Заре навстречу

Глава 34 В канун…

— Товарищи! — проговорил торжественным голосом Витя Третьякевич, оглядывая собравшихся в его мазанке комсомольцев.

Здесь собрались все участники штаба: Ваня Туркенич, Ваня Земнухов, Вася Левашов, Серёжа Тюленин, Жора Арутюнянц, Анатолий Попов, Женя Мошков, который представлял электромеханические мастерские, со всеми их взрослыми и молодыми подпольщиками, а также специально приглашённый из посёлка Краснодон Коля Сумской, глаза которого светились таким прекрасным вдохновением, что никаких сомнений не было в том, что он влюблён. Причём — влюблён сильно.

— Товарищи, — повторил, всё тем же торжественным голосом Витя Третьякевич. — Все мы поглощены делами важными и прекрасными. Но среди дел ратных не забыли ли мы о прекрасной годовщине, которая приближается к нам?

Ребята переглянулись, некоторые недоумённо пожали плечами.

— Ну что же вы, товарищи, — добродушно улыбнулся Витя. — Ведь я говорю о 25-тилетии Великой Октябрьской Социалистической Революции.

Тут в закрытую ставню их мазанки раздался стук. Это Витька Лукьченко стучал, а значил его стук то, что по улице идут полицаи, и что, стало быть, надо вести себя потише.

Витя Третьякевич перешёл на шёпот:

— Ребята, — говорил он. — Этот в этот дорогой праздник мы должны показать врагам, что власть их — мнимая и ничтожная, поэтому предлагаю развесить на всех видных местах в города, а также в посёлке Краснодон красные флаги…

Ребята оживлённо, но негромко заговорили. Предложение Вити не просто понравилось — ребята чувствовали, что и они ещё раньше хотели тоже самое, а их комиссар просто высказал то, что жило в их сердцах.

Некоторое огорчение вызвало только то, что красных флагов как таковых и не осталось: так как все флаги из присутственных мест были изъяты в первый же день оккупации, а потом — сожжены. Но и тут нашли выход — Анатолий Попов знал, что их Первомайский учитель химии перед самой оккупацией перенёс некоторые реактивы из школы к себе домой, и надёжно спрятал в чулане; и с помощью этих реактивов можно было перекрасить белые простыни в красный цвет…

И ребята расходились из мазанки Третьякевичей радостными, так как сознавали, что в ближайшие дни их ждёт та напряжённая деятельность, которой они сами жаждали. Впрочем, подобной же деятельностью были заполнены и все их прежние дни в «Молодой гвардии», да и, в общем то, и все остальные дни их коротких жизней, за которое они так многое уже успели сделать.

Ведь они сознавали, что то, что они делают — это действительно нужно, для их родного города, для всей страны…

Ну а Витя Третьякевич остался в своей мазанке. Он уселся за столом, и стремительно начал записывать в своём блокноте шифровку — только что возникший план очередной операции, которую ещё предстояло проработать.

Своим родителям он, хоть и доверял, — практически ничего об организации не рассказывал, но они видели, что у него собираются ребята; а иногда слышали части их разговоров. Ведь, чем ближе к зиме, тем меньше оставалось ясных дней, а всё чаще шёл холодный дождик, так что и не могли они уже выходить на улицу всякий раз, когда к Вите кто-нибудь приходил. И Витины родители — Иосиф Кузьмич и Анна Иосифовна, оставались, в таких случая на кухоньке…

Дверь в Витину комнатку приоткрылась, заглянул Лукьянченко и проговорил шёпотом:

— Вить, к тебе пришли.

— Кто?

— Виценовский…

Витя Третьякевич кивнул:

— Пусть проходит.

Этот Виценовский не только прошёл проверку, но и оказался таким деятельным, деловым парнем, что ему было поручено руководство боевой пятёркой.

А Лукьянченко говорил:

— Вить, а с Юрой ещё и девушка какая-то.

— Что за девушка? — нахмурился Витя.

— Не знаю, — пожал плечами Лукьянченко. — Но что красивая — это факт.

