама в степени, гораздо большей, чем та, что была предписана ранее». Я сказал: «Слыхал я, что вы, суфии, утверждаете, что на вас снисходит откровенье Божье?» Глава ханаки спросил: «О эмир, кто мог сказать тебе такое?» Я ответил: «На основании слухов, утверждающих, что суфии и арефы претендуют на то, что на них снисходит откровение Господне». Он ответил: «Никто из суфиев и арефов не претендует на такое, они лишь стараются быть ближе к Богу и удостоиться чести приблизиться к истине». Я спросил: «Если так, то почему вы утверждаете о единстве и целостности всего сущего?» Он ответил: «Мы не верим в единство и целостность всего сущего. Это идея лишь отдельных суфиев и арефов, утверждающих, что нет ничего, кроме Бога и все сущее есть Бог, или Бытие, а поскольку все есть Бог, то все существующее на земле, включая человека, являются частицами Бога. Однако мы, суфии ханаки, что в Кунье, не разделяем подобного убеждения, считаем, что Вселенная и человек являются творениями Бога, Бог есть нечто иное, чем Бытие, оно также создано Богом, который когда захочет обращает Бытие в Небытие».

Я пробыл в Кунье короткое время, оттуда я двинулся на север, пока не вышел к реке Кизил Ирмак. (Древние греки называли ту реку Халис, ее берега, начиная с двух тысячелетий назад, когда на территории современной Турции проживали готы, и до середины прошлого века часто становились ареной многочисленных и великих сражений. — Марсель Брион).

Была весна и реки широко разливались от полноводья, и я не мог переправить свое войско через реку Кизил Ирмак, разве что, построив мост через нее, и поскольку намерен был я идти на Византию, то решил следовать вдоль её левого берега. До того времени не было признаков присутствия войск Йилдирима Баязида, никто не становился на моем пути.

Нух Бадахшани командовал двумя дозорными отрядами, поэтому он шествовал впереди и регулярно направлял мне донесения. Токат командовал арьегардом, следил за тем, чтобы на нас не напали с тыла или левого фланга. Справа нападения не предвиделось и мы двигались вдоль реки Ирмак, которая располагалась справа от нас и Йилдирим Баязид не мог напасть на нас с той стороны.

Не видя никаких признаков войска Йилдирима Баязида, я предвидел, что он готовит ловушку, чтобы погубить меня с войском. Поэтому, проходя по местам с возвышенностями и впадинами, я проявлял особую осторожность, опасаясь попасть в засаду.

В конце-концов, достиг я места, с которого начиналась обширная степь, как мне пояснили, она называлась Ангорой (Ангора, спустя некоторое время, станет Анкарой, местом сегодняшнего расположения столицы Турции — Переводчик).

Когда мы подошли к той степи, солнце уже садилось. В это время поступило донесение от Нуха Бадахшани о том, что он видит некий военный стан (т. е. лагерь), в следующем донесении он сообщал, что стан тот весьма велик, что говорит о многочисленности расположившегося в нём войска. Предвидя, что наутро будет сражение, я расположился лагерем на берегу одного из рукавов реки Кизил Ирмак и сказал военачальникам, чтобы войско ложилось спать пораньше, чтобы полнее отдохнуть и проснуться полным сил на рассвете следующего дня.

Учитывая близость врага, я окружил лагерь тройным кольцом караулов, велев военачальникам зорко следить и прислушиваться к тому, что происходит в окрестностях, чтобы нас не застали врасплох внезапной ночной атакой.

Я не располагал сведениями о вооружении в войске Йилдирима Баязида, не ведал численности его. Поэтому я поручил Токату взять группу опытных воинов, подобраться ближе к лагерю Йилдирима Баязида, захватить и привести нескольких вражеских воинов или, по возможности, их старших, от которых я мог бы получить необходимые сведения о войске правителя Рума. Токат отправился на задание и вернулся после полуночи, выяснилось, что он потерял пятерых убитыми: оказалось, что враг был начеку и его невозможно было застать врасплох.

Бдительность противника говорила о том, что наутро нам предстоит тяжелый бой. В ту ночь я по нескольку раз выходил наружу из шатра, прислушиваясь к окрестностям, не было слышно, однако, ни звука, кругом было темно. Звезды сверкали на небесах, мысленно обратившись к ним, я сказал: «Может случиться, что завтра вы увидите мой бездыханный труп, валяющийся на поле битвы, но вы должны знать, смерти я не боюсь, знаю, что все бренное становится ее добычей и всякий, кто приходит в этот мир, должен умереть и не стоит уходить из этого мира, преисполненным страха».

Когда забрезжил рассвет, я совершил омовение на берегу ручья, прочел намаз, после чего велел разбудить войско. Вскоре лагерь зашевелился, просыпаясь ото сна. Однако к звукам пробуждающегося лагеря примешались еще какие-то, прислушавшись, я понял, что это звуки какой-то мелодии.

Вскоре я понял, что музыка та доноситься со стороны лагеря властителя Рума, создавая настрой перед предстоящим сражением. (Имеются ввиду боевой оркестр и военная музыка, традиционные для войска Йилдирима Баязида, что были внове для Тимура. — Марсель Брион).

Мы стремительно свернули лагерь и приготовились к битве. Каждый из отрядов занял отведенное ему место в обширной и плоской ангорской степи. В их числе находились и метатели кувшинов с пороховыми зарядами, которых я подготовил загодя еще прошлой ночью. Я дивился неопытности Йилдирима Баязида — и чего это он избрал для битвы такую плоскую и обширную степь, зная при этом, что все мое войско состоит из конницы, для которой идеально подходит ровная местность. Конница мало эффективна в горной местности, где не может развернуться для сражения, тогда как ровная степь ей предоставляет свободу маневра вплоть до возможности захода в тыл противника.

Когда началось сражение я понял, что эти мои размышления оказались незрелыми, что напрасно счел неопытным Йилдирима Баязида, ибо выбрал он то место для того, чтобы успешнее использовать свои боевые колесницы. В тот момент я понял, что именно обширная степь является той засадой, которой я опасался, я полагал, что правитель Рума постарается завлечь меня с войском в узкое ущелье или глубокую впадину, чтобы удобнее было покончить с нами. Он же завлек меня в широкую Ангорскую степь, чтобы суметь пустить в ход свои смертоносные колесницы против моего войска. Когда колесницы двинулись на нас, я заметил, что вражеское войско выстроилось в виде дуги или полумесяца. И когда края этого полумесяца стали стремительно двигаться в обход флангов моего войска, я понял, что противник замыслил взять нас в кольцо еще с первых минут сражения.

Колесницы Йилдирима Баязида походили на те же, что я видел в сражении за Дамаск — впереди каждой из них был закреплен остро заточенный серповидный кусок металла, это лезвие рассекало, кромсало все, с чем столкнется или же ломалось, в случае столкновения с неодолимым препятствием. Ни конный, ни пеший не могли противостоять тому оружию. Подобно тому, как коса снимает урожай на пшеничном поле, так и колесницы Йилдирима Баязида собирались снять урожай из жизней моих воинов и военачальников. На каждой из колесниц в укрытии находилось по нескольку воинов, ведущих обстрел из луков-самострелов. Их стрелы были чуть длинее указательного пальца, выпущенные с большой силой, они полностью погружались в тело, на всю свою длину. Оценив боевые качества таких луков-самострелов, я увез несколько образцов в Мавераннахр, передал их в руки оружейников, чтобы те изготовили нечто подобное и то оружие позднее нашло свое распространение в Иране и Мавероннахре под названием «тимур-ялик» [Тимур-ялик или «железный лук» или «самострел» имел приклад, который переняли в более поздние века когда были изобретены мушкеты и ружья. Стрела, выпускаемая из самострела, как говорит Тимурленг, не будучи такой же длины, что и стрела из обычного лука, тем не менее считалась опасной ибо проникала в тело человека на всю свою полную длину — Автор)

В то время, как колесницы неслись на нас с четырех сторон, их возницы и седоки осыпали нас стрелами, укрывшись за перегородками. Битва разворачивалась с запада на восток, мы были расположены на востоке, а войско Йилдирима Баязнда — на западе. Я понял, что если не приму быстро какого-то решения, то колесницы правителя Рума вот-вот возьмут нас в кольцо и мы будем разбиты.

Токата, вместе со всеми имевшимися метателями кувшинов-снарядов, я спешно направил в восточном направлении, наказав, чтобы ни в коем случае не допустили прорыва тех колесниц в наш тыл. Нуха Бадахшани я отправил на запад, сказав, чтобы он установил любые возможные препятствия на пути тех колесниц, натянул цепи, укрепив их на металлических стержнях для привязывания лошадей, если найдётся цепей, то употребил для той же цели веревки. Натянутые на небольшой высоте те цепи и веревки должны были воспрепятствовать движению смертоносных колесниц.

Сам я, с группой полководцев, взял на себя оборону с севера и юга. Токат блестяще справился с возложенной на него задачей, ему удалось вывести из строя все колесницы, находившиеся в восточной части.

Метатели зарядов верхом на лошадях, с помощью тлеющего трута, расположенного справа от седла, вкладывали кувшины с порохом в гнездо пращи, поджигали фитили и бросали в цель. Каждый кувшин с порохом предназначался для одной колесницы, мгновенно поражая коней, а то и седоков, таким образом выводил их из строя. Некоторые из метателей были поражены собственными зарядами, но в целом, в восточной части мы добились хороших результатов, ни одной из колесниц Йилдирима Баязида не удалось прорваться, чтобы создать для нас угрозу с тыла.

Наше продовольствие и боеприпасы находились в лагере, расположенном в восточной части, и поскольку была устранена угроза прорыва противника, наша связь с лагерем, где имелись запасы пороха сохранилась. Поэтому я велел подготовить новые кувшины с зарядами, доставить их на поле боя и пустить в ход. Пока одни воины начиняли кувшины зарядами, другая часть доставила из лагеря веревки и тонкие цепи, чтобы натянуть их на небольшой высоте от поверхности земли и создать препятствия на пути движения вражеских колесниц.

