Я — Тимур властитель вселенной

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Поход на землю Лурестан

Хотелось более частых встреч с арефами Шираза, бесед с ними, испытать ещё больше наслаждений от их высказываний, однако мне передали, что атабек Афрасиаб-бен-Юсуф шах, султан Луристана, во время следования через его земли одного из моих конных отрядов, вздумал требовать с них дань и, поскольку они не захотели платить ту дань, он всех их, а их было сто пятьдесят человек, перебил. Услышав ту весть, я, пожаловав каждому из арефов, собравшихся в моей резиденции, по тысяче золотых динаров, а шейху Хусейну бен Курбату я пожаловал пятьсот золотых динаров сверх той тысячи, что он ранее уже получал от меня, поручил своему сыну Миран-Шаху править Фарсом в мое отсутствие. При этом я сказал: «Никого в Фарсе не смещай с занимаемых ими должностей, и пусть все, кто до этого занимал какую-либо должность в Фарсе, остаются на своих местах и продолжают заниматься своим делом. Ибо остающиеся на занимаемой должности будут верными тебе, а если кого-то отстранишь, то будучи местным, он может заняться интригами и доставит немало хлопот». Затем я разделил свое войско на три части, одну оставил в Фарсе в распоряжении сына, а с двумя другими я отправился в сторону Лурестана.

Идя на Лурестан, во время каждой стоянки, я собирал сведения о том крае. Все отговаривали меня от похода в тот край, говоря, что ставка Афросиаба-бен-Юсуф шаха расположена за горой, в местности, в которой гибнет любое войско, вступившее в неё. Мол местность та состоит из гор, вершины которых достигают небес, а так же ущелий, таких глубоких, что не увидишь их дна. А тебе, мол придется идти через те ущелья, где всего одна сотня воинов атабека Афросиаба будет в состоянии уничтожить сотню тысяч твоих воинов. Там, мол, текут реки, такие, как Симрэ, через которую не сможет переправиться никакое войско. Говорили, что в Лурестане живут люди, рост которых превышает два заръа и когда они издают рев, то даже огромные камни лавиной сыпятся с гор. Они живут сто пятьдесят лет, а женщины в горах Лурестана рожают детей вплоть до восьмидесятилетнего возраста.

Люди мне говорили: «О эмир, откажись от возмездия за кровь ста пятидесяти своих воинов, пролитую атабеком Афросиабом, и не доводи ce6ri до гибели в Лурестане, особенно в горной местности». Те, кто отговаривал меня от похода на Лурестан, говорили: «Если Афросиаб-бен-Юсуф шах, правитель Лурестана окажется в Хусейн-абаде, своей столице и не покинет ее, вряд ли тебе удастся сразиться с ним, потому что твои всадники не смогут преодолеть те горы, ущелья и реки, чтобы дойти до Хусейн-абада. В некоторых местах лес настолько густой, что идя через него днем, приходится зажигать факелы, иначе из-за сплошного мрака там не пройти». О многих еще других удивительных вещах рассказывали мне, приводили имена великих завоевателей прошлого и говорили: «Уже если сам Александр Македонский не сумел пробраться в Лурестан, как же ты хочешь попасть туда, чтобы сразиться с атабеком Афросиабом?» Люди, которые отговаривали меня от похода на Лурестан, были из простонародья и не знали истории. Они не знали, что Александру Македонскому не было дела до Лурестана, как и мне не было бы до него дела и я бы не стал искать сражения с его правителем, не погуби он моих воинов. Еще в Мавераннахре я собрал достаточно сведений о том крае. Причиной было то, что вначале я намеревался идти из Междуречья на Фарс именно через Лурестан. Но узнал, что на западе того края расположена горная цепь, протяженностью в шестьдесят фарсангов. Она считалась непроходимой и потому до той поры ни одно войско не пыталось войти в Лурестан с западного направления.

Однако с востока можно было попасть в Лурестан и я читал в исторических трудах, что с того направления чужеземные войска не раз вторгались в тот край, причем им удавалось захватить нс только город Мал-э Амир, но и сам Хусейн-Абад.

Когда я выступил из Шираза, стояла середина лета, и если бы не пришлось принять решение о походе на Лурестан, то двинулся бы назад, в Мавераннахар. Как упоминалось, следуя из Мавераннахра в Астрабад, а затем, в Мазендаран, я всюду, где было возможно создал посты голубиной почты для того, чтобы регулярно получать сведения из тех краев, которые подпали под мое владычество. Между мною и сыном моим Шейхом Умаром, находившимся в Мавераннахре, дейсвовала постоянная связь и если бы не события в Лурестане, я бы направил в Фарс Шейха Умара, сделав его правителем того края, а Миран Шаха взял бы с собой в Мавераннахр, однако упомянутые события заставили меня повременить с тем решением.

По пути в Лурестан, следуя заведенному правилу, я создал пост голубиной почты, чтобы не прерывалась связь со всеми подвластными мне землями. Вступив в Лурестан, мое войско шло боевым маршем, впереди, по бокам и позади его двигались разведочные дозоры, с тем, чтобы никому не удалось застать нас врасплох. На закате одного из дней мы достигли местности, за которой, как я знал, располагалось ущелье, требующее особой осторожности при прохождении через него. В той местности было несколько ветхих домиков и одна мельница, на холмах паслись немногочисленные стада овец и коз. Появился старик, высокий, крепкого сложения, с длинной белой бородой, с высокой шапкой на голове. Вокруг шапки был обернут кусок ткани, который делал ее похожей на огромную чалму. Я велел подвести старика ко мне и он приблизился ко мне, высокий как прямая жердь. Обычно, приближаясь ко мне, люди испытывают робость, особенно, если я облачен в боевые доспехи. Однако тот старик не испытывал страха, находясь предо мной, на диалекте, который я понял с трудом, он спросил, что мне надобно?

Я сказал: «Вначале скажи, как называется эта местность?» Он ответил: «Асийаб-э (т. е. мельница) Айезэ». Я сказал: «Я слышал, что Айзэ — это второе название города Мал-э Амир». Старик показав куда-то за гору, сказал: «Мал-е Амир находится там, его также называют Айезэ, но здешнее место называется Асийаб-э Айезэ».

Я спросил: «Старец, чем ты здесь занимаешься?» Старик на том же диалекте, труднопонятном для меня ответил: «Я — мельник». Я спросил: «С каких пор ты являешься здешним мельником?» Старик ответил, что вот уже пятьдесят лет как он здешний мельник. Я спросил, сколько ему лет. Он ответил, что ему сто двадцать лет. Подумав, что неверно понял его, я повторил свой вопрос. Он снова подтвердил, что ему сто двадцать лет. Я сказал: «Подойди ближе» и когда он подошел, велел ему открыть рот, чтобы посмотреть на его зубы.