А Витя подумал: «Красивая она — это может и так. А факт всё же в том, что это — нарушение нашей военной дисциплины. Юрий, по крайней мере, должен был заранее предупредить о своём визите».

Но вслух он сказал:

— Что ж, раз пришли, так пускай заходят.

Через несколько мгновений в его комнатку вошёл, пригибая голову, Юра Виценовский — юноша очень высокий и худой.

И увидев суровый, сосредоточенный лик Вити Третьякевича, Юра Виценовский улыбнулся ему такой открытой, дружелюбной улыбкой, что и Витя Третьякевич не утерпел, и улыбнулся в ответ.

А Юра говорил:

— Витя, очень хотел тебя обрадовать! Дело в том, что есть такая прекрасная, замечательная девушка, комсомолка, я с ней в одной школе учился (а Юра учился в школе имени Горького); так вот — девушка эта, именем Аня Сопова, и она тоже и уже давно включилась в борьбу с ненавистными оккупантами. Она сплотила вокруг себя нескольких девушек, и они уже листовки распространяли. Я знаю, что должен был, предупредить тебя. Но, Витя, ведь я сегодня во сне увидел, что должен вас познакомить.

— Во сне? — переспросил Витя, и улыбнулся.

— Ага, — кивнул Юра Виценовский, тоже улыбаясь. — Мне снилось, будто я иду с Аней Соповой по улицам сотканным из светлейшего солнечного золота! Подходим, мы, значит, к твоей мазанке, которая, вроде как, тоже солнечная, и там я говорю Ане: «Вот, здесь живёт Витя Третьякевич — наш комиссар, и просто замечательный парень». Ну тут Аня улыбнулась мне, да и говорит: «А я и сама знала, что он здесь живёт. Спасибо тебе, Юра», и зашла к тебе, ну а я домой пошёл, и мне было очень хорошо. Вот. А потом, я проснулся. И так этот сон хорошо помнил, что просто не мог его не осуществить. Тем более, что, насколько мне известно, Аню Сопову, тоже собирались ввести в организацию…

— Ну что же. Пускай войдёт…

Такая наивная, но и чистая, искренняя речь Юры Виценовского вызвала у Вити улыбку…

Но, когда в горенку вошла девушка, Аня Сопова… улыбка эта… нет, она не померкла; она просто выражала уже иное состояние его души; и, быть может, была самой обворожительной из Витиных улыбок. Дело в том, что тот сон, который пересказал ему Юра Виценовкий, уже вовсе не казался Вите наивным.

Увидев эту девушку он понял, не только то, что он предчувствовал её приближение не только, до того, как Лукьянченко сказал, что пришёл Виценовский с какой-то девушкой, но ещё и задолго до этого, — ещё и в те дни, когда он сражался вместе с партизанами Паньковского леса, и даже в мирные дни он предчувствовал появление этой девушки.

И Аня Сопова показалась ему самой прекрасной из всех, когда-либо виденных им девушек. Она действительно была красавицей. С длинными и густыми косами, которые спускались по её плечам; с нежной, дышащей свежестью кожей лица, и с ласковыми и страстными, полными жизни очами. Она была высока ростом — лишь немного уступала высокому, статному Вите Третьякевичу…

На целую минуту воцарилась безмолвная сцена, когда Витя и Аня просто смотрели друг на друга, и чувствовали себя самыми счастливыми на всём белом свете людьми…

Но вот Юра Виценовский прокашлялся, и спросил:

— Ну что ж, а теперь я, также как и во сне, должен уйти.

— Нет, подожди! — воскликнул Витя Третьякевич, и даже смутился, чего с ним давно не было. — Зачем же уходить? Нам ещё многое надо обговорить. Ведь и тебя, и… Аню… я думаю привлечь к вывешиванию красных флагов в канун Великого Октября.

Генка Почепцов вот уже третий день сидел у себя дома и никуда не выходил. Он боялся появиться на улице не только потому, что там расхаживали эти грубые, страшные полицаи, которые могли сделать с ним что-то страшное, но и потому, что он опасался каким-то образом столкнуться с кем-нибудь из ребят-подпольщиков, которые (а чем чёрт не шутит!), поручат ему какое-нибудь задание.