Не прошло и четверти дня, когда я разослал группу воинов по окрестным деревням на юге и востоке, чтобы собрали сколько удасться досок, кольев веревок и цепей, доставили их в лагерь, привлекая к этой работе местных жителей и велел убивать на месте всякого из них, кто вздумает не подчиняться. Другой группе я поручил собрать в местности, примыкающей к полю боя как можно больше досок и кольев, чтобы возвести частокол вокруг лагеря с целью обезопасить его от ночной атаки.

Я знал, что Йилдирим Баязид возможно и ночью захочет пустить в ход боевые колесницы, в этом случае мы не смогли бы их остановить с помощью пороха, запасы которого были исчерпаны и требовалось время для его изготовления.

В тот день, как только вражеская колесница останавливалась, натолкнувшись на натянутые нами веревку или цепь, наши конники стремительно нападали и убивали запряженных в нее лошадей, после чего, седоки, находившиеся в ней, поневоле выпрыгивали на землю, чтобы сражаться, а не быть убитыми, находясь в колеснице.

Стрелы, которыми седоки колесниц осыпали наших воинов, доставляли им немало хлопот, однако, несмотря на значительные потери, нам удалось в тот день остановить страшные повозки. В тот день нам стало ясно, что основную ставку Йилдирим Баязид делал на свои колесницы, стоило их вывести из строя, как его воины вынуждены были сражаться пешими, а кавалерии у него было маловато, в этом случае мы легко могли одержать победу.

Кроме того, мне в тот день впервые пришлось сражаться с воинами-нэсрани (т. е. христианами), до того мне не доводилось иметь с ними дела. Я понял, что это христиане из выкриков: «О Ишу!», «О Йухан!», которые они издавали в ходе сражения. Я еще не понимал значения тех возгласов, лишь к вечеру, покинув поле боя, чтобы взглянуть на положение дел в лагере, я спросил привлеченных к работе жителей-турков, что означают те слова. Они пояснили, что то были христиане, на языке которых «Ишу» означает «Иисус», а «Йухан» — «Яхья» (Иоанн). Стало ясно, что часть подданных Йилдирима Баязида являются нэсрани-христианами, и он послал в сражение и этих людей.

Таков был первый день сражения с Йилдиримом Баязидом, в котором я не принял личного участия, ибо обстановка и необходимость управления ходом битвы заняли все мое время, не дав возможности самому ввязаться в бой. В тот день мои мысли были заняты тем, как остановить и обезвредить смертоносные колесницы, впервые для этой цели были применены веревочные арканы, набрасываемые на серповидные лезвия, выдвинутые впереди повозки, петля при этом захлестывалась так быстро, что острая часть лезвия не успевала коснуться веревки и разрезать ее. Конец аркана был привязан к луке седла нашего воина, и хотя сила тяги лошадей колесницы и тащила за собой упиравшегося всадника и лошадь, все же движение колесницы замедлялось, что давало возможность другим поражать лошадей колесницы, вынуждая ее к остановке.

Всюду, где пешие воины правителя Рума лишались поддержки своих колесниц, их удавалось легко уничтожить, из чего мы ясно поняли — уничтожая колесницы, мы уверенно одержим победу.

Мы продолжали биться до самого захода. Я мог бы прекратить битву раньше и отвести войско в лагерь, однако я хотел дать возможность получше подготовить и укрепить его дополнительно.

Чтобы подготовить порох в количестве, достаточном для уничтожения всех вражеских колесниц, нам требовалось по крайней мере два дня для его просушки. Погода стояла теплая и порох высыхал быстро, зимой и осенью, в холодную погоду, на это уходило больше времени.

Нам требовалось находиться в лагере не больше двух дней для подготовки пороха в необходимом количестве и потому следовало подготовиться к тому, чтобы выдержать там осаду.

Меня не беспокоил вопрос с обеспечением воды, ибо река Кизил Ирмак находилась вблизи, к востоку от лагеря. Но корма для лошадей было мало и я велел собрать необходимое количество корма и продовольствия из окрестных деревень, привлекая жителей для их перевозки.

К заходу солнца я оторвался от противника и войско возвратилось в лагерь, туда же перенесли раненных для перевязки и оказания им помощи, мы не сумели собрать останки своих для захоронения.

Не прошло и двух часов после наступления ночи, как с поля битвы начал доноситься вой гиен, я понял, что те начали пожирать трупы павших.

Я был почти уверен, что в ту ночь враг предпримет атаку, но вместо этого мне передали, что к лагерю подошел посланец от Йилдирима Баязида, который хочет переговорить со мной. Я велел завязать ему глаза, чтобы он не мог узреть обстановку внутри лагеря и привести его ко мне. Когда его ввели в мой шатер, я велел развязать ему глаза и спросил его по-тюркски, кто он и с каким делом пришел? Тот представился как военачальник в звании туман-баши. (Пояснение «туман-баши» командовал десятью тысячами воинов и это звание приравнивается должности командира дивизии — Переводчик).

Затем он вручил мне письменное послание, которое, как я увидел, было написано на персидском языке. (Персидский язык был языком международного общения в странах Средней и Западной Азии и Йилдирим Баязид также владел им. — Марсель Брион).

В послании Йилдирим Баязид, обращаясь ко мне как к «Тимур-беку», писал следующее: «Твои огненные кувшины, на которые ты, как мне кажется, сильно полагался, сегодня, как видишь, не причинили мне особого вреда, в результате, ты вынужден был в страхе бежать с поля битвы и укрыться в своем лагере. Поэтому, будет лучше, если ты завтра на рассвете отправишься назад тем же путем, что и пришел, ибо завтра против тебя будет пущено в ход еще большее число колесниц и войско твое будет уничтожено».

Я велел вызвать катиба (писаря) и велел в ответ написать следующее: «Я не бежал с поля боя, а счел целесообразным приказать войску покинуть поле боя подобно тому, как всякий полководец принимает те решения, которые во благо его войску. Ты обвинил меня в трусости, сказав, что я в страхе бежал с поля боя, и чтобы доказать что это не так, я готов завтра утром сразиться на глазах у всех один на один с тобою, который моложе меня и который, как говорят, способен разрубить саблей пополам целого верблюда. Победитель будет иметь право отрезать голову побежденному и я сегодняшней ночью назначу своего преемника для командования войском, советую тебе сделать то же самое, чтобы в случае гибели одного из нас, его войско не осталось без командующего. Если ты согласен на поединок, дай мне знать об этом».

Когда письмо было написано, я скрепил его печатью и передав посланнику, сказал: «Вот мой ответ Йилдириму Баязиду». Затем я в устной форме передал посланцу содержание письма, сказав: «Йилдирим Баязид обвинил меня в трусости и я написал здесь, что завтра на рассвете готов сразиться с ним один на один, победитель будет вправе отрезать голову побежденного, знай же об этом!»

Я для того поставил в известность того румского военачальника, брошенном мною вызове, что если Йилдирим Баязид откажется от поединка, тот человек знал о моей готовности сразиться и рассказал об этом другим.

В ту ночь от Йилдирима Баязида не поступило ответа, стало ясно, что он не хочет сразиться в поединке со мною. Вместо этого, его колесницы в течении ночи несколько раз приближались к лагерю, пытаясь атаковать нас. Однако, столкнувшись с препятствием в виде частокола, поворачивали назад. До самого рассвета не имело места никаких других происшествий.

Утром следующего дня я велел, чтобы начали изготовление пороха в части лагеря, примыкающей к реке Кизил Ирмак и делать это быстрее, чтобы обеспечить его количество, нужное для начинки кувшинов.

Место для просушки пороха было отведено на берегу реки и к полудню я заметил появившееся на небе облако. Поскольку была весенняя пора, я заключил, что возможен дождь, поэтому велел собрать все имеющиеся в лагере куски войлока и кошмы, натянуть их над порохом, предназначенным для сушки, чтобы уберечь его от порчи в результате дождя. Спустя три часа после полудня начали сверкать молнии и грохотать гром и я лично провел внимательный осмотр навесов, под которыми сушился порох. В тот миг начался ливень, который был так силен, что можно было подумать, начался еще один Ноев (т. е. всемирный) потоп.

Река Кизил Ирмак помутнела и вздулась от прибавления воды в питающих ее рукавах. Если бы вода вышла из берегов и затопила лагерь, пропали бы не только запасы пороха, мы вынуждены бы были сняться с того места и враг бы не преминул воспользоваться случаем и напал бы на нас.

Частокол, опоясывающий лагерь, не давал вражеским колесницам возможности для атаки, стоило нам выйти за его пределы, мы уже не могли рассчитывать на какую-либо защиту от них.

Стоя под дождем, я велел военачальникам готовиться к битве, пояснив, что в случае выхода реки из берегов, нам ничего другого не останется как пробивать себе путь с помощью сабли и секиры и что возможно при этом мы потеряем часть войска.

Однако выяснилось, что ливень причинил те же неудобства и противнику, потому что властитель Рума так и не предпринял каких либо новых попыток атаковать нас и нам удалось сохранить наш лагерь.

Ливень прекратился, но погода была пасмурной и дождь мог возобновиться в любую минуту. Я приказал укрепить навесы над запасами пороха, чтобы в случае возобновления ливня порох, с помощью которого мы надеялись разбить войско властителя Рума, не пришел в негодность. В полночь снова стал лить дождь, но он не перешёл в ливень. В ту ночь я не спал и принимал меры для переброски войска из лагеря в случае выхода реки из берегов и затопления нашего месторасположения.

Моим воинам также не удалось отдохнуть в ту ночь, ибо им надлежало быть готовыми к переброске в любой момент. Река в ту ночь вздулась еще больше, однако из берегов не вышла и лагерь не затопила. Утром дождь прекратился и я заметил, что уровень воды в реке стал немного ниже.

