Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 11

в которой все гадают, гуляют и развлекаются

В канун Аграфены-Купальницы ранним утром возле дворца появился странный человек. Он подъехал к крыльцу, когда Елизавета со всей свитой вышла, чтобы идти к обедне. Подъехал верхом на великолепном вороном коне. Собственно, на коня-то она в первую очередь и обратила внимание, изумившись, что крестьянин едет на такой прекрасной лошади, но, взглянув на всадника чуть внимательнее, переменила мнение — этот человек был явно не из селян.

Незнакомец оказался весьма необычен на вид — смугл, черноволос, с короткой, очень густой кучерявой бородой. И одет не так, как одеваются здешние землепашцы — красная рубаха, широкие порты и атласная безрукавка, вышитая серебряной нитью по низу и полам, на ногах не лапти, а высокие сапоги, на голове странный убор — круглый с небольшими полями и плоским дном.

Увидев Елизавету, он соскочил с лошади и низко поклонился, однако шапку свою почему-то не снял.

— Государыня, — у человека был низкий, звучный, очень красивый голос, — милости прошу: дозволь моему табору на твоей земле пару дней постоять. Коням роздых дать.

— Кто ты таков? — Елизавета рассматривала его с интересом.

— Меня зовут Григорий Соколов, я глава табора халадэ рома, кочую на Волгу. Дозволь на твоей земле остановиться, государыня.

Говорил он по-русски чисто, но как-то непривычно, совсем не так, как разговаривают в Москве и Петербурге.

— Государыней положено называть Её Величество, императрицу Всероссийскую, — ответила Елизавета, услышав во второй раз опасное обращение. — Ко мне же следует обращаться «Ваше Высочество». Хорошо, можешь стоять, сколько хочешь, только людей моих не обижай.

— Благодарствую, Ваше Высочество! Мы за посадом станем, возле леса. Ежели коней добрых купить пожелаешь, присылай людей, за ласку твою недорого продам.

И низко поклонившись, он даже не вскочил, а взлетел на своего скакуна и широким галопом умчался прочь.

Впрочем, уже к концу службы Елизавета забыла про необычного посетителя. День нынче был особый. Готовились к купальским гуляниям. Девки и бабы на лугу собирали траву, мужики резали и вязали ритуальные веники, в которые полагалось с каждого дерева: берёзы, ольхи, черёмухи, ивы, липы, калины и рябины — брать по ветке и добавлять к ним разные травы. Этими вениками завтра станут париться в бане, чтобы весь год никакая хвороба не привязалась.

Кругом звучали песни, шутки, смех.

С неожиданным пылом Елизавета вместе со своими девушками окунулась в приготовления. К вечеру в подклете на поварне навалили целый стог разной травы: мяты, полыни, иван-да-марьи, лютика и папоротника. Теперь надо было навязать из неё пучки и развесить по всему дому. Девушки споро скручивали пахучие букетики толстыми суровыми нитками, некоторые плели из крашеной пряжи простенькие разноцветные «лестовки» — ажурные шнурочки, в которые вплетали бисер и бусины, и венички получались не только ароматными, но и нарядными. Другие девушки толкли ячмень, чтобы варить обетную кашу. Каши той готовилось много, огромный жбан — ею наутро завтракали, кормили скотину, чтобы не болела, раздавали нищим. Считалось, что чем больше народу угостишь, тем крепче и здоровее будешь сам. Елизавета, Мавра, Прасковья и даже Анна — все с интересом приняли участие в посиделках.

Когда все песни спели по нескольку раз, начались пересуды. А поскольку среди дворовых уже прошёл слух, что Елизавета пустила на постой табор, разговор то и дело сворачивал на цыган.

— Государыня цесаревна жалостливые очень, — качала головой толстая стряпка Федора, не забывая кланяться в сторону Елизаветы. — Негоже их на христианскую землю пускать. Оне все колдуны, и глаз у них дурной!