Мои слова рассердили старика и он сказал: «Разве я лошадь, чтобы ты разглядывал мои зубы?» Я ответил, что хочу увидеть его зубы, чтобы узнать, сколько их у него осталось. Старик открыл рот и я с удивлением увидел два ряда жемчужно-белых крепких зубов, среди которых не было ни одного выпавшего.

Я спросил: «Что за воду ты пьешь, что даже в ста двадцатилетием возрасте твои зубы остались такими белыми и среди них нет ни одного выпавшего?» Старик показал на реку и сказал: «Я пью эту воду, что течет с той горы». Я спросил: «Пятьдесят лет назад, до того, как ты стал мельником, чем ты занимался?» Старик показал на горы и сказал: «Я жил там, между нами и племенем Биранванд возникла ссора и я не смог оставаться далее в тех горах, переселился сюда и стал мельником». Я спросил: «А сам ты из какого племени?» Он ответил, что из племени Равэнд. Я спросил, знает ли он атабека Афросиаба, правителя Лурестана. На лице старика появилось выражение ненависти и он сказал: «Я знаю этого, Чужака».

Я спросил: «Так ты считаешь чужаками атабека Афросиаба и его предков, которые уже сто шестьдесят лет правят этим краем?» Он ответил: «Атабек Афросиаб, как и его предки — не лурестанцы, они явились сюда из других мест». Старик говорил правду, атабеки не были уроженцами Лурестана. За сто шестьдесят лет до моего прихода в Лурестан, первый из них по имени Атабек абу Тахир вторгся в Лурестан из Хуза (т. е. Хузестана. — Марсель Брион) и тем самым расширил свои владения. После него правителем стал его сын Атабек Хазарасп, которого сменил на престоле Атабек Тэклэ. До моего вступления в Лурестан, на его престоле уже побывало девять представителей той династии и Атабек Афрасиаб-бен-Юсуф шах был последним из них.

Старик продолжил: «Сто шестьдесят лет тому назад, когда сюда пришел Атабек Абу Тахир, мой отец, видевший его, говорил, что тот был настолько мал ростом, что его можно было принять за ребенка. Жаль, что мой отец уже некоторое время не встает с места и не может передвигаться, не то я бы привел его с собой и он рассказал бы тебе как Абу Тахир пришел в Лурестан и что он здесь творил». Я спросил: «Разве отец твой, видевший Абу Тахира, все еще жив?» Старик ответил утвердительно. Я спросил с удивлением, сколько же лет в таком случае его отцу? Он ответил, что тому сто семьдесят лет. Я сказал, что обязательно должен увидеть его отца, просто необходимо увидеть человека, дожившего до ста семьдесяти лет. (Даже сегодня, в районе горного Лурестана средний возраст жителей составляет сто лет — Марсель Брион).

Я встал и пошел в сопровождении нескольких из своих военачальников, следуя за тем стариком. Старик ввел нас в одну из лачуг, внутри её я увидел другого старика, который сидел на земле, привалившись спиной к стене и вытянув перед собой ноги. Он был без шапки, волосы его выпали, а борода была длинной и совершенно белой.

Приведший нас мужчина, говоря по лурски, представил меня своему отцу и тот дряхлый старик начал говорить и я понял, что у него нет зубов. Через сына я спросил его, в самом ли деле он видал Атабека Абу Тахира, когда тот пришел в Лурестан? Старик ответил утвердительно. Он сказал: «Я видал его, его сына Хазараспа, внука Тэклэ и всех других потомков, пока жил там, за горным хребтом, но с той поры как переселился сюда, никого их них больше не видал и не ведаю, чем они занимаются». Я спросил: «О старец, сколько же годов жизни Господь даровал тебе?» Он ответил: «Сто семьдесят».

Я спросил: «Ведь ты не грамотен и нет у тебя календаря. Как же ты сосчитал годы своей жизни?» Старик-лур ответил мне через сына: «Ежегодно, как только выпадает первый снег в горах, я делаю зарубку кинжалом на стволе дуба. Когда я покинул горы и спустился сюда, на стволе дуба насчитывалось сто двадцать зарубок. Переехав сюда, я нанес сто двадцать зарубок на стволе дуба, что растет на холме с тем, чтобы не потерять счет прожитым годам и с той поры опять, как только выпадает первый снег, я делаю очередную зарубку. Если пройдешь к тому дереву, то увидишь, что на его стволе насчитывается сто семьдесят зарубок». Я спросил, какой он веры? Он ответил, что его вера — это вера в Бога. Я сказал: «Бог есть у множества верований, какому из них ты следуешь?» Он ответил: «У Бога нет множества верований, Бог един и вера в него одна». Я спросил, есть ли у него какое-нибудь желание. Он ответил, что у него нет никаких желаний. Я спросил, не боится ли он смерти. Старец рассмеялся и сказал: «Юноша, разве смерть представляет собою нечто, чего следует бояться?»

Я сказал: «О старец, повидавший мир, я — путник и должен идти дальше, не будь этого, я бы остался здесь и просил бы тебя побольше рассказать мне обо всем, что ты видел, потому что глаза твои в течении ста семидесяти лет, что ты жил, должно быть видели очень многое». Старец сказал в ответ: «О путник, не теряй времени со мною, мои глаза не видели ничего, кроме гор, ущелий, дубовых лесов и стад горных овец». Услышав те слова, я спросил про себя, неужто условием долгой жизни человека является необходимость того, чтобы он как можно меньше знал?

Выйдя из лачуги старца, я спросил его стодвадцатилетнего сына: «Как тебя зовут?» Тот ответил: «Гив». Я сказал: «Я иду на Хусейн-Абад, готов ли ты быть моим проводником?» Гив ответил: «Если изберешь этот путь, тебе придется расстаться с лошадьми, потому что вряд ли вы сумеете, двигаясь верхом, преодолеть перевал, что расположен впереди, твоим воинам придется идти пешком. Но есть другой путь, более длинный, на том пути имеется одна большая преграда — река Симрэ, но она имеет брод и ты можешь переправить через неё своё войско».

Я спросил: «Если идти тем путем, сколько времени уйдет, чтобы добраться до Хусейн-абада?» Гив ответил: «Хороший наездник доскачет за десять дней, поскольку у тебя целое войско, то должно уйти пятнадцать дней». Я спросил, где пролегает дорога, о которой он говорил. Гив, показав на юго-запад, сказал: «Хусейн-абад там, если идти пешком, дойдешь за три дня. Но если не хочешь, чтобы войско расставалось с лошадьми, тогда надо идти вот этой дорогой,» произнося эти слова, он очертил, указывая пальцем направление в виде дуги, идущей с севера, через северо-запад, на запад, а затем на юго-запад. При этом, как я понял, пришлось бы обойти часть горного хребта.