Вообще-то, Генка сам себе говорил, что ему всё же придётся участвовать в подпольной борьбе и, естественно, выполнять некие задания. Ведь за что же иначе он получит похвалы своих товарищей, а потом, по возвращении «наших» — правительственные награды? Но всё же он надеялся, что этих заданий будет как можно меньше, и что все они самым тщательным образом и во всех подробностях будут зачтены в его послужной список. А что, если действительно, поручат ему какое-нибудь случайное задание, ему придётся рисковать жизнью, а про его подвиг никто не узнает? Вот этого и боялся Генка Почепцов.

Но при всём том, что он до сих пор не совершил ни одного, не то что героического, а вообще — хоть сколько-то полезного для «Молодой гвардии» поступка, он уже считал чуть ли не самым отважным, самым главным в этой организации человеком. Он разумел, что эта его значимость обуславливалась просто тем, что он смело разговаривал с Толей Поповым и с Борей Главаном…

Итак, Генка Почепцов сидел дома, и читал книгу. Но нельзя сказать, что он читал внимательно: он едва замечал напечатанные слова, а, перелистывая страницу, тут же забывал её содержимое. Он занимался таким «чтением» только затем, чтобы убить время, чтобы поскорее пролетела оккупация, и его, Гену Почепцова, наградили как активного участника борьбы с фашистскими оккупантами.

В эти минуты, помимо Генки, никого не было в доме. Отчим Генкин — Громов-Нуждин отправился на шахту, где не столько работал, сколько присматривался и прислуживался, выявляя людей, которые могли быть ненадёжны для новой власти, договор с которой он подписал. Но Генка ничего не знал об этом договоре, и серьёзно подумывал о том, чтобы рассказать отчиму о своём участии в «Молодой гвардии». Генка представлял, как отчим, узнав об этом, начнёт нахваливать его, и будет смотреть на него уже совершенно другими глазами — как на героя…

Итак, Генка убивал время, перелистывая книжные страницы, и вдруг подскочил. Книга выпала из его сильно дрогнувших рук, и грохнулась об пол. Дело в том, что во входную дверь раздался стук. На Генкином лбу тут же выступили капли пота. Ему сразу стало жарко, огнём полыхнули в его голове мысли: «Кто это может быть? Может, полицаи? А запер ли я входную дверь? Да-да. Запер! И хорошо, что запер. Не стану я им открывать. Подумают, что нет никого дома, и уйдут…»

Но стук продолжался, и Генка осторожно, на цыпочках, стал подбираться к этой двери. Он остановился в нескольких шагах от неё, и не решался подойти ближе, будто бы полицаи могли схватить именно из-за того, что он сделает эти несколько шагов.

И тут из-за двери раздался голос Бори Главана:

— Гена, открывай, у меня к тебе важное дело!

И Почепцов повторил про себя это словосочетание «важное дело», и не стал открывать Главану. От того, что пришёл Главан ему стало ещё страшнее, чем, если бы пришли полицаи. С лихорадочной скоростью проносились в его воображении картины: вот он открывает Главану, а тот протягивает ему автомат, и говорит: «Ну что, Гена, пришло наконец время, чтобы доказать свою верность Родине. Сейчас устроим нападение на… вражью тюрьму! Будет жаркий бой, но мы должны освободить наших попавших в плен товарищей». И дальше воображал Генка: вот пойдут они к тюрьме, будет бой, в котором его тяжело ранят, захватят в плен, и отнесут в тюрьму, которую подпольщикам так и не удастся захватить. И там, в тюрьме, подвергнут его страшным мученьям…

Стук в дверь повторился, и вновь раздался голос Главана:

— Гена, ну я же знаю, что ты дома. Открывай скорее…

Тогда Почепцов медленно начал пятиться. Он отступал в свою комнату, так как в ней ему казалось надёжнее.

Но вот скрипнула под его ногой половица. Генка аж похолодел, а сердце его сжалось с такой болью, что он испугался ещё и тому, что оно вообще может остановиться.