На следующий день над лагерем и степью засияло солнце, я велел убрать навесы над порохом, чтобы солнечное тепло скорее его просушило. В тот день мне доложили, что румский военачальник по имени Кудрат Топ, который накануне доставил мне послание от повелителя Рума, пришел вновь и говорит, что хочет видеть меня и передать письмо от своего господина. Как и в прошлый раз я велел завязать ему глаза и провести ко мне в шатер. Когда его ввели и сняли с глаз повязку, он вручил мне послание. В нем, Йилдирим Баязид, о котором говорили, что он способен разрубить пополам целого верблюда, писал: «Не могу принять твоего вызова на поединок, ибо с некоторых пор меня одолела болезнь суставов «мафасиль» (подагра, полиартрит) и боль от нее мешает мне сразиться с тобою один на один». Далеее он сообщал: «Сегодня, к полудню, ко мне прибудет еще пятьсот боевых колесниц, и обладая такой мощью, я уверен, что тебе меня не одолеть. Эта земля станет твоей могилой. Сомневаюсь, чтобы ты посмел выступить против моих колесниц, потому ты вынужден будешь отсиживаться в лагере, где вскорости войско начнет гибнуть от голода, ты потеряешь своих лошадей, но если ты прекратишь упорствовать, я готов позволить тебе уйти отсюда подобру-поздорову».

Я спросил Кудрата Топа, какова численность их войска? Он ответил, что свыше пятисот тысяч и его повелитель может, если захочет, привлечь к участию в битве все мужское население страны. Я спросил: «Как Йилдирим Баязид сумел бы вовлечь все мужское население в свое войско?» Тот ответил: «Служение в войске в нашей стране является обязательным и поэтому мой повелитель может, если захочет, вовлечь в свое войско всех мужчин, в возрасте от шестнадцати лет и старше. Однако он никогда не сделает этого, чтобы не мешать ходу сельскохозяйственных работ».

Я спросил: «Если твой повелитель столь силен, что имеет в своем распоряжении пятисот тысячное войско, почему до сих пор он не захватил Византию? Я слышал, что все правители Рума, включая Йилдирима Баязида, всегда хотели захвата Византии. Однако и по сей день им не удается осуществить то желание». Кудрат Топ ответил: «О Амир Тимур, Византия расположена по ту сторону моря и для ее захвата требуется много кораблей». Я сказал: «Разве тот, кто в состоянии вооружить и выставить пятисот тысячное войско, не в силах построить нужное число судов для того, чтобы пересечь море и взять Византию?» Кудрат Топ ответил: «О Амир Тимур, можно построить корабли, но нельзя попасть в Византию, ибо вход в ее гавань перегорожен цепями и кораблю не пройти. Разве ты не слыхал, как проходила битва за Византию во времена халифата Муъавии-бен-Абу-Суфияна?» Я ответил, что нет исторических событий, о которых бы я не ведал. Кудрат Топ сказал: «Муъавия-бен — Абу Суфиян два года осаждал Византию, чтобы взять ее и превратить в мусульманский город. Однако, после двух лет осады, понеся потери во времени и живой силе, он был вынужден снять осаду и уйти». Я сказал: «Я знаю о той битве, что не цепи помешали проходу кораблей Муъавии, а некий огонь, что не гас и в воде, который Муъавия счел неким чудом, именно тот огонь не дал прорваться его судам».

(Пояснение — Муъавия-бен-Абу-Суфиян, основоположник династии Омейядов, как и говорится в этом повествовании, решил взять Византию, столицу восточного Рума («Румийа-ас-Сугра»). В те времена в Византии (т. е. сегодняшнем Стамбуле) жили учёные, сумевшие изготовить горючий состав из смеси нефти, фосфора и серы, который воспламенившись не гас даже попав на поверхность воды. Так называемый «греческий огонь» воспламеняли на поверхности моря всякий раз, когда корабли Муъавии пытались прорваться к городу, в результате, их охватывал огонь и они гибли. После двухлетней бесплодной осады, основатель династии Омейядов был вынужден уйти, так и не одержав победы. — Марсель Брион)

Кудрат Топ сказал: «О эмир, ты знаешь о Византии больше чем я, о том огне я не ведал. Сегодня в Византии нет того огня, вместо него население, завидев неприятельские суда, перегораживает гавань цепью и ни одно из них не может попасть внутрь. По этой причине моему повелителю и по сей день не удалось взять Византию».

Я велел составить следующий мой ответ Йилдириму Баязиду: «Мужчина не должен прибегать к словесным угрозам, он должен молчать и действовать. Я не боюсь твоих колесниц, и остановился здесь ввиду целесообразности и сдвинусь с места, когда сочту необходимым. Я тоже страдаю от той же болезни суставов («мафасиль»), что и ты, она и мне порой доставляет неприятности. Однако болезни не присутствуют постоянно и не могут мешать биться. Я понял, что твое нежелание биться один на один продиктовано страхом, а не болезнью суставов. И поскольку ты трус, я одержу над тобой победу, ибо в мире отважные мужи всегда одолевают трусливых».

Приложив свою печать к тому посланию, я передал его туман-баши, которому вновь завязали глаза и вывели за пределы лагеря.

Наше пребывание в лагере продлилось три дня, на рассвете четвертого мы ринулись в атаку. Своим военачальникам я велел передать войску, что в тот день битву следует довести до конца и я не стану отдавать приказа об отходе. Я надел шлем и кольчугу, сел на коня караковой масти породы «куклан», считавшейся лучшей в мире.

Для битвы я взял в правую руку длинную саблю, в левую-секиру и чтобы ни у кого не возникало сомнений в том, что иду, не колеблясь, навстречу смертельной опасности, занял свое место в первом ряду конников, стоявших за цепью метателей пороховых зарядов. Когда началось наше наступление, Йилдирим Баязил еще раз двинул против нас свои колесницы, видно надеясь остановить нас с их помощью. Но наши метатели зарядов, бросая смертоносные кувшины, выводили из строя лошадей и часть седоков тех колесниц, некоторые из которых опрокидывались и мы, оставив их позади, рвались вперед.

На нас сыпался дождь из стрел, выпускаемый из луков «тимур-йалик» (т. е. самострелов), слышался лязг когда они ударялись о мои шлем и доспехам, но я двигался вперед, пока не очутился на месте, где уже не было никаких колесниц, виднелась одна пехота. Мы погнали свих коней прямо на ее ряды.

Зажав в зубах уздечку, чтобы обе руки были свободны, я с яростью рубил саблей и секирой. За мною следовала запасная лошадь, я велел держать ее поблизости на случай, если лошадь подо мной падет.

Одному румийскому воину удалось проткнуть саблей брюхо моего коня и мой породистый конь свалился. В тот же миг, пока конь валился наземь, я поразил секирой его убийцу и быстро отпрыгнул в сторону, чтобы не оказаться придавленным. Мне это удалось и через мгновение я продолжал бой верхом на новом коне.

Повсюду наши конники сумели пройти опасную цепь колесниц и навалиться на вражескую пехоту. Некоторые наши конники орудовали саблями, часть использовала секиры.

В пылу боя я почувствовал, что что-то ожгло мое лицо, глаза мои узрели стрелу, впившуюся в мое лицо. Как я упоминал, стрела из самострела была не длиннее указательного пальца, чтобы выдернуть ее, я взял под левую подмышку саблю, выдернул из раны и отбросил в сторону ту стрелу. В тот же миг что-то ожгло правую голень, я понял, что меня ранили в то место, я поднял на дыбы коня. Выдернув из подмышки саблю, я отрубил ею конец угрожавшего мне копья. Бросив коня вперед и оставив слева от себя вражеского копьеносца, я разрубил его плечо своей секирой, он громко вскрикнул и повалился наземь. Поскольку в том месте не виднелось других вражеских копьеносцев, я понял, что это он нанес мне рану в голень.

Не было времени перевязывать лицо и голень, я продолжал биться. Внезапно обе задние ноги моего коня подогнулись, я обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело. В этот момент, когда обернувшись назад, я находился ближе к земле, вдруг на мою голову обрушился мощный удар булавой, в глазах потемнело и я потерял сознание. Придя в себя, я обнаружил что нахожусь в собственном шатре, на мне не было ни шлема, ни кольчуги, их сняли после того, как меня, бесчувственного, вынесли из поля боя.

Прежде, чем спросить о собственном состоянии, я спросил об обстановке на поле битвы. Мне доложили, что вражеские колесницы выведены из строя, вражеская пехота смята, большая часть ее уничтожена, сам же Йилдирим Баязид бежал. Я спросил, почему допустили, чтобы тот спасся бегством. Мне пояснили, что Нух Бадахшани отрядил часть своего отряда для преследования Иилдирима Баязида, велев, во что бы то ни стало догнать и захватить того в плен. В любом случае, ему был конец и я обрадовался той вести настолько, что забыл о своих ранах.

Раны мои не имели значения, значение имело то, что правителю Рума было нанесено поражение, его войско было уничтожено, и дорога на Византию была свободна. Я еще испытывал головокружение после того удара булавой по темени, но лекарь заверил, что оно пройдет при условии, что я буду отдыхать.

Почувствовав облегчение от вестей об обстановке, я захотел узнать, каким образом меня вынесли из поля боя. Выяснилось, что это сделал Токат, если бы он не подоспел и не вынес меня быстро, меня бы затоптали копыта вражеских коней и сапоги вражеских солдат. Токат, с помощью своих воинов спас меня от верной смерти.

Я не мог успокоиться и предаться отдыху, однако стоило мне приподняться, как начиналось головокружение, чтобы прекратить его, приходилось лежать с закрытыми глазами. По окончании битвы мне доложили, что пленено около шестидесяти тысяч вражеских воинов. Я велел содержать пленных в счет средств правителя Рума, потребовать у его плененных военачальников, чтобы они указали места, откуда можно достать продовольствие для той цели. Они несомненно должны были знать места, где Йилдирим Баязид хранил войсковые запасы, так пусть же покажут их, пока их повелитель находится на свободе.

Одержав победу, я стремился в Кейсарие, что была столицей державы Йилдирима Баязида. Я знал, что Кейсарие — это дорога, которая ведет в Византию через Киликию, т. е. дорога ведет к берегу моря, на другом берегу которого находилась Византия.

