Глава 12 Первомайка

Если бы Витя Третьякевич, стоя на вытянутой холме, по которому проходило шоссе ведущее из Ворошиловграда, решил спуститься не в сторону Краснодона, а в противоположную ему сторону, то он попал бы в посёлок Первомайский.

В общем-то, этот посёлок официально считался частью Краснодона, и действительно им являлся, но всё же отделён был от основного города уже упомянутым протяжным холмом. Многие дома в этом Краснодонском районе, который жители называли просто Первомайкой, были старейшими домами в городе. Их построили казаки, которые селились здесь, когда ещё не было никакого города Краснодона, а был шахтёрский посёлок Сорокино, и лепившиеся вокруг него маленькие хуторки.

Эти старые казаки обосновывались здесь надолго, и дома свои строили на славу, на многие десятилетия, а может — и на века. Они строились так основательно потому, что знали, что в этих домах предстоит жить и их детям, а каких-либо переездов не предвидеться.

Здесь много было таких чистых, светлых, больших, но одноэтажных домов, окружённых пышными садами, в которых росли уже вполне солидные вишнёвые, яблоневые и грушевые деревья.

В летнюю пору приятно было вдыхать жаркий, насыщенный запахом спелых, сочных плодов воздух.

Но летом 42 года в этот переполненный ароматами и щедрым солнечным сиянием воздух вплелась ещё и вонь от выхлопных газов многочисленной, проезжавший по близкому шоссе военной техники; а голоса всё чаще звучали тревожные. Люди обсуждали возможность оккупации города. Кто-то воспринимал такую возможность с ужасом; кто-то не верил в это, ну а кое-кто с тайной надеждой поджидал захватчиков, чтобы устроиться при них со всеми возможными удобствами.

Конечно, как и во всём остальном Краснодоне, как и во всей огромной Советской стране много было в Первомайке таких молодых людей, которые, несмотря на свой чрезвычайно юный возраст ходили в военкомат, прося, а иногда и требуя, чтобы их взяли на фронт, но каждый раз к величайшему своему сожалению, получали от ворот поворот.

Среди таких юношей был и Анатолий Попов. Ведь его отец с первых дней войны ушёл на фронт, вот теперь и сам Толя ходил в военкомат вместе со своим другом Володей Розогиным. Было это осенью 41 года, но тогда их, не закончивших ещё школу, быстренько отослали продолжать обучение.

По дороге домой, Володя Розогин говорил угрюмо:

— Ответ у них всегда стандартный: «не доросли ещё».

А Анатолий Попов произнёс:

— Ну, ничего. Может быть, по крайней мере, удастся попасть в училище радистов.

— Конечно, пойдём, — согласился Володя Розогин. — Но всё-таки так хочется на передовую. Громить врага!

А через три дня, продолжая обучение в школе, Анатолий Попов написал сочинение, которое названо было лучшим сочинением в их классе.

И учитель русской литературы даже зачитал это сочинение вслух. Называлось сочинение: «Я люблю свою родину»:

«Весь мир пылает в огне войны. Страшным смерчем проносится она — небывалая по силе и грандиозная по размерам — от сурового Севера до тропической Африки, сея смерть, разруху, голод и нищету.

Бьются два врага в смертельной схватке. С одной стороны — коалиция свободолюбивых стран, возглавляемая нашей Родиной, и с другой — опьяненные манией величия, дошедшие почти до безумия немецкие фашисты и их меньшие братья по кровавым и гнусным делам — японские милитаристы, румынские бояре, итальянские фашисты и другие.

Люблю ли я свою Родину и готов ли я защищать ее до последней капли крови, как подобает советскому воину?

Да, люблю! Да, я люблю свою Родину, свободолюбивую, многонациональную, за ее героическое прошлое, за великое настоящее, а главным образом — за ее будущее…

…И когда нужно будет принести себя в жертву Родине, я, не задумываясь, отдам свою жизнь».