— Зато гадалок пуще цыганских на свете нет! — вступила Степанида, рослая, темноглазая, сама чем-то похожая на цыганку. — Всю жизнь расскажут!

— Тебе виднее, — поджала губы Федора, и Степанида зыркнула на неё сердито.

— Неужто правду сказывают? — пискнул кто-то из молоденьких девчонок.

— А то! Всю как есть. Позатой осенью тоже табор мимо кочевал, так цыганка Ульяшке-мельничихе нагадала, что мужик ейный скоро помрёт. Так и сказала — берегись Омельянова дня! Так он у ней на Омельяна в бане-то и угорел!

— А на суженого они гадать умеют? — вновь подала голос одна из девок.

— Не токмо гадать, даже показать могут! У золовкиной кумы невесткиной сестрице ведьма цыганская в зерцало колдовское суженого как есть показала. А ещё снадобья у них всякие и от болезней, и отворот-приворот сердечный, и от бед бабьих. А ещё оне порчу навести могут. В деревне, где я до свадьбы жила, был Якимка-кузнец. Красавец, навроде гофмейстера нашего! Да ходок, каких поискать. По нему все девки на селе сохли. А он, не будь дурак, пользовался — скольких перепортил, не счесть! И под венец идти не желал. Одна дурёха из-за него утопилась даже…

Степанида увлеклась, глаза разгорелись, и вся молодёжь, забыв про свою траву, слушала, поразинув рты, Федора — и та поближе подошла, бросив свою кашу.

— Ну, значит, котовал он котовал, — продолжала Степанида, — да токмо и на него укорот сыскался… Сошёлся Якимка как-то с вдовою одной, да неудачно — затяжелела баба. Она к нему — давай венчаться, а он ни в какую. Ну та и решилась ему отомстить — пошла к цыганке, зелье заговорённое купила, в гости зазвала да зельем тем и опоила. И наслала на него невстаниху[96]. Уж как он опосля у ней в ногах валялся, рыдал, умолял… Что пожелаешь, говорит, сделаю — хошь, женюсь, хошь, любить-наряжать стану, токмо порчу сыми. Да куда там! Цыганское зелье крепкое. Ведьма, что продала его, сразу упредила — назад не воротишь. Так Якимка и остался каплуном[97]. А после и вовсе в солдаты подался с горя…

— Тьфу! Охальница! — Федора в сердцах плюнула и замахнулась на Степаниду толкушкой, которой мяла пшено. — Язык метёт, что чёртово помело! Ты, Стёпка, пьяная нынче, что ли? Об этаких непотребствах при матушке нашей болтаешь!

Степанида, похоже, и сама поняла, что увлеклась, стушевалась, примолкла и больше до самого конца вечорок слова не проронила, хотя разговор к цыганам ворочался ещё не раз.

----------------

[96] импотенцию

[97] Каплун — кастрированный петух.

Поутру все отправились в баню. Сперва Елизавета со своими девами, затем мужчины, потом дворовые. От свежих веников пар был духмяный, вкусный, пах душицей и мятой. Мавра напарилась до звона в ушах и темноты в глазах. Надежд, что это поможет её беде, было мало, но она решила испытать все возможные средства.

Впрочем, вчерашние вечорки навели на одну мысль… Пока Елизавета отдыхала после парной, Мавра привычно растирала ей ступни ног и размышляла, как половчее исполнить задумку. Наконец, решилась.

— Ты хотела зелейницу приискать, чтобы травку дала от виннозапойной страсти? — Мавра кивнула на бюро, где среди бумаг лежало письмо от Матвея Гвоздева. — Давай мы с Парашей сходим к цыганам, вызнаем, может, есть у них какое снадобье от хмельнопития.

— Нешто не побоитесь? — Елизавета передёрнула плечами. — Вон бабы вечор какие страсти рассказывали про цыганских колдунов.