Несколько мгновений он, болезненно-бледный, стоял, дрожал, и думал: «Ну только бы он не услышал, как эта дурацкая половица скрипнула… только бы не услышал…»

Вроде бы, стук больше не повторялся. Тогда Генка медленно вернулся в свою комнату, осторожно прикрыл дверь, и, прижавшись к ней ухом, начал слушать.

И тут вновь стук! На этот раз за его спиной, в окно его комнате!

Почепцов едва не лишился чувств от ужаса! Ведь он забыл занавесить оконце, и его было видно с улицы. Оглянулся. К окну прильнул, и глядел прямо на него Борис Главан. Вот руками сделал жесты, чтобы Генка открыл входную дверь.

Генка улыбнулся страшной, вымученной улыбкой, и бросился открывать. Через несколько секунд Главан вошёл в его комнату.

— Почему не открывал? — спросил он сурово.

— Думал, полицаи, — усталым, от нервного перенапряжения голосов ответил Генка.

— Ведь я же кричал тебе, — укоризненно покачал головой Главан.

— Но я, честное слово, не слышал, — выдавил из себя искренние нотки Почепцов. — Со слухом у меня плохо. Наследственное.

— Да что с тобой? — внимательно смотрел на него Боря. — Ведь на тебе лица нет. Неужели…

— Нет-нет, ты не подумай, что я испугался, просто плохо себя с утра чувствовал.

Сказав это, Почепцов подумал, а не сослаться ли на то, что он вообще приболел и не сможет выполнить «важное дело». Но тут же опять испугался, — в этот раз того, что Главан посчитает его таким эдаким немощным, и его, как человека больного, исключат из борьбы, и он уже не сможет общаться с этими интеллигентными ребятами. И тут же возникла следующая фантазия, от которой Генка испытал чувства уже едва ли не панические. Почему то ему казалось, что если он не будет участником «Молодой гвардии», так его загребут работать в полицию. И в этом его ужасало не то, что он будет служить гитлеровцам, а то, что его будут окружать грубые, матерящиеся существа, которые, может быть, будут обижать его, Гену Почепцова…

И вот Генка вновь выдавил из себя насильственную, страшную улыбку, и, опять-таки не глядя на Главана, произнёс:

— Но теперь я уже поправился и готов исполнить то важное дело, которое вы мне поручаете.

И Борис Главан, которому вовсе не хотелось подозревать Почепцова в такой презренной трусости, а искренне хотелось видеть в нём надежного товарища, тоже улыбнулся, и сказал:

— Вот что, Гена. Вопрос: найдётся у вас большая белая простыня?

— Да. Найдётся, — подумав немного, ответил Почепцов.

— Вот и замечательно. Тогда держи…

И Главан достал из-за пазухи баночку, наполненную густой, алого цвета жидкостью, тут же пояснил:

— Это реактив. Размешаешь его в воде, и спустишь туда свою простыню. Продержишь три часа; затем — вынимай, дай ей хорошенько просушиться. И всё — будет алое полотнище, наш флаг; и никакой дождь уже этот алый свет не смоет.

— Ну а что мы дальше будем с этим флагом делать? — робко спросил Почепцов.

— В канун праздника Великого Октября повесим его на видном месте.

— Ага, — кивнул Почепцов.

— Выполнишь?

— Спрашиваешь. Конечно же, выполню, — вполне искренне ответил Почепцов.

Вскоре после этого Главан ушёл, и Генка вновь оставался в одиночестве. Истомлённый от постоянного напряжения, он тяжело вздохнул, и медленно уселся за стол.

