Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 15

в которой Мавра болеет, а Прасковья выдаёт чужие тайны

Дверь подклета открылась, как обычно не скрипнув, впуская внутрь — словно собака хорошо знакомого человека. Тень, будто отделившийся сгусток темноты из подвала, замерла на пороге, быстро обвела комнату взглядом и, заметив фигуру, лежащую на кровати, осторожно приблизилась.

— Спишь? — чуть слышно спросил вошедший. Ответом ему была тишина.

Лунный свет, лился в окна, и в его блёклом сумраке человек возле постели вдруг наклонился, а затем, присев на корточки, тронул пятно, влажно темневшее на светлом дощатом полу. На пальцах остался липкий чёрный след.

Кровь.

Он растерянно поднялся, вглядываясь в лицо лежащей в постели женщины, замешкался, словно колеблясь, не позвать ли кого, но в этот момент со стороны наружних покоев прозвучали шаги — очень быстрые и частые, почти бегущие.

Человек метнулся было в сторону выхода из подклета, но понял, что не успеет — дверь снаружи уже открывалась, в приотворившемся проёме мелькнула длинная пола и носок туфли. Ночной гость бесшумно упал на четвереньки, лёг на пол и в мгновение ока закатился под кровать.

Свеча на туалетном столике истекала каплями воска, будто слезами. В её свете лицо Мавры тоже казалось восковым — изжелта-бледным, точно у покойницы.

— Арман! Ну почему ты молчишь?! Что с ней? — Елизавета почти кричала.

Лесток опустил безжизненную руку, что держал, слушая пульс, и невозмутимо ответил:

— Похоже на выкидыш.

Елизавета охнула и зажала рукой рот.

— И… как ей помочь? Она не умрёт? — Ей вдруг сделалось страшно.

— Разумеется, я сделаю всё, что в моих силах, но я не повивальная бабка, нужных снадобий у меня в хозяйстве нет.

— Значит, надобно послать в посад за повитухой. — Елизавета вскочила, готовая бежать, но Лесток ловко поймал её за руку и придержал.

— Не спешите, Ваше Высочество! — Он усадил её рядом. — Я бы не советовал… очень не советовал вам этого делать.

— Но почему?

— Потому что уже завтра весь посад будет знать, что ваша незамужняя фрейлина выкинула ребёнка. Это сильно ударит по репутации Вашего Высочества, прошу прощения, и без оных слухов небезупречной в глазах света. Больше того, через неделю об этом вопиющем происшествии узнают и в Москве. Можете представить реакцию Её Величества? Мы говорим с вами с глазу на глаз, а следовательно, я могу не утомлять ни вас, ни себя ненужным политесом… Здесь ни для кого не секрет, что императрица спит и видит, как бы отправить вас в монастырь, и можете не сомневаться — случившееся преподнесут как свидетельство распутства, царящего при вашем дворе, а возможно, и детоубийства… И вы обе окажетесь в монастыре.

— Что же делать? — Елизавета с трудом сглотнула.

— Оставить всё, как есть и молиться, чтобы натура справилась своими силами. Вам изрядно повезло — кажется, кроме вашего гофмейстера никто о случившемся пока не знает.

— Гофмейстера? — Она удивилась.

— Да. Это он нашёл её во дворе без памяти и принёс сюда.

Елизавета попыталась ухватить какую-то мысль, не то воспоминание, не то сновидение — отчего-то упоминание о гофмейстере заставило болезненно поморщиться, но Лесток сосредоточиться не дал:

— Вы должны сохранить случившееся в тайне и гофмейстеру своему прикажите молчать. Не знаю… припугните его чем-нибудь… Прочим я сообщу, что у Мавры Егоровны тяжёлая инфламмация[104], чрезвычайно заразная, и запрещу заходить в её комнату. От прислуги это тоже надо сохранить в секрете. Всё запачканное бельё лучше будет тайно сжечь.

— Но зачем? — Елизавету била дрожь, она чувствовала, как капли пота, отвратительные, холодные, как пиявки, ползли по коже под нательной рубахой.

— Затем, что при вашем нынешнем положении даже намёка на слухи возникнуть не должно… Вы понимаете, что одной ногой уже вступили в монастырскую келью?

— Но я не могу просто так бросить её умирать! — Елизавета почувствовала, как глаза налились слезами.

— Вы и не бросаете. Я дипломированный хирург как-никак и сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь ей. А вы — молитесь.

---------------------

[104] инфекция, воспаление

Жалкий легковерный идиот! Как истинный рогоносец, он узнал обо всём последним! Не зря подшучивал Ивашка Григорьев. Всё было именно так, как он намекал — Мавра сошлась со сладкоголосым мужланом-казаком.

Нынче ночью Пётр всё видел сам. Собственными глазами. Проклятый гофмейстер вышел из Мавриной комнаты, воровато огляделся по сторонам и чуть не бегом прочь убежал, а когда Пётр заглянул туда, она лежала в постели и безмятежно спала.