— Ну да, — хмыкнула Мавра, — из тех россказней была б десятина правдой — и то сумнительно. Колдунов у них непоболе нашего, а вот травники знатные, это всем ведомо. Потому как пользовать их некому, медикус кровь отворять в степи не явится. Ежели дозволишь, мы бы в табор наведались. Одним нам, конечно, невместно, так я Алексей Григорича попрошу сопроводить.

Услыхав про «Алексей Григорича», Парашка, с испугом глядевшая на подругу, зачем-то затеявшую этот опасный поход, заметно повеселела и согласно закивала — мол, конечно, сходим, а что такого?

— Ну ступайте, коли не боитесь, — фыркнула Елизавета, и повод был получен.

Табор, как и обещал вчерашний цыган, встал верстах в трёх за посадом, на лугу возле леса. Именно там всегда проходили купальские гуляния.

Время ещё только подбиралось к полудню, но на лугу уже вовсю кипела работа — мужики косили траву, освобождая под кострища огромную поляну, бабы и девки носили и складывали в кучи хворост. Посреди луга, там, где будет разведён Купалец — главный огромный костёр, уже установили столб с просмолёным колесом наверху. Здесь же красовалось и купальское деревце — свежесрубленная молодая берёзка, которую полагалось украшать плодами и лентами. Несколько разноцветных лоскутков уже пестрели на тонких поникших веточках.

От реки, возле которой готовили праздничную поляну, слышались смех и весёлый говор — народ то и дело окунался в воду прямо в одежде.

— Митроха! — крикнул кто-то. — Куды поплыл? Нонича нельзя! Воротись! Не то русалки уволокут!

— А мож, он того и хочет! — отозвался другой голос. — Оне, сказывают, бабы горячие, несмотря что покойницы!

Кругом засмеялись.

— Тьфу, дурачьё! — заругалась одна из селянок. — Накликаете беды!

Всю дорогу Мавра не знала, смеяться ей или плакать, глядя на неуклюжие Парашкины попытки затеять с Розумом светскую беседу. Не зря в народе говорят, что от любви иные разуменье теряют. Подруга и без того была не семи пядей умищем, но тут, видно, лишилась и последнего — зачем-то взялась пересказывать казаку вчерашние страшилки о цыганах. Что такое «невстаниха» она, ясное дело, не знала, а потому душераздирающую историю Якимки-кузнеца, увлекшись, поведала тоже.

Розум заалел, аки мак на лугу, и не нашёлся, что ответить. Парашка, видно, поняла, что ляпнула что-то не то, и тоже испуганно примолкла, воцарилась неловкая пауза. И Мавре пришлось спасать дуру — про цель похода Розуму, разумеется, ничего объяснять не стали, поэтому она сделала вид, что зелье нужно именно ей, и принялась рассказывать про мужа троюродной тётки и его запойный недуг, от коего якобы требовалось лекарство. Розум с явным облегчением, в свою очередь, поведал, что мать его тоже пыталась поить мужа-ярыжку целебными травами, но толку от того было чуть.

Вообще-то Розум Мавре понравился. С обеими дамами он был вежлив и почтителен без искательности, говорил приветливо, и она с удовольствием обнаружила, что казак — приятный и остроумный собеседник. Правда, после фееричного Парашкиного выступления разговор он вёл, в основном, с Маврой, и подруга вскоре надулась, кажется, решив, что Мавра задумала украсить свой гербариум амурных трофеев новым кавалером.

Табор оказался небольшой: на краю купальского луга стояло шесть или семь кибиток — высоких, крытых холстиной повозок, вокруг которых горели костры, бегали босые, загорелые дочерна ребятишки и паслись стреноженные кони.

При виде последних у Розума сделалось по-мальчишески восторженное лицо, на вопросы он стал отвечать невпопад, и Мавра поняла, что казак больше ничего не слышит и не видит.

Самой ей ещё не приходилось близко сталкиваться с этим народом, и она с интересом рассматривала людей возле кибиток. Женщины и мужчины держались группами порознь. Первые готовили еду, латали одежду или нянчились с детьми, вторые чинили упряжь или же просто валялись на траве в тени повозок. Все они оказались смуглые, чернявые, и, что особенно поразило Мавру, многие молодые женщины были с непокрытыми распущенными волосами.