Повертел в руках баночку с красителем, и тут вновь ему стало очень страшно. Он думал: «Это ж надо, какое мне страшное задание поручили. Наверное, кроме меня, никто из подпольщиков, на такое и не способен. Все, кроме меня, от такого страшного дела отказались. И кто только такое безумие придумал: флаги красные развешивать, когда город оккупантами захвачен. Ведь меня почти наверняка поймают, когда я на эдакое видное место буду забираться, и самого меня повесят, другим в устрашение. Но как же избежать этого? Ну, конечно же, не надо флаг делать! Но ведь стану спрашивать, почему не сделал? И что же им ответить, чтобы они меня в трусости не обвинили. Ведь я вовсе не трус, а просто, в отличии от них, рассудительный человек. Сослаться на то, что я был болен? Нет-нет, неуважительная причина. А скажу ка я, что реактив был недоброкачественным. Мол, опустил в него простыню, а она окрасилась в какой-нибудь тускло-розовый цвет. Попросят меня ту простыню показать, а скажу, что, как раз в это время к нам заходит полицай, и орёт на меня, что это я делаю. Ну, а я ему отвечаю: своё бельё стираю. Тут полицай и приказывай: давай-ка поскорее его достирывай, выжимай, пакуй, да отдавай мне, а будешь перечить — все зубы вышибу… В этом месте своего рассказа я улыбнусь, и скажу ребятам: «И хорошо ещё, что реактив недоброкачественным попался, а то бы полицай смекнул, что к чему, а так забрал эту розовую тряпку и убрался…» Да-да, так вот и расскажу им…»

Подобные рассуждения привели Генку Почепцова во вполне добродушное настроение. Он распахнул окошко и вылил реактив на землю. Затем выбрал в своей комнате такой угол, чтобы его ненароком не увидел бы кто-нибудь с улицы, и продолжил убивать своё время, видимостью чтения.

Накануне праздника Великой Октябрьской революции погода испортилась, но эта плохая погода была как раз на руку подпольщикам. Тёмные, клубящиеся тучи стремительно летели по небу, и падал из них холодный, крупный дождь. Завывал, раскачивая уже лишённые листьев ветви, ветрило. Но особенно шумно было в степи, где уже ссохшиеся, лишённые жизни цветы и травы, шелестели своими мёртвыми голосами — словно бы заклятье напевали.

В эту ночь полицаем вовсе не хотелось выходить на обычное дежурство. Да — погода была отвратной… И, помимо того, полицаи знали, годовщину какого праздника должны были отмечать на следующий день люди. И, несмотря на то, что полицаи как и всегда напились, им страшно было ходить по затенённым улицам. И это, несмотря на то, что стараниями Соликовского, Захарова и нескольких специально прибывших по этому поводу ответственных немцев, их ряды значительно увеличились. Но полицаям казалось, что эта страшно воющая буря — заодно с их врагами, с Советскими людьми, им казалось, что из этого воющего ветром мрака начнут набросятся на них мстители…

И только вопли их начальников, которые и сами то не хотели выходить в эту страшную для них ночь, заставляли полицаев всё же выбираться на улицу…

Но и на улице они не расходились по обычным своим уличным маршрутам, а кучковались все вместе, в видных местах.

Ребята из посёлка Краснодон собрались вывесить несколько флагов. И двоим из них: Саше Шищенко и Грише Щербакову было поручено вывесить их на крыше комендатуры.

И именно Саша Шищенко порекомендовал Гришу Щербакова сначала своему старшему брату Михаилу, а потом и Коле Сумскому. И хотя Щербаков был беспартийным, поселковые подростки знали его как парнишку делового, работящего; такого человека, который никогда не думал о том, как бы заграбастать себе побольше всяких жизненных благ, а настойчиво и честно работящего на шахте. И когда у Гриши спросили, хочет ли он бороться против немцев, то он просто и честно ответил, что он желает с ними бороться, просто потому, что образ жизни который они ведут, и который они навязывают — это неприемлемый, преступный образ жизни.

С виду же этот Гриша Щербаков был худым, но жилистым парубком, с вытянутым лицом, которое казалось загорелым даже и в зимнюю пору оттого, что в поры его кожи уже въелась угольная пыль. Грише никогда не доводилось говорить признаний в любви, или же подобные признания выслушивать, но он чувствовал, что у него романтичное сердце, и ему очень хотелось влюбиться в какую-нибудь девушку. И он даже решил, что когда закончиться война, он обязательно влюбится, но сначала приготовит и выучит торжественную речь, которую, по его разумению, надо было говорить девушке, когда в неё влюбляешься…

Итак, Гриша изготовил красное знамя вместе с Сашей Шищенко, и, так как это было его первое задание для организации, то он очень волновался, и даже приготовился совершить какой-нибудь героический поступок, чтобы доказать, что он готов вступить в ряды «Молодой гвардии»..