(Историки и люди, описывавшие жизнь и деяния Тимурленга, в частности, Шариф-уд-дин Али Йезди, касаясь его маршрута через страну Рум (т. е. сегодняшнюю Турицю), так же, как и в настоящем повествовании, ограничиваются упоминанием лишь нескольких местностей, не вдаваясь в особые подробности — Марсель Брион)

Войско мое, предав земли павших, обеспечив излечение раненных, двинулось дальше на Кейсарию. Я не мог ехать верхом, помимо ран голени и лица, тому мешало ещё и головокружение, мне советовали двигаться лежа на паланкине, чтобы получить необходимый отдых, чему я и следовал. Местное население говорило по-тюркски, не было нужды в толмачах, чтобы общаться с ним. Я слышал, что Кейсарие имеет две крепостные стены, одна сложена из глины «дай» (т. е. смеси глины с щебнем), вторая — из камня. Глинобитная стена стоит впереди каменной, между ними расстояние в пять — десять заръов, неприятель, преодолев первую стену, оказывается перед второй. Местные жители рассказывали мне, что гарнизон Кейсарии состоит из ста тысяч конных и пеших воинов. Когда показался город, я увидел, что там действительно две стены, но они не имели, как рассказывали, укреплений, особенно глинобитная, она выглядела местами поврежденной, было видно, что ее давно не ремонтировали.

Я полагал, что город окажет сопротивление и мне придется осадить его. Однако, при нашем приближении к Кейсарие, нам навстечу вышла группа из представителей его населения, которая передала о его готовности покориться мне.

Я спросил, не являлся ли к ним Йилдирим Баязид после того, как потерпел от меня поражение и бежал. Все ответили, что не видали его с тех пор как он отправился на битву. Я спросил, где его казна. Мне ответили, что Йилдирим Баязид перенес ее в Антакию.

Я сказал: «Шестьдесят тысяч воинов Йилдирима Баязида находятся у нас в плену, они нуждаются в пище. Я их не могу кормить, заботу об их питании должен взять на себя Йилдирим Баязид. Поскольку он находится в бегах, а вы, его подданные, принимавшие участие в управлении его государством и имели от этого свое состояние, поэтому, вы должны взять эту задачу на себя». Городская знать заверила, что она подчинится и выполнит то указание.

Вступив в город, я остановился во дворце, который был до того резиденцией Йилдирима Баязида, при этом выяснилось, семью свою он также перевез в Антакию.

В тот день состоялось собрание представителей знати города Кейсарие, на котором было решено, что военачальники могут, если в состоянии, выплатить выкуп и получить свободу, а питание пленных воинов должно оплачиваться главным муставфи (счетоводом) Рума. Главный муставфи — это должностное лицо, под руководством которого другие муставфи, назначенные в провинциях, собирают налоги. Я согласился с таким решением, в тот же день главный муставфи явился ко мне, я потребовал от него отчета о состоянии налогового обложения в стране Рум. Он ответил, что предоставит мне такой отчет на следующий день, из него будет ясно, какая часть налогов уже собрана, а какую сумму еще предстоит собрать.

Главный муставфи хорошо понимая, что его жизнь зависит от честно исполненного им долга, принес свой отчет о налогах и стало ясно, что в казне имеется пол-курура баязиди (денежная единица, находившаяся в обращении в стране Рум — Марсель Брион) собранных налогов, предстояло собрать еще два с половиной курура баязиди, чтобы довести до суммы, намеченной к сбору в виде налогов том году. Я сказал: «Поскольку отныне я — властитель Рума, все драгоценности, выручаемые в виде сборов и налогов, должны поступать ко мне». В тот же день я велел, чтобы глашатаи возвестили во всех ближайших городах Рума о том, что я являюсь благочестивым мусульманином и поскольку жители Рума также являются мусульманами, мне нет до них дела, никого я не стану притеснять, все города Рума должны открыть свои ворота предо мною и моими наместниками, если же найдется город, который воспротивится тому, с ним поступят по законам и правилам войны, иными словами, после его взятия мужчины будут поголовно истреблены, женщины станут пленницами, а имущество горожан — добычей войска.

На следующий день был схвачен Йилдирим Баязид, весть об этом мне срочно передали через гонца, ибо в той части Рума, которую мы только-только завоевали, еще не была создана голубиная почта.

Султана Рума привезли в Кейсарийе, расположили в лагере, разбитом за городом, мне передали письмо от него, в котором, после почтительных обращений и приветствий, он писал:

«Чунин аст расми сарои дурушт-Гахи пушт бар зину, гахи зин бар пушт».

(Таков закон этого мира — порою ты в седле, порою седло на тебе).

Вращение колеса судьбы и воля небес стали причиной моего поражения и твоей, о великий эмир, победы в войне, и ныне моя жизнь и имущество оказались в твоем распоряжении. Однако я надеюсь, что твое обращение со мной будет соответствовать той высокой славе, что о тебе идет».

Я велел стеречь его крепко, но обращаться с ним, проявляя всяческое уважение. Спустя три дня, после того, как Йилдирим Баязид был водворен в наш лагерь, я велел провести его ко мне. Когда он вошел, я увидел, что это полный мужчина. Я сказал: «Я получил твое письмо, оно свидетельствует о том, что ты спустился с заоблачных высот своей гордыни и понял, что бросать вызов Амиру Тимуру было ошибкой с твоей стороны». Йилдирим Баязид ответил: «О Амир Тимур, если бы в твою страну вторгся чужеземный провитель с намерением отстранить тебя от власти, как бы ты поступил в этом случае? Неужели ты не вступил бы с ним в борьбу? А если бы я напал на твою страну и вел войну против тебя, ты бы был вправе гневаться на меня? Однако, не я напал на твою страну, а ты — на мою, вынудив тем самым меня к защите. Однако удача отвернулась от меня и я потерпел поражение». Я сказал: «Принимаю твои слова и согласен, что ты вынужден был вступить в эту войну. Мне не нужна твоя жизнь, однако я потребую от тебя двух вещей. Первое — передай мне свою казну, все наличные деньги и драгоценности должны принадлежать мне». Йилдирим Баязид ответил: «Слушаюсь и повинуюсь. Я передам тебе свою казну». Я продолжал: «Второе — ты должен помочь мне в том, чтобы я совершил поход и завоевал Византию». Йилдирим Баязид ответил: «Я окажу любое содействие, что в моих силах, однако у меня нет кораблей, между тем, тот кто захочет попасть в Византию, должен иметь в своем распоряжении суда, не одно и не два, а тысячи судов, пригодных для перевозки войска, коней, вооружения. Такие суда следует изготовить, ибо их нет пока что».

Я спросил: «Разве Византия — это не огромный порт?» Йилдирим Баязид ответил утвердительно. Я спросил: «Разве в тот порт не заходят корабли?» тот вновь дал утвердительный ответ. Я спросил? «Откуда они заплывают туда?» Баязид ответил: «Из Египта, страны ференгов (Европы), однако они не досягаемы для нас». Я спросил: «Разве между Румом и Византией не ходят корабли?» Баязид ответив утвердительно, продолжал: «Суда, что ходят между нашей страной и Византией, представляют собой легкие парусники, непригодные для транспортировки на них войска. Между тем, суда, плывущие из Египта и страны ференгов не приближаются к нашим берегам». Я спросил: «Разве в Руме не строят кораблей?» Иилдирим Баязид ответил: «Мы можем строить суда, но у нас нет столько искусных мастеров, умеющих строить суда, подобные тем, что имеют ференги, кроме этого, у нас нет подходящих для этого пород древесины, корабль не построишь из любого сорта древесины». Я спросил: «Какие сорта наиболее пригодны для строительства кораблей?» Он ответил, что для этого существует две породы, одна из них — это дуб, который не произрастает в Руме, вторая — это сосна, необходимая для изготовления судовых мачт».

Я спросил: «Нельзя ли изготавливать мачты из других пород древесины?» Он ответил, что мачты больших кораблей можно делать и из тавризского дерева (т. е. черного тополя), однако при сильном ветре такие мачты будут ломаться, тогда как сосна произрастает во множестве в стране ференгов, мачты из нее при шквале могут прогибаться, но при этом не ломаются. Из черного тополя тоже можно строить суда, но они не продержатся в воде более двух-трех недель и скоро выйдут из строя, в то время как дубовые суда плавают в течении пятидесяти лет и более, и ничего с ними не произойдёт.

Я ответил, что мне не требуются суда, которые могут держаться в течении пятидесяти лет и более, мне нужны такие, что доставят мое войско от берегов Рума до Византии, поэтому меня вполне удовлетворят суда, изготовленные и из черного тополя, ибо для переброски войска им не придется плавать в море более одного-двух дней. Йилдирим Баязид ответил: «Слушаю и повинуюсь. Все, что повелит великий эмир, будет мною исполнено».

В этот момент мне доложили о возвращении «Кутлэ-Куза» Султанин, которого в свое время я отправил во главе своего посольства из Шама к королю ференгов. (Кутлэ-Куз» — слово, означающее «католикос» на персидском языке. В старину на Востоке так называли всех христианских епископов, поэтому Тимурленг употребляет слово «Кутлэ-Куз» подобно иранцам — Марсель Брион). Христианские каталикосы поначалу пребывали в Нахичевани, и когда один из потомков Чингиз-хана сделал своей столицей Султанию, что в Азербайджане (имеется ввиду Султан Мухаммад Худабенде, один из сыновей Хулагу-Хана, сделавший своей столицей Султанию в Азербайджане. — Марсель Брион), резиденция каталикоса была перемещена в этот город. Во время моего нахождения в Шаме туда как-то прибыл каталикос Султанин, который высказал мысль, что будет большая выгода, если я буду поддерживать торговые отношения со странами ференгов (т. е. с Европой). Я тогда спросил его, а где обитают те ференги? Каталикос Султании сказал, что ференги расселились на берегах моря Зульмат (т. е. Атлантического океана). Я спросил, чем торгуют ференги? Он ответил, что у ференгов много различных товаров, однако два их вида славятся особенно. Одно из них-это сукно, а второе фарфор, причем по качеству он превосходит даже китайский. Поскольку в Шаме знали язык ференгов, говорили и писали на нем, я распорядился, чтобы оставили послание от меня королю ференгов (т. е. Франции — Марсель Брион), я поручил епископу Султании самому доставить его по назначению. К тому посланию я присовокупил свои дары, а в самом послании я предложил ему отправлять в наши земли своих купцов, и чтобы мы отправляли к ним своих, чтобы те и другие удовлетворяли таким образом запросы, существующие у каждой из сторон.