До вступления в Лурестан я знал о существовании той дороги, однако ее немалая протяженность вызвала у меня колебания, какую из двух дорог всё же выбрать, и поскольку обе они шли через Асийаб-э Айезэ, я решил, что приму окончательное решение, как только доберемся до того места. К нам вернулась часть передового дозора, который доложил, что путь настолько узок и опасен, что всаднику по нему не проехать. Ширина пути не превышала нескольких ваджабов (т. е., пядей), а кое-где и того меньше, на такой тропе лошадь легко подскользнувшись, улетит в пропасть. Я был уверен в правильности суждений старших воинов дозора, они были достаточно зоркими и все, что они говорили обычно подтверждалось впоследствии. Старшему дозора я передал, чтобы остановился и оставался настороже на случай внезапного нападения врага и на рассвете вернулся к войску, которое, как решили, пойдет на Хусейн-абад другой дорогой, и пусть на обратном пути этот дозор пойдет замыкающим в колонне войска. На рассвете следующего дня, Гив, поручивший уход за своим отцом одному из своих односельчан, явился ко мне и сказал, что готов отправиться со мною в путь.

Я питал доверие к этому ста двадцатилетнему человеку, чувствовал, что он искренней и не мыслит о том, чтобы обмануть нас и заманить во вражеский капкан. Выслав вперед дозор, я велел дать Гиву коня и выступать. Сто двадцатилетний человек, показав на свои ноги, сказал: «Вот мои кони, на них я скачу достаточно быстро». Гив не соврал, с самого первого дня, когда мы выступили из Асийаб-э Айедэ, он шел наравне со всадниками без признаков малейшей усталости. Дорога, которой мы шли, была горной, но в то же время и пригодной для передвижения по ней конников, как и всякий горный путь, местами она шла по краю глубокой пропасти. В некоторых местах нам встречались группы луров, шедших навстречу. Я же велел не допускать, чтобы кто-либо нас обгонял в пути, чтобы не дать атабеку Лурестана возможности преждевременно узнать о нашем приближении.

Однажды к вечеру я услышал вдали некий грохот. Спросив Гива, я узнал, что это водопады на реке Симрэ. Мы шли вперед и грохот горного потока становился все громче. И хотя в темноте мы остановились, как уверял нас Гив, на расстоянии целых пол — фарсанга от реки, ее грохот, усиленный горным эхом, оглушал, словно мы стояли рядом с тем самым водопадом. Наши кони, закаленные в боях и приученные к различным звукам, не боявшиеся даже грохота взрывов от пороховых зарядов, поначалу проявили сильное беспокойство, и долго не принимались за корм, ибо оглушительный грохот горного водопада был внове для них. Постепенно и они к нему привыкли и принялись поедать свой корм как обычно.

На моей родине текут большие реки Сейхун и Джейхун, но на них нет водопадов, и по ним налажено судоходство. Река Симрэ, что в Лурестане, из-за ее быстрого течения, порогов и водопадов не пригодна для судоходства. Шум ее водопадов оказался для нас невиданным до той поры явлением, до того времени я и не слыхал, чтобы вода могла производить столь оглушающий грохот.

На следующее утро мы двинулись дальше и приблизились к самому водопаду. Я слез с коня, чтобы лучше разглядеть его. Ступив на землю, я почувствовал, что и она содрогается от той силы с которой падала вода. Гив, чтобы иметь возможность переговариваться со мной, громко кричал, рассказывая, что в настоящее время воды в реке мало, а вот весной, она становится полноводной и тогда от ее шума падают камни с гор. При этом он показал на горы по обе стороны реки и я видел, что действительно, часть из камней скатилась вниз. Он добавил, что на этой реке есть еще несколько водопадов, однако ни один из них не был столь велик как этот, на глаз я прикинул, что его высота составляла примерно тридцать заръов.

Осмотрев водопад, я вернулся назад, потому что нигде рядом не было пути для перехода реки. Г ив все так же шёл пешком и вел нас к месту, где располагался брод. Он оказался очень широким, полагаю, что-то около четырехсот заръов в ширину. И хотя я понимал, что глубина его должна быть небольшой, я все же проявил осмотрительность: прежде, чем пустить по нему войско, отправил вперед несколько своих всадников проверить глубину и убедиться, что на дне нет каких-либо ям. Такое часто встречается на реке Джейхун: человек переходя ее вброд и полагая, что всюду так же мелко может, дойдя до середины, где чаще всего бывают такие ямы, провалиться в одну из них и утонуть. На дне реки Симрэ ям не было и войско благополучно перешло ту реку, которая, по словам Гива, была самой большой в Лурестане.

Перейдя реку, я вновь направил вперед дозоры. И хотя Гив говорил, что впереди нам встретятся еще реки, тем не менее проявляя осмотрительность, я наказал дозору обращать внимание на водные источники, чтобы войско не осталось без воды. Многие реки, полные водой в весеннюю пору, могут высыхать к осени и, хотя, Гиву можно было верить, ошибка с его стороны не исключалась и войско могло попасть в местность, где невозможно будет найти воду. В один из дней дозорные донесли, что подошли к месту, где не пройти всаднику. Я спросил Гива, нет ли впереди какой-либо непроходимой горы? Он ответил, что впереди расположен горный дубовый лес, чтобы пройти его и спуститься вниз, моим воинам надо будет спешиться и вести своих коней взяв под уздцы.

Мы дошли до того леса и увидели, что он гуще, чем леса в Астрабаде, Гиляне и Мазендаране, кроме дубов, в нем не виднелось деревьев других пород. Гив, показывая мне некоторые из них, говорил, что их возраст превышает тысячу лет. Мы взяли под уздцы своих коней и медленно направились в гору заросшую тем лесом. Поверхность горы была песчаной, копыта коней скользили по ней, иногда попадались медведи, обитавшие в том лесу, которые, завидев нас, убегали в чащу, не было видно, чтобы здесь когда-либо проходили караваны, было похоже, что мы являемся первыми путниками, когда либо проходившими через тот лес. Гив сказал, что в Хусейн-абад нельзя попасть, не пройдя через тот лес, и предупредил, что спуск под гору по тому лесу будет ещё труднее, чем подъем.