Ну а Саша Шищенко, заранее подговорил своего старшего брата, а потом и Колю Сумского, чтобы именно им доверили вывесить флаг на самом видном в посёлке месте, над зданием комендатуры…

И вот теперь Гриша, который бережно нёс свёрнутое знамя, и Саша пробирались по шумным из-за ветра и хлюпающей под ногами грязи к зданию комендатуры.

Время от времени они останавливались, и вслушивались — ведь в вое ветра им слышались голоса. Они понимали свою ответственность перед организацией и перед народом и поэтому были очень осторожно.

Но вот Гриша проговорил своим несильным, из-за того что он вообще мало разговаривал, голос:

— Жаль, что брат Михаил твой мало участия в наших делах принимает.

— Жаль… — кивнул, сосредоточенно глядя вперёд, Саша.

— А ведь он самый старший среди нас. Ему двадцать пять уже.

— Да, — кивнул Саша, и так тихо, что Гриша едва его услышал, добавил. — Ведь он ответственный партийный работник. И его только по счастливой случайности до сих пор гестапо не захватило. Но на улицах ему лучше не появляться.

— Даже и сейчас?

— А сейчас то уж и подавно. Ведь, если схватят — не помилуют, не выпустят. А вообще, у меня такой замечательный брат, ты Гриш не представляешь! Столько светлых воспоминаний детства у меня связано с ним. Он очень много занимался со мной: и книжки мне читал, и рисовать учил. В общем — я за своего брата жизнь готов отдать…

Но тут Гриша Щербаков сжал Сашу чуть повыше локтя, и дёрнул к стене ближайшего дома. Они вжались в эту мрачную, холодную стену, а то место, где они только что шли, высветил луч электрического фонаря.

Поблизости прогремели голоса пьяных полицаев, затем — отдались, но не пропадали полностью.

Ребята сделали ещё несколько осторожных шагов, и выглянули из-за угла. И они увидели здание поселковой комендатуры. Возле этого здания прохаживались сразу несколько полицаев, ещё штук шесть их сидело под навесом, на крыльце. Два угрюмых, продрогших полицая стояли возле стены, и вполне могли увидеть Сашу и Гришу; но эти полицаи просматривали ту небольшую площадь, которую юным подпольщикам надо было перебежать, чтобы оказаться возле здания комендатуры.

Но подобраться к комендатуре незамеченными, а уж тем более — взобраться на её крышу, вывесить на ней красное знамя, а затем благополучно убежать — это оказалось совершенно невозможным делом.

Ребята не знали, что за несколькими часами ранее в комендатуру приехал важный немецкий лейтенант, которому было поручено разобраться с некоторыми местными бюрократическими делишками, и этот вражий лейтенант, очень опасаясь за свою жизнь, распорядился выставить возле комендатуры усиленную охрану…

Саша Шищенко проговорил мрачно:

— Что ж, похоже у нас не получиться.

— Да как же это — не получится? — тихо, но с большим протестом проговорил Гриша Щербаков.

Ведь это было его первое и такое ответственное задание: он даже и не представлял, как он будет глядеть в глаза своих товарищам, когда скажет: «А у меня ничего не получилось!».

И Гриша проговорил упрямо:

— Мы должны вывесить знамя.

— Ты что же — на рожон полезешь, да? Наверное, в застенке хочешь оказаться.

— Нет, не хочу. Но задание мы должны выполнить.

— Должны, конечно — должны, — вздохнул Саша Шищенко, — Только вот с комендатурой у нас точно ничего не получится. Но ведь есть и другие места.

Тут глаза Гриши Щербакова вспыхнули счастливейшим светом, и он сказал:

— Точно! И я уже придумал, где мы вывесим… ну, пойдём отойдём, и я тебе скажу…

И они отошли на соседнею улочку, где уже не было слышно полицаев, а только выл ветер, да шумел в грязи крупный, холодный дождь. И Гриша проговорил:

— Они, дураки такие, здания охраняют, а до природы им никакого дела нет.

— До природы? — растеряно переспросил Саша.