Епископ Султании доставил падишаху ференгов мое послание и передал ему мои дары и, получил ответное послание, доставил его мне, вместе с дарами падишаха ференгов, которого, как выяснилось, звали Шаль (здесь имеется ввиду Карл VI, которого Тимурленг называет Шалем — Марсель Брион)

К тому времени, когда епископ Султании прибыл в Рум, я намеревался идти в Византию (т. е. сегодняшний Стамбул) через Киликию и как я уже упоминал, с этой целью был намерен строить корабли. Однако, епископ Султании сказал, что лучшие в мире корабли строят в стране ференгов и если я готов поставлять медь падишаху ференгов, тот изготовит для меня столько кораблей, сколько я захочу. Ибо у ференгов есть все, кроме меди и этот металл, не столь уж дорогой в наших краях, высоко ценится в той стране. Я спросил, а сколько кораблей даст мне падишах ференгов. Епископ Султании ответил: «В стране ференгов кораблей так много, что их падишах может выделить для тебя целую тысячу их, о великий эмир».

Я сказал: «Для меня даже тысячи судов будет недостаточно, ибо я хочу погрузить на них все свое войско для перевозки по морю». Епископ Султании сказал: «Корабли ференгов огромны по своим размерам, отдельные из них могут взять на борт до пятисот человек и я полагаю, в случае, если падишах ференгов выделит великому эмиру пятьсот кораблей, то и этого количества будет достаточно для перевозки войска морем». Я спросил епископа Султании, какого сорта медь нужна падишаху ференгов. Тот ответил, что ференги будут рады принять любой сорт меди, они ее плавят и употребляют на различные нужды и сами ференги на своих кораблях перевозят ее из портов Шама и Рума к себе на родину.

Я передал свое повеление в Иран и Джебель, изобилующие медью, чтобы всякий, у кого есть медь, в форме слитков, готовых изделий или лома, может продать ее нам за хорошую цену, закупленную медь следует переправить в Рум или Шам. (Говоря о странах Ирана, Тимурленг имеет ввиду такие центральные города, как Рей, Исфаган, Кумис, которые сегодня называют Семнан, а так же Дамган, что сегодня называют Шахрудом. Под названием же Джебель, он имеет ввиду сегодняшние районы Азербайджана, Курдистана и Керманшаха — Марсель Брион.)

Я еще раз отправил епископа Султанин к падишаху ференгов с моим ответным посланием и дарами. В послании говорилось, что запасы меди в подвластных мне землях неисчерпаемы, мы можем поставить столько меди, сколько понадобится ференгам. Взамен, в первую очередь, мне потребуется пятьсот больших судов, находящимся в безупречном состоянии, которые необходимо передать в мои руки в портах Рума, если капитаны тех кораблей захотят сослужить службу мне — то еще лучше, в этом случае я хорошо вознагражу их. После убытия епископа Султании с моими письмом и дарами, я решил проехать в Киликию, а оттуда попасть в Византию. Я слышал, что Византию от Рума отделяет узкий пролив, шириной в пятьсот-шестьсот заръов, но который очень глубок. Рассказывали, что в старину через тот пролив, из Византии в Рум и обратно, переправляли крупный рогатый скот, который добирался до берега вплавь (Подобные утверждения выглядят правдивыми, такое действительно имело место и именно таким образом когда-то крупный рогатый скот переправляли из Стамбула на азиатский материк — Марсель Брион)

Я сказал себе: «Если такое удается коровам, то почему бы моему войску не проплыть там, от одного берега до противоположного». Двигаясь в сторону Византии, я захватил с собой Йилдирима Баязида, чтобы жители Рума знали, что в случае мятежа, их ждут не только массовые казни, но и казнь самого их повелителя.

В конце-концов, вдали показалось море и мы вышли к месту, откуда я мог издали рассмотреть город Византию. Он располагался на Западе. Мое войско от него отделял пролив, ширина которого составляла на мой взгляд не более семисот заръов. Мне сказали, что в старину восточный берег, на котором я находился, принадлежал когда-то Византии, однако правители Рума отняли ее у тогдашнего правителя Византии, и сегодня им не принадлежит и пяди из той земли, что на восточном берегу пролива.

Когда я отправился осматривать город Византию, прошла уже четверть дня, солнце освещало город из-за моей спины и поэтому я мог хорошо разглядеть тот город, в котором, как говорили, что в течении полутора-двух тысяч лет накапливались сокровища, составлявшие значительную часть всех сокровищ мира. Чтобы лучше разглядеть город, я взобрался на вершину холма и впился в него долгим взором. Город был настолько обширным, что я не видел ему конца, посреди города виднелся большой и длинный залив, мне сказали, что он называется бухтой Золотого Рога. По заливу взад-вперед сновали тысячи судов. В городе было так много золотых куполов, что их сияние слепило взор, мне говорили, что это купола церквей, ибо каждый из правителей Византии считал своей обязанностью построить церковь или монастырь, и тысячи мужчин и женщин, отказавшихся от мирской суеты, удалялись в них. У каждой церкви и монастыря имелись владения, от доходов которых они и существовали. Мужчины и женщины, обитавшие в монастырях Византии, за всю свою жизнь не переступали их порогов, там они и умирали, а их останки хоронили в кладбищах, имевшихся при каждом монастыре. В некоторых монастырях вообще не употребляли мясной пищи, ограничиваясь лишь растительной. Удивительным было то, что средняя продолжительность жизни обитателей тех монастырей составляла сто двадцать лет. Мне рассказывали о состоянии тамошних церквей, которое было столь огромно, что в некоторых из них находилось по три харвара золотых крестов, светильников, чаш, отделанных драгоценными камнями. (Чаши были посудой, используемой во время религиозных обрядов, в них наливалось святое вино, в Византии употребляли их греческое название «калус» — Марсель Брион)

Мне говорили, что в случае, если мне удасться взять Византию, то только в церквях я мог бы добыть более ста харваров золота, что во многих домах Византии созданы сокровищницы, большинство старинных семей города создавали их в своем доме, сокровища зарывали либо в своих дворцах, либо где-то в степи, за городом. И еще рассказывали мне в тот день, когда я стоял на холме и разглядывал город, что его жители разделены на два сословия: первое состояло из господ, второе — из слуг. Господа всю жизнь не работают, лишь едят и спят, проводя ее целиком в развлечениях и утехах, никогда сами не омывают лиц, что за них делают их слуги. Второе же сословие состоит из слуг и прислужниц, которые наследуют такое положение в обществе из поколения в поколение, и обречены всю жизнь трудиться на своего господина. Даже лавочники в городе, и те имели своих слуг и служанок.

Представители класса господ в Византии, в течении полутора-двух тысяч лет, из поколения в поколение не знавшие, что такое труд, выродились в бессильных людей, от которых не было никакого толка в сражении, тысячи моих воинов хватило бы, чтобы захватить в плен все господское сословие Византии.

Что касается рабского сословия, не обладавшего ничем, кроме собственной жизни, оно сразу же сдастся, как только узнает, что получит избавление от рабства.

Поэтому захват Византии был несложным делом, единственным препятствием тому оставалось море, если бы не оно, окружавшее город с трех сторон, его легко можно было бы занять.

Оставаясь на вершине холма, я велел привести туда Йилдирима Баязида, находившегося в лагере. Я, показав ему на город, сказал: «В этом городе живут лишь два сословия: одно — это господа, утратившие силу от безделия, не способные и часу продержаться в схватке, и слуги, которые, узнав о том, что если сдадутся, то получат свободу — сделают это незамедлительно. Конечно, то, что город окружен морем, несколько затрудняет его захват. Удивительно, что ты и правители Рума, постоянно находясь рядом с этим городом, почему-то не старались захватить его, в чем же причина?» Йилдирим Баязид ответил: «О эмир, кроме всего того, что я рассказывал тебе, в этом городе имеется войско. Я знаю, что его господское сословие не в силах само вести сражение, однако обладая богатством, оно через своего царя, наняло чужеземное войско и расквартировало его в городе». Я спросил: «Как называют те чужеземные отряды?» Йилдирим Баязид ответил: «Все они — христиане, один отряд состоит из солдат, уроженцев Венеции, второй составляют выходцы из Ломбардии, третий — из швейцарцев». Я сказал: «Я впервые слышу о странах с такими названиями, где они расположены?» Йилдирим Баязид, указав пальцем на Запад, пояснил: «Там, на расстоянии нескольких недель пути морем и двух-трех месяцев по суше, расположены страны, жители которых идут в наемные солдаты, воюя в интересах всякого, кто побольше заплатит, большинство их — отважны. Правитель Византии имеет три отряда наемных войск, состоящих из выходцев Венеции. Ломбардии и Швейцарии».

Беседуя с Йилдиримом Баязидом на вершине того холма, я заметил дым, поднимавшийся над местом, где должны были расположиться корабли Токата, тогда мой собеседник сказал: «О эмир, полагаю, что кто-то поджег твои корабли, и этот пожар дает понять, что правителю Византии уже известно о твоем прибытии в эти места». Я сказал: «Не дай Бог, если загорелись сами суда!» Йилдирим Баязид ответил: «Нет, о эмир, огонь запустили по воде, со стороны моря и он охватил твои корабли. Смотри, твои корабли повернули назад».