К полудню мы дошли до вершины горы, затем начали спуск, идя через лесную чащу. Склон горы, покрытый густым лесом был настолько крутым, что наши кони обязательно скатились бы по нему, если бы мы не догадались подвязать их веревками. Я велел подвязать веревку к луке седла каждого коня, после чего воины, стоя позади и удерживая веревку за другой ее конец, осторожно направляли животное вниз. Воины всем телом упирались в стволы деревьев, чтобы удержать спускаемых вниз животных. Под горой текла речка, мы видели ее сверху, однако наверху у нас не было воды и лошади мучились от жажды, и мы не могли напоить их, пока не окажемся внизу.

К вечеру половина моих воинов еще оставалась на вершине, но ночью светила полная луна — был четырнадцатый день месяца, мы воспользовались этим благоприятным обстоятельством и продолжали спускать своих лошадей вниз. Хоть мы и действовали очень осторожно, все же около пятидесяти из наших животных сорвались с горы, разбившись насмерть или сломав себе ноги. Около сотни моих воинов получили ушибы, к счастью, погибших среди них не было. Когда я сам достиг подножия горы, звезды на небе показывали полночь, несмотря на усталость, спать не хотелось, и я занялся устройством лагеря. Когда забрезжил рассвет, совершив утренний намаз и побеседовав недолго с Гивом, я постарался немного отдохнуть.

Гив сказал, что до Хусейн-абада остался один день пути, однако надо было двигаться таким образом, чтобы оказаться там на рассвете. Убедившись, что с лагерем все в порядке, я лег спать. Не проспал я и часа, как звуки боевой трубы разбудили меня, как принято в боевом походе я спал одетым, проснувшись я встал, вышел из шатра и спросил, нет ли каких-либо новостей. Мне доложили, что передовой дозор донес о движении в нашу сторону некоего пешего войска, похоже, что оно шло из Хусейн-абада.

Я спросил Гива, как он думает, чье это войско? Гив ответил, что в этих краях войска нет ни у кого, кроме атабека Лурестана. Я спросил, как мог Афросиаб-бен-Юсуф шах узнать о моем выступлении в Хасан-абад? Гив ответил: «В Ассийаб-э Айезэ все видели твое войско и поняли, что ты намерен идти на Хусейн-абад, а когда ты поменял направление, поняли также, каким путем ты решил воспользоваться для этого. Узнав обо всем этом, луристанский атабек поспешил выступить навстречу тебе со своим войском». Я спросил его мнение о возможной численности вражеского войска. Гив ответил, что давно не имел сведений о положении в войске атабека, однако полагает, что при необходимости, тот может поднять все племя Биранвенд, однако, все они пешие, безлошадные воины. Гив был прав, весть о моем выступлении на Хусейн-абад достигла до ушей атабека, который зная местные условия, понял, по какой дороге идет враждебное ему войско. Выступив навстречу, атабек просчитался, ибо покинул свой укрепленный горный район, да еще с пешим войском. Там, где я разбил лагерь, от реки до подножия горы простиралась ровная долина и я мог передвигать по ней своих конников в любом направлении. Останься атабек в своем горном районе, мне бы пришлось идти ему навстречу и там я бы не сумел использовать конное войско. Поистине, как писал Фирдоуси, атабек собственными ногами двигался к своей могиле.

До появления вражеского войска, мы свернули лагерь и войско выстроилось в боевой порядок, возвратившийся дозор, присоединился к основной части воинов. Я разбил войско на четыре части, три из которых расположил в центре и по флангам, четвертая же часть составила резерв. В это время, вдали показалось войско атабека, вышедшее из узкого ущелья, расположенного у подножия горы. Насколько можно было различить издали, я не увидел копий в руках у воинов атабека, мне стало ясно, что они вооружены лишь оружием для ближнего боя. Но численность войска была огромной, по моим подсчетам, что-то около восьмидесяти тысяч человек, которые шли в нашу сторону просто толпой, без каких либо признаков боевого построения. Все воины атабека были рослые, длиннобородые, некоторые даже седобородые. Шли они без боязни, подойдя ближе, стали осыпать нас камнями из пращи.

Моему войску было не впервой иметь дело с сыпавшимся на него градом камней. Такое мы встречали много раз, в том числе и в битве за Сабзевар, когда войско Али Сайфиддина осыпало нас камнями, имелись у них и копья, однако нас все это не испугало и мы победили. В бою, когда противник применяет пращу, надо стремительно нападать, чтобы избежать потерь от града камней. Я дал сигнал общей атаки и сказал Гиву-проводнику, чтобы тот отошел назад, дабы не быть убитым в битве. Он согласился и занял место в расположении резервного войска.

Я взял в левую руку секиру с длинной рукоятью, правой решил держать узду и направлять ход коня, и мы поскакали навстречу вражескому войску. Мои воины знали, что находясь под обстрелом пращников им следует нестись, пригнувшись к спинам своих лошадей, для того, чтобы представлять собой мишень как можно меньших размеров. Вы наверно спросите, почему в ответ на стрелы и камни врага, я не отдал приказа своим воинам ответить тем же самым и доставить ему немало хлопот? Я мог бы велеть своим начать ответный обстрел из стрел и камней в сторону лурестанцев. Но с точки зрения конечного результата боя, это было бесполезным делом. Биться — означает добиваться победы, а значит, не следует терять время на дела, малополезные с точки зрения конечного результата.

Оба войска, мое и атабека, могли бы хоть десять дней осыпать друг друга камнями и стрелами, при этом ни одна сторона не добилась бы ощутимого перевеса. В то же время стремительная атака с моей стороны могла подорвать устойчивость позиций вражеского войска и положить начало его поражению. Все мои конники, включая меня самого, стремительно понеслись галопом навстречу противнику. Неслись мы, пригнувшись к спинам лошадей, лишь изредка поднимая голову, чтобы видеть местность перед собой. Я несся в первом ряду, всем своим видом показывая своим воинам, что на поле боя я не считаю свою собственную жизнь ценнее жизни любого из них, что соответствовало действительности. Будучи правителем и Востока и Запада Вселенной, тем не менее, в бою, я оцениваю свою жизнь не выше жизни рядового воина, может, именно поэтому смерть до сих пор не брала меня. Я думаю те, кто боится смерти, неизбежно находят ее, и естественно, терпят поражение. Именно эти слова я высказал Йилдырыму Баязиду, правителю Рума, подчеркнув, что если бы он не боялся погибнуть, то нс потерпел бы поражения (в соответствующей главе я поведаю о войне с Йилдиримом Баязидом подробнее). Как я рассказывал, при осаде крепости, я располагаюсь позади войска, на поле же боя, если бой тот имеет хоть какое-то значение, я неизменно занимаю свое место в первом ряду и никогда мне не пришлось жалеть о том. Потому что мой личный пример побуждал воинов и их начальников драться еще более отчаянно и самоотверженно.

