Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 17

в которой Мавра рыдает, а Елизавета совершает необдуманные поступки

Мавра проболела две недели. Первое время она целыми днями спала, восстанавливая кровотрату. Старая цыганка несколько суток сидела возле её постели и когда бы Елизавета ни заглянула, всё бормотала что-то вполголоса, поводя над лежащей скрюченными морщинистыми руками.

Когда больная пришла в себя и начала разговаривать — сперва сил на это у неё не хватало, — Елизавета как-то, потихоньку заглянув в комнату, услышала, как цыганка спросила:

— Сколько капель выпила?

— Не знаю, — прошелестела Мавра. — Рука дрогнула.

— Безумная девка! Я же тебе говорила, что больше пяти нельзя! Тебе теперь до конца жизни этот грех замаливать, и то незнамо, замолишь ли… А ты сразу прямо в геенну адскую решила отправиться!

Когда Мавра начала вставать и, еле-еле шевеля ногами, перемещаться по комнате, цыганка объявила, что больше ничем помочь болезной не может и стала собираться к своим — табор всё это время стоял на лугу за рекой. В уплату за труды Елизавета вручила старухе перстень с огромным рубином, и цыганка, поблагодарив, покинула дворец.

А поутру к цесаревне пожаловал баро Григорий.

— Ты так щедро наградила тётю Зару, государыня, что я просто не могу уехать, не отблагодарив тебя, — сказал он, когда Елизавета приняла его. — Выйди со мной во двор, Ваше Высочество!

Возле парадного крыльца стоял смуглый парень и держал в поводу прекрасного вороного коня.

— Прими в дар, государыня, не обижай отказом!

Елизавета, хоть и была грустна и подавлена, задохнулась от восторга и как девчонка сбежала с крыльца — погладила красавца по лоснящейся крутой шее. Тот скосил тёмно-сливовый глаз и прижал уши.

— Ты с характером? — улыбнулась Елизавета и потрепала коня по гриве. — Это хорошо. Я таких люблю! Спасибо тебе, Григорий Соколов! — обернулась она к цыгану. — Тётя Зара свою плату честно заработала. Так что ты мне ничего не должен. Но конь так хорош, что я хочу его купить!

— Не обижай, государыня! От сердца дарю! — покачал головой Григорий.

— Хорошо. — Елизавета улыбнулась. — Но позволь тогда и мне преподнести тебе подарок.

И она вручила ему кинжал из дамасска с серебряной насечкой. Когда-то во время персидского похода отец пожаловал этот клинок одному из своих приближённых, Вилиму Монсу. Однако год спустя выяснилось, что тот уже давно спит с Екатериной. Красавец-камергер был казнён, имущество его отписано в казну, а кинжал Пётр передарил неверной жене, словно намекая, что и она может отправиться следом за возлюбленным.

Прошло ещё несколько дней, прежде чем Мавра окрепла настолько, что Елизавета решилась поговорить с ней. Она зашла в комнату подруги после ужина — больной еду приносили в горницу. Мавра, бледная, исхудавшая и вся какая-то потухшая, сидела в кресле возле окна. Завидев Елизавету, поспешно поднялась — от слабости её качало — и устремила на подругу виновато-умоляющий взгляд. Дожидаясь, пока горничная взобьёт для сна перину, соберёт грязную посуду и выйдет, Елизавета стояла у окна, глядя, как ветер колышет ветки огромного дуба, что рос напротив.

— Выходит, ты его совсем-совсем не любишь? — выговорила она, наконец, и обернулась к подруге. — Зачем, Мавруша? Зачем ты это сделала?

Мавра стояла, опустив голову, теребила пальцами кисти шали, наброшенной на плечи.

— Ты же могла замуж за него выйти. К чему было этакий грех на душу брать?

— Не могла, голубка моя, — выдохнула Мавра и шмыгнула носом. — Это не Петрушин ребёнок был.

Елизавета воззрилась на неё со смесью ужаса и любопытства.

— Чей же?

И вдруг поняла, что боится ответа. Боится услышать одно из имён. Одно лишь единственное, но боится так, что от страха её всю затрясло. Чтобы унять эту мелкую противную дрожь, она обхватила себя за плечи.