И в самом деле, корабли, которые я под командованием Токата отправил на разведку, возвращались, я видел, что два судна не могут осуществить разворот и с них валит дым. Йилдирим Баязид сказал: «О эмир, нет сомнений, что твои суда подожгли».

К тому времени наступил полдень и я сошел с холма, чтобы совершить намаз, для чего я проследовал в свою мечеть. Выйдя из нее после намаза, я встретил Токата, находившегося в крайне взволнованном состоянии. Я спросил его, что случилось. Он ответил: «О эмир, вначале мы плыли без происшествий мимо пристани и дворцов, пока не достигли горловины бухты Золотого Рога и захотели войти в нее. В этот миг из залива выплыло некое судно, приблизилось к нам и с него что-то выбросили в нашу сторону, его гребцы налегли на весла и оно стало быстро удаляться. Тем временем мы доплыли до места, куда выбросили то нечто, те два наших корабля, что плыли несколько впереди, вдруг охватил огонь, переметнувшийся на них от поверхности воды. Обеспокоенный за участь остальных судов, я повернул назад. При этом я видел, что экипажи тех двух судов как ни стараются, не могут затушить пожар, поливая его водой, до сего дня мне не довелось видеть огонь, который не гас бы от воды». Я спросил: «Что в конце-концов стало с теми двумя загоревшимися кораблями?» Токат ответил, что оба они сгорели дотла, а экипажи их погибли.

Я велел привести Йилдирима Баязида и нескольких представителей местной знати. Их привели, я велел им сесть, затем задал вопрос: «Что это за огонь, не гаснущий на воде, которым подожгли мои корабли?» Йилдирим Баязид сказал: «О Великий эмир, имеется рецепт приготовления того огня, разработанный тысячу двести лет назад и он хранится у правителя Византии. Каждый правитель, умирая, передает его своему наследнику со словами: «Отныне твой трон зиждется на двух столпах: один — это огонь, что не гаснет даже попав на поверхность воды, а второй — цепи, перегораживающие вход в залив. В тот день, когда ты утратишь рецепт изготовления негасимого огня или его усвоят другие, считай, что ты лишился половины своего трона, а в день, когда вход в залив лишится своих цепей, считай потерянной и вторую половину трона».

Я сказал: «Следовательно, именно этот таинственный огонь помешал Муъавие захватить Византию?» Йилдирим Баязид ответил: «Не знаю, что делал Муъавия, но знаю, что всякий, кто намеревался в течении последних тысячи двести лет захватить Византию, терпел неудачу именно потому, что тот огонь и цепи у входа в залив становились неодолимыми препятствиями к цели».

Я спросил: «Каким образом удалось сохранить тайну того огня за все эти тысячу двести лет, да так, что и поныне никто другой не в состоянии изготовить такой огонь?» Один из представителей знати, присутствовавший на том собрании, сказал: «До вступления на престол, правителю не известна формула того огня, однако с детства его учат языку и письменности, на которых изложена та формула». Я спросил с удивлением: «Следует ли из этого, что формула того огня записана на неком специальном языке, некими специальными письменами?» Тот человек ответил: «Да, о эмир. Каждого из царей обучают им с самого детства без того, чтобы знакомить их с содержанием рецепта негасимого огня. Вступив на престол после смерти предшественника, новый правитель становится обладателем той формулы-рецепта, и всякий раз, при угрозе чужеземного нашествия только он является единственным человеком, который может прочитать содержание рецепта и создать тот негасимый огонь».

Я сказал: «При всем том, что правитель единственный человек, могущий создать огонь, тем не менее он нуждается в содействии других, которые должны заготовить материалы, являющиеся необходимыми компонентами и которым становится известной тайна изготовления негасимого огня». Йилдирим Баязид сказал: «Материалы, необходимые для того огня, изготавливает сам царь, после того, как состав готов, он передает его другим людям, которые и воспламеняют его».

В тот день, до захода солнца, я еще раз взобрался на вершину холма, возвышавшегося на берегу моря, чтобы посмотреть на вечернюю Византию. В тот миг, поскольку солнце светило прямо в мои глаза, я не мог разглядеть город получше, однако хорошо разглядел северную и южную части города.

Обозревая город, я не переставал думать о негасимом огне. Вдруг я вспомнил, что в одной из подвластных мне земель так же имеется негасимый водою огонь, эта земля — Бадкубэ (т. е. сегодняшний Баку). Именно там бьют из земли огни, которые невозможно загасить водой. Температура того огня настолько высока, что местные жители не могут подойти к нему близко, если кто подойдет слишком близко — сгорит. Вокруг каждого большого огня, расположено множество маленьких, вырывающихся из отверстий в земле и местное население не может погасить их с помощью воды. Однако, если насыпать земли, огонь мгновенно гаснет и в течении нескольких дней не возобновляется, разве, что от большого огня под землей не протянется в то место ответвление.

Огни Бадкубэ горят с того дня, с которого потомки Адама помнят себя, самый большой из них все еще не погас и говорят, что люди, глядя на те огни, уразумели идею использования огня, до того дня они не знали, как использовать огонь для приготовления пищи. Поскольку бадкубинский огонь можно было погасить песком, а не водой, в то предзакатный час, оглядывая вечернюю Византию, я думал о том, нельзя ли здешний таинственный и негасимый огонь тушить тем же способом, что и бадкубинский — с помощью песка, а не воды.

Даже после заката я продолжал оставаться на холме, наблюдая, как зажигаются фонари в Византии, и поскольку наступило время намаза, я спустился вниз, совершил молитву, после чего поел немного. Ко мне подходили военачальники со своими вопросами, получив необходимые указания, они удалялись. Я приготовился ко сну. В тот момент я подумал, если нам удастся сооружить на своих суднах некое приспособление, с которого можно было бы сыпать песок за борт, мы сумеем погасить негасимый огонь византийского правителя.

Эта мысль настолько взбудоражила меня, что в ту ночь я не мог уснуть. Я вызвал Токата и велел ему взять пять кораблей, вновь поплыть на разведку в сторону Византии и показать явно своё намерение вторгнуться в бухту Золотого Рога, я же тем временем намеревался следить за происходящим с вершины холма, возвышавшегося на берегу моря. Те пять судов, что отправятся на разведку, должны иметь на борту побольше песка.

Токат, словно ослышавшись, переспросил: «О эмир, ты на самом деле сказал, что мои суда должны быть загружены песком?» Я сказал: «Именно так, прежде чем отплыть, загрузи свои суда песком, насколько это возможно. Вероятнее всего, приблизившись к бухте Золотого Рога, ты вновь будешь иметь дело с попыткой противника применить негасимый огонь. Ты же, вместо того, чтобы отступить, приблизься к нему и вели экипажам кораблей забрасывать его песком. Я почти уверен, что таким способом удастся загасить огонь, тебе же следует в течении короткого времени набросать как можно больше песка на тот огонь, чтобы загасить его». Токат заверил меня, что сделает именно так, как я сказал.

На следующее утро, сделав все необходимые дела, я вновь отправился к холму, с вершины которого мог обозревать город и море и, поскольку солнце находилось за моей спиной, вся панорама ясно предстала предо мною. Пять кораблей Токата, проплыв перед городом, приблизились к входу в бухту Золотого Рога, там Токат, как было велено, продемонстрировал намерение войти в бухту. Появился вражеский корабль, с которого накануне метали негасимый огонь, он устремился в сторону наших судов. Я увидел, что с него что-то метнули в сторону кораблей Токата, тот предмет упал на воду перед ними.

Корабли Токата устремились к тому предмету, плававшему на поверхности воды и я видел, что их экипажи стали спешно забрасывать его песком. Корабли Токата пересекли линию, где предположительно должен был возникнуть огонь. Я увидел, что один из кораблей задымился, однако вскоре тот дым исчез, стало ясно, что возникший было на том судне пожар всё же удалось загасить с помощью песка.

Корабли Токата не должны были входить в бухту Золотого Рога, его задачей было выяснить, возможно ли загасить тот огонь с помощью песка.

Попытка Токата дала именно тот результат, которого я ожидал, все пять кораблей благополучно возвратились назад. И хотя в тот день я и не постиг тысячедвухсотлетней тайны того огня, я все же понял, каким способом я могу загасить его, я убедился, что он подобен бадкубинскому огню и поэтому его также можно тушить, засыпая песком.

Вечером того же дня, Йилдирим Баязид, узнав о моей удавшейся попытке, прислал мне свое послание, в котором писал: «О эмир, тебе удалось найти способ разрушения первой опоры престола Византии и если ты сумеешь найти способ разрушения второй его опоры, тогда вся Византия, с ее дворцами, садами, сокровищницами, золотом и драгоценностями, станет твоей».

Спустя час, после того послания, прилетел почтовый голубь, принесший весть о том, что Тугул, правитель Мегнисии, являвшейся частью Рума, поднял восстание и намерен напасть на меня во главе войска, состоявшего из представителей племен Сарухан, Сары-камыш, курдов и татар Рума.

Меня та весть не удивила, ибо правитель, пришедший на чужую землю, завоевавший ее и пленивший ее властителя, должен предвидеть возможность мятежа со стороны местных правителей. Рум был обширной страной со множеством удельных властителей и большинство из них, подобно правителям Сарухана, Сары-камыша и татар, опирались на подвластные им воинственные племена. Однако у правителя Мегнесии не было подвластного племени, тем не менее, он был достаточно могуч и его предки более двухсот лет правили на той земле.

Получив известие о мятеже правителя Мегнесии, я заподозрил Йилдирима Баязида в том, что он мог побудить его к восстанию или передать племенам повеление помочь мятежнику. Я велел привести ко мне Йилдирима Баязида и когда его привели, сказал: «Правитель Мегнесии поднял мятеж по твоему указанию, в том ему содействуют четыре племени. И я прежде, чем отправлюсь, чтобы подавить тот мятеж, велю казнить тебя». Йилдирим Баязид поклялся, что он не ведает о мятеже, поднятом правителем Мегнесии, добавив, что тот правитель поднял мятеж не затем, чтобы спасти его, Йилдирима из плена, а с целью воспользоваться обстановкой, чтобы самому сесть на престол падишаха Рума. Ибо правители Мегнесии всегда лелеяли надежду захватить тот престол, но уступали силе династии Османов (Йилдирим Баязид происходил именно из той династии), поэтому Тугул решил воспользоваться ныне сложившейся обстановкой, чтобы осуществить свою давнюю мечту — стать падишахом Рума.

