Глава 14 Парад

— Володенька, Володенька, — просыпайся.

Нежный голос старшей сестры разбудил младшего брата Нины Минаевой, Володю.

Он зевнул, приподнялся; посмотрел сначала на оживлённое лицо своей сестры, а затем — на улицу, где только-только ещё пробуждался новый день.

Тогда Володя молвил:

— Ну и зачем ты так рано меня разбудила?.. Ведь сегодня воскресенье…

— Видишь ли, Володя, сегодня будет парад казаков…

— А-а, ну да, конечно, слышал о таком, — кивнул Володя.

— Ну так вот: я хотела бы, чтобы ты посетил это мероприятие, и внимательно за всем там следил, а потом бы мне рассказал. Договорились?

— Договорились, — кивнул Володя, который хоть и испытывал сильную неприязнь к врагам, но всё же и на их парад хотел поглядеть.

Но тут же он спросил:

— А сама то почему не пойдёшь?

— Не пойду потому, что я занята, — ответила Нина.

— Опять листовки будешь переписывать? — поинтересовался Володя.

— Тс-с, — прошептала Нина. — Разве же можно так свободно об этом говорить, когда весь город заполонили эти убийцы?

— Нет, — задумчиво произнёс Володя.

— А то, представляю себе: подойдёшь к кому-нибудь из своих знакомых уличных мальчишек, и скажешь: «А ты знаешь: моя сестра — она такая молодец, листовки пишет. А твою сестру потом возьмут и расстреляют».

Володины глаза округлились от ужаса, и он проговорил:

— Ну что ты, Нина! Конечно же, я никому об этом рассказывать не буду. Не подведу тебя.

— Хорошо. Я тебе верю. Ну а сейчас беги на этот парад, да смотри повнимательней, потом мне всё расскажешь…

* * *

Нине Минаевой действительно надо было переписывать антифашистские листовки, содержимое которых она придумала вместе со своей подругой Ниной Герасимовой. Потом написанный текст показали они Уле Громовой, которая, как человек очень начитанный, как мастер литературного слога, сделала несколько поправок, похвалила своих подруг, и пообещала, что и сама подключится к их деятельности.

Утверждение о том, что Ульяна была человеком начитанным, нисколько не отходит от правды, но это совсем не значит, что Нина Минаева или, например, её подруга Нина Герасимова — мало читали.

Известно было, что Минаева очень любит книгу «Как закалялась сталь», а также произведения Пушкина, Гоголя, Толстого, Горького, Гюго и многих других. Но главной страстью Нины Минаевой был всё-таки театр. Ещё до войны она мечтала хотя бы раз сходить в государственный театр, но её мечте так и не суждено было осуществиться.

Ну, ничего. Пусть в Краснодоне не было настоящего театра, но ведь можно слушать радиопостановки, где звучит игра любимых актёров, таких, например, как Ермолова, Качалов, Лемешев, Козловский, Тарасова и Москвин. И уж по голосам их вдохновенным, представлять, как они играют, и самой учиться: представлять себя в разных ролях, и вживаться в эти роли, и страдать и радоваться вместе со своими героями…

И было в мирные годы так: летними вечерами, когда стихал немного солнечный жар, Первомайская молодёжь выходила на улицу, там плясали и пели под аккомпанемент балалайки или мандолины. Но Нину Минаеву едва ли можно было увидеть на этих весёлых молодёжных собраниях. В это время Нина либо репетировала новые роли, либо читала.

Желая достичь большего, чем стать лучшей плясуньей и певуньей их посёлка, она записалась в драматический кружок, где вскоре стала одной из лучших актрис. Всегда такая весёлая, обходительная, сама невысокого роста, но с такими милыми маленькими ямочками на её пухленьких щёчках…

А видели Нину чаще всего в простом ситцевом платьице, уже даже и заштопанном, но тщательно выглаженном, и без единого грязевого пятнышка. Сменной одежды у Нины было совсем немного. Дело в том, что семья Минаевых осталась без отца, и все заботы об обеспечении Нины и двух её братьев: Володи и совсем маленького Сашеньки легли на плечи их малограмотной матери.