— Ивашки Григорьева. — Мавра всхлипнула. — Прости меня, дуру блудливую! Прости, голубонька! — И она плюхнулась перед Елизаветой на колени, подползла, обняла за ноги. — Знаю, как подвела тебя, лебёдка… Из-за меня, сквернавки, ты сама в беду попасть могла. Всё знаю, ласточка! Сама себе век не прощу!

Елизавета высвободилась, и Мавра, наконец, разрыдалась.

— Встань! — сердито прикрикнула на неё цесаревна. — Батюшка мой метресске[106] своей, Машке Гамильтон, за этакое лиходейство голову отрубил. И правильно сделал! Как ты могла? С двумя разом путалась, стало быть, ни одного не любила! Да ещё и дитя невинное сгубила. Шла бы замуж за Ивана, коль от него понесла!

— Да на что мне этакий муж! — всхлипнула Мавра. — Он едино только в постели хорош, а ни другом, ни опорой никогда не станет. Лучше уж в вековухи[107], нежели за такого…

— Видеть тебя не хочу! — с отвращением бросила Елизавета. — Если бы Господь мне ребёночка Алёшиного послал, я бы и без венца родила, на пересуды не посмотрела! А про твой грех и не узнал бы никто — венцом бы прикрыли, и всё, а ты этакое содеяла… Паскудница!

И не взглянув на рыдающую Мавру, Елизавета вышла из комнаты.

-----------------

[106] Метресса — любовница, сожительница.

[107] Вековуха — старая дева.

Постоялый двор поражал редким даже для москалей убожеством — обширное подворье устилала солома, покрытая толстым слоем нечистот. Их, похоже, не убирали, а лишь забрасывали время от времени свежей подстилкой, отчего нога выше щиколотки, будто в трясину, уходила в отвратительно вонявшую жижу. Вместо конюшни прямо под открытым небом тянулась длинная коновязь. Заезжего дома не было вовсе, только приземистая, похожая на сарай изба с крошечными окнами, затянутыми бычьим пузырём — судя по доносившемуся из распахнутой двери шуму и стуку оловянных кружек — корчма[108].

Однако отправляться на поиски более приличного постоя было уже поздно — когда усталый Матеуш въехал во двор, за дальним лесом как раз погас последний луч заката, и в четверть часа сделалось темно, как в могиле. Придётся ночевать здесь.

Он брезгливо поморщился. Спешился, бросил мальчишке-конюшонку поводья и медную полуполушку[109], которую тот тут же сунул за щеку, и вошёл в кружало.

В корчме было настолько темно, что рассмотреть лица людей не представлялось возможным, впрочем, похоже, завсегдатаев это вполне устраивало. Вдоль стен по обе стороны от входа тянулись лавки и пара длинных столов из грубо оструганных досок, в дальнем конце размещался прилавок. Возле него суетилось двое молодых парней, разносивших нехитрую снедь и какое-то адское пойло, дух от которого, точно ядовитые испарения, висел в воздухе. Третий, мужик лет сорока и весьма зверского вида, возвышался над прилавком, как вулкан Везувий над побережьем Неаполитанского залива — сей пейзаж висел когда-то у матери в гостиной.

За одним из столов галдела хмельная ватага, более напоминавшая не мирных пейзан, а разбойников с проезжего тракта, за вторым, низко надвинув треуголку на опущенную голову, сидел одинокий шляхтич, должно быть, как и сам Матеуш, проезжий. Перед ним в миске дымилась похлёбка и стояла кружка с какой-то подозрительной жидкостью.

Присев с краю за его стол, Матеуш с наслаждением вытянул гудевшие от долгой скачки ноги. Интересно, есть здесь хотя бы сеновал? Или придётся ночевать прямо на полу в этом вертепе? Под соседним столом как раз кто-то спал — в проход торчали грязные ноги в размотавшихся портянках — ни лаптей, ни тем более сапог на них не имелось, должно быть покрали, покуда хозяин почивал. Впрочем, вряд ли это был постоялец, скорее, из подгулявших.