Как же он был слеп! Третью неделю Мавра избегала его. Она-то! Готовая тешить Эрота хоть по пяти раз на дню. Одно это сразу должно было сказать, что ему нашли замену…

С чего он был так благодушен и глуп? С того лишь, что полагал, будто дурнушка Мавра не пользуется у мужчин успехом? И что сам он облагодетельствовал её своим вниманием?

Но отчего так невыносимо думать о том, что между ними было? Он ведь не любит её. Конечно нет! И он не ревнует — ещё не хватало! Просто обидно, когда тебе предпочитают такое ничтожество, как этот Розум. Именно поэтому хочется выть, что-нибудь крушить, а ещё лучше убить кого-нибудь. И даже известно, кого именно…

Домой вернулись когда совсем рассвело. Солнце ещё не показалось, но белённые известью стены старинного монастыря на том берегу уже порозовели в его лучах.

В компании Александра Шувалова Прасковье было спокойно и легко, он интересно рассказывал о празднике, знал много легенд и обычаев, и кончилось тем, что она даже отважилась прыгнуть через огнище — чтобы, как объяснял Алексашка, весь год после не болеть. А потом они смотрели, как гадали девки — пускали на речную гладь венки. Некоторые прикрепляли к ним свечные огарочки, и это было очень красиво — плывущие по чёрной воде огоньки, точно стая светлячков в ночи.

Уставший и притихший, народ брёл с купальского луга в слободу — не слышались больше песни, не звучали шутки и смех. Волшебная, немного безумная ночь закончилась, возвращалась привычная трудная и беспокойная жизнь. И отчего-то Прасковье сделалось грустно.

Уже возле самого дворца их нагнал Михайло Воронцов, а больше никого из Елизаветиного окружения они так и не встретили.

— Спасибо, что позволили сопровождать вас, Прасковья Михайловна, — поблагодарил Александр, проводив её до крыльца, ведущего на женскую половину, и поцеловал руку.

Она ответила что-то невпопад, смущённо и невнятно, и ринулась вверх по лестнице, будто Алексашка намеревался покуситься на её девичью честь. Сердце трепыхалось восторженно и испуганно, точно жаворонок в ладони. Ей ещё ни разу в жизни рук не целовали, и она даже представить не могла, как сие волнует. Жаль только, что был это всего лишь Алексашка.

Сонная горничная, безостановочно зевая, помогла раздеться, подала ночную сорочку и убрела в людскую, тараща бессмысленные с бессонья глаза — Елизавета была доброй хозяйкой и потому в честь праздника прислуге было дозволено встать не в пять утра, как обычно, а в восемь, так что можно было ещё часика три вздремнуть. Прасковья прилегла на постель, но спать на удивление не хотелось. Поворочавшись несколько минут, решила сходить к Мавре — может, та ещё тоже не ложилась и получится поделиться впечатлениями? Она сунула ноги в пантуфли[105] и потянула на себя дверь соседней, смежной комнаты, в которой жила Мавра.

Удивительно, но дверь оказалась заперта. Прасковья изумилась. Мавра никогда не закрывалась, даже когда принимала у себя кавалеров. Как-то раз, только появившись при дворе, Прасковья среди ночи зашла к подруге, рассказать привидевшийся сон, и застала ту в объятиях Петра Шувалова.

Накинув шлафрок, она прошла вокруг через задние сени и рукодельную гостиную Елизаветы. Возле двери в Маврину горницу прямо на полу сидела одна из девок и, едва Прасковья протянула руку к дверной ручке, вскочив, зачастила испуганно:

— Ой, барышня, туда нельзя! Господин Лесток не велели никого пущать!

— Не велел пускать? Почему? — Прасковья удивилась.

— Ихнее благородие, Мавра Егоровна захворали тяжко. Сказывают, хвороба зело заразная. Ходить за ней одну только немую Ульяшку допустили, да и той господин Лесток приказали из горницы не отлучаться.

В этот момент дверь распахнулась, и из Мавриной комнаты вышла Елизавета с заплаканным опухшим лицом.

— Параша? — Она длинно вздохнула и отёрла рукавом глаза. Прасковья отметила, что Елизавета уже не в сарафане, в котором была на гуляниях, а в длинном шлафроке поверх исподней рубахи. — Ступай к себе. Нельзя нынче к Мавре.

Она направилась к двери в будуар, однако через несколько шагов обернулась и велела девке:

— Аксинья? Позови ко мне гофмейстера. Прямо сей миг.

И ушла, даже не взглянув на Прасковью.

Ошарашенная и уязвлённая Прасковья вернулась к себе и присела на постель. Мавра серьёзно заболела? Но ещё несколько часов назад она была вполне бодра, правда, почему-то в сильном раздражении. Впрочем, Прасковья знала, как порой бывает, что внезапная хворь в несколько дней, а то и часов сводит человека в могилу. Раз Елизаветин медикус распорядился никого не впускать, значит, Мавра больна чем-то очень опасным. Может, оспой? Прасковья поёжилась и невольно коснулась пальцами лица. В детстве она перенесла эту болезнь, но та протекала так легко и оставила на теле так мало следов, что лекарь, который пользовал её в ту пору, даже не был уверен, что оспа была настоящей.

