53

Мара поднималась рано. Умывшись, пила из пруда — пила не с ладошки, а как лань, губами припадая к воде. Не пила, а лобызала своё красивое отражение. И я, смежив ресницы, молился, желая погасить любодейственную страсть. Но веки открывались. Идущий от входа сноп золотого света будто зажигал головную накидку Мары, а выбившаяся прядь волос становилась огненной. Мара окунала кисти в пруд, а потом влажными руками собирала с одежд пыль, поглаживая грудь, живот, бедра и гузно. И полотенце в руках у Мары будто зажигалось, когда попадало в сноп золотого света.

Каждое утро мы приветствовали друг друга улыбкой. Мара улыбалась с грустинкой, как улыбаются люди, перенёсшие тяжёлую болезнь. Шли в пещерный храм и молились. Мы никогда не заговаривали о предстоящем хождении, точно боялись, что кто-то подслушает и унесёт с собой нашу тайну. Она соединяла нас, когда мы рядом стояли на молитве. Она соединяла нас во время трапезы, когда мы, сидя рядом у похожей на могилу земляной насыпи, служившей столом, невзначай касались друг друга локтями (иногда казалось, что Мара своим локотком ищет моей руки). Порой я замечал, что гузно Мары под тугим сари выглядит вызывающе, но гнал от себя блудные помыслы. Тайна невидимо объединяла нас, когда Мара ставила передо мной плашку с чернилами, пахнувшими цветами кустов кеа.

На широких плотных листьях я писал повесть о святом апостоле Фоме и отрывался от текста, когда келья уже была в густых фиолетовых сумерках. Многое приходилось переписывать, вычищать от вредных наслоений, привнесённых во время общения с махатмой. А иные листы надо было просто-напросто сжечь. Но как мне их было жалко! Какой новизной блестела глава, в которой повествовалось об обучении Фомы махатмами! А ещё совсем недавно я гордился достоверностью рассказа! Сам я не мог предать написанное огню. И как-то утром, после молитв, когда Мара поставила передо мною свежие чернила, я протянул ей листы с лживыми главами и шёлковый свиток со лжеевангелием от Фомы и как можно твёрже сказал: «На растопку!»

И вышел из пещеры.

Загрузка...