Подошёл один из молодых мужиков — подручных корчмаря, посмотрел вопросительно. Есть хотелось ужасно, но привлекать к себе внимание нездешним выговором Матеуш не решился, поэтому ткнул пальцем в миску с неаппетитной жижей, стоявшую перед его соседом, и произнёс медленно, стараясь чётко выговаривать слова:

— Принеси мне того же!

Слуга, поклонился и исчез, а сосед бросил на Матеуша быстрый взгляд и ещё ниже натянул свою шляпу.

Похлёбка воняла луком и пригоревшим прогорклым жиром, и, проглотив пару ложек, Матеуш отставил миску в сторону. Кажется, утолить голод ему нынче не суждено. Впрочем, лучше остаться голодным, чем отравиться. Сунув в рот кусок клёклого, непропечённого ржаного хлеба, он задумался. Следовало понять, как, не привлекая к себе излишнего внимания, найти в этом поселении Елизавету.

Если Маньян прав и за принцессой следят, их встреча, скорее всего, не останется незамеченной. Вторая сложность была в том, что он вовсе не был уверен, что Елизавета пожелает говорить с неизвестным человеком, явившимся с улицы. А уж учитывая то, что он собирался ей предложить, принцесса и вовсе могла счесть его за фискала из этой, как её… Тайной канцелярии.

Неплохо бы сперва завести знакомство с кем-нибудь из цесаревниных людей. Да вот только как? Здесь не Москва, где Маньян мог ввести его в приличные дома и представить нужным людям. Да и никакого светского общества, кроме двора самой принцессы, в этом поселении, похоже, не имелось. Третьей проблемой, которая ему ужасно мешала, было плохое знание языка. Дома, в Варшаве всё казалось просто: многие русские слова были похожи на польские, а ксенз Домбровский, учивший Матеуша москальскому диалекту, выговаривал их чётко, с расстановкой, словно стихи декламировал. Московиты же бормотали невнятно, будто рот у них был забит жевательным табаком.

Рядом раздался какой-то шум, и, вынырнув из раздумий, Матеуш вдруг обнаружил, что диспозиция в корчме изменилась — молодой шляхтич, что давеча сидел рядом, теперь стоял, притиснутый задом к нечистым доскам, а трое хмельных мужланов из компании по соседству взяли его в кольцо и теснили в направлении самого тёмного угла. Один, невысокий и кряжистый, будто медведь, что-то негромко говорил, наседая на стоящего, двое других ухмылялись.

Ситуация была столь прозрачна, что знание языка, дабы в ней разобраться, Матеушу не понадобилось — ну конечно! Трое смердов, захмелевших от вина и собственной безнаказанности, решили затеять потасовку с человеком, который вряд ли сможет им дать достойный отпор, тем более, кажется, он молод — совсем мальчишка. Вон как растерялся, даже шпагу вынуть не пытается.

Шляхтич сделал попытку протиснуться к двери, но один из забияк ухватил его за плечо и толкнул на лавку. Матеуш со вздохом поднялся. Ноги гудели, в желудке сосало от голода, и никаких приключений на ночь он не хотел. Но не оставлять же юношу на растерзание этим невежам.

В два лёгких, быстрых шага Матеуш приблизился, отшвырнул в сторону того из мужиков, что стоял к нему почти спиной, схватил паренька за руку и дёрнул к себе, одновременно вытянув из висевших на поясе ножен кинжал. Как жаль, что, изображая торговца, он не взял с собой шпагу! Отброшенный грохнулся на пол рядом с соседним столом — кажется, он не слишком твёрдо держался на ногах, — и сидевшие, человек пять или шесть, дружно обернулись на шум.

— Ну же, сударь, доставайте скорее вашу шпагу! — процедил по-французски Матеуш, медленно пятясь вместе с юношей в сторону двери.