Я знал, что прежде, чем мы успеем сойтись с войском атабека, мы потеряем часть воинов и, в особенности лошадей. Однако в ходе каждой атаки такие потери неизбежно приходится переносить, без них невозможно войти в соприкосновение с врагом. В момент соприкосновения мои воины издали боевой клич, я тоже подхватил его. Я не хотел, чтобы мои воины в момент боя издавали рев, им я этого пожелания не высказывал, однако заметил, что и сам не могу удержаться от того, чтобы не издать воинственный клич. Если сам я не могу удержаться и издаю торжествующий рев, как я могу требовать от других не делать этого? Кроме того, доблестного воина нельзя ограничивать в чем либо, если сделаешь такое, скажешь, дерись молча, не реви в бою, не гони своего коня слишком быстро, и т. д., в ответ он будет вести себя нерешительно и все это скажется на его боевых качествах.

Приближаясь к передним рядам пехотинцев атабека, я закинул уздечку, которую до того удерживал в правой руке, себе за голову, правая была свободна, ею я выдернул из ножен саблю. Воины лурестинского атабека были вооружены саблями, секирами и булавами, они умели биться и было видно, что вовсе не боялись нас. Еще вначале схватки я обратил внимание, что если бы атабек вооружил своих воинов еще и длинными копьями, я был бы вынужден отступить. В этом случае, им бы удалось вывести из строя наших коней, вынудить нас биться пешими с вражескими воинами, превосходящих наших ростом и физической мощью. Слева от меня воин-лур ударом булавы завалил лошадь одного из моих конников и, прежде, чем я подоспел на выручку, он убил и всадника. Моя секира опустилась на его хребет, он ужасно заорал и через мгновение его труп скрылся под копытами наших коней. С правой стороны мне грозили нанести удар саблей, но я опередил, нанеся удар своим клинком по руке врага и хотя рука не была отсечена лур, не в состоянии драться дальше, опустился наземь, по нему так же пронеслась лавина моих конников.

И хотя командующие обоими флангами моего войска знали возложенную на них задачу, тем не менее я направил к ним гонцов, через которых я еще раз подчеркнул, что враг проявляет стойкость и отвагу, что следует как можно скорее обойти его с флангов и нанести удар с тыла. В ходе битвы я время от времени окидывал взглядом окрестности, надеясь обнаружить присутствие атабека Афросиаба-бен-Юсуфа. Однако это не удавалось сделать, так как не было тому каких-либо отличительных знаков. На лурских воинах не было надето ни шлемов, ни лат, ни кольчуг, вместо шлемов на их головах были войлочные шапки, черного или коричневого цвета, которые были большими и по форме напоминали котел. Они не могли защитить голову от удара секирой, однако могли смягчать удар саблей. Все мои воины носили шлемы, латы, кольчуги или по крайней мере так называемый кэж-аканд (боевой кафтан, набитый крученым шелком, предназначенный защищать от ударов саблей — Автор).

Изготовление доспехов, шлемов, кольчуг дело хлопотное и дорогостоящее, обычно правители стараются не нести таких расходов, поэтому нередко воины идут на битву без оных. Я тоже был таким в молодые годы, видя, что воины, идущие на битву, не имеют надлежащих доспехов, не стремился устранить тот недостаток. Потому что изготовление боевой одежды воинов обходится дорого, а я в то время не располагал достаточными средствами.

По мере расширения моих владений и роста своего боевого опыта, я все больше придавал значение боевой одежде в сражении, приходил к убеждению о том, что если правитель хочет иметь сильное войско, он должен за счет собственной казны заботиться об обеспечении воинов боевыми доспехами, так же исправно, как выплачивает им денежное пособие. Поняв значимость боевых доспехов, я велел лучшим мастерам Керенда, Исфагана, Рея и Ташкента, изготовить для моих воинов в различных количествах латы, кольчуги, шлемы. С того дня и по нынешний, оружейники Мавераннахра и Ирана постоянно изготавливают боевые облачения для моего войска. И сегодня, все мои воины и их начальники выходят на битву, полностью облаченными в боевые доспехи, в результате, вражеские стрелы, копья и клинки наносят им меньше вреда.

В битве с атабеком Лурестана, несмотря на то, что многие из моих конников не имели на теле других защитных доспехов, кроме «кэж-аканда», тем не менее чувствовалось их превосходство над лурами. Луры, получив ранение, валились наземь, тогда как мои конники выходили из строя только в случае получения действительно серьезной и тяжелой раны. Атабек Лурестана не имел резервного войска, что указывало на то, что он не сведущ в военном деле. И еще то, что атабек, которого пока что мне не удалось высмотреть, не отступил, также изобличало его незнание военной науки. Ибо, если бы Афросиаб-ибн-Юсуф шах знал военную науку, он бы понимал, что когда живой силе войска грозит окружение и тому невозможно воспрепятствовать, в этом случае следует отступать. Отступив, он мог бы, используя особенности местности, закрепиться на новых позициях и продолжать оказывать сопротивление. Но если он не отступит, то непременно будет окружен и разбит. Если бы атабек приказал в тот день своему войску отойти на исходные позиции, у меня бы возникли трудности с его окончательным разгромом. Потому что победа над многочисленным войском врага в условиях горной местности, да еще таким, как войско атабека, состоящим из воинов, не испытывавших страха, была трудной задачей и мне, возможно, пришлось бы вернуться назад, так и не одержав победы и вместо этого понеся тяжелые потери. Затем я узнал, что луры считают для себя позором отступать, и в бою никогда не прибегают к отступлению (как к маневру), на том же месте, где сошлись с противником, они остаются и оказывают сопротивление, пока не погибнут или не одолеют противника. Хоть я и узнал, что луры считают позором отступление в бою, тем не менее я утвердился во мнении о том, что будучи невежей в военном деле, атабек не понимал выгоду отступления, если бы это было не так, он бы в тот же день увел свое войско из долины в горы и расставил своих воинов на высотах, чтобы те осыпали нас камнями. В этом случае, желая пройти через гору, мы бы все до последнего погибли от обрушающихся на нас камней, а если бы нам и удалось окружить ту гору, то и это было бы бесполезным, поскольку на ней росло множество дубовых деревьев, и луры могли питаться, превращая в муку желуди и выпекая из той муки хлеб, тем более, что воды там было предостаточно.

