Зверь

55

____

Томас Агирре — теперь уже можно было забыть о брате Браулио, чье имя он присвоил, приехав в Мадрид, — испытывал ужасную боль в ноге, но идти он все-таки мог, значит, сломана она не была. Он снова просмотрел список падре Игнасио, ища аббревиатуру, совпадавшую с инициалами человека, которого назвал Доносо, и, похоже, нашел: рядом с прозвищем Отдохновение стояли буквы А. Э.: Асенсио де лас Эрас.

На площади Аламильо Томас присел на ступеньки, чтобы немного отдохнуть. Пустячный порез на лбу он промыл водой из фонтана, но нога сильно распухла, и он не был уверен, что сможет идти дальше. Нужно было туго перевязать лодыжку, чтобы уменьшить отек. Под рукой у него был только монашеский веревочный пояс цингулум — наверное, это последняя услуга, которую ему окажет монашеское одеяние. Стиснув зубы, он как можно туже обмотал лодыжку поясом. Волна боли поднялась по ноге, пробежала по всему телу, но Агирре не впервой было превозмогать страдания, выполняя свой долг. К тому же ножевая рана недельной давности болела куда сильнее.

Томас Агирре когда-то был монахом, как и тот, чье имя он присвоил, — брат Браулио собирался вступить в общину святого Франциска Великого, но очень кстати умер от воспаления легких. Уроженец города Астигарраги из провинции Гипускоа, Томас Агирре был известен буйным нравом и преданностью делу карлистов. В начале войны он с отрядом из пятидесяти человек присоединился к войскам генерала Сумалакарреги. Они вместе атаковали конвой на участке между Логроньо и Сенисеро — в результате захватили немало оружия, а Томас Агирре стал правой рукой генерала. В те прекрасные времена Агирре не посещали сомнения, но теперь он все чаще задумывался: ради чего, собственно, он воюет. Иногда, словно глядя на происходящее со стороны, он понимал: то, что он защищает, не так уж безупречно — отказ от парламентаризма, сохранение инквизиции, закон, запрещавший женщинам наследовать трон, так что права на корону принадлежали Карлу Марии Исидоро де Бурбону, и только ему. Сейчас Агирре очень не хватало бездумной преданности принципам, на которых он был воспитан. В детстве он обладал безусловной верой, а теперь его убеждения колебались, словно пламя свечи на ветру. Где был Бог в прошлый четверг, когда убивали монахов? Почему он допускал такие ужасы на полях сражений и в городах, охваченных холерой? Агирре хотел бы верить слепо, как первые христиане, готовые на любые муки, но в его душе уже поселились сомнения. Подобно смерчу, они разрушали основы его мировоззрения: веру в Бога, в правоту карлистов, в необходимость войны — во все, что придавало его жизни смысл. Впрочем, не время было философствовать. Мир охватила лихорадка стремительных перемен, непрерывных потрясений, несомненно предвещавших гибель цивилизации. Неспешные беседы, споры, в которых все стороны с уважением относились друг к другу, остались в прошлом, на смену им пришли экзальтированность и горлодерство.

Многие винили Агирре в расправе над стражами Алавы и утверждали, что генерал Сумалакарреги никогда не отдал бы приказ о расстреле ста восьмидесяти человек, если бы не советы Томаса Агирре. Но на самом деле Агирре до последней минуты пытался уговорить генерала отменить приказ. Корпус стражей Алавы был сформирован именно для защиты от карлистов. На рассвете шестнадцатого марта генерал Сумалакарреги направил конный эскадрон и две роты пехотинцев в Гамарру, где были расквартированы стражи. Бой был жестоким, обе стороны понесли большие потери. В конце концов стражи сдались в обмен на обещание сохранить им жизнь, однако уже на следующий день генерал карлистов решил расстрелять их в Эредии. Томас Агирре пытался предупредить его о печальных последствиях бессмысленно жестокого поступка, но генерал решил преподать урок всем, кто попытается встать у него на пути. Когда идет гражданская война, утверждал Сумалакарреги, в рядах врагов следует сеять ужас.

Как ни парадоксально, именно из-за своих настойчивых попыток помешать осуществлению дикого замысла Агирре и прослыл подстрекателем. Он мог бы раскрыть содержание своих продолжительных бесед с генералом, но верность всегда была для него превыше всего. Он не хотел публично обвинять Сумалакарреги.