Нежданных гостей провожали настороженными взглядами. Один из мужчин что-то крикнул на незнакомом языке, и из самой большой и добротной кибитки выпрыгнул уже знакомый бородач в красной рубахе и шитой серебром безрукавке. Мавра отметила, что остальные люди одеты гораздо проще и не слишком отличаются от крестьян, разве что у мужчин на ногах были сапоги, а не лапти, а у баб юбки попышнее и поцветастее.

Цыган подошёл к Розуму.

— Здравствуй, га́джо[98]. Твоя госпожа решила купить у меня коней? — обратился он к казаку. Мавру и побледневшую Парашку, что, мигом забыв про обиды, опасливо жалась к подруге, бородач, казалось, не замечал.

— Её Высочество поручила мне посмотреть ваших лошадей, а заодно спрашивает, есть ли у тебя травница, у которой можно целебных снадобий купить? — ответил тот, и Мавра подумала, что он выбрал правильный тон в разговоре — с одной стороны, за погляд денег не берут, и желание посмотреть лошадей их ни к чему не обязывает, а с другой — в этом случае цыгане будут гораздо любезнее.

— Скажи своим женщинам: шувани[99] — тётя Зара, кибитка её сына — та, что возле самого леса. Она по-вашему хорошо говорит, пусть твои женщины сами идут. Мужчине там делать нечего. А я тебе коней покажу.

Мавра не стала дожидаться, когда Розум «передаст» им слова цыгана и зашагала в сторону дальней кибитки.

Старуха, сидевшая на земле у повозки, что-то ловко плела из тонких кожаных ремешков — быстрые, проворные пальцы споро мелькали над работой.

— Ты тётя Зара? — спросила Мавра. Ей было немного не по себе, и оттого голос прозвучал слишком громко.

Цыганка и впрямь походила на ведьму — изрезанное морщинами лицо с кожей цвета гончарной глины, крючковатый нос. Голова её была покрыта платком, из-под которого выбивались седые пряди, напоминавшие конопляную паклю.

— Не кричи, красавица, я не глухая, — проговорила та неожиданно низким голосом. — Я тётя Зара. Что тебе? Погадать?

— Нам зелье нужно. От винопития, — пояснила Мавра, робея ещё больше. — Есть у тебя?

— У меня, лебёдка, много чего есть, от пития тоже, — усмехнулась старуха и внимательно взглянула на Мавру. — Да только ты ведь не за тем пришла…

Мавра бросила испуганный взгляд назад, но рядом никого, кроме ещё более перепуганной Парашки, не наблюдалось. Розум в компании нескольких мужчин был далеко и в их сторону не смотрел.

— Не пугайся, красавица, тётя Зара язык за зубами держать умеет. Так чего ты хотела купить?

— П-приворотное зелье, — выдавила Мавра и почувствовала, что краснеет. — Чтоб кавалера присушить…

— Дай-ка ручку, красавица. — Старуха отложила свою работу и протянула тёмную, словно вырезанную из ольховой коры ладонь. — Да ты садись поближе, не укушу. Али сглазу боишься?

Мавра нерешительно присела рядом. Цыганка взяла её руку и принялась рассматривать.

— Тебе, лебёдка, приворотное зелье без надобы, кавалеров отваживать впору, — проговорила она, наконец. — Сказывай, зачем пришла?

— То не мне, — пискнула Мавра, — Прасковье. Продашь?

— Отчего не продать — продам. Приворот у меня сильный, да только запомни, лебёдка: когда у человека в любви добрую волю отымают, добром то редко кончается… Всё, лебёдка? Или ещё какую нужду имеешь?

И Мавра решилась. Конечно, лучше было бы отослать куда-нибудь Парашку, чтоб не слыхала, да только та от страха аж позеленела. Можно и гадалкой не быть, чтобы предсказать, что от Мавры она даже под угрозой смерти ни на шаг не отойдёт.