И всё время, пока учитель зачитывал это сочинение, Анатолий Попов сидел, низко опустив голову, и с лицом покрасневшим от сильного смущения. Он смущался вовсе не от того, что ему было стыдно за свой труд. Вовсе нет! Он свято верил в каждое написанное им слово, ведь слова эти шли из самой глубины его души, и он готов был отстаивать каждое слово, и прямо тут же, в этот же день, в эту же минуту доказать, что он действительно готов исполнить написанное…

Так чего же тогда так сильно смущался Анатолий? А дело в том, что он сам, по природе своей, был очень стеснительным юношей. И, если с друзьями своими мальчишками он мог разговаривать вполне даже обстоятельно, и даже в споры с ними вступал, то в присутствии девушек он смущался страшно. Он едва мог с ними заговорить, смотрел в пол или в сторону, краснел, вздыхал, и вообще — всеми силами старался поскорее закончить разговор с этими такими непонятными и совершенно неведомыми для него девушками.

А в классе, при чтении его сочинения, присутствовали, конечно же, и девушки: Майя Пегливанова, и Нина Минаева, и Ангелина Самошина, и… конечно же, черноокая красавица Ульяна Громова, дом которой располагался по соседству с его домом. Уля славилась своей начитанностью.

И Толя очень ждал суждения Ули о его сочинении; думал, что оно ей покажется не достаточно искренним и совершенным. Но в последствии, уже на перемене, Уля подошла к нему, и глядя прямо на него своими пламенеющими, но в эти мгновенья ласковыми очами сказала:

— Толя, ты молодец. У тебя очень-очень хорошее сочинение получилось.

Анатолий так смутился, что выронил учебники, покраснел, нахмурился, поправил свои длинные, светлые волосы, пробормотал: «Извините», быстро собрал выпавшие учебники, и быстро пошёл в сторону.

Там стояли его друзья: Витя Петров и Володя Розогин. И Витя Петров спросил с дружеской, мягкой иронией:

— А ведь признайся: Уля тебе небезразлична?

— Да что ты! — быстро проговорил Анатолий. — Разве же можно о таком говорить? Да, да — лучше и вовсе не возвращаться к этой теме в наших разговорах. А Ульяна, конечно, замечательная девушка, но всё то, о чём вы здесь так недвусмысленно намекаете — это всё такие глупости, на которые совершенно незачем тратить свои слова, а уж тем более — чувства и дела.

— Вот как? — переспросил со всё той же мягко-ироничной улыбкой Витя Петров.

— Да. Надо думать только о науках, учении, ну и уж конечно, в данный период истории — о защите Отечества. А всякие такие мысли — ещё раз говорю — это всё романтические глупости…

Так говорил, часто моргая своими очень романтическими глазами Анатолий Попов. И только самые близкие друзья знали, что под этой его внешним скептицизмом скрывается очень тонко организованная, романтичная натура. В большое поэтическое волнение приводил Анатолия вид восхода солнца, когда юноша стоял на берегу Донца.

Анатолий писал стихи, но показывал их только своему другу детства Славе Татарину, который и являлся его главным литературным критиком. Ну а всякая несправедливость, любое унижение чужого достоинства больно задевало Анатолия. И, наверное, он даже и сам себе не решался признаться в том, какое у него на самом деле влюбчивое сердце…

И вот теперь он начал сосредоточенным и намеренно сухим голосом говорить о тех новостям, которые доносились с фронтов, и выказывать своё суждение, относительно этих новостей.

А в его воспоминания приходил первый день войны.

В воскресенье 22 июня 1941 года Анатолий вместе со своими родителями и младшей сестрой Люсей расположились на веранде их дома. Анатолий занимался починкой табурета. И тогда с соседнего участка зазвучала песня. То Уля пела. Она часто так, когда работала на грядках, пела. А голос у неё был такой замечательный — сильный, красивый, проникновенный. В общем — заслушаешься.

И, когда она только начала петь, Анатолий выронил табурет. Смущенно засопел, поднял его… а голос Громовой всё выше взметался в воздухе и… Толя опять выронил табурет. Тогда его отец сказал:

— Ну вот, какое впечатление Улин голос на нашего сына производит…

* * *

За месяц до оккупации Краснодона ученики класса, в котором учились Анатолий Попов и Ульяна Громова получили аттестаты зрелости.

Наконец, стало возможным осуществление давней мечты!

