Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 31

в которой Алёшка отказывается от двух выгодных предложений и ждёт утра

— Лиза, что ты натворила? — Мавра почти вбежала в рукодельную комнату, где сидела Елизавета с фрейлинами, и, взглянув на неё, Прасковья поёжилась. — Зачем ты приказала запереть Розума?

— Нынче вечер, везти в Москву его уж поздно. Ещё сбежит по дороге, — проговорила Елизавета неприязненно.

— Куда везти? Зачем?

— В полицейскую канцелярию. Завтра с утра отправится. Пускай господин Греков[135] с ним разбирается, а я не разбойный приказ.

— За что?

— Он отравил Данилу.

— Ты умом повредилась? — Мавра всплеснула руками.

— Арман нашёл кружку в театральном павильоне, на дне её осталась жидкость, в которой он обнаружил яд!

— Алексей Григорьевич не мог никого убить! — закричала Мавра. — Не мог, понимаешь?

Елизавета отложила пяльцы и в упор уставилась на подругу.

— Чего это ты так всполохнулась, Маврушка? Он тебе кто? Брат? Кум? Или любезник?

— Он честный и добрый! Он никого и ни при каких условиях убить не мог! — Мавра чуть не плакала.

— Это всё только твои слова. Я про этого человека ничего не знаю, чего он мог, а чего не мог. Но знаю, что он дал Даниле кружку с ядом, который тот выпил и умер.

— Это Ивашка так говорит? О́н это видел?! — взвилась Мавра.

— Не только, — отрезала Елизавета. — Это все видали, кто за кулисой был и на сцену выходить собирался. Вон, Анна с Прасковьей, например.

Мавра вонзила в Прасковью уничтожающий взгляд, и та съёжилась за своими пяльцами.

— А ещё Александр и твой Пётр.

— Я не знаю, что случилось! Кто и зачем положил в кружку яд… Но я знаю… слышишь — знаю! — что Алексей Григорьевич не мог никого убить! — Мавра присела рядом с Елизаветой, словно у неё вдруг кончились силы. — Ну сама посуди, зачем ему убивать Данилу? Зачем?

Елизавета вспыхнула на ресницах засверкали слёзы.

— Они повздорили. Подрались даже…

— Кто это видел? Откуда известно?

— Иван говорит.

— Это неправда!

— Зачем ему лгать?! — закричала Елизавета и так толкнула свой станок, что тот отлетел к дальней стене. — Розум твой похвалялся, что в постель ко мне залез! А Данила защитил меня! И он его убил!

— Лиза, он не мог никому об этом сказать! — Мавра схватила подругу за руки. — Я тогда в комнату твою вошла, он увидел меня и прибежал упрашивать, чтобы не рассказывала никому. Умолял, говорил, если узнают, станут имя твоё в грязи полоскать…

— А потом напился и сам всем разболтал! — Елизавета уткнулась лицом в сложенные ковшом руки.

— Это всё со слов Ивашки! Я не знаю, зачем он напраслину возводит… Может, от горя не в себе, а может, считает Розума соперником Данилы и отплатить хочет, да только не могло такого быть!

— Тогда откуда Иван узнал? О той ночи двое знали — ты да Розум, даже я не помнила ничего… Ты говорила кому?

— Нет, что ты! — Мавра перепугалась.

— А коли не говорила, значит, он говорил… И значит, всё остальное тоже правда…

И Елизавета бурно, захлёбываясь, зарыдала.

Мавра бросилась обнимать, утешать и вскоре увела её в спальню, а Прасковья так и сидела сжавшись за вышивальным станком. В отличие от Мавры она не верила, что Розум не убивал Данилу. Она знала это совершенно точно.

---------------

[135] Греков Степан Тимофеевич — обер-полицмейстер Москвы в описанный период.

Где-то в кустах и среди травы во тьме громко пели цикады — свистели, поскрипывали на разные голоса. Прасковья, вздрагивая от страха, обогнула последний сарай, в нём, она знала, лежали внавал уцелевшие во время пожара брёвна — когда разбирали сгоревший дворец, рачительный староста приказал сложить их отдельно — вдруг да пригодятся.

За сараем высокой, почти в человеческий рост, стеной стояла крапива, и у Прасковьи от одного её вида тут же зачесались руки и шея. Вздохнув, она натянула на плечи старую Настасьину шальку и полезла в заросли, стараясь отворачивать от жалящих побегов лицо.

Там, в царстве крапивы и лопухов, высился каменный подклет старого дворца, — всё, что уцелело при пожаре, не считая обугленных брёвен в сарае. В одном из помещений подклета, выходившего на уровень земли крошечным, забранным решеткой оконцем, сидел в заточении Алексей Розум.

Прасковья опустилась перед продухом на колени и, дрожа от страха, позвала:

— Алексей Григорьевич! Вы здесь?

Внизу послышалось шевеление, и совсем близко, возле своих колен она увидела во мраке белое пятно лица с тёмными провалами глаз.

— Я здесь, — отозвался знакомый голос. — Это вы, Прасковья Михайловна?

Вопрос прозвучал изумлённо.