— А есть у тебя зелье такое, чтобы Венеру тешить и не чреватеть? — выпалила она быстро и вновь оглянулась.

— И такое есть. Продам, коли греха не боишься.

— Какой же в том грех? — фыркнула Мавра. — Или сказывать станешь, что без венца любиться не пристало? Нешто у вас все невинными девами до свадьбы?

— Ты мне, лебёдка, голову не морочь. Тебе ж не просто не чреватеть, дитя скинуть хочешь.

Мавра задохнулась.

— С чего ты взяла? Мне на будущее, чтобы уберечься… — зачастила она, косясь на Парашку.

— И на будущее, и на нонешнее… Я, лебёдка, по руке всё прочесть могу: что было, что будет, и чем дело кончится… — Старуха поднялась, откинула полотняный полог кибитки и исчезла внутри.

— Ты что, в тягости? — прошептала Парашка, и глаза её сделались круглыми.

— Не выдумывай! — так же тихо отозвалась Мавра. — Блажит старуха, цену себе набивает. Мне на всякий случай надобно. Слыхала я, будто бывают такие настои, кои после амурных утех пьют, чтоб не тяжелеть, вот и хочу купить.

Старуха меж тем вылезла из своей повозки и поставила на обрубок бревна два похожих по форме флакона, горлышки которых были затянуты бычьим пузырём и перевязаны тонкой бечевой.

— Это приворот. — Она указала на тот флакон, что был чуть повыше. — Ежели добавлять его по каплям в еду, зазноба твоя постепенно к тебе обращаться станет — помалу да надолго. А коли сразу лжицу[100] зачерпнёшь да особливо ежели в вино добавить, страсть одним часом нахлынет, разум помутит, безумств натворит, да, как гроза, прочь отлетит.

Она протянула сосуд Прасковье, та помялась, но взяла.

— А это тебе. — Цыганка протянула второй флакон, пониже и попузатее, Мавре. — Коли выпьешь две капли сразу, как любовный жар простынет, чрево пустым останется, ну а коли крови в назначенный срок не придут, тогда пять капель пей — и лоно опустеет. Да гляди, пять капель — ни единой боле! Иначе Богу душу отдашь. И знай, за грех этот Господь наказывает строго… Хуже нет — дитя невинное убить. Цыганки на такое решаются, только ежели иссильничал кто…

Мавра хотела вновь повторить, что зелье ей нужно на всякий случай, но старуха перебила:

— Ну, а это от винопития травка. — Она достала из-за пазухи тряпицу, в которую были завёрнуты какие-то бурые сухие стебли. — Кирьяк. Настой делай и пои.

Достав несколько монет, Мавра протянула их старухе. Та взяла, и деньги мгновенно исчезли где-то в складках её широченных юбок. Взглянув на собеседниц, тётя Зара усмехнулась:

— Что-то вы, красавицы, заскучали. Давайте погадаю! Всю правду скажу! Ничего не утаю.

Парашка шарахнулась и закрестилась, а Мавра невольно спрятала руку за спину. Цыганка рассмеялась, точно закаркала.

— Мне погадай, бабуся, — раздался за спиной у Мавры весёлый голос, и обе девицы подпрыгнули от неожиданности — к костру подходил Розум. — Или хлопцам гадать невместно?

Мавра быстро взглянула на него, прикидывая, мог ли слышать разговор, но тут же успокоилась. Тот сиял, как натёртый песком алтын, было видно, что время в компании цыганских мужиков он провёл приятно.

— Отчего же, ча́воро[101], могу и тебе. Давай руку, скажу, что на роду писано.

Розум сел рядом и протянул цыганке ладонь с длинными, не по-мужицки тонкими пальцами. Старуха уткнулась в длань носом и долго рассматривала, щуря глаза и шевеля губами, а потом вдруг сказала:

— Прорицание чужих ушей не любит. Ступайте-ка, красавицы, вспять.