В 1941 году Нина закончила десятый класс и поступила на курсы медсестёр в местную больницу. Видела страдания раненных бойцов Красной армии, и сама страдала.

Она хотела уйти на фронт, и там, как и многие иные медсёстры, выносить раненных бойцов с поля боя, но не успела — пришли немцы.

Ненавистно было работать при оккупантах и, пусть косвенно, но на них — на врагов работать. От одной этой мысли Нина страдала. Но в это тяжёлое время, когда проходящие немецкие части грабили безостановочно, положение и без того то бедного семейства Минаевых сделалось критическим. Надо было либо работать, либо умирать с голода.

И Нина устроилась работать на базаре: торговала там всякой всячиной из ларька. Такой быт тяготил её: она прекрасно понимала, что, если вот она только и сделает за день, что поторгует на базаре, где ходят и мирные люди и полицаи, то этот день будет проведённым не только напрасно, но даже и с большим вредом.

Так что Нина спала мало: ночами она писала листовки, ну а рано утром, когда шла к базару: развешивала эти листовки где придётся: на заборах, на столбах, на стенах, или же просто раскидывала в людных местах, где их могли подобрать и прочитать.

А в это воскресное, августовское утро 42 года Нина могла бы и не будить своего младшего брата Володю, и не просить его идти, глядеть на парад казаков. Она могла бы и сама туда сходить, но… не пошла.

Она не пошла потому что она каждодневно видела этих предателей, этих пьяных полицаев, которые с наглыми мордами ходили по базару, и бранились, и всем своим видом пытались выразить, что они самые важные во всей вселенной существа, и снова бранились страшно, и придирались к самому незначительному проступку мирных граждан, и били за эти проступки безжалостно. Иногда подходили и к ларьку, где вынуждена была работать Нина, и, дыша самогонным перегаром, делали неуклюжие и пошлые комплименты, направленные на некоторые внешние проявления её красоты. И постоянно перемешивала эти комплименты такими словами, которые Нина никогда не читала в своих любимых книгах, но о значении которых догадывалась по интонации и по телодвижениям полицаев.

И эти существа, которых Нина уже при всём желании не могла называть людьми, вызывали в ней такое сильное отторжение, что уже при одном виде их пьяных морд, ей казалось, что она погружается в нечто нечистое, отравляющее её душу… И хотя бы в этот воскресный день Нине хотелось посидеть в одиночестве, и не только написать очередные листовки, но и почитать книгу, на страницах которой так духовно-тепло, так гармонично…

* * *

Володя Минаев прошёл на базарную площадь довольно-таки рано, но оказалось, что там уже собирались и готовились к предстоящему действу люди. Правда эти люди были не простыми гражданами-зрителями, а теми, кто должен был участвовать во вражеском параде.

Это были мужчины и старики, облачённые в белоказачью форму. Некоторых из этих предателей Володя видел раньше, некоторых — впервые, но он догадывался, что незнакомые ему люди пришли с ближайших хуторов. Пока что им было совсем немного, но подходили всё новые.

Неожиданно появился сосед Минаевых — старик Рытников, и Володя подивился, как же он изменился. Володя хорошо помнил Рытникова, в образе согнутого дедули с длинной, белой бородой, который, казалось бы, уже отжил своё, и только всё ходит, да ворчит что-то.

Теперь старик шёл гладковыбритым, в белоказачьей форме, которая казалась совершённо новой. Рытников шёл гордо, а за ним следовали два его сына с винтовками на плечах. Один сын был полицаем, второй — тайным агентом полиции.

Старый Рытников притормозил перед Володей и, хлопнув своей морщинистой ладонью мальчишку по плечу, усмехнулся, говоря необычайно тонким голосом:

— Пришёл, да?.. Ну, молодец! Полюбуйся на воинство новое! А потом и сам в него вольёшься! И Нинку свою давай агитируй…

Его сын, который видел Нину, и которому нравилась её внешность, добавил:

— Да, агитируй. Пускай лучше работает на нас…

Тут раздался окрик:

— Эй, казаки!

Рытников и его сыновья обернулись, вытянулись, и замаршировали к центру площади.

Оказалось, что к строящимся там казакам подъехал эсэсовец на лошади. И окружала его целая толпа полицаев, среди которых Володя узнал других своих соседей: полицая Назарова и Кулешова.