Она на миг задержала дыхание, а выдохнув, перекрестилась и зачастила торопливо:

— Я знаю, что вы ни в чём не виноваты. Знаю, понимаете?

— Знаете? — Он удивился. — Вы знаете, кто отравил Данилу Андреевича?

— Нет. — Прасковья смутилась. — Но знаю, что это были не вы. Не спрашивайте откуда. Просто знаю, и всё. — Она на миг сбилась, всё же выговорить то, что собиралась, было непросто, и невольно порадовалась, что он не может видеть в темноте её лица — то наверняка напоминает цветом свёклу. — Завтра я всё расскажу Её Высочеству, и она выпустит вас. А вы… Пожалуйста, жени́тесь на мне, Алексей Григорьевич!

Ну вот и всё… Самое трудное сказано. Она судорожно вздохнула.

Сквозь прутья просунулась ладонь и погладила её руку, упиравшуюся в пыльную траву. Прасковью окатило жаром.

— Прасковья Михайловна, — его дивный голос прозвучал очень ласково и мягко, — вы славная барышня, милая, добрая… На что вам нищий муж, который к тому же мечтает о другой женщине?

Оказалось, самое трудное ещё впереди…

— Я люблю вас, — выдохнула Прасковья и зажмурилась.

— Простите меня… — Он явно смутился и руку убрал. — Я не могу на вас жениться. Я люблю… да вы и сами знаете, кого я люблю. И ни с кем кроме неё быть не смогу.

— Но вы ей не нужны! — Прасковья чувствовала, как к глазам неудержимым, словно невское наводнение, потоком подступают слёзы. — Она даже не верит в то, что вы не убивали Данилу! Мавра верит, а она нет! Она погубит вас! Алексей Григорьевич, женитесь на мне, и уедем отсюда! Когда-нибудь вы её забудете, и мы будем счастливы!

Розум отвернулся, голос прозвучал устало и грустно.

— Это очень тяжело — находиться рядом с человеком, которого любишь, и знать, что его сердце бьётся не для тебя. — Он вздохнул. — Вам только кажется, что сие вам по силам. Пройдёт время, и вы возненавидите меня за это… Даже если бы мог, я не стал бы мучить вас так… жестоко. Но я не могу. Понимаете… Елизавета Петровна — она для меня навсегда… Я буду с ней рядом, сколько она позволит, даже зная, что она любит другого, даже видя, как она с этим другим счастлива. А если прогонит, или умру, или уйду в монашество… Другой женщины для меня быть не может. Простите, Прасковья Михайловна, но я не могу на вас жениться. Действительно не могу…

Вскочив на ноги, Прасковья ринулась назад через крапиву, уже не заботясь о том, чтобы уберечься от жгучих стеблей — всё равно больнее быть ей уже не могло.

— Ах так?! Так?! Ну и отправляйся в полицию! Да хоть бы и в каторгу! Мне нет до тебя дела! — ожесточённо бормотала она, всхлипывая и размазывая по лицу слёзы и копоть. — Никому ничего не скажу!

Алёшка снова сел на кучу сена и вздохнул. Неприятный получился разговор. Наверное, надо было помягче, как-то тщательнее подбирать слова, но он не умел говорить о подобных вещах. И, кроме того, смертельно устал…

Случившееся ударило, как обухом по голове — сперва смерть Данилы, затем обвинение в убийстве. Он не понимал, как доказать свою невиновность, но всего более удручало не это: когда Михайло Воронцов и братья Шуваловы привели его к Елизавете, она бросила на него единственный взгляд, но такой, что Алёшке тут же захотелось умереть — глубочайший омут презрения плескался в её глазах.

Стоящий рядом лекарь — Арман Лесток, задавал вопросы, и Алёшка честно на них отвечал: да, он отдал Даниле свою кружку с тёплым вином; да, вино налил из стоявшего на столике кувшина, который поставили специально, чтобы артистам можно было прогреть горло. Почему отдал свой напиток, а не налил новую порцию? Потому что в кувшине вина уже не оставалось, а Данила закашлялся, от волнения у него перехватило голос, и он боялся, что не сможет петь. Ссорились ли они с Данилой в недавнее время? Нет, не ссорились. Впрочем, дружества тоже никогда не водили… Дрались? Нет, никогда не дрались… И так битый час на разные лады.

При этом Елизавета не проронила ни слова. Она просто безучастно сидела в кресле и смотрела в окно. Казалось, ей нет дела до происходящего.

— Алёша!

Алёшка вздрогнул — на самый краткий миг, на долю секунды, должно быть, от того, что думал о ней, показалось, что это её голос. Он вскинул глаза. В низком оконце-продухе под потолком виднелась голова Анны Масловой.

— Анна? — Он постарался, чтобы мучительное разочарование не проступило в голосе.

За плечом барышни шевельнулась плотная тень.

— Сейчас мы выпустим тебя. Со мной Митя, — пояснила она.

Алёшка и сам понял, что Митя, но это не слишком его интересовало. Он вскочил.

— Выпустите? Зачем? Её Высочество распорядилась?

— Её Высочество слышать про тебя не желает. Она уверена, что Данилу убил ты, — фыркнула Анна сердито.