Я сказал: «Если хочешь сохранить свою жизнь, сейчас же напиши правителю Мегнесии, потребуй от Тугула, чтобы распустил войско, а сам прибыл сюда. Обещай ему от моего имени, что если он распустит войско и прибудет сюда, его власть, жизнь, имущество останутся при нем. В противном случае, он будет сурово наказан».

Йилдирим Баязид при мне написал то письмо, скрепил своей печатью, и я велел отправить то письмо Тугулу.

Тугул не подчинился, вместо того, чтобы распустить войско и прибыть ко мне, он двинулся в центральные районы Рума.

Мне угрожала опасность, ибо, если Тугул захватит центральные районы Рума и Шама и станет падишахом Рума, он отрежет моему войску путь назад, в направлении Ирака и Джебеля. Поэтому, мне не оставалось ничего другого, кроме как отказаться от захвата Византии и отправиться подавлять тот мятеж, лишь после того я мог бы вновь вернуться к намерению взять двухтысячелетний город Византию.

Вместе с войском я, оставив берег моря, отправился назад по той же дороге и постарался как можно быстрее встретить войско Тугула. В первую ночь похода, когда разбив лагерь, я удалился в свой шатер для отдыха, я увидел сон, подобно которому мне не доводилось видеть.

Во сне я увидел Абдуллу Кутба, моего учителя, в детстве обучившего меня Корану, о нем я рассказывал в начале этого повествования, он подошел ко мне и я увидел, что он опечален, и я спросил его: «Почему ты опечален? Неужто потомки твои живут плохо и не получают причитающегося им содержания?» Он ответил: «О эмир, ужель возможно такое, чтобы ты назначил содержание, а кто-то осмелился не выплачивать его. Нет, мои потомки исправно получают то пособие, что ты назначил для них и живут в достатке». Я спросил: «Так отчего же ты печален?» Абдулла Кутб ответил: «Причина моей печали в том, что тебе предстоит умереть». Я ответил: «Все люди приходят в этот мир и уходят из него. Я потому выстроил себе гробницу в Самарканде, чтобы в случае смерти было где похоронить меня. Человек, подобный мне, не страшится смерти». Абдулла Кутб сказал: «О эмир, через три года тебе предстоит умереть». После этих слов я задумался, вспомнив того брахмана в Хиндустане, который предрек оставшийся срок моей жизни. Я подсчитал в уме, отняв от того срока годы, прошедшие после возвращения из Хиндустана, получалось, что мне действительно осталось жить еще три года.

Я хотел рассказать Абдулле Кутбу о том брахмане, однако мой учитель уже ушел. Затем стремительной чередой стали проходить дни и ночи, сменялись зимы и вёсны, и таким чудным образом в моем представлении ушли те оставшиеся три года. И я обнаружил, что нахожусь посреди широкой степи, в своем военном Лагере и вижу какую-то темную полосу на юге, почти у самого горизонта. Один из моих военачальников, указывая на нее пальцем, говорит: «Это великая стена, один ее конец начинается в Джабелька, другой оканчивается в стране Чин (т. е. в Китае)». Я спросил: «Это и есть Великая китайская стена?» Тот ответил: «Да, о эмир!»

Я сказал: «Как бы не была крепка эта стена, она не крепче стен Исфагана, Дели и Дамаска, я сокрушал те стены, пройду и через эту». Все еще во сне, я хотел встать, совершить намаз, вскочить на коня и отправиться в путь. Однако я чувствовал, что нет сил встать с места, я сказал себе: «Должно быть это очередной приступ болезни «мафасиль», это она мешает мне подняться». Однако я не ощущал в своем теле никакой боли и было видно, что «мафасиль» здесь ни причем. Я закричал, чтобы пришли ко мне, однако звук, исторгшийся из уст моих, не был членораздельным, я не мог говорить.

Звуки, которые я издавал, привлекли в шатер моих слуг. Они подняли меня на ноги, однако я не был в силах стоять, затем меня уложили, двое из них удалились, приведя через некоторое время лекаря. Тот осмотрел меня, пощупал пульс, осмотрел язык, вывернул мои веки, осмотрел их внутреннюю поверхность. Затем, приблизив ко мне свои губы, он сказал: «О эмир, тебя поразил удар (паралич) и тебе следует оставаться здесь, чтобы излечиться».

Я хотел сказать, что остаться там, значит создать отлагательства в военных делах, что меня следует уложить на носилки и двигаться дальше, однако из моих уст не исторглось ни слова. Я сказал себе: «Итак, я не в силах говорить. Хорошо, я напишу то, что хочу сказать», и подал сигнал, чтобы принесла калам и бумагу. Однако, когда для меня приготовили письменные принадлежности, я не мог написать ни слова и пальцы моей левой руки (ибо, как я упоминал, в течении долгого времени я уже не мог писать правой, хотя и умел фехтовать ею) не могли удержать калам.

Семь дней и семь ночей я лежал в том шатре, затем я почувствовал, что окружающие меня люди считают меня умершим, говорят, что следует возвращаться и везти останки эмира в Самарканд. Хоть я и был мертв, однако чувствовал, как меня заворачивают в кошму, чтобы везти в Самарканд. В этот момент я проснулся, раскрыв глаза и увидел, что наступает рассвет, ибо слышалось пение «гураб-уль-байна» (т. е. ворона с красными лапками и клювом, предвестника разлуки), эта птица, как считали древние, начинает свое пение на рассвете раньше, чем все другие пернатые, возвещая тем самым наступление дня.

Меня опечалил увиденный мною сон, однако он меня не напугал, ибо никто не живет вечно, умирают все, единственное, что удручало, это то, что умирал я в постели, как обычные слабые и немощные люди. К мужу, подобному мне, смерть должна приходить на поле брани. В том сне лагерный лекарь шепча мне на ухо тихо сообщил, что меня сразил удар, его таинственность говорила о стремлении скрыть от других причину моего недомогания, а так же то, что в любую минуту я могу умереть. Проснувшись, я сопоставил слова брахмана, услышанные мною в Дели, со словами Абдуллы Кутба, произнесенные им в моем недавнем сне, получалось, если оба они были правы, что мне осталось жить три года. Господь в Коране возвестил: «Ла йастакдамуна соъата ва ла йастахируна», т. е. смерть придет к каждому в час, когда ему суждено, не раньше и не позже.

Но пока жив человек, ему следует вплотную заниматься выполнением своих мирских обязанностей, так как если бы ему была отпущена вечная жизнь.

Отбросив прочь печальные мысли, я встал и совершил намаз и выступил в поход против правителя Мегнесии, Тугула, чтобы поймать и достойно его наказать. С собою я прихватил Йилдирима Баязида, ибо не мог его оставить в месте, где, как я опасался, его могут освободить из плена его ретивые поданные и тем самым для нас возникла бы еще одна трудность.

Чтобы скорее войти в соприкосновение с войском Тугула, я не давал отдыха своим воинам, вел их и днем и ночью. Однако, Тугул не оставался на месте, в каждой области, которой я достигал после того, как в ней побывал Тугул, я видел следы учиненных им грабежей, а претерпевшие их люди говорили, что весьма желают видеть его обезглавленным, ибо тот отнял у них имущество, перерезал их овец на прокорм своего войска, конфисковал их лошадей.

Я обратил внимание на то, что Тугул явно уводит меня за собою в сторону Азербайджана, мне сообщили, что он заключил союз с тамошним султаном. Имея против себя такой союз, вступив в Азербайджан, населенный многочисленными племенами, общее число которых составляло, как я слышал, свыше двух куруров человек, я бы потерял все свое войско. Потому, поняв это, я не мог допустить, чтобы Тугул попал в Азербайджан, потому я отрядил тридцать тысяч самых лучших из своих конников, чтобы те перекрыли дорогу Тугулу. Командование тем отрядом я поручил Токату, ибо знал его как закаленного и выносливого бойца, одновременно с тем обладающего качествами хорошего полководца, он знал как завоевать сердца простых воинов, чтобы те сражались самоотверженно. Я сказал Токату: «Тебе следует двигаться достаточно стремительно, чтобы успеть обойти Тугула и встать перед ним, пока я не подоспею. Однако, если встав перед ним, увидишь, что у него хватает сил, в этом случае не ввязывайся в бой до тех пор, пока я не подоспею, тогда мы ударим по нему с двух сторон и ткнем его лицом в землю».

Токат, предварительно убедившись, что у каждого конника имеется запасная лошадь и достаточно еды и корма, отправился в путь. Я же преследовал Тугула по прямой, тогда как Токату предстояло описать большую дугу для того, чтобы внезапно возникнуть перед врагом и закрыть ему дорогу.

Путь Токата пролегал по склонам румских гор, расположенных на севере, местные называли их горами Тур, каждая часть той горной цепи имела свое собственное название. Ряд обстоятельств сложился благоприятно для Токата: ровные склоны гор, изобиловавшие водой, отсутствие ущелий или перевалов, могущих задержать продвижение отряда, максимальный польза, полученная от использования лошадей.

Я же дошел до местности, называемой Саджак. Сразу же меня встретили вопли и рыдания женщин. Выяснилось, что их мужчины пытались воспротивиться намерению Тугула отнять их имущество, конфисковать лошадей, за что воины Тугула поубивали их. Группа рыдающих саджакских женщин с лицами, перемазанными грязью (что, согласно их обычаев означало скорбь по умершим), вышли ко мне навстречу и начали на своем, турецком языке, который я хорошо понимал, говорить следующее: «О эмир, Тугул умертвил всех наших мужчин, забрал все, что мы имели и сегодня у нас нет и единой овцы, чтобы накормить своих голодных детей, впереди осень и зима, всех нас ждет голодная смерть». Я сказал, что если мне удастся поймать Тугула, я отберу у него все, что он у них отнял и верну им их имущество.