Сказал и только тут сообразил, что русский вряд ли поймёт сказанное. Однако к его удивлению, молодой человек негромко пробормотал:

— Я… я не умею с ней обращаться…

Голос, тонкий и жалобный, испуганно дрожал. Да ему лет пятнадцать, не больше — понял Матеуш. Вон и тембр ещё детский, не сломался. Но откуда он знает французский? Да ещё так хорошо — говорит без акцента. Впрочем, размышлять над этим удивительным обстоятельством было некогда — из-за стола напротив уже поднимались, подтягивая рукава армяков, сидевшие за ним мужики.

— Плохо, — отозвался Матеуш. — Тогда отдайте её мне, а сами ко мне за спину и бегом на двор.

Юноша сунул ему в руку свой клинок и исчез, словно испарился. Матеуш отступал, стараясь держать в поле зрения всё помещение и от души надеясь, что сзади никого из бузотёров не окажется. Ватага, пошумливая, надвигалась. Он различил слова, значения которых было вполне понятно — польские и украинские крестьяне ругались весьма похоже. Один, не то самый хмельной, не то самый бедовый, сунулся вперёд и попытался схватить его за руку. Взмах шпагой — и нападавший с воплем отшатнулся, прижав к груди запястье.

— Назад! — рявкнул Матеуш. — Убью!

И чтобы усилить впечатление рассёк воздух прямо перед лицом ближайшего скандалиста. Тот отшатнулся.

Смущённая его грозным видом орава на миг замешкалась, кое-кто даже отступил, и Матеуш отскочил на пару шагов назад, развернулся и бросился к выходу из корчмы. Сзади взревело несколько глоток, и человек пять, судя по грохоту, устремились следом.

Он вывалился наружу, понимая, что положение незавидно — добежать до коня, отвязать и выехать с постоялого двора он точно не успеет, а где здесь можно укрыться — попросту не знает. Окружить же его на открытом пространстве будет проще простого, особенно если преследователи сообразят ухватить какие-нибудь вилы или оглоблю. А уж кистени-то есть у каждого из этой публики, можно не сомневаться…

Чья-то рука схватила за локоть и потянула в сторону. И Матеуш лишь в последний миг остановил удар шпаги, сообразив, что это давешний мальчишка тащит его куда-то в темноту. Надо же, а он полагал, что тот давно уж дал стрекача.

Следом за юношей Годлевский юркнул между темневших в ночи приземистых дощатых строений, кажется, как раз сенников и дровяных сараев, перемахнул невысокую покосившуюся изгородь, помог преодолеть эту преграду своему спутнику — тот отчего-то карабкался на неё на редкость неумело — и оба припустили бегом в сторону небольшой рощицы неподалёку.

-----------------

[108] Матеуш называет кабак на польско-украинский манер корчмой.

[109] Самая мелкая медная монета, чеканившаяся при Петре Первом, номиналом в ⅛ копейки.

Погоня отстала очень быстро. В сущности, добежав до жиденького перелеска на берегу неширокой речки, тускло блестевшей в свете луны, и оглянувшись, Матеуш никого позади не увидел. Не то забияки не сообразили, в какую сторону скрылись беглецы, не то поленились лезть через изгородь, не то попросту утратили боевой задор, решив, что пить в корчме не в пример приятнее и веселее, чем лазать по тёмным закоулкам, каждый миг рискуя получить удар шпагой в живот.

Немного переведя дух, Матеуш обернулся к спутнику. Луна ещё не набрала сдобную округлость, походя на отбитую с одного края тарелку, но света давала уже достаточно, позволяя рассмотреть, наконец, юношу как следует. Тот оказался несколько ниже ростом и гораздо полнее — то-то и повис на заборе, будто портянка на тыне. Лицо, видно, ещё не свело знакомства с бритвой цирюльника — кожа казалась нежной и безо всякого намёка на растительность. Матеуш поморщился — мальчишка явно из породы изнеженных красавчиков, коих с лёгкостью можно рядить в любые наряды, хоть бы и дамские. Личико миловидное, круглое, румянец во всю щёку и глаза — большие, кажется, голубые — в темноте не разглядеть. Словом, облик у молодого человека был вовсе не бравый.

«Ему бы фижмы носить», — зло подумал Матеуш.

Отчего-то вид недоросля привёл в раздражение, и Годлевский нелюбезно буркнул:

— Дворянин, не умеющий держать шпагу, не достоин благородной крови своих предков!