Несмотря оказываемое лурами сопротивление, наши фланги сумели прорваться вперед, обогнуть с обоих сторон войско атабека и выйти навстречу друг другу в его тылу. Когда войско атабека было полностью окружено, мне незамедлительно донесли об этом, и я, находясь в центре войска, усилил свой нажим, а мои фланги начали атаку врага с тыла. Вдруг я заметил человека, с длинной черной бородой, с булавой в руке, в высокой войлочной черной шапке, обмотанной шелковой тканью, скачущего верхом и оравшего: «Кто из вас Тимур-шах?» Я крикнул: «Что за дело у тебя к Тимур-шаху?» Он ответил: «Л хочу биться с ним!» Я спросил: «Кто ты есть?» Он в ответ крикнул: «Я атабек Луристана, Афрасиаб!» По виду того человека было похоже, что он говорит правду. Потому что, помимо почтения, с которым луры обращались с ним, на нем были роскошные одеяния, а на поясе висел кинжал, ножны которого были отделаны драгоценными камнями. Я крикнул: «Я готов сразиться с тобой! Вели своим воинам очистить место для поединка!» Тот человек что-то сказал своим воинам, те отошли назад, очистив место.

Я велел своим сделать то же самое, чтобы создать пространство для ожидаемой схватки. На других участках поля битвы продолжался яростный бой. Мои воины, знавшие о том, что противник окружен, старались пробить бреши в его рядах и раздробить его на мелкие группы, которые легче было уничтожать и брать в плен. Но на том месте, где лицом к лицу стояли я и атабек, битва временно утихла и воцарилась тишина. Я слышал, что правящие атабеки Лурестана не происходят из коренного населения того края, что они пришлые. В тот же миг, когда атабек Афросиаб приготовился к схватке со мной, хотя он и был верхом, я по длине его туловища и ног понял, что он не такой рослый, как его луры.

Атабек Музаффар крикнул: «Эй, Тимур-шах, у тебя оружие в обоих руках, тогда как у меня — лишь в одной. Положи наземь оружие из одной из рук, чтобы мы бились в равных». Я ответил: «Эй, атабек Афросиаб! Господь дал человеку две руки, чтобы он пользовался ими обеими. Если бы он хотел, чтобы человек пользовался лишь одной рукой, он ему дал бы лишь одну руку. Поэтому оставлять в бездействии левую руку равносильно святотатству в ответ на милость, которой Господь наделил человека. Тем не менее, ради того, чтобы мы были на равных, я отложу в сторону оружие, до того находившееся в одной из моих рук, и ты сам назови, от какого вида оружия я должен отказаться». Атабек сказал: «От того, что ты держишь в правой руке». Я сказал: «Итак, я вложу в ножны свою саблю и буду драться секирой, которую держу в левой руке». Атабек потому настоял, чтобы я отложил оружие своей правой руки, что полагал, будто я, подобно ему, умею хорошо владеть лишь ею. Он не знал, что с того дня, как была ранена моя правая, я пользуюсь в основном левой рукой и, что хотя я умею фехтовать правой, писать ею не могу, тогда как левой я могу также и писать. После того, как я вложил саблю в ножны, атабек погнал своего коня вперед и в тот день я понял, что луры из всех видов оружия, больше предпочитают булаву, потому что управляются ею лучше, чем с другими видами. Атабек по этой причине выбрал для себя булаву, резко натянув поводья, он, описывая огромную дугу, понесся на меня.

Всюду слышался шум битвы, но здесь царила тишина, как мои конники, так и луры затаили дыхание. Все ждали, чем кончится поединок между мной и атабеком Лурестана. Атабек, поравнявшись со мной, замахнулся булавой, намереваясь обрушить ее на мою голову. Я так же привел в движение своего коня в сторону от линии атаки атабека. Я поднял своего коня на дыбы и булава, нацеленная на мою голову, не коснувшись даже шлема, скользнув вдоль моего корпуса, угодила в левую ногу. Пользуясь тем, что мой конь встал на дыбы, я ударил секирой, рукоятка, которая имела изрядную длину, одновременно с моментом, когда мой конь стал опускаться на свои передние ноги.

Я уже однажды упоминал, что когда конь поднимается на дыбы, следует замахнуться саблей или секирой, чтобы когда животное под тобой начнет опускаться на передние ноги, сила твоего удара и движение коня слились и дополнили друг друга, в результате получится слитный и мощный удар, сокрушающий врага. Когда моя секира опустилась на бедро атабека, удар был настолько сильным, что разрубил его бедренную кость и я увидел, как Афросиаб-бен-Юсуф шах, уронив голову на луку седла, выронил булаву из рук.

Я знал, что теперь луры бросятся на нас, поэтому, выхватив из ножен саблю, я крикнул своим воинам, чтобы приступили к атаке. И в этот момент между моими воинами и лурами завязалась яростная схватка вокруг казавшегося безжизненным тела атабека. Лурам хотелось быстро вынести атабека из сражения, тогда, как мои воины стремились захватить его в плен, и в конце-концов им это удалось.

Я знал, что моя секира разрубила бедренную кость атабека и велел нескольким из своих воинов перенести его в тыл нашего войска и поместить в спокойном месте, а так же сказать, чтобы перевязали его рану. В тот же миг, я велел передать своим военачальникам, бившимися в различных местах того сражения, чтобы они дали понять, стоявшим против них лурам, что я пришел в их места только с целью наказать атабека Афросиаба за убийство ста пятидесяти моих воинов и не хочу воевать с самими лурами. Теперь, когда атабек ранен и стал моим пленником, я не намерен дальше биться с ними, поэтому они могут сложить оружие и сдаваться в полной уверенности, что им не будет причинено никакого вреда. Однако луры продолжали драться, не обращая никакого внимания на призывы наших «джарчи» (т. е. глашатаев).

Я подумал, что, возможно, луры не понимают языка наших джарчи, и велел привести Гива-проводника, до того находившегося в тылу войска, чтобы он разъяснил лурам, что я не намерен дальше драться с ними и пленив атабека Лурестана, хотел бы считать войну оконченной. Этого ста двадцатилетнего человека посадили на лошадь, чтобы луры могли лучше разглядеть его, и он начал говорить с ними на их языке и разъяснил им, чего я от них хочу. Однако, я увидел, что невзирая на все эти разъяснения, луры не прекращают сопротивляться и требуют возвратить им пленного атабека.

Я сказал Гиву-проводнику: «Передай лурам, у меня были счеты только с атабеком Афросиабом-бен-Юсуф шахом, потому, что он умертвил моих воинов, которые ему ничего плохого не делали, я не собирался воевать с лурами Пушт-э Куха, но они составляли войско атабека, и дрались за него и только поэтому между ними и нами произошло сражение, и теперь, когда атабек мой пленник, я им его не отдам и они не сумеют отнять его у меня. Даже если допустить невероятную мысль о том, что у них достаточно сил отнять его у меня, в этом случае я убью его и они получат от меня лишь его труп. Самым разумным для них будет сложить оружие и уйти, ибо я не собираюсь ни брать их в плен, ни взимать с них выкупа. Но если они продолжат сопротивление, в результате чего погибнет еще дополнительное количество моих воинов, то одержав над ними победу, я поступлю согласно законов войны и не освобожу пленных пока не получу выкупа и те, кто не будет в состоянии уплатить его — будут умерщвлены или проданы в рабство, если конечно выпадет такая возможность!»