И, как Мавре ни любопытно было услышать, что же такого диковинного углядела старуха на гофмейстеровой ладони, пришлось уйти не солоно хлебавши.

Отчего-то разозлившись разом и на Розума, и на старуху, и даже на Парашку, Мавра решила, что дожидаться казака они не станут, и сердито зашагала в сторону видневшегося на горизонте посада. Парашка трусила следом, притихшая и испуганная, только боязливо косилась на ораву шумной чумазой ребятни, что бежала за ними по пятам, что-то вереща на своём журчащем наречии.

Впрочем, Розум их скоро нагнал.

— Ну что? — язвительно бросила Мавра. — Нагадала богатства целый воз и трон персидского султана?

— Не стал я слушать, — отозвался тот. — Побежал вас догонять.

— Что ж этак? Мы дорогу и сами найдём, не заблудимся.

Розум, кажется, удивился.

— А ну как обидит кто? Я за вас перед Её Высочеством ответ держу.

------------------

[98] обращение к человеку иной, нецыганской национальности (цыг.)

[99] колдунья, травница (цыг.)

[100] Лжица — изначально ложечка, которой давалось Причастие в храме. В обиход название вошло, как обозначение маленькой ложки.

[101] парень, мальчик, юноша (цыг.)

На гуляния отправились, когда солнце уже цеплялось за верхушки дальнего леса. Народу набралось изрядно — чуть не полсотни человек. Кроме Елизаветы и её людей праздновать Купалу отправилась вся дворовая прислуга, не считая совсем уж древних старух.

То и дело слышались визг, смех, крики. Молодые парни выскакивали из-за кустов, заборов и прочих укромных мест и норовили облить кого-нибудь из девушек водой, распевая во всё горло:

Улыбнись, раскрасавица,

Аграфена-купальница

Водой обливается,

Росой умывается,

С милым обручается,

На Купалу венчается.

Выйдя из посада, народ разбрёлся вширь, девки прямо на ходу принялись собирать травы для венков, а некоторые сразу плести. То там, то здесь запевали песни, то протяжные, то задорные, вроде частушек.

Елизавета шла в задних рядах, пела вместе со всеми. Ради такого дня и сама она, и все её девы были одеты в простонародную одежду — сарафаны и рубашки. Лучше бы, конечно, гулять в одной лишь длинной рубахе, но такого она себе позволить не могла — всё же не сенная девка.

На Мавре сарафан смотрелся комично — толстенькая и коротконогая без даже условных намёков на талию, она выглядела, словно кукла-крупеничка[102] у домовитой хозяйки. Прасковье в непривычной одежде было явно не по себе, она то и дело нервно одёргивала плотный сарафановый подол. Лучше всех, пожалуй, разумеется, не считая самой Елизаветы, смотрелась Анна Маслова.

Елизавета окинула ревнивым взглядом её тонкую прямую фигурку — Анна шла сбоку, чуть в стороне от Мавры и Прасковьи — особой дружбы с новой фрейлиной у тех не сложилось. В последние дни она повеселела и словно бы успокоилась, начала улыбаться, отчего внезапно похорошела и теперь совершенно не походила на ту поникшую, точно сорванный цветок, девицу, что представили Елизавете накануне отъезда в слободу.

После странной сцены, случайно увиденной ночью в сенях трапезной, Елизавета сперва вознегодовала и даже хотела прогнать бесстыжую девку вон — остановило то, что поступок этот пришлось бы как-то объяснять, а признаваться, что подглядывала, было унизительно. Словом, прогнать не прогнала, но пару раз прилюдно наговорила той гадостей. После же, остыв, стала внимательно приглядываться к Анне и гофмейстеру.

Вели эти двое себя странно. С одной стороны, их явно что-то связывало: то она бросала на него тревожный и словно бы просящий взгляд, то он улыбался ей мягко и ласково. С другой же — в переглядываниях этих не было заметно того огня, что выдаёт любовников, и Елизавета успокоилась. Но если раньше не замечала новую фрейлину — она и взяла-то её к себе, уступив просьбам Михайлы Воронцова и его матушки, — то теперь Анна Маслова вызывала у цесаревны раздражение.

