Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 6

в которой господа играют в карты, Алёшка занимается хозяйством, а Елизавета меняет место жительства

Вторую неделю Алёшка корпел над расходными книгами. Счислению он был обучен, умел слагать, вычитать и даже о пифагорьевой лествице[79] имел представление, однако предложение Елизаветы привело его в робость — какой из него управляющий? А ну как не справится? Василий Лукич, хоть и воровал безбожно — чем больше Алёшка штудировал расходные книги, тем яснее это видел, — однако управлял дельно, хозяйство под его рукой процветало. Алёшка же, каким бы честным ни был, вполне мог пустить по миру и саму цесаревну, и её людей. Просто потому, что представления не имел, с какого боку к этому делу подступиться.

К концу второй недели он практически впал в отчаяние — во что, дурак, ввязался! Собственно, подписался на сие авантюрство он по единственной причине — управление имением давало повод напрямую общаться с Елизаветой. Даже если бы ему сказали — не справишься, тебе отрубят голову, он рискнул бы ради этой возможности. В тот момент совершенно не думалось, что его неопытность ударит в первую очередь по той, ради кого он готов был лишиться головы. Эта запоздалая мысль пришла позже и ужаснула Алёшку — что он натворил! Ведь убытки от неумелого управления нанесут благосостоянию Елизаветы вреда куда больше тех несчастных нескольких десятков рублей, что украл лукавый бурмистр.

Надо было срочно бросаться Её Высочеству в ноги и молить, чтобы уволила его от новой должности, пока не наворотил непоправимых бед, но останавливала мысль, что тогда он неминуемо уронит себя в её глазах.

Алёшка потерял сон и аппетит и уже совсем было решился просить об отставке. Но как-то вечером после ужина, когда люди разошлись и на поварне остался он один, уныло гоняя по миске гречневую кашу со шкварками, Ефросиния спросила:

— Что-то ты, парень, не ешь ничего. Посерел, похудел, улыбаться перестал… Беда какая стряслась?

От отчаяния и тоски Алёшка вывалил на голову стряпке все свои горести и сомнения.

— Попробуй с Миной Тимофеевичем потолковать, — посоветовала Ефросиния. — Он мужик дельный. На нём всё хозяйство держится. Васька-мироед без Мины давно бы уж именье разорил, с его-то жадобой.

— А кто это? — вскинулся Алёшка.

— Староста наш. Хороший мужик. Совестливый и трудяга, каких мало.

Рано утром, ещё до службы, Алёшка отправился в село к старосте. Лет тому было, наверное, под пятьдесят или чуть меньше, высокий, статный, бородатый, словно кержак, с внимательными глазами и хмурым взглядом. Мина Тимофеевич выслушал Алёшку и кивнул:

— Конечно, ваше благородие, чем смогу, пособлю, раз этакое дело. У нас имение небольшое, людей не слишком много, ярых безобразников и лентяев нет. Разберётесь.

— Вот спасибо, Мина Тимофеевич! — Алёшка облегчённо улыбнулся, наверное, в первый раз за последние недели. — Только не зовите «благородием», я из казаков, у нас панов нет.

--------------------

[79] таблице умножения

Пятеро мужчин в одной из горниц дворца играли за столом в карты. За распахнутым в сад окном шелестел дождь, пахло мокрой пылью и сырой землёй.

Пётр Шувалов внимательно следил за быстрыми, сноровистыми пальцами мешавшего колоду. Не то чтобы он не доверял Ивашке Григорьеву, вечному приятелю-сопернику, скорее, любовался ловкими и какими-то плавно-текучими движениями. Сам-то был неуклюж, вечно всё ронял и рассыпал.

Григорьев сдал расклад, выложил рядом с талоном[80] козырь — бубновую даму и взял ближайшую стопку карт. Потянули свои и остальные. Пётр исподтишка следил за партнёрами — брат Алексашка хмурил белёсые брови, как всегда, когда приходилось напряжённо думать. На лице Михайлы Воронцова застыло скучливое выражение — карт он не любил и играл редко, совсем уж от нечего делать. Впрочем, получалось это у него неплохо, Пётр подозревал, что от скупости, ибо Михайло даже с небольшими деньгами расставался мучительно. Зато кукольно-смазливая физиономия Данилы перекосилась от досады. Пётр внутренне усмехнулся, значит, карты у него не ахти. Данила играл хуже всех и эмоции скрывать не умел — все его мысли, как в раскрытой книге, читались с беглого взгляда, — а потому вечно проигрывал.