— Ага, — кивнул улыбаясь Гриша. — Сейчас я говорю про наш парк, и про самое высокое дерево в нём — про наш дуб…

Дело в том, что на окраине посёлка Краснодон был устроен небольшой парк. Деревья в этом парке были такими же молодыми, как и сам посёлок, но выделялся среди них дуб.

Этот дуб поднялся из земли ещё до рождения посёлка Краснодон, он был самым древним и самым высоким деревом в округе.

Они стремительно шли, едва ли не бежали в сторону парка, а Гриша говорил:

— Ты останешься внизу, будешь караулить, ну а я вскарабкаюсь на самую высоту и привяжу там флаг. Его со всего нашего посёлка будет видно. Правда ведь, здорово?

— Да, неплохо придумано, — кивнул Саша. — Вот только вопрос: сможешь ли туда залезть?

— А почему же — нет? Ведь я и раньше по его ветвям карабкался. В общем, за меня не волнуйся. Я докажу, что я достоин служить своему народу!..

И вот они оказались в парке. Если бы друзья так хорошо не знали его, то заблудились бы в нём. Но вскоре они вышли к древнему дубу, который, подобно сказочному богатырю-великану возвышался над ними, и гудел своими многочисленными, могучими ветвями.

Щербаков, понимая, что при подъёме ему придётся во всю использовать и руки и ноги, привязал знамя к груди.

Саша Шищенко остался на земле, а Гриша начал карабкаться. Это оказалось нелёгким делом: ведь гладкие ветви совершенно промокли, и руки соскальзывали с них — трудно было удержаться. Но Гриша понимал, что нельзя останавливаться, а надо двигаться стремительно, рассчитывая только на свою ловкость и инстинкты.

Он хватался за очередную ветвь, подтягивался, вновь хватался за ветвь; иногда руки соскальзывали, тогда обхватывал очередную ветвь ногами, и вновь подтягивался.

Гриша уж и сам не помнил, как добрался до вершины; но вдруг понял, что находится на огромной высоте; и что окружают его уже не слишком толстые, верхние ветви. Здесь ветер был особенно силён, а до стремительно проносившихся над его головой туч можно было, казалось, дотянуться руками. Юноша видел и здание поселковой комендатуры. Оно было высвечено электрическим светом, а весь остальной посёлок словно бы тёмным одеялом накрылся.

Гриша согнул свою сильную руку рабочего в локте — обхватил ею вершину дуба, а второй, дрожащей от холода рукой, начал отвязывать от своей груди знамя. Нелёгким это оказалось делом, и ещё сложнее оказалось привязать знамя к вершине дуба. Несколько раз Гриша едва не срывался вниз, и каждый раз ему всё думалось: «Может, хватит? Может, пора спускаться? А то я совсем окоченел?». Но тут же одёргивал себя: «Надо выполнить это дело со всей возможной ответственностью! Ведь это красное знамя, и завтра его увидит весь наш посёлок!»

Наконец, ему показалось, что лучше знамя уже не привяжешь, и только после этого начал спускаться.

Спускался долго, а земли всё не было видно; и он не мог видеть, как много ему ещё оставалось спускаться. Вот выкрикнул:

— Эй, Сашка!

Но, если младший Шищенко что-нибудь ему и ответил, то Гриша всё равно не услышал этого ответа, потому что уж слишком сильно завывал окружавший его ветрило.

Между тем, Гришины руки уже очень устали. Уже несколько раз он почти срывался и только в самое последнее мгновение, только благодаря ловкости своего здорового, молодого тела ему удавалось удержаться.

Вот он перебрался на очередную ветвь, крепко обхватил её одной рукой, а второй рукой пошарил в темноте, дотянулся до ближайшей, расположенной под ним ветви, вытянулся к ней, попытался ухватиться, но его рука соскользнула, он взмахнул второй рукою, попытался за что-нибудь ухватиться, но… не смог и полетел вниз. Выкрикнул короткое: «А!», и тут же его подхватил Саша Шищенко. Оказывается, Гриша Щербаков сорвался с ветви уже совсем близко от земли.