Через несколько дней пришла весть от Токата о том, что он находится к востоку от ущелья Патак и уверен, что Тугул намерен пройти то ущелье, чтобы попасть в Диарбекир. Ущелье Патак расположено между двумя областями — Казан-тепе и Диарбекир, и служит связующей дорогой между ними. Через то же ущелье, в сторону Междуречья, течет река Фират (т. е. Евфрат).

Получив такую весть, я ускорил движение войска, чтобы скорее можно было догнать Тугула. Достигнув ущелья Патак, я увидел речку, являющуюся истоком реки Фират, которую я видел в Междуречье и которая образовалась после слияния с нею сотен других мелких ручьев.

Чтобы быстрей оказаться в Азербайджане, Тугул продвигался столь стремительно, что даже не позаботился организовать тыловое прикрытие, арьергард для своего войска, и не заметил того, что я следую за ним по пятам. Расстояние между нами сократилось настолько, что в последнюю ночь я мог с вершины холма видеть костры в лагере Тугула и если бы мы не находились в теснине, я бы непременно предпринял ночную атаку.

Токат же занял позицию в восточной части ущелья Патак, увидев войско Тугула, выходящим из ущелья, он искусно отступил и дал вражескому войску покинуть ущелье. Я дождался когда войско Тугула полностью вышло из ущелья и открылся свободный путь для моего войска и тогда я вывел его на открытую местность. Тугул, через свой передовой дозор узнал, что впереди его ожидает некое войско, однако не знал, что за ним по пятам следует еще одно. И пока он готовился дать бой Токату, я неожиданно напал на его войско с тыла, одновременно с этим, начал свою атаку и Токат.

Войско Тугула состояло из опытных и стойких воинов, однако в нем не имелось способных военачальников, а сам Тугул оказался настолько бездарным в военном деле, что не понимал того, что, оказавшись между двумя вражескими отрядами, ему следует вырываться на простор, иначе неименуемо попадает в окружение.

Не прошло и двух часов стычки, как мы взяли Тугула в кольцо. Поняв это, Тугул отрядил наиболее отважных из своих воинов на прорыв окружения, однако наше превосходство в силах не позволило успешно осуществить ту попытку.

Как я говорил, войско Тугула состояло из выходцев племен Сарухан, Сары-камыш, курдов и румских татар, каждый из воинов, не ведая, что такое страх, дрались по своим собственным традициям. Саруханы орудовали палицами, которыми управлялись с большим искусством и в тот день я убедился, что работа с палицой, дубиной требует такой же искусной техники, как и фехтование саблей, и что необходимо овладеть ею, чтобы лучше использовать то оружие в схватке. Поскольку было трудно подойти к саруханам вплотную из-за их смертоносных дубин, я велел своим военачальникам щадить их, предлагая им сдаться. Однако они продолжали орудовать своими дубинами и не хотели сдаваться.

Сары-камыши бились огромными тесаками, которые были действенным оружием, если конечно, пользующийся им воин не уставал сохраняя первоначальный темп и мощь своих движений.

Каждый удар таким тесаком был смертоносным для всадника или его лошади, а если не убивал, то, по крайней мере, выводил из строя надолго, поэтому конники, чтобы обезопасить себя от них, предпочитали обстреливать их стрелами издалека. Воины-татары же (или румские татары) использовали в бою лук и стрелы, а также рубились саблями, однако, как я заметил, с луком и стрелами они управлялись лучше, чем с клинком.

Имея таких воинов в своем распоряжении, я бы создал такое войско, которое никто не был бы в силах одолеть. Тогда как Тугул обрек тех воинов на то, чтобы они попали в окружение благодаря тому, что их правитель оказался бездарным полководцем. Через своих военачальников я несколько раз предлагал воинам Тугула по доброму сдаваться в плен и тем самым сохранить свои жизни.

Татары сдались, однако воины из числа саруханов, сары-камышей и курдов продолжали упорно биться. В тот день бой длился до самого заката, к его концу среди саруханов, сары-камышей и курдов не осталось ни одного живого или невредимого, был схвачен и Тугул, сам получивший несколько ран.

В тот день мы потеряли четыре тысячи своих воинов, тем не менее, нам удалось устранить серьезную опасность, ибо если бы Тугулу удалось проскочить в Азербайджан и соединиться с силами тамошнего падишаха, в результате могло создаться войско, которое я, возможно, оказался бы не в силах одолеть.

После вечернего намаза я велел привести к себе в шатер Йилдирима Баязида, которому сказал: «Имея столь отважных и стойких мужей своими подданными, почему ты не воспользовался тем их количеством должным образом, почему не создал из них войско, имея которое, ты ни от кого не терпел бы поражения?» Йилдирим Баязид ответил: «Истинную цену блага человек познает, лишь утратив его, и я тоже, только сейчас понял, как много пользы мог бы извлечь, используя столь отважных воинов, увы, я не воспользовался тем даром судьбы должным образом».

Я отпустил Баязида и велел привести Тугула. Поскольку он был ранен и не мог ходить, его принесли на носилках. Когда носилки опустили на землю, я спросил: «Что побудило тебя проявить строптивость и вступить в противоборство со мною?» Тугул ответил: «Я не хотел противоборства с тобою, если бы я хотел того, то двинулся бы в сторону Византии, ибо знал о твоем местонахождении. Однако, как ты мог видеть, мы не собирались воевать с тобой, вместо этого мы шли в Азербайджан, тогда как ты преградил мне путь и поубивал моих солдат». Я спросил, с какой целью он шел в Азербайджан. Тугул ответил, что падишах Азербайджана его родственник и он намеревался навестить его. Я спросил: «Зачем же тащить за собой огромное войско, отправляясь навестить родственника? Ты вовсе не собирался навещать родственника, а шел в Азербайджан, чтобы объединить свои силы с силами тамошнего падишаха, своего союзника, для того, чтобы создать мощное войско».

Затем я спросил, когда восставал против меня, не получал ли он указаний со стороны Йилдирима Баязида. Тугул презрительно поморщился и сказал: «Если и осталось чего-то мужественного в Йилдириме Баязиде, так это его имя («Йилдирим» по турецки означает «молния»), ничем другим мужественным он не обладает и не к лицу людям, подобным мне, подчиняться указаниям людей, подобным ему».

Из того, как он это сказал, у меня возникла уверенность, что Тугул говорит правду и Йилдирим Баязид не подстрекал его к мятежу. Я сказал: «Эй, человек, несмотря на то, что ты оказался мне врагом, поднял против меня мятеж, несмотря на то, что я потерял часть моих воинов в бою с тобою, отдавая должное твоей храбрости, я решил воздержаться от твоей казни. И если ты будешь дружественным в отношении меня, я могу вернуть тебе право и далее управлять Мегнесие».

Однако Тугулу не суждено было жить далее — через три дня он скончался от полученных ран.

Я пробыл пять дней в устье ущелья Патак, предавая земле останки погибших и оказывая помощь раненным.

В течении тех пяти дней я дважды получал неблагоприятные вести из Азербайджана, из которых явствовало, что падишах Азербайджана не только собрал значительное войско, но и захватил с его помощью немало земель, вплоть до самого города Рей, и если его не остановить, он может захватить все страны Джебеля и Ирака, земли Фарса и Гургана.

Тот человек полагал, что я нахожусь слишком далеко и не думал, что я могу скоро возвратиться назад из Рума, вообразил, что может завоевать весь мир, овладеть всеми его богатствами, что сколотив мощное войско, ему нет нужды далее испытывать предо мною страх, надеясь, что в случае войны, сумеет разбить меня.

Мне хотелось идти на Византию, однако «Аль-абд-йадбару ва Аллах-йакдару» (схоже с пословицей «Человек полагает, а Бог располагает), поэтому, вместо того, чтобы идти на запад, мне пришлось устремиться на восток для того, чтобы заняться Азербайджаном.

Я знал, что мне следует спешить и попасть в Азербайджан до наступления холодов, в противном случае, будет трудно надеяться на успешные боевые действия.

В течении тех пяти дней, проведенных нами в устье ущелья Патак, умерла часть из моих воинов, что были ранены, мы похоронив также и их, двинулись на восток через Диарбекир, чтобы оттуда попасть в Азербайджан.

Из Диарбекира в Азербайджан ведет несколько дорог, я выбрал ту, что ведет в долину Хой, это лучшая дорога, ведущая прямо в Тебриз.

Прежде, чем выступить в поход и пройти через то ущелье, я постарался, насколько это было возможно, вернуть жителям, в том числе и Сиджака, имущество, отнятое у них Тугулом.

По пути в Диабекир мне сообщили, что Йилдирим Баязид заболел и может умереть, если продолжит путешествие. Я согласился оставить его под охраной в Диабекире, после моего такого согласия мне передали от него следующее послание, написанное на персидском языке: «Я болен и знаю, что вскоре умру, ибо издревле повелитель, попавший в неволю, умирает в ней, и если не умру от болезни, тот от тоски наверняка. Великий эмир, не допусти, чтобы после моей смерти власть выпала из рук династии Османов. Единственная моя просьба, с которой я обращаюсь к тебе перед лицом приближающейся смерти, — пусть же мой сын станет моим преемником дабы не угас светильник нашего рода, горевший на протяжении веков. От имени сына я заверяю тебя в его безусловной преданности, в том, что он никогда не восстанет против тебя».

Я написал ответ Йилдириму Баязиду, который действительно был болен и не мог ходить, в нем я писал, что назначу его сына править Румом при условии, что он будет моим данником. Еще до того, как я дошел до Азербайджана, ко мне пришла весть о смерти Йилдирима Баязида, умирая, он завещал, в случае, если дам на то свое разрешение, похоронить его рядом с его предками, и я вновь дал свое согласие в ответ на такое пожелание.