41

Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, Офонасей Микитин будет восстанавливать свои записи, отобранные турками в Трапезунде, где русича приняли за гонца с тайными письмами от Узун-хасана.

На Кафу неожиданно упала благодать снега. Он не таял, и без труда можно было представить, что ты на Руси. В мире стало как бы потише. Офонасей поставил к окну стол, выскобленный и вымытый, положил на него письменные принадлежности. Окно выходило на горный склон, поросший кустарником, пружинисто прогнувшимся под тяжестью неожиданного снега. Снежный день за окном дышал покоем. В ожидании замерли заснеженные ветки граната, растущего у самого окна. Чистый, ещё тонко пахнущий горьковатыми банными вениками Офонасей сел за стол. Он представил, сколько надо написать, и его заранее охватила усталость. И всё же окунул кончик пера в чернила из железной ржавчины и смеси, пахнущей вишнёвым клеем и мёдом. Он писал о последнем появлении махатмы в важном саду раджи.

«Я отдыхал после состязания с бутопоклонниками. Деревенский брахман Дгрувасиддги, узнав в своём сопернике человека, который воскресил его сына, как-то сразу сник. Он выглядел ещё более растерянным, чем у клетки с христианами, когда увидел Каусику — кумира своей юности. Другие бутопоклонники желали поймать меня на слове, но споры закончились их посрамлением. Дождь прекратился, но с дерева, под которым я отдыхал, ещё редко капало. Далёкие тяжёлые облака походили на синие скалистые горы. Стояла напряжённая тишина. И вдруг из-за облаков-скал пробился мощный солнечный луч. И всё вдруг влажно заблестело, заблестело так ярко, что, казалось, и земля стала испускать блеск. Я прикрыл глаза. И меня окликнули. Мучительно я провёл глазами по тёплому влажному золоту трав и снова зажмурился. Когда меня окликнули ещё раз, я уже чётко разобрал:

— Ятри! — и раскрыл глаза.

Передо мною как бы из ничего соткался махатма. Я смотрел на него против солнца. Над головой учителя трепетало сияние. Я поднялся со скамьи. Махатма одарил меня взглядом, полным нежной прозрачности и чистоты.

— Пора возвращаться на Русь, ятри!

— Пора, учитель! Истосковался я по Руси.

— Как пойдёшь?

— Пути на Русь не знаю. Кругом булгак! Можно с бесерменами в Мекку, а оттуда борзым ходом — на север. Но идти с бесерменами не хочу: будут в веру свою обращать.

— Ты уже выше всякой веры, — махатма сделал успокоительный жест рукой. — Доберёшься до Дабула. Там продашь своего коня. Не торгуйся. Дорого продать не получится. В Дабуле коней продают со всего света. Договоришься с хозяином тавы, плывущей в Ормуз. До Ормуза плыть дней тридцать…

Махатма подробно расписал мой обратный путь и, когда закончил свою речь, стало страшно тихо. Как в дурном сне. И в этой страшной тишине снова зазвучали увесистые слова махатмы:

— В Твери построишь храм. В неразберихе, которая будет твориться на твоей родине, неприятностей у тебя не будет. Наши братья позаботятся, чтобы у тебя было достаточно средств и на постройку храма, и на безбедное существование.

Махатма исчез в тусклом полуденном мареве, ушёл в измерение, о котором можно только догадываться. Сад блистал чудным порядком. Я попытался стряхнуть с себя истому. И выскользнул из пространства, в котором только что пребывал вместе с махатмой. На спинке скамьи висел простенький, потёртого вида кушак, вышитый славянским узором. Таким кушаком не прельстятся, если и в полон заберут. Пальцы мои нащупали вшитые мелкие камушки.

В тот день я пошёл на Русь.

Загрузка...