Но… но почему же Лесток впустил Елизавету? И главное, почему сама она пошла в комнату к больной?

Прасковья помнила, что, когда умирал император, Елизавета даже в Москву ехать опасалась, так и сидела в Покровском, хотя тот же Лесток чуть не на коленях умолял её отправиться в Лефортово и предъявить права на престол. Но Елизавета до смерти боялась заразиться. Сколько Прасковья её знала, она всегда была брезглива, от хворых старалась держаться подальше, и если серьёзно заболевал кто-то при её дворе, приказывала увозить недужного из дворца. Особенно если опасались худшего исхода — покойников цесаревна боялась до дрожи.

А сейчас, выходит, заразы не испугалась? Прасковья покачала головой — странно. Надо поговорить с ней, уж она-то наверняка знает, что стряслось с Маврой. И Прасковья отправилась в покои Елизаветы.

Дверь в будуар оказалась приоткрыта, в горнице разговаривали. Она уже собиралась войти, когда услышала печальный и какой-то тусклый голос цесаревны:

— Я надеюсь на вашу деликатность, Алексей Григорьевич. Никто не должен знать, что в действительности произошло с Маврой Егоровной. Даже наши кавалеры и дамы. Вы обещаете сохранить тайну?

— Вам достаточно приказать, Ваше Высочество, — отозвался совсем близко баритон Розума, и Прасковья, попятившись, бесшумно притворила дверь.

На цыпочках она добежала до своей спальни, юркнула внутрь и, оставив дверь чуть приоткрытой, замерла, прислушиваясь. Минула пара минут, со стороны Елизаветиных покоев раздались быстрые шаги, знакомая высокая фигура пересекла задние сени и вышла через чёрное крыльцо. Выждав немного, Прасковья вновь отправилась к Елизавете.

На сей раз та оказалась в спальне: стояла на коленях перед иконами — плакала и молилась, по-детски прижав к груди сжатые в кулачки руки:

— Матушка, Пресвятая Дева, помоги Мавруше, не дай ей умереть, прости её грех…

Половица скрипнула под ногой Прасковьи, и Елизавета обернулась.

— Что с Маврой? — неожиданно для себя самой строго спросила Прасковья. — Только не лгите мне, Ваше Высочество, что она поветрием захворала…

--------------------

[105] комнатные туфли, тапочки

Слушая рассказ Елизаветы, Прасковья бледнела всё сильнее, пока, наконец, сама не стала похожа на покойницу.

— Господи… Она всё же в тягости была, — прошептала она, и губы задрожали. — Ах, Мавруша, что же ты натворила… Старуха ведь говорила, что это грех тяжкий… самый страшный… и что Господь накажет за такое… Вот он и наказал…

И Прасковья заплакала.

Теперь пришёл черёд Елизаветы задавать вопросы. Впрочем, рыдающая Прасковья ничего и не пыталась скрыть — рассказала, как на духу. И Елизавета ужаснулась: если станет известно, что её камеристка не просто понесла, будучи девицей, но и вытравила ребёнка, той грозила смертная казнь. Разумеется, если ей вообще удастся выжить… А Елизавете в этом случае уж точно не миновать монастырской кельи. Сестрица Анхен такого случая не упустит… Чтобы избежать этой участи, ей придётся самой отдать Мавру в руки палачей.

Отправив Прасковью к себе и велев держать язык за зубами, она вновь принялась молиться. Истово, горячо, как в детстве, когда Господь был близко и слышал каждую их с сестрой просьбу — наивную и полную искренней веры в милость Божью. Она плакала, умоляла и дала обет, что все они проведут Успенский пост в монастыре, лишь бы только Мавра осталась жива.

Соглядатай Ушакова, жадно ловивший каждое слово из разговора цесаревны и фрейлины, неслышно, точно кот, отступил и шмыгнул прочь от покоев Елизаветы. Вокруг было темно и тихо, лишь одна из девок дремала под дверью, за которой помирала старшая фрейлина.

Он с озабоченным видом прошёл мимо, и горничная, низко поклонившись, вновь заклевала носом. Очутившись в своей комнате, присел возле окна, обдумывая удивительную новость, которую узнал. Пока было не вполне ясно, может ли услышанное помочь в его задании. Впрочем, это будет зависеть от того, выживет ли Мавра. Если умрёт, вряд ли получится доказать, что цесаревна потакала распутству и детоубийству, а вот ежели останется жива, возможно, и удастся сыграть по-крупному. Но для этого нужно раздобыть зелье.

Плохо, что возле умирающей толпится столько народу… Впрочем, надо проследить за её комнатой, быть может, и доведётся улучить момент, когда болезную оставят одну.