Солнце уже село, небо словно сделалось ниже, и с него на луг мягко заструился сумрак, вдали яркими звёздами горели костры, вокруг которых виднелось множество народу. Впереди запели:

— Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты зиму зимовала?

— Зимовала я в овраге

Под осиновой корягой.

— Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты лето летовала?

— Летовала я в лесочке,

Под малиновым кусточком.

— Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты ноченьку гуляла?

— С милым до зари гуляла,

О любви ему шептала,

В уста жарко целовала.

А как солнышко вставало,

Нас с Иваном повенчало…

Среди нестройного хора послышался знакомый глубокий голос, широко разливавшийся по лугу, и Елизавета невольно нашла взглядом высокую широкоплечую фигуру. Загляделась. Он шёл впереди вместе с дворовыми людьми Елизаветы, она видела, как он переговаривался с парнями и шутил с девушками — вокруг то и дело слышались взрывы смеха. И ей вдруг тоже захотелось идти там и перебрасываться шутками с парнями, ловить на себе их восхищённые взгляды, немного кокетничать, чувствуя, как в крови словно пузырьки шипучего французского вина лопаются и разбегаются по спине колкими мурашками. Но Елизавета себя одёрнула — нынче она не за тем пришла.

Ещё на вчерашних вечорках, когда Степанида рассказывала про колдовское зеркало, что может показать любого человека, пришла мысль наведаться в табор, а выслушав рассказ Мавры про цыганскую колдунью, она решилась окончательно, хоть и страшно было до жути. Хорошо, что табор стоит неподалёку от купальского луга — можно будет отлучиться незаметно.

Окончательно стемнело, и взошла луна круглая, как тарелка. В свете костров лица менялись неузнаваемо, а людей вокруг было так много, что затеряться в толпе казалось проще простого.

— Мы на гуляние пришли. Неча вокруг меня частоколом стоять! — прикрикнула она на фрейлин и братьев Григорьевых, топтавшихся рядом, и нырнула в какой-то хоровод. Людской поток подхватил, повлёк за собой… Чьи-то руки надели на голову лохматый травяной венок.

Оглянувшись через пару десятков шагов, Елизавета не увидела никого из своих и улыбнулась. Всё шло как нельзя лучше.

Переходя от костра к костру, она постепенно продвигалась в сторону леса, где вдали темнели округлые холмики кибиток. Непривычные глазу смуглые лица с кучерявыми смоляными волосами вокруг тоже мелькали не раз. Видно, и цыганская молодёжь вовсю веселилась на лугу.

Елизавета выскользнула из светового круга последнего костра и быстро зашагала в сторону леса. Возле кибиток тоже горели огни, но сидели вокруг них в основном немолодые цыгане. Некоторые играли на скрипках и ещё каких-то незнакомых инструментах, многие пели. Голоса звучали необычно и очень красиво. Несмотря на волнение, она невольно заслушалась. У одной из женщин спросила, как найти тётю Зару. На неё заозирались, но удивления никто не выказал, видно, желающих погадать нынешним вечером здесь перебывало уже немало.

Выяснив, где повозка травницы, пошла в сторону самой ближней к лесу кибитки. Там никого не оказалось, костёр почти погас, лишь угли ещё светились в темноте. Изредка по ним пробегали оранжевые волны, слабый язычок пламени лизал края и обессиленно таял. И Елизавета испугалась — вдруг старуха легла спать.

Однако она даже не успела подумать, что ей делать, как из-за деревьев навстречу выступила тёмная, не по-старчески прямая фигура. Елизавета попятилась, поняв вдруг, что, пожелай кто-то из этих людей сделать нечто плохое, защитить её будет некому, и даже если она позовёт на помощь таборян, ещё неизвестно, захотят ли те ей помочь.

— Что хочешь, красавица? — низким голосом спросила фигура, и было непонятно, мужчина это или женщина.