Гив-проводник передал лурам мои слова и они начали советоваться друг с другом, было видно, что сказанное мною оказало на них воздействие, но один из них с седой бородой, переговорив с окружающими его людьми, сказал, обращаясь ко мне, что-то такое, чего я не понял. Гив пояснил: «Этот человек готов вместе с другими девятью лицами предложить себя в пленники вместо атабека и ты будешь волен казнить их всех при условии, что взамен отпустишь на волю атабека». Я ответил Гиву: «Скажи им, что даже если вместо десяти, окажется тысяча человек из их числа, готовых добровольно принять смерть и отдать себя в мое распоряжение для того, чтобы я казнил их в обмен на свободу атабека, и тогда я не дам ему свободы. В настоящее время атабек серьезно ранен и если он от этого умрет, я выдам им его тело, и они смогут похоронить его, где захотят. Но если он выживет, тогда я увезу его с собой и предам казни в том месте, где он умертвил сто пятьдесят моих воинов, и велю закопать его труп там же, рядом с их могилами, с тем, чтобы души убиенных обрели покой, зная, что они отомщены». После чего я велел Гиву закончить те переговоры, чтобы я знал, то ли они считают разумным сложить оружие и отправляться по своим делам, то ли мне следует истребить их всех до единого.

Луры все колебались, однако видя, что они полностью окружены и нет возможности спастись бегством, а их дальнейшее сопротивление не спасет атабека, сложили оружие и сдались, и я сказал своим военачальникам: «Пропустите их и пусть они идут по домам». Луры отправились домой, в свои горы, война была окончена. Тот осенний день был коротким, вечер наступил быстро и хотя война считалась завершившейся, я назначил дозоры и организовал лагерь таким образом, чтобы нас не застала врасплох какая-либо ночная атака. Я не исключал возможности, что луры, сложившие оружие и отправившиеся восвояси, могут вернуться с оружием в руках.

После захода солнца с гор подул прохладный ветер и несмотря на то, что моя правая нога, как упоминалось, была ушиблена в ходе схватки того дня, я вышел из шатра и подставил свое тело потокам того ветра. Спустя немного времени, появилась полная пятнадцатидневная луна, осветившая поле битвы, которое было усеяно тысячами тел павших людей и животных. Поле битвы в лунном свете казалось бесконечным, при таком освещении число трупов выглядело большим чем на самом деле. Иногда в обширной степи шевелилась тень и я знал, что это двигаются ноги или голова какого-либо раненного и все еще не умершего коня. Такого шевеления не было среди человеческих тел, все они были мертвы, ибо раненных уже унесли с поля боя.

На следующий день мы погребли своих павших в той степи, луры же делали то же самое после нашего ухода, так степь очистилась от людских останков, но не от лошадиных трупов, кости которых будут видны десятки лет спустя, проезжая по той местности люди будут знать, что здесь когда-то произошло большое сражение. Видя тысячи трупов, освещенных лунным светом, я испытал гордость, ибо все убиенные в той битве, в тот день и в той степи, нашли свою гибель по моей воле, не будь на то моя воля, они бы не погибали.

Я считал себя могучим до такой степени, что мог подобно Богу предавать смерти массу людей, вместе с тем я не был в силах подобно Творцу небес и земли, оживить их вновь. (Тимурленг несмотря на то, что был ученым человеком и хорошо разбирался в стихах, тем не менее, поэтическими чувствами видимо не обладал и поэтому вид множества погибших на поле брани в ту лунную ночь, ничего другого, кроме чувства гордости за свою силу, в нем не вызывал, также примечательно, что эта личность ни на одно мгновение не испытала сожаления при виде тысяч трупов, лежащих на поле брани, так, словно это были камни в степи. — Марсель Брион).

В то время, как я обозревал поле битвы, ветер донес звук, напоминающий вой, издаваемый хором. Я вызвал Гива-проводника и сказал: «Еще не так уж холодно, чтобы волки выли ночами, а этот звук, это явно вой, неужели его издают волки?» Гив ответил: «Нет, о человече, это горестный плач луров, в нем содержится их мольба». Я спросил: «О чем та мольба?» Гив ответил: «Они собрались у подножия горы, ибо не знают с каким лицом возвращаться им в свои дома и шатры, ибо их спросят, что же случилось с атабеком. Если погиб, то почему не принесли его останки? Поэтому они молят, испытывая крайнюю безнадежность». Я сказал: «Луры сегодня так доблестно сражались, просто удивительно то, что они так плачут». Гив сказал: «Луры, то есть луры — мужчины не плачут, кроме случаев, когда теряют своего вождя, и потому льют слезы, что потеряли своего атабека». Я сказал Гиву: «Сходи, посмотри каково состояние атабека».

Старик ушел, вернувшись, он сообщил, что состояние атабека крайне тяжелое, как ни стараются лекари, им не удается остановить обильное кровотечение из его раны. Я сказал: «Кровотечение не прекращается потому, что полностью разрублена его бедренная кость, и лекарь сделал все, что мог, соединив и крепко привязав два обрубка той кости. Но лекарь сказал для того, чтобы кость срослась и прекратилось кровотечение, атабека нельзя двигать с места по крайней мере в течении месяца. Между тем, атабека уже сегодня несколько раз перемещали с места на место. А завтра, похоронив погибших и снявшись отсюда, мы опять же заберем его с собой».

Гив сказал: «Если так, то он неизбежно умрет». Я ответил: «Сам он виноват в своей смерти, он убил моих воинов, а сегодня так же сам потребовал поединка со мной, в результате чего удар моей секиры разрубил его бедренную кость». Какое-то время в ночи еще раздавался плач и стенания луров, затем я уснул. Наутро мы занялись погребением останков погибших и подготовкой войска к обратному пути, и я знал, что нам опять придется взбираться наверх по той лесистой горе, с которой мы спустились. Пока мы хоронили мертвых, вдали виднелась темная масса луров, они стояли на противоположной стороне долины, у подножия горы и явно не собирались возвращаться в свои шатры и дома.

К полудню мне доложили, что атабек впал в предсмертную агонию. Я прошел к нему и убедился, что это правда, и что тот человек вскоре должен умереть и еще до захода солнца Афрасиаб-бен-Юсуф шах, атабек Лурестана покинул этот мир, и я велел передать лурам его останки.