Причём окрикивал казаков и полицаев именно Кулешов, и они его слушались, и обращались к нему почтительно: «…Господин следователь».

И Володя Минаев подумал: «Ничего себе! А Кулешов то, гад такой в следователи у них выбился. А ведь казался неплохим мужиком! Он же в нашем Советском суде работал… и вот тоже оказывается — предатель…»

Тут Кулешов сказал что-то стоявшему рядом с ним казаку, и тот заорал во всю свою лужёную глотку:

— Смирно!!

Казаки вытянулись, полицаи повернулись к эсэсовцу, который, сидя на своём коне, возвышался над ними.

И эсэсовец на ломанном русском языке начал говорить:

— За службу есть вас благодарить… За выявление коммунистов преступника — благодарить…

— Ура! Ура! — прокричали казаки.

Володя Минаев огляделся, и понял, что помимо него, из зрителей присутствует лишь несколько мальчишек, да ещё какие-то случайные прохожие, которые глядели на это действо неодобрительно.

Заметил Володя, правда, и Толика Попова, о котором знал, потому что Анатолий учился в одном классе с его сестрой Ниной.

Так как в это воскресенье погода уже напоминала о приближающийся осени: солнце скрылось за густыми облаками, и дул прохладный ветерок, — то Анатолий был одет в плотный, чёрный пиджак, и светлые, широкие брюки. А рядом с Анатолием стоял ещё один незнакомый Володе паренёк, с чернявым лицом, и с тёплыми, умными глазами.

И Володя Минаев подумал: «Неужели и Толик — предатель? Неужели и он радуется?»

* * *

Да — Анатолий Попов радовался. Но радовался он тому, что этот парад предателей оказался сорванным: практически никто из Краснодонских жителей на него не пришёл. Он радовался тому, что парад оказался нужен только самим врагам…

А Боря Главан, который стоял рядом с Толей, говорил:

— Вот бы сюда пару гранат. Кинуть в самое скопление этих гадов. Так, глядишь, и избавили бы землю от этой мрази…

Перед казаками появился священник с огромным, округлым брюхом, и с заплывшими, красноватыми глазками потомственного пьянчужки. Он начал кропить предателей и палачей святой водой и благословить их на борьбу с коммунистами. Доносились, например, такие его слова:

— Делайте всё, чтобы нечисть красную выжечь… чтобы ни одного коммуняги не осталось… уж крушите их косточки, братушки, а бог за ваше правое дело всё вам простит!

Слова попа нравились и казакам и полицаям, и они лезли к нему целоваться.

Затем поп заорал: «На борьбу с врагом!» и этот нелепый, маленький парад двинулся по улицам Краснодона.

А на площади, где проходило всё это действо, был устроен маленький павильон, где все желающие могли фотографироваться. И неожиданно Боря Главан предложил:

— Послушай, Анатолий. А вот давай сфотографируемся, а?

— Да ты что?

— А что такого? Будет карточка на память о нашей дружбе. А то, — кто знает, когда в следующий раз такой случай выпадет.

— Хм-м, ну ладно, хорошо…

Они прошли в павильон. Анатолий уселся на стул, а Боря облокотился локтем на спинку стула за Толиной спиной.

Только их запечатлели, как в павильон ввалились сразу три пьяных полицая, и заорали…

Смысл их ругани сводился к тому, что раз Анатолий и Боря сфотографировались, так пускай убираются, и если не сфотографировались, то всё равно пускай убираются, потому что теперь будут фотографироваться они — полицейские.

Анатолий и Борис направились к выходу, а вслед им нёсся пьяный гомон полицаев, которые общались уже между собой:

— А к нам в полицию нового начальника прислали.

— А-а, слыхал… слыхал — Соликовким зовут.

— Да. Говорят — зверь мужик. За малейшую провинность своих же бьёт.

— А!.. С таким не побалуешь!

— Вот интересно, если он своих же бьёт, то что же с коммуняками делает?

— Да уж какой если комуняга к Соликовскому попадёт, так будет о смерти просить, да нескоро смерти дождётся. Уж Соликовский жилы то умеет тянуть. Он на это дело мастер…

Загрузка...