Дошёл я только до соседнего города. В приподнятом духе гулял я по улицам и благоговейно созерцал завитки камня ындусских храмов, как внимание моё привлёк дружный смех. Я оглянулся. Немногочисленная толпа окружала осла. Но смеялась она не над ним, а над пьяным, который, куражась, ослу исповедовался. Сквозь его словесный понос, над которым потешались зеваки, я уловил паки и паки повторяющиеся слова: «Если ятри хочет узнать истину, пусть подаст нищему под дерюгой». Я вспомнил деревенского паромщика, который перевозил меня через реку в то утро, когда я воскресил сына брахмана. И слова паромщика: «И пьяный, исповедующийся ослу, изречёт истину». Я поспешил к бутхане, у входа в которую, накрывшись дерюгой, сидел нищий. Неподалёку от того места, где паломники снимают обувку. Такой обычай: кто впадёт в большую нужду, садится при входе в бутхану, накрывает себя дерюгой, и прихожане, что буту молиться идут, подают, кто сколько может. Нагнулся и я, кинул несколько шекелей к краю дурно пахнущей дерюги, но не успел выпрямиться, как из-под дерюги меня окликнули:
— Ятри!.. Тебе надо поговорить со мной, — голос был прерывистый, напряжённый и тихий. Меня будто увлекали под локоть.
— Мне? — переспросил я, как пишут бесерменские витии, опьянённый вином высокомерия. — Ты хочешь узнать о нашей вере?
— Я — христианин, а ты, ятри, в гибельном заблуждении.
Начало меня задело.
— Неужели? И в чём же я заблуждаюсь? — усмехнулся я.
— Твои чудеса, ятри, поражают! Ты даже воскрешаешь убитых сыновей брахманов!
— Голос твой со смешком. Неужели есть что-то смешное в том, что я оживил сына брахмана?
— Как Фома?
— Как Фома!
— Смешного действительно мало! Апостол Фома воскресил мёртвого, а твой Арун никогда не умирал.
— Как понимать твои слова? — спросил я несколько растерянно. Мне претили слова нищего.
— Как я их произнёс, так их и понимай! — ответил он спокойно и без колючей резкости.
— Может, я и спора у бутопоклонников никогда не выигрывал? А раджа с Божьей помощью в моём лице не прекращал гонения на катакомбных христиан? — вопрошал я.
— Ты, ятри, говоришь так, будто у тебя уже нет ничего общего с землёю, и ты уже вписан в горний Иерусалим.
Невежливое обращение снова задело меня, но, вслушиваясь в напряжённый голос из-под дерюги, я рдел от стыда, хотя не было произнесено ни слов оскорбительных, ни слов обидных. Чугунная тяжесть разливалась по моим членам. Человек под дерюгой, очевидно, был тучен. Он задыхался.
— Мы не можем долго разговаривать. За тобой идут доглядчики, — и неизвестный назначил мне место встречи в дхарма-сале. — Я думаю, ты придёшь, ибо вряд ли хочешь, чтобы твоё сердце стало космическим злом.
Так мне было грустно после встречи с нищим, что, казалось, и Ангелы на небесах загрустили. Стены лжи падали, падали медленно и плавно. И думалось, что недалёк тот миг, когда так же медленно и плавно упадёт неведомо куда этот мир и моё совершенно ненадёжное житие-бытие в нём. Не стало в моей жизни мгновений, которые могли бы быть вечными! Тля!.. Но пока всё вокруг кишело людьми и животными. Я обошёл лежащих коров, стараясь не задеть их большие длинные рога, но всё же споткнулся и упал. Долго отряхивался под недовольное мычание. Дышать было трудно, а воздух казался грязным. Мне вдруг вспомнился рассказ махатмы об апостоле Фоме. Вспомнил, какими словами описал махатма стряпуху у печки, к которой Фома вышел из виноградника: «улыбаясь чёрными усиками», «поправила на полной груди яркую накидку», «лукаво спросила», «глазки стряпухи бегали», «три гладкие, как у раковины, складки на шее».
Это же Анасуйя! Молочница Анасуйя!.. А ындусский купец Аван: «высокий человек в чалме», «чуть задрав свой хищный нос», «сверху косил взгляд», «пощупывал мелкими быстрыми движениями пальцев свои тонкие усики»?
Это же Нидан! Судья Нидан!.. Как я мог этого не заметить? Эх, Офоня!.. А рассказ о знакомстве апостола Фомы с купцом Аваном? Подобным образом я познакомился в Бакы с Махметом-хазиначи. В том месте не было виноградников, но я случайно выехал к дому позорной жёнки и спешился, чтобы отдохнуть в корнях большого дерева. Эх, Офоня!.. Мне стало дурно, даже в глазах зарябило. А тексты о моём чудесном рождении? Мне наплели о моей избранности, а я уши развесил, как слон. Эх, Офоня!..
«…Отрок был воспитан в страхе Божьем и был обучен книжному чтению. А Священное Писание настолько хорошо изучил, что знанием духовным далеко превосходил своих сверстников. И не только сверстников, но и…»
Это же из жития святых! Офоня, Офоня… И тут я почувствовал, что чей-то хитрый, вострый глазок наблюдает за мной.
Долго пил тёплую воду, поглядывая по сторонам. Казалось, все люди на базаре притворялись, что с интересом рассматривают товары, а сами тайком посматривают на меня. Бдительные ушные раковины поворачивались в мою сторону. Нерадостный стражник у ворот ругал за глаза астролога, предсказавшего дождливую погоду. С тяжёлыми ногами шёл я пыльной дорогой и тащил за собою коня. Навстречу мне попадались люди нерадостные. И воловьи упряжки тащились медленно, точно везли кого-то на заклание. Наконец у обочины я увидел ширококронное дерево, а под ним — ветхое строение дхарма-салы.
Я нашёл уголок за лежащими верблюдами, рядом со спящим тучным абдалой[30] в грязной чалме. Он, очевидно, обкурился гашиша. Верблюд сонно и недовольно посмотрел в мою сторону. На душе было плохо. Хотелось выбежать на середину дхарма-салы, разогнать людей, лошадей и верблюдов, бить себя в грудь и вопить, но я не выбегал, не разгонял, не вопил, а свинцово-тяжело сидел, обхватив свою головушку руками».