Несколько моих конников вместе с Гивом-проводником направились к лурам и через него передали им, что атабек умер и что они могут придти чтобы забрать и унести его тело. Луры так обрадовались той вести, как если бы получили радостную весть об одержанной ими победе. Получив тело атабека, они ушли. В лурестанской битве мои воины не поживились какой-либо добычей, причем немалое число их погибло. По двум причинам мои солдаты не могли получить достойных трофеев. Во-первых, все богатство Лурестана состояло из бараньих стад, от которых им никакой пользы не было, не могли же они гнать те стада через горы в города, чтобы там продать их. У луров не было ни драгоценных камней, ни золота, ни серебра, в районе Пушт-э Куха не было других городов, кроме маленького Хусейн-абада, которые можно было бы подвергнуть разграблению. Второй причиной было наступление осени и я не мог оставаться в Пушт-э Кухе на зиму, войско мое бы погибло. Добыча, которую можно было бы наскрести в Хусейн-абаде и захват овечьих стад не стоила сохранности моего войска, которое я рисковал потерять, останься я там на зиму. Целью моего похода было лишь примерно наказать атабека Лурестана, мне это удалось сделать собственноручно и теперь была пора идти назад.

На рассвете шестнадцатого дня того месяца, мы начали подъем на лесистую гору, мы возвращались той же трудной дорогой, что и пришли. Я оставался у подножия горы, пока все мои конники не добрались до ее вершины, решив, что покину эти места вместе с последними воинами. Я понимал, что при возвращении на нас неожиданно могут напасть луры: увидев, что часть нашего войска находится на вершине горы, они могли осмелев атаковать нас, поэтому одновременно следя за отходом войска, я не упускал из виду задачу предупредить возможную атаку со стороны луров. Однако, как я узнал об этом позже, луры, озабоченные доставкой останков атабека в Хусейн-абад, ни о чем другом не думали, кроме как о том, чтобы скорее добраться до него, передать тело близким, доказав тем самым, что они доставили домой, как требовал того обычай, тело своего погибшего правителя.

Мы не могли вести своих лошадей прямо в гору, потому я велел устроить узкую наклонную дорогу, достигавшую до середины горы, по которой вполне могла пройти одна лошадь, а от середины горы к вершине животных уже тащили, обязав веревками. Шестнадцатый, семнадцатый и восемнадцатый дни месяца ушли на устройство той наклонной и извилистой дороги, по которой лошадей доводили до середины высоты той горы. Затем люди, находившиеся на вершине, тащили веревку, привязанную к лошади, а та, поддерживаемая таким образом, перебирая ногами, поднималась дальше наверх.

В войске нашем имелось определенное количество мулов, и хотя их тоже пришлось доставлять на вершину с помощью веревок, с ними пришлось легче, потому что это животное быстро передвигается по неровной местности, чего не умеют лошади, кроме того, при подъеме в гору, кони быстро выдыхаются, тогда как у мула или осла дыхание остается ровным, поэтому для провоза груза в горах лучшее вьючное животное — это мул.

Три дня длилось восхождение на ту гору, за это время двести человек из нашего войска сорвались вниз, гибли или получали ранения от этого, таким же образом мы лишились и части из своих лошадей, но в конце-концов достигли вершины. Я взошел на ту вершину в составе последнего отряда, а затем начался спуск с нее. К тому времени похолодало, а когда мы перешли по броду реку Симрэ, начал лить осенней дожди, которые продолжались без перерыва в течении трех суток и прекратились лишь тогда, когда добрались до Асйииаб-э Айезэ, родного села Гива.

Часть моих воинов, целых три дня проведших под дождем, заболела, поэтому добравшись до Асийаб-э Айезэ, я велел нарубить деревьев, построить из бревен помещение, в котором больные воины могли бы получить лечение, а остальные — укрыться от холода и отдохнуть. Перед выступлением в Фарс я сказал Г иву: «В этом походе ты здорово помог мне, благодаря такому проводнику как ты, я сумел одержать победу над атабеком Лурестана. Скажи, какой награды ты бы пожелал?» Гив сказал: «О эмир! Луры Пушт-э Куха, из племени Биранвенд видели меня в качестве твоего проводника, проведшего тебя в ту местность. После твоего ухода меня непременно убьют, такая же участь наверняка постигнет моего старого отца и моих детей». Я сказал: «Если ты переедешь отсюда в Фарс, никто не будет стараться убить тебя». Гив сказал: «Если переезжать в Фарс, то что делать с этой мельницей, на создание которой я потратил так много труда?» Я посоветовал продать ее, на что Г ив ответил, что нет на нее хорошего покупателя.

Я сказал: «Оставь все и переезжай в Фарс вместе с отцом и детьми, там я тебя наделю хорошей пахотной землей, мельницей, средствами для земледелия, чтобы ты мог жить в довольстве».

Гив и его семья, последовав моему совету, оставили мельницу в Асийаб-э Айезэ и отправились со мною в Фарс, где я наделил их хорошей землей, а также пожаловал ему две тысячи золотых динаров. Когда я расставался с ним, он сказал: «О эмир, есть у меня к тебе еще одна просьба». Я спросил, в чем она заключается. Он сказал: «Хочу расцеловаться с тобой». Я сказал: «Что же, можешь поцеловать меня». Старик приблизился ко мне, поцеловал в щеки и в лоб. Так я расстался с ним и больше мне не довелось увидеть его, но знаю, что в настоящее время, когда я пишу эту историю моей жизни, он все еще жив, однако его отец скончался в возрасте ста семидесяти лет.

Через несколько дней, после прибытия в Фарс я получил от Шейха Умара, моего сына, письмо, отправленное голубиной почтой, в котором сообщалось, что в Самарканд прибыло посольство из Китая. В связи с этим он хотел знать, как скоро я вернусь домой. Шейх Умар сообщал, что посольство то привезло с собой богатые дары и что глава посольства передал желание китайского правителя крепить дружественные отношения с Амиром Тимуром. Я отправил Шейху Умару свой ответ, в котором сообщал, что я завершил все свои дела в Фарсе и Лурестане, и что скоро я возвращусь в Мавераннахр, и велел оказать достойный прием посольству из Китая, ещё раз подчеркнув, что скоро буду в Самарканде.

Если бы я отправился в Самарканд через Исфаган и Рей, получился бы долгий путь через пустыню Кевир в сторону Хорасана. Когда я описывал свою поездку в Забулестан, я рассказывал о пустыне Кевир, надо сказать, что войску пытаться пересечь ее летом — это чистейшее безумие, однако в ту пору стояла осень, погода была прохладной и я со всем своим войском благополучно дошел до Бирдженда, без каких-либо особых происшествий.