На другое утро молочница Анасуйя, как обычно, понесла судье творог и дахи и, проходя мимо дома брахмана, услышала голос Аруна.
— Отец, он поклоняется невидимому Богу! Этот человек — враг нашей веры, — со смиренной ядовитостью выкрикивал Арун. — А ты, брахман, делаешь вид, будто не замечаешь, что он отвергает наших богов. Их гнев обрушится на нас, если мы не заставим белого ятри уйти из нашей деревни!
Брахман что-то отвечал сыну, но говорил тихо, а деревья поскрипывали на ветру, и молочница не могла расслышать слов жреца. Она подошла к дому поближе.
— Чем ты недоволен, отец? Разве тебя не радует ревность сына об отеческой вере? — с враждебным отчаянием выкрикивал Арун.
— Ревность по вере меня всегда радует, — отвечал брахман, и голос его был суров и одновременно ласков. — А недоволен я тем, что ты свою страсть к Маре скрываешь за словами о вере отцов. Страсть движет тобой, а не вера! И, похоже, сам ты этого не понимаешь. И не хочешь понять. Это очень опасно, Арун, когда дела земные…
— Скажи мне, отец, одобрит меня бут, если я прогоню из деревни врага нашей веры? Ибо мы сильно прогневали бута, приютив белого ятри! — в безумном ожесточении выкрикнул Арун.
— Нет нашей вины, — сказал брахман, — ибо в шастрах[16] сказано: не следует давать приют убийцам, ворам и грабителям… Белый ятри не похож ни на убийцу, ни на вора, ни на грабителя! Самолюбивая робость заставляет тебя…
Арун выскочил из дома. Глаза юноши тревожно горели. За сыном выбежал отец, и молочница стала кланяться ему, точно подкупленная.
— Страсть ведёт тебя, а не вера! — крикнул брахман, прижав высушенные пальцы к священному шнуру на шее. Хотел было вернуться в дом, но вдруг бросился вдогонку за сыном, быстрые ноги которого несли его к краю рисового поля.
Отец не поспевал за сыном — бежал быстро, но время его шло медленно. Худые ноги, полные немощи, отяжелели, словно от прилипшей грязи. Молочница неотступно следовала за брахманом. Коровы, лежащие в липком сизом болотном иле, поднимали свои большерогие головы и с недоумением смотрели на бегущих. Куры, оторванные от птичьего лакомства, смешной развалкой пускались наутёк. А работающие в полях пугливо косились на них. Пот заливал глаза брахману, горячий воздух искажал очертания бегущего впереди Аруна, точно тот перемещался в непонятном пространстве. Таинственным был его бег, ибо он не мог удаляться с такой быстротой, но удалялся. Ястреб, парящий над полем, видел, как люди бросали работу и устремлялись за брахманом и молочницей. А брахман уже не замечал, что передвигается, смешно семеня, не по земляным перемычкам, а по полю.
Арун остановился перед хижиной.
— Выходи, ятри! — с угрозой выпалил он каким-то деревянным, не своим голосом.
Его подташнивало, голова кружилась. Тут в налитой солнцем просвет залетела пушинка и вспыхнула.
— Выходи, ятри! — повелел он снова.
Но хижина по-прежнему отвечала тишиной…