Анатолия и его товарищей взяли в армию.

Их, совсем молодых ребят, собрали, усадили в грузовик, и повезли по степи на сборный пункт, где им должны были выдать оружие и военную экипировку.

Фронт уже близко подошёл к Краснодону, и со всех сторон доносился грохот от разрывающихся снарядов; и сливающаяся в единую, то нарастающую, то немного утихающую стихию — канонада от ружейной, автоматной и пулемётной стрельбы. В небе часто проносились самолёты, и хотя ребята уже хорошо научились различать звуки двигателей Советских и вражьих самолётов — теперь они не могли определить, каких самолётов там кружит больше, так как всё это сливалось в напряжённый, грозящий смертью грохочущий фон.

И вдруг грузовик, в котором они ехали, резко остановился. Кое-кто из ребят попрыгал из кузова — думали, что начался обстрел. Но, оказывается, дорогу перегородил мотоцикл, из коляски которого выпрыгнул советский офицер, и крикнул тому военному, который сопровождал ребят до сборного пункта:

— Дорогу немцы перерезали!.. Ребята пусть по домам расходятся, а грузовик понадобиться: наших раненных из-под обстрела вынести!

И тогда военный закричал зычным голосом:

— Слушай мою команду. По домам — рас-хо-дись!!

Володя Розогин начал возмущаться:

— Послушайте! Товарищи! Ведь мы можем сражаться! Нас нельзя списывать со счетов! Мы на многое способны! Только выдайте нам оружие!

Но военным некогда было их слушать и вступать в пререкания, так что, ничего не отвечая, они выгнали ещё остававшихся в грузовике ребят, и покатили дальше — туда, откуда доносился грохот, туда, где земля дрожала.

Ну а ребята, более угрюмые, чем когда бы то ни было, побрели обратно. И чувствовали себя едва ли не изменниками, между собой совсем не разговаривали, и даже старались друг на друга не глядеть. Постепенно разбредались в стороны: по хуторкам, в которых жили.

В Первомайку Анатолий Попов вернулся вместе с Володей Розогиным. И уже возле калитки домика Поповых, Володя сказал:

— Ну, ничего. Ты, главное не унывай. Я чувствую — мы ещё поборемся с ними. Ещё поплачут от нас фрицы проклятые…

* * *

И вот наступил этот страшный день, 20 июля — фашистские вступили в Краснодон.

Анатолий решил выказать своё полное презрение этим ненавистным переменам. Он вышел на веранду, и, достав одну из любимейших своих книг: «Как закалялась сталь»; начал перечитывать любимые места, которые были подчёркнуты им красным карандашом.

На веранду вновь и вновь выбегала его мама Таисья Прокофьевна, и говорила:

— Толенька, ну что же ты не бережёшься? Ведь слышишь, как стреляют? Это ведь уже в городе! Ну, а если в тебя попадут?

Анатолий сделал над собой усилие, и обратился к маме сухим голосом, хотя, на самом-то деле, ему очень её было жалко:

— Ну что же ты такие глупости говоришь? Никто в меня стрелять не будет.

Но вот по их улице пронёсся немецкий мотоцикл, и Анатолий невольно оторвался от чтения…

А потом послышалась немецкая речь. По улице пробежали, громко, радостно крича, несколько фашистов. Один из солдат — по пояс раздетый, с оттопыренным, волосатым брюхом, начал барабанить в плетень.

Первой подбежала, и открыла Толина мама. Немец оттолкнул её, сощурился и выбрал в пасшейся поблизости стайке одну особенно жирную курицу. Он резво сорвал с плеча винтовку, и практически не целясь, выстрелил в птицу.

От сильного грохота Анатолий вздрогнул, и сильнее сжал книгу. Курица была только ранена, забилась, истекая кровью, на земле.

А Толина мама, от чрезмерного пережитого ею напряжения, схватилась за сердце и медленно пошла к дому, но остановилась на веранде, и села там на табуретку, рядом со своим сыном. Сказала тихо:

— Вот видишь, что твориться. Надо бы спрятаться.

— Не надо прятаться, — твёрдым голосом ответил Анатолий.

