Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 13

в которой праздник продолжается, а Алёшка становится самым несчастным человеком на свете

— Уф! Насилу хоть кого-то нашёл! Как сквозь землю все провалились…

Алёшка оглянулся и увидел улыбающееся лицо Александра Шувалова.

— Ты Прасковью Михайловну не видал?

Алёшка покачал головой.

— Надо найти её, она ж трусиха страшная и не любит таких игрищ, небось, от ужаса окоченела.

И Шувалов вновь нырнул в толпу.

Алёшке подумалось, что он прав — нельзя оставлять барышень без присмотра в этом разгуле. Конечно, народу кругом полно и никто не обидит, но всё же… И он закрутил головой, пытаясь различить хоть чьё-нибудь знакомое лицо.

Мелькнули молодые девки из домашней прислуги, один из конюхов, истопник Василий и ещё несколько знакомых с посада, на миг показалось лицо Михайлы Воронцова — поджатые губы презрительно кривятся. Встретившись глазами с Алёшкой, он отвернулся.

Медленно переходя от костра к костру, Алёшка искал своих, сокрушаясь, что засмотрелся по сторонам и упустил момент, когда Елизавета растаяла в гуще празднующих. Вот уж её-то точно не следовало оставлять без пригляда.

Дойдя до реки, он спустился к воде. Пока здесь никого не было, позже придут девушки, пускать на воду гадальные венки, а сейчас берег был пуст. Он уже повернул назад, чтобы вновь идти на луг, когда за ветвями ракитника почудилось шевеление, а ухо уловило тихий смех. Он обогнул лохматый куст и замер — там на траве Данила жарко целовал Елизавету. Лица её Алёшка не видел — цесаревна сидела к нему спиной, но он узнал красный сарафан и пышные золотистые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Вновь прозвучал тихий журчащий смех, и Данила мягко уложил свою даму на травяную перину…

Михайла Воронцов проводил взглядом стройную прямую фигуру кузины — та с двумя девушками, своей горничной и ещё одной, из комнатной дворцовой прислуги, встала в хоровод вокруг одного из костров — и озадаченно почесал лоб. Ну и дела… Ай да Нюшка! Двух месяцев не прошло, как забыла ненаглядного и завела амуры с другим. Вот уж верно говорят: «Бабьи слёзы дёшевы». А уж рыдала по своему купчишке! Тётка Авдотья боялась, как бы топиться не вздумала, умоляла матушку порадеть, чтобы пристроить непокорную дочь к Елизаветину двору. Пристроили на его голову…

То-то Михайле казалось, что она последнее время успокоилась и повеселела… Дерзить ему начала… Вот окаянная девка! Тянет её на всякую голытьбу! Сперва купец, а теперь и вовсе мужика нашла. Честь дворянская для неё — пустой звук! Никакой гордости! А ему новая докука. То следил, чтобы любезнику писать не вздумала, а теперь совсем беда — придётся караулить, чтобы с Розумом этим не сошлась. И случись что, весь спрос с него будет — не уследил.

Михайло досадливо сплюнул. Все ровно с ума от этого казака посходили: и фрейлины, и девки сенные. Да что там девки! Елизавета — и та на него заглядывается… Быстро Шубина своего разлюбезного позабыла… А как убивалась! Михайло ей даже сочувствовал… А на деле оказалось всё, как у прочих: бабья любовь, что роса утром — солнце взошло, и нет её, будто вовсе не бывало.

Подошли Иван Григорьев и Пётр Шувалов, второй хмурый и злой, первый, напротив, весёлый и довольный.

— Что, всё пасёшь свою козу? — хмыкнул Григорьев, проследив за взглядом Михайлы. — Экий ты безотвязный! Продыху девке не даёшь…

— Это она мне продыху не даёт! Навязались они на мою голову, — процедил Михайло зло. — Тётка может радоваться! Не желала зятя-купчину? Получи мужика!

Григорьев присвистнул:

— Никак Розум?

— Чтоб его черти задрали! — свирепо рыкнул Михайло.

— Вот пострел — везде поспел! — рассмеялся Григорьев, пожалуй, даже завистливо. — Сущий петух! Весь курятник к его услугам…

Внезапно Шувалов, до этого момента стоявший рядом с хмурым видом, швырнул на землю венок, который зачем-то держал в руках, и зашагал прочь с купальского луга.

— Чего это он? — удивился Михайло.

— Тоже, видать, свою козу не укараулил. — Григорьев усмехнулся.

Очнулся Алёшка уже возле самого дворца, и как здесь очутился, совершенно не помнил. Впрочем, это сейчас волновало меньше всего. В груди будто воткнули огромный раскалённый гвоздь и ковыряли им, медленно, с изощрённой жестокостью — даже дышать было больно. Он и представить себе не мог, что это так мучительно — знать, что любимый человек любит другого. Вновь шевельнулась мысль, что нужно уходить, возвращаться домой, но следом за ней отчего-то пришла другая: хрупкая, но несгибаемая Анна готова бороться за возлюбленного до конца, пойти наперекор обычаям, предрассудкам, семье и даже Богу, а он, выходит, сразу же сдался? Отступил без боя?

Полноте! Какой из него боец? Он даже в детстве почти не дрался… Отчего-то все выяснения отношений с его участием беспременно заканчивались смехом. Да и кой толк в борьбе, если Елизавета выбрала не его? Анна сражается за человека, которого любит сама и который любит её. Вдвоём они могут горы свернуть. Он же один и никому не нужен…

Парадная дверь оказалась заперта, и Алёшка побрёл во двор к чёрному крыльцу. Вышел к хозяйственным постройкам, первой из которых была мыльня, и остановился — в крохотном банном оконце горел свет. Вздрагивал, мелькал, трепетал. Там никого не должно сейчас быть. Все, включая прислугу, вымылись ещё с утра, а затеять постирушку среди праздничной ночи вряд ли кому в голову могло прийти. Неужели пожар?

Алёшка бросился вперёд, распахнул низкую дверцу, приложился лбом о притолоку так, что из глаз искры полетели, и ввалился в предбанник. Заозирался — никого, жаром не пышет, гарью не пахнет. И темно — никакого огня. Странно. Он потянул вторую дверь, ведущую в парную, и в глаза сразу ударил непривычно яркий с темноты свет, ослепил на несколько мгновений, а когда зрение вернулось, Алёшка оцепенел и задохнулся — на полке́ виднелось прислонённое к стене большое зеркало, по обе стороны от которого горели две свечи в позеленевших медных подсвечниках, а перед зеркалом, спиной к нему стояла молодая женщина в одной нательной рубашке. Под тонкой полупрозрачной тканью угадывались мягкие округлости бёдер, изгиб талии, по плечам рассыпались золотистые волосы. Вместо того чтобы незаметно удалиться, Алёшка с внезапной дрожью шагнул вперёд, силясь заглянуть в тёмную зеркальную глубину. Шаг, ещё один, и он увидел отражение бледного напряжённого лица с закрытыми глазами.

Это была Елизавета.

Елизавета?! Значит, он обознался и на берегу с Данилой миловалась не она? Радость, огромная, широкая и безоблачная, как утреннее небо, накрыла с головой. И сам не сознавая, что делает, Алёшка снова шагнул вперёд и протянул руку. Отражение распахнуло глаза, они сделались огромными и страшными, будто у ведьмы из купальской сказки. Несколько секунд, бесконечных, как вечность, Елизавета не мигая смотрела на него, а затем, вдруг судорожно вздохнула и, сомлев, упала бы к его ногам, если бы Алёшка не успел подхватить её.