— Как же я за тебя волновался! — воскликнул Саша. — Так много времени прошло! Я уж думал, ты не вернёшься! Ну, прикрепил?

— Ага? — кивнул Гриша, и тут же проговорил. — Ну, а теперь бежим, да?

— Зачем же бежать? Чего бояться? — усмехнулся Саша.

— А ведь твоя правда. Это пускай эти гады немецкие, да псы продажные — полицаи от нас бегают. Ух, Сашка, не поверишь: хоть и тяжело мне было по этому дубу лазить, а чувствую я сейчас такой подъём сил, что готов к новым заданиям. Дайте мне сотню флагов, и я их на всех видных местах нашего посёлка вывешу. Пусть все знают, кто здесь хозяева!

И счастливые, сознающие, что сделали доброе дело, Саша Шищенко и Гриша Щербаков направились к своим домам. Всё ещё бушевало осеннее ненастье, но для них, и для их товарищей, многих из которых они и не знали, но которые тоже входили в состав «Молодой гвардии» и вывешивали в эту ночь флаги — эта погода казалось прекрасной, они были дружны с этой бурей, и грозные вихри выли не только в этом тёмном воздухе, но в их пламенных сердцах.

На школе им. Ворошилова и шахте 1-бис вывесить флаги было поручено группе Сергея Тюленина в составе 5 человек — Вали Борц, Дадышева, Остапенко и Юркина. На здании бывшего рай-потребсоюза Любе Шевцовой и Тосе Мащенко. Флаги были сделаны частью из белых наволочек, окрашенных в красный цвет, большей же частью были пошиты из красных косынок. Дома они были прикреплены к древкам.

Ненастье облегчило работу молодогвардейцев. Флаги на всех зданиях были прикреплены веревками к трубам, за исключением здания райпотребсоюза, где Люба Шевцова и Тося Мащенко, разобрав черепицу, прикрепили древко к перекрытию.

Флаги висели до 8–9 часов утра, и многие краснодонцы, которые спозаранку шли на работу видели их, и радовались. Некоторые женщины даже плакали украдкой, и думали: «Вот ведь — не забыли о нас, родненькие».

Дольше всех провисел флаг на самом высоком парковом дереве, и этот гордый алый флаг видел весь посёлок Краснодон. Только под вечер один молодой полицай смог взобраться и сорвать знамя.

Ещё дольше провисел флаг над зданием рай-потребсоюза, где Люба Шевцова и Тося Мащенко, разобрав черепицу, прикрепили древко к перекрытию. Этот флаг полицаи умудрились снять только через сутки.

Всего было вывешено 15 флагов, а к трём из них прикреплены были таблички «заминировано», так что полицаи не решались к ним подойди, и только пулемётной очередью, да и то не с первого раза удавалось полицаям подрезать древки.

Вывесили флаг и в посёлке Первомайка, но без участия Генки Почепцова, который рассказал придуманную им историю, и которому поверили, потому что рассказывал он искренне. Этот первомайский флаг сделали девушки: Уля Громова, Майя Пегливанова и Шура Бондарёва — сшили его из своих косынок, и сделали это так ловко, что со стороны он казался целым полотном.

В праздник Великой Октябрьской революции, жители Краснодона и прилегавших к нему посёлков, могли видеть не только красные флаги, но и вывешенные на столбах или же просто заброшенные в их огороды листовки, которые не были, как прежде, написаны от руки, но напечатаны. И пусть буквы были разных размеров, пусть и само качество печати оставляло желать лучшего, но главное было то, что они были именно напечатаны. И жители, говорили потихоньку, озираясь — высматривая, нет ли поблизости полицаев:

— Ну вот. Значит, есть у Них уже и типография…

Эти листовки были напечатаны в доме Жоры Арутюнянца, в том самом потайном помещении, где прошло первое совещание штаба будующей «Молодой гвардии».

Ну а буквы были такими разными, потому что их приходилось отыскивать среди развалин типографии газеты «Социалистическая родина». И в первую листовку набирали в ночь накануне великого праздника. Помимо хозяина дома, присутствовали: Витя Третьякевич, Ваня Земнухов и Вася Левашов…