Ничего, зато его бабы любят. Вон и Елизавета, похоже, не устояла. Во всяком случае, на последней охоте они довольно долго отсутствовали и появились вместе. И улыбается она ему как-то по-особенному. Пётр невольно вздохнул. Не то чтобы он сам стремился в галанты к цесаревне, особливо после неприятностей, постигших Алёшку Шубина, но всё равно брала досада, что дамы горазды видеть лишь нарядный фасад, даже если, как говаривал камердинер Прошка, обладатель видом орёл, а умом тетерев. Вот и неглупая, циничная Мавра нет-нет да и поглядывала на Данилу.

Он встретился глазами с младшим Григорьевым, Ивашка украдкой бросал на соперников быстрые острые взгляды. Тоже следит за лицами, понял Пётр. Надо же, два родных брата, а какие разные. Ивашке палец в рот не клади — не то что руку отгрызёт, целиком сожрёт, не поперхнётся.

Он внимательно рассмотрел расклад, снёс шестёрку треф, затесавшуюся во вполне приличную компанию, взамен из прикупа взял тоже шестёрку, но козырную. Оценил перспективы — верная взятка только одна, ещё пара сомнительных.

Когда не рассеивался умом, Пётр играл неплохо, хорошо помнил вышедшие карты и довольно быстро соображал, однако стоило отвлечься, начинал делать ошибки, чем часто пользовался лукавый Ивашка. Сам он обладал поистине дьявольским талантом: болтать, слушать, видеть и думать одновременно.

— Слыхали новость, господа? — словно прочитав его мысли, проговорил тот, рассматривая свои карты. — Государыня восстановила Тайную канцелярию.

— Дела… — выдохнул Алексашка.

— И кто начальником? — поинтересовался Воронцов.

— Ушаков. Тот, что при Петре Андреевиче[81] на вторых ролях был, — пояснил Иван.

— А нынче, значит, в премьеры[82] вышел? Неплохой карьер! — Пётр усмехнулся.

— Но он же старый совсем, — протянул Данила.

— Зато дело знает преизрядно. Он и прежде там всем заправлял, токмо числился под рукой графа Толстого. — Михайла поморщился.

— Я это всё к чему, господа… — вкрадчиво продолжил Иван. — Надо бы за языком следить, особно во хмелю. Поотвыкли за пять-то лет…

— Ты, никак, полагаешь, что среди нас найдутся те, кто, ежели что, с доносом побежит? — скривился Воронцов.

— Среди нас с вами — нет, а вообще я бы остерёгся после того, как Её Высочество зачем-то приблизила к себе этого малоросса. — Иван быстро глянул на Петра и обернулся к Воронцову: — А ты, Михайло, заместо чтобы рожи корчить, братца приструни. Он, конечно, ещё цыплёнок, языком треплет без ума, да только на дыбе оба висеть будете, ежели чего. Давеча сам слыхал, как он лакею своему рассказывал, что-де Елисавет Петровна на Розума этого глаз положила…

— Башку ему оторву, гадёнышу! — рыкнул Михайло свирепо и швырнул свою карту так, что прочие разлетелись в стороны.

— А Мавра с Прасковьей, дескать, из-за него скоро друг дружке глаза повыцарапают… — продолжил Иван. — До барышень наших Тайной, конечно, дела мало, но всё одно пускай язык попридержит…

— А по-моему, вы зря на него остробучились, — отозвался Алексашка. — Нормальный мужик.

— Вот именно, что мужик. Все они подлецы да сволочи. При государе Петре Алексеиче кто больше всего на господ своих доносы клепал? Мужичьё!

— Так мужики клеветали, чтобы волю получить, — возразил Алексашка спокойно, — а Розум не холоп, он из вольных казаков. На что ему?

— А кто его знает, какие у него могут быть резоны и кто чего ему пообещал, чтоб Её Высочество под монастырь подвести? — Иван пожал плечами.

Пётр согласно кивнул.

— Поговорю с Маврой, пускай убедит Елизавету, чтобы она этого Розума спровадила аккуратненько куда подале. И в самом деле подозрительно — с чего это его вдруг из придворного хора к нам отослали? Не иначе, чтоб наушничал да доносил, куда след!

— Почему обязательно доносил, может, чем не угодил Лёвенвольду или регенту тамошнему, — возразил Алексашка, и Пётр посмотрел на брата с неудовольствием.

Ивашка же быстро глянул на Петра и противно усмехнулся.

— Ну да! Так Мавра тебя и послушает! Она на этого Розума, аки волк на теля смотрит, токмо что не облизывается.

У Петра запылали щёки, он впился в приятеля тяжёлым взглядом. Конечно, он не влюблён в Мавру — ещё не хватало! — однако их уж второй год связывали весьма близкие отношения, и слушать гадости про неё было неприятно.