С тех пор их отношения дали трещину; возможно, именно поэтому генерал отослал Агирре в Мадрид. Но, даже впав в немилость, тот оставался человеком слова и собирался выполнить поручение.

Сочувствующие карлистам давно уже начали проникать в мадридское правительство, намереваясь расшатать его изнутри. Смерть теолога Игнасио Гарсиа заставила их насторожиться: была ли она естественной или кто-то разглядел в падре карлиста и устранил его?

Подозрения оказались небеспочвенными: за смертью падре Игнасио мог стоять личный исповедник королевы, приор Собора Святого Франциска Великого — падре Бернардо. Томас Агирре выдал себя за брата Браулио, стремясь как можно ближе подобраться к приору, проследить за ним, обыскать ящики его шкафов и комодов. Однако задача неожиданно осложнилась: смерть приора во время резни, Лусия и Диего Руис, чудовищные убийства девочек, карбонарии… Агирре столкнулся с гораздо более свирепым зверем, чем ожидал.

Он встал и направился в сторону квартала Тринитариас. Там, на углу улиц Леон и Кантарранас, неподалеку от улицы Уэртас, и жил Асенсио де лас Эрас. У дипломата были хорошие связи, его имя то и дело мелькало в газетах. Ходили слухи, что в скором времени его, успевшего побывать консулом в Лондоне и Париже, назначат послом в Берлине.

Томас Агирре разглядывал здание издалека. В каморке, расположенной в нише подъезда, известный в городе часовщик старик Димас чинил карманные часы. «Есть что-то волшебное в сосредоточенности мастера, в округлости и серебристом блеске корпуса часов, над которыми он колдует. И нет ничего более ненужного и глупого, чем носить часы, думал Томас Агирре. На фронте он определял время по солнцу, а в городе — по звону церковных колоколов.

Как ни странно, здание никто не охранял, а привратник стоял у двери больше для красоты. Служителю церкви нетрудно завязать разговор со стражником, поэтому Томас снял с ноги цингулум и подпоясал сутану.

— К кому вы, брат мой? — спросил его привратник.

— К дону Асенсио де лас Эрасу. Кажется, он живет на первом этаже.

— Да, это так, но я не уверен, что он дома.

— Я и не ожидал, что он примет меня лично, и всего лишь намеревался попросить его супругу о небольшом пожертвовании для нашего прихода.

— Трудновато вам будет выпросить у нее денег…

— Никогда не сомневайтесь в способности монаха добывать деньги. Мы ведь не первый век этим занимаемся. И в доброте этой чудесной женщины тоже не сомневайтесь.

— В вас-то я нисколько не сомневаюсь, но донья Эльвира уже год как скончалась. Возможно, вы хотели поговорить с доньей Асунсьон, экономкой?

— Ах, она экономка? А я-то был уверен, что хозяйка дома. В таком случае, надеюсь, донья Асунсьон проявит щедрость.

— Если я вас впущу и она проявит щедрость, вы поделитесь со мной?

Агирре вложил в руку привратника два реала.

— Быть щедрым очень важно! Я могу привести ей немало стихов из Писания, посвященных этой добродетели.

Превозмогая боль в ноге, Томас Агирре с трудом поднялся по лестнице. Итак, экономку зовут Асунсьон, мысленно повторил он. Наверное, там есть и другая прислуга — горничные, кухарка… Главное, чтобы не было дворецкого: убрать с дороги мужчину, не причинив ему серьезного вреда, труднее, чем справиться с представительницей слабого пола.

Дверь открыла женщина — вся в черном. Она была изумительной красоты, не старше тридцати пяти лет — редкость для экономки. Агирре подумал: если это и есть Асунсьон, то она тут не только экономка.

— Добрый день. Донья Асунсьон?

— Да, это я.

— Я из Собора Святого Франциска Великого. Несколько дней назад я беседовал с доном Асенсио де лас Эрасом. Он не упоминал об этом?

— Нет… Но дон Асенсио… Он в постели. Плохо себя чувствует.

Увидев перед собой монаха, экономка забыла об осторожности и позволила ему войти. Томас Агирре тотчас выхватил нож и приставил ей к горлу.

— Я не причиню вам вреда. Не кричите, не сопротивляйтесь, и все будет хорошо. Отведите меня в кабинет хозяина.

— Но там нет денег!