— Мне нужна тётя Зара.

— Я тётя Зара. Гадать пришла? — Она приблизилась, в руках был целый ворох какой-то травы. — Пойдём, сейчас костёр разгорится.

Женщина откинула полог своей кибитки, бросила внутрь ношу, достала из-под днища своего колёсного дома несколько смолистых сучьев и сунула в угли. Пламя вспыхнуло мгновенно, озарив покрытое глубокими морщинами лицо, и Елизавета поёжилась опасливо. Старуха опустилась на землю и сделала знак располагаться рядом, Елизавета присела.

— Ты не боишься в лес ходить? — невольно спросила она. — Мне сказывали, на Купалу в лесу опасно, вся нечисть вылезает.

— Нечисти я не боюсь, — усмехнулась старуха. — А целебные травы в Купальскую ночь самую силу имеют. Давай ручку, красавица! Посмотрю, жизнь твою расскажу.

— Я не того хотела, — запротестовала Елизавета, но цыганка уже ухватила её ладонь на удивление сильными пальцами и вглядывалась, чуть не водя по ней крючковатым носом.

— Погоди, лебёдка, не мешай. Дай мне линии твоей судьбы прочесть, а потом спрашивать будешь.

Елизавета удивилась.

— О чём спрашивать?

Но старуха не ответила. Руку она рассматривала долго, а выпустив, внимательно взглянула в лицо.

— Вон оно как… — Цыганка качнула головой. — Какая дивная судьба… Придёт время, и всё падёт к твоим ногам, светоликая дева: слава, богатство, власть… Ты сможешь взять то, что причитается тебе по праву рождения, но помни: дары Венцедателя не спосылаются просто так. Взамен тебе придётся отдать тепло твоей души… Подумай хорошенько, светоликая дева, стоят ли они того?

Чувствуя разочарование, Елизавета сердито дёрнула плечом:

— Что за глупости! Я пришла вовсе не за тем! Я хочу увидеть свою любовь…

— Ты любила или думала, что любишь, многих мужчин… — Старуха поворошила палкой угли и вновь глянула на неё. — И ещё будешь любить. Но главное в твоей судьбе не мужчины… Впрочем, один из них пройдёт с тобой всю твою жизнь, всегда будет рядом и никогда не предаст тебя… Он и поддержит, и защитит, и согреет, когда тебе покажется, что жизнь твоя пуста и бесплодна. Он станет тебе и возлюбленным, и мужем, и лучшим из друзей. И даже когда ты оставишь его, он будет трепетно и нежно любить тебя до самой смерти.

— Как его зовут? — Елизавета впилась глазами в лицо цыганки, чувствуя, как разгоняется сердце. — Алексей?

— Линии судьбы не складываются в литеры, — усмехнулась та. — Я не знаю его имени.

— Я хочу его увидеть! Мне сказывали, у тебя есть волшебное зеркало, кое может показать суженого.

— Нет, светоликая дева, такого зеркала у меня нет, я не колдунья, с нечистым не знаюсь. Просто умею лечить травами и читать судьбу по руке.

— Значит, не покажешь? — Елизавета сникла.

— Нет, не покажу. Но нынче ночь особая, такая случается в десяток лет раз — Купала с девой Мареной венчается — видишь, какая луна? Коли не забоишься, можешь и сама попробовать суженого увидеть… Возьми старое зеркало, пойди в баню, там разденься, сними крест и повесь над дверью распятием к стене. Зеркало поставь так, чтобы на луну смотрело, и в полночь прочти заговор, а там гляди — может, и увидишь… Только учти, светоликая дева, ты должна быть одна. Тёмные силы приходят лишь с глазу на глаз.

--------------------

[102] Языческий славянский оберег, суливший дому достаток — самодельная кукла, внутри которой помещался мешочек с крупой. У рачительных хозяек в зажиточных семьях кукла эта была “упитанной”, а у бедняков временами “худеда”, поскольку в голодные времена из неё доставали крупу.