— Ты хоть и не муж, а видишь не дальше своего носа, — продолжал Ивашка. — Да помани он её, сей же секунд побежит с ним соловьёв при луне слушать.

Пётр вскочил и ухватил Григорьева за грудки.

— Петруша! Ваня! — Алексашка бросился между ними. — Ну что вы, ей-богу! Не хватало нам перессориться из-за пустых домыслов!

Михайло за руки хватать никого не стал, но презрительно скривил губы:

— Ты, Ивашка, сам не лучше баб слободских языком мелешь! А ты, Петруха, заместо того чтоб за честь своей Дульчинеи[83] кулаками махать, послал бы к чёртовой матери этого сплетника…

— Ладно-ладно… — Иван, похоже, и сам понял, что перестарался, дразня приятеля. — Беру назад свои слова, не задорься… Однако, партия, господа! Я закончил.

И он продемонстрировал аккуратную роспись, в которой не было ни одного ремиза[84]. Пётр скрипнул зубами — ну как ему так удаётся?..

-----------------------

[80] В карточной игре — прикуп, часть колоды, из которой игроки добирают недостающие карты взамен вышедших или сброшенных.

[81] Пётр Андреевич Толстой — граф, сподвижник Петра Первого и первый начальник Тайной канцелярии, которому Пётр поручил вернуть в Россию блудного сына. Тот выманил царевича, а впоследствии возглавил следствие над ним, в числе целой компании судей подписал смертный приговор и даже, возможно привёл в исполнение — царевич был убил в каземате Петропавловской церкви накануне казни. При Екатерине Первой стараниями Меншикова попал в опалу и был сослан на Соловки.

[82] Премьер — на театральном жаргоне ведущий артист труппы.

[83] Имеется в виду Дульсинея Тобосская, героиня романа Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», прекрасная дама, ради которой Дон Кихот совершал свои подвиги.

[84] Ремиз — штраф за недобор заявленного числа взяток в карточной игре.

Теперь Алёшка во дворце бывал редко. Сразу после окончания обедни отправлялся к Мине Тимофеевичу, и тот подробно знакомил новое начальство с вверенным ему хозяйством. Имение и впрямь оказалось невелико, и вскоре, разбуди его посреди ночи, Алёшка мог в подробностях рассказать, сколько десятин леса, лугов и пахотных земель в него входило, сколько голов скота паслось на тех лугах, сколько сена заготавливалось, сколько молока, мяса, птицы и яиц сдавалось в качестве оброка. Чем больше узнавал, тем сильнее давался диву — половину закупаемой провизии вполне можно было брать в собственном хозяйстве совершенно бесплатно, однако свои мясо и сметана везлись на рынок, а к столу цесаревны и её прислуги закупались на стороне. Когда он удивился этому положению вещей, староста невесело усмехнулся:

— Что ж тут непонятного, Лексей Григорич? Управляющему нашему с того двойная выгода была — чужое закупит будто бы втридорога, своё продаст, а цену укажет ниже той, что получил, вот тебе и прибыток… А государыня цесаревна делами не шибко интересуется. Молодая слишком да незаботная, чтобы над расходными книгами корпеть да в каждый амбар нос совать.

— И вы знали и не открыли ей глаза на его лихоимство?

Мина тяжко вздохнул и перекрестился, найдя глазами купол видневшейся вдалеке церкви.

— Мой грех… — пробормотал он виновато. — Да только и вы меня поймите, Лексей Григорич… Кто ж меня до Елисавет Петровны допустит? Чтобы с нею свидеться, надобно того же управляющего просить и потом, а ну как не поверит она мне? Я говорить не мастак, толком и объяснить не сумею, а у Лукича язык, что твоё помело: так врёт — заслушаешься. И главное… Я ж в крепости, человек подневольный… Было дело, пришёл к нему как-то с вопросом, куда десять стогов сена девались, так он мне быстро всё разъяснил… У меня, Лексей Григорич, два сына всего, остальных Господь прибрал ещё во младенчестве… Девок трое, да девка что — чужая работница, замуж выдал, и нет её. Всё хозяйство на сынах стоит. Так мне Лукич прямо сказал — будешь куда не след нос совать, в следующий рекрутский набор пойдут твои Митька с Гришкой в солдаты…

Новое дело нравилось Алёшке. Обладая от природы въедливостью и мужицкой основательностью, он старался разобраться во всякой мелочи и вникнуть в любые вопросы. Правда, Елизавету видеть почти перестал — весь день проводил то в поле, то на скотном дворе, то