Тем временем толстый немец бросился к раненной курице. Та, увидев свою окончательную погибель, смогла отдёрнуться в сторону, так что немец не успел её схватить, а повалился своим волосатым пузом на дорожку.

Но немец вновь дёрнулся за курицей, и в этот раз смог её схватить, подтянул её к себе, и уже возле самого своего носа переломил курице шею. Та ещё несколько раз дёрнулась, и окончательно замолкла.

Немец начал подниматься, при этом из его глотки исходили булькающие звуки.

Анатолий Попов больше не мог читать. Он, не отрываясь, глядел на эту тушу и ему казалось, что это ворвался на их участок не солдат вражьей армии, а какой-то чудовищный, необычайно уродливый младенец, который капризничает, балуется, и вот, ненароком, свернул их курице шею. Анатолию даже казалось, что этот младенец сейчас окажется чем-то недоволен, и начнёт хныкать, прося себе какую-нибудь игрушку.

Вот фашист окончательно поднялся, и тут его лицо действительно исказилось такой гримасой, будто он готов был разрыдаться. А дело в том, что к открытой калитки дома Поповых подкатила легковая машина.

Стремительно выскочил из неё шофёр, и с небывалом проворством раскрыл сначала одну, а затем и вторую дверцу у заднего сиденья. И с двух сторон машины одновременно выскочили два чрезвычайно похожих, немецких офицера. Они даже и говорить начали одновременно: слова этих офицеров сплетались между собою, и не понятно было, как же они друг друга понимают.

И вот два офицера один за другим шагнули на участок к Поповым, и столкнулись с тем толстопузым солдатом, который подстрелил курицу. Теперь руки солдата были вытянуты, а дохлая курица, которую он сжимал за шею, болталась где-то на уровне его ноги.

Прежде всего, немецкие офицеры заметили именно убитую птицу. И они начали орать на солдата. Из их криков, Анатолий понял, что эта курица якобы принадлежит им, офицерам, а простой солдат не имеет на неё никакого права.

Толстый фашист вытянулся больше прежнего, и отвечал испуганным голосом, а глазки его при этом быстро метались с лица одного офицера, на похожее лицо второго офицера и, наконец — на мёртвую курицу.

И Анатолий Попов смог разобрать, что этот солдат просит прощения, и обещает, что этого никогда больше не повториться.

Как раз в это время подъехала ещё одна машина, из которой выпрыгнули ещё несколько солдат, а также немец, на округлую голову которого был натянут белый колпак повара.

И именно к этому офицеру обратились офицеры — приказали приготовить из подстреленной курицы суп. Повар вырвал из рук толстопузого солдата курицу, и поспешил в сторону дома.

На веранде он остановился, и спросил на ломанном, но всё же вполне понятном русском:

— Гди у вас ест кухна?

Мать указала, а затем схватила Анатолия за руку, и прошептала ему:

— Что-то с нами теперь будет.

Анатолий ответил тоже очень тихо:

— Главное не волнуйся, мама. Они, право, не стоят того…

Один немецкий офицер проследовал в дом, а второй — остановился возле веранды и, метнув на Поповых презрительный взгляд, что-то быстро сказал одному из прибывших с ними солдат.

Этот солдат навёл на Анатолия дуло своего автомата, и громко закричал. Мать порывистым движением закрыла грудь своего сына, но Анатолий вымолвил:

— Мама, говорю же тебе — не волнуйся. Конечно же, они не осмелятся в нас стрелять. Этот немец говорит нам идти куда-то…

В это время на веранду быстро вышла Толина младшая сестра Лида — совсем ещё девочка. За ней шёл фашистский офицер. Он громко стучал своими военными сапогами и выговаривал каким-то захлёбывающимся тоном:

— Ти есть хороша барышня. У меня ест шакаладо…

И он начал расстегивать кожаную сумку, в которой действительно нашлась шоколадка. Лида посмотрела на свою маму и на Анатолия, и проговорила своим тоненьким голосочком ребёнка:

— Пожалуйста, родные мои, давайте перейдём, куда они просят. Хотя бы в сарай.

И семейство Поповых переселилось в сарай.

Загрузка...