— Тогда как же вы меня выпустите?

— Здесь никакого замка на двери, просто засов, и не сторожит никто. Митя проверил. Сейчас он спустится и откроет…

— Я не о том. — Алёшка безразлично пожал плечами и вновь уселся на своё сено. — Зачем вы меня выпустите?

— У меня есть немного денег. Возьми их и возвращайся на родину…

— Спасибо, Аннушка. — Алёшка улыбнулся ей ласково и благодарно. — Но не нужно. Незачем меня выпускать. Я никуда не пойду.

— Утром тебя отправят в полицейскую канцелярию. А если ты уйдёшь, Елизавета не станет шум поднимать… Побоится огласки.

— Я не побегу. — Алёшка упрямо нагнул голову, точно бодливый бычок. — Я не травил Данилу Андреевича. Если Её Высочеству угодно уволить меня и прогнать, это её право, а сам я никуда не пойду.

— Ты не понимаешь! Лесток обнаружил яд в кружке, которую ты дал Даниле. И все решили, что это твоих рук дело…

— Я отдал ему свою кружку. Просто потому что ему нужно было выходить на сцену, а он кашлял и никак не мог остановиться. Я бы сам из неё выпил, если бы не это.

— Откуда там взялся яд?

— Я не знаю.

— Тебе надо бежать, Алёша. В полиции никто не станет разбираться, виноват ты или нет. Отправят на каторгу, и дело с концом. Иван сказал, что незадолго до спектакля вы с Данилой сильно поссорились. Подрались даже.

— Мы с Данилой Андреевичем за всё время десятка слов друг другу не сказали и уж точно не ссорились и, паче того, не дрались. Я не знаю, зачем Иван Андреевич так сказал. Они оба меня и не замечали вовсе…

— Но поверят ему, а не тебе! Уходи, Алёша! Пожалуйста!

Алёшка вздохнул и медленно покачал головой.

— Я не уйду, Аннушка. Спасибо за заботу.

В темноте комнаты где-то цвиркал сверчок. Лёгкая занавеска трепетала от ветра. Удивительно, какой ласковый нынче сентябрь — вот уж завтра Малая Пречистая[136], а теплынь стоит, даже по ночам ещё не холодно…

Елизавета вздохнула. Давно ушла к себе Мавра, расстроенная чуть не до слёз — ей так и не удалось поколебать Елизаветиной решимости. Дворец замер, словно в испуге, — не шелестели шаги, не слышалось голосов, смеха, песен. Даже лошади на конюшне — и те, кажется, не ржали…

Издалека, из гостиной, пробило двенадцать. А Елизавета всё не спала. Лежала, глядя, как колышутся от ветра занавески, слушала пение сверчка и не понимала, как же закрутилась её шальная непутёвая жизнь, что теперь так больно, обидно и стыдно? Обидно, что человек, к которому потянулась душа, оказался болтливым фанфароном, любителем похвастаться амурными победами — он не просто воспользовался её забвением, но и растрезвонил о том всем подряд. Больно, что хоть и невольно, но изменила Алёше, и стыдно, что о том узнали её люди…

Время от времени набегали слёзы, но поплакать по-настоящему отчего-то не получалось: будто камень на груди лежал, мешая дышать, и она лишь вздыхала, смахивала с ресниц непрошеную влагу и снова лежала, глядя в темноту.

И ещё мучило воспоминание — сумрачная кулиса, тёмные, наполненные болью глаза, и слова, словно и теперь звучащие в ушах: «Мне хочется, чтобы у вас осталось что-нибудь на память». Тогда ей показалось, что он прощается с ней. А ещё почудилось, что этот человек — самый надёжный друг, на которого можно положиться во всём. Как же она могла так ошибиться?..

Тихо скрипнула половица, за ней вторая, и вдруг приоткрылась незаметная дверка в углу за кроватью — та, что вела из подклета и в которую ходили горничные и сенные девки. От внезапного и резкого испуга на миг зашлось сердце. Из темноты внутреннего прохода всунулась чья-то лохматая голова — лица в потёмках не разобрать — и тихо позвала:

— Елисавет Петровна! Спишь?

Вася Чулков. Истопник и былой товарищ в детских забавах. Елизавета с облегчением перевела дух и отозвалась:

— Нет. Заходи, Васенька. Что у тебя стряслось?

— Поговорить надобно, Елисавет Петровна…

Он вошёл, дверцу за собой притворил и присел на низенькой скамеечке, на которой обычно усаживалась Мавра, растирая ей ноги.

— Случилось чего? — Елизавета тоже приподнялась в подушках.

— А ведь это не Лексей Григорич Данилу Андреича отравил, — проговорил Василий. — Это его самого отравить хотели… Гофмейстер наш и должен был помереть.

Елизавета поразилась.

— С чего ты взял?

— С того, что покуда ты в обители была, его уж пытались убить, да не сладилось. Вот, видно, и решили сызнова попробовать.

------------------

[136] Праздник Рождества Пресвятой Богородицы — двунадесятый православный праздник, отмечавшийся 8 сентября.