— Я ищу не деньги.

По пути в кабинет они никого не встретили. Связав экономку и заткнув ей рот кляпом, Агирре приступил к поискам. К своему удивлению, на столе дипломата он нашел много карлистской литературы и даже документ, подписанный генералом Сумалакарреги и им самим, Томасом Агирре. Но еще больше его впечатлило то, что в одном из ящиков стола лежало письмо от Херонимо Коба — знаменитого пастыря Мерино, еще одного церковника-карлиста, известного своей жестокостью, который так же, как и Агирре, участвовал в осаде Морельи и Бильбао. В письме он просил Асенсио де лас Эраса саботировать отправку почтовых карет из Мадрида в сторону Витории и Байоны. Значит, дипломат являлся доверенным лицом карлистов в Мадриде. Агирре об этом не сообщили.

— Где сейчас дон Асенсио?

Ему пришлось вынуть кляп, чтобы экономка смогла ответить.

— Я вам уже сказала, он болен… Не знаю, возможно, у него холера.

— Есть в доме кто-нибудь еще?

— Только мы с вами и сеньор де лас Эрас.

Не убирая нож, Томас заставил экономку пойти с ним в спальню хозяина дома.

Асенсио де лас Эрас лежал в постели, и жить ему, судя по всему, оставалось недолго. Бледного, с полуоткрытым ртом, его можно было бы принять за мертвеца, если бы не слабый свист, вырывавшийся из груди при каждом вздохе. Агирре попытался заговорить с ним, но ничего не добился. Ему оставалось только слушать предсмертный хрип дипломата.

— Когда он заболел?

— Еще вчера утром был совершенно здоров. Он не боялся этой проклятой болезни, говорил, что его она не коснется… Как же так, почему холера так быстро одолела его?

Слезы на глазах экономки подтвердили догадку Агирре о том, что ее отношения с хозяином дома не ограничивались обсуждением домашнего хозяйства.

— Почему вы не отвезли его в больницу?

— Он говорил, что в больнице все умирают и есть другой способ вылечиться. Он не сказал какой, но целый день не расставался с этим флаконом и… Я должна была проявить настойчивость. Возможно, если бы я уговорила его позвать врача…

Но Томас Агирре уже не слушал причитаний экономки. На буфете он заметил пузырек с густой коричневатой жидкостью. Агирре поднес его к носу. Запах был тяжелым, землистым — так пахнет усеянное мертвецами поле боя. Запах крови. Он опустил пузырек в карман.

— А это что такое? — Он заметил детскую одежду. Платье из грубой ткани, грязное и пахнущее так, словно его достали из выгребной ямы. — У него есть дочь?

— Нет. Овдовел до того, как супруга успела подарить ему детей. Эти обноски он принес вчера… Не знаю, где он их раздобыл. Я как раз собиралась выбросить их, но тут пришли вы.

Вдруг до них донеслись мужские голоса, шум быстрых шагов и сухой щелчок ружейного затвора. Агирре насторожился. Он занес нож, и Асунсьон в ужасе округлила глаза, уверенная, что настал ее смертный час. Но Агирре одним взмахом ножа освободил экономку от веревок.

— Здесь есть другой выход? — спросил он.

— Да, вон там.

Асунсьон открыла дверь в кабинет, затем в еще одну комнату, которая вела в длинный коридор.

— Вам тоже лучше уйти. Боюсь, тут уже небезопасно, — посоветовал Агирре, устремляясь к лестнице.

Оттуда он попал на плоскую крышу дома. Солнце сияло, отражаясь в металлических трубах. Несмотря на боль в лодыжке, Агирре снова пришлось убегать по крышам, перепрыгивая с одной на другую, как бездомная кошка. В одной руке он держал пузырек с кровью, в другой — детское платье. Он был уверен, что за ним явились гвардейцы: наверное, Доносо признался солдатам, что назвал ему имя дипломата.

Оказавшись на достаточном расстоянии от дома де лас Эраса и почувствовав себя в безопасности, Агирре попытался осмыслить случившееся: предположим, те гвардейцы гнались за ним, потому что одноглазый сказал: ловите карлиста!.. Но зачем люди с оружием явились сюда? Неужели ставки в игре так высоки? Что же это за тайное общество? С чем он столкнулся?

Агирре надеялся, что экономку отпустят. Он бы отпустил.