Мальчишка виновато понурил голову, и Матеуш невольно смягчился.

— Однако при этом вы были достаточно храбры или, что вернее, безрассудны, чтобы остаться и помочь мне.

— Как же я мог вас бросить? — Голос у юнца был звонкий и совершенно не мужественный. — Вы же спасли меня. Даже не знаю, что бы я делал, ежели б не вы!

— Держите назад свой богатырский меч. — Он протянул клинок, и юноша, конфузясь, торопливо сунул его в ножны. — Как же вас занесло в этот разбойничий вертеп?

Тот вздохнул, отвёл глаза и не ответил. И тут Матеуш сообразил, что говорят они по-французски.

— Вы так хорошо знаете французский! Вы француз?

— О, нет, конечно! — Собеседник улыбнулся, сверкнув в темноте ровными зубами. — Просто у меня были замечательные наставники. Батюшка готовил меня к дипломатической карьере.

— Чего хотели от вас эти каторжники? Впрочем, можете не отвечать. И так понятно — ограбить. Как же так получилось, что ваш родитель, позаботившись дать хорошее образование, не научил вас главному — умению защитить свою жизнь?

— Батюшка седьмой год в могиле, — тихо ответил юноша и отвернулся.

И Матеуш ощутил невольную неловкость — ну что он напустился на мальчишку? Тот совсем ещё цыплёнок… Вполне мог сбежать, бросив его одного, но ведь не сбежал — остался и помог скрыться. Может, ему и впрямь негде было учиться фехтованию. Внезапно навалилась усталость — загудели ноги, натруженные целым днём, проведённым в седле, а в голодном желудке жалобно заскулило.

— И где я теперь, по вашей милости, должен ночевать? В лесу, на муравьиной куче? — сварливо проворчал он.

Мальчишка вызывал странные чувства — одновременно раздражение и желание защищать его.

— Нет-нет! Зачем же? — Тот, казалось, принял слова всерьёз. — На Соборной площади, возле дворца, есть вполне сносный герберг, я провожу вас туда. В нём и еда не в пример лучше, чем в этом кабаке.

От упоминания о еде в животе заурчало уже в полный голос. Делать было нечего, вернуться на постоялый двор Матеуш всё одно не мог, да и перспектива ночёвки на мешке с соломой, честно сказать, не слишком вдохновляла. Вот только конь его остался в корчме. Ладно, завтра поутру придётся прогуляться до кабака и забрать его… Он согласно кивнул и побрёл следом за своим странным спутником.

— Как вас зовут? — Матеуш вдруг сообразил, что они так и не познакомились.

Юноша на мгновение замялся и проговорил, чуть запнувшись:

— Ал-александр Шувалов.

И Матеуш чуть не присвистнул от удивления и радости. Александром Шуваловым, как он знал, звали одного из камер-юнкеров цесаревны Елизаветы.

— Антуан-Мишель Лебрё, — представился он. — Вы живёте в этом селе? Оно принадлежит вам?

— О нет! Это родовое имение Её Высочества цесаревны Елисавет Петровны, — пробормотал мальчишка, и Матеушу показалось, что он смутился.

— Вы служите при дворе Её Высочества?

— Да, сударь.

Герберг на площади против дворца и впрямь выглядел солиднее давешнего постоялого двора, во всяком случае запахи из распахнутой по летнему времени двери струились упоительные. Матеуш сглотнул голодную слюну и повернулся к спутнику. Мальчишка, нервно поглядывал вокруг, казалось, ему не терпится поскорее распрощаться, однако, поймав взгляд Матеуша, он напряжённо улыбнулся и поклонился с неожиданной грацией.

— Спасибо, сударь! Если бы не вы, туго бы мне пришлось… Даже не знаю, как отблагодарить вас.

— Учитесь фехтовать, месье Шувалов. Без шпаги дворянину никак. А что до благодарности… — Матеуш улыбнулся ему. — Мне бы очень хотелось быть представленным вашей госпоже. И вы сослужите мне большую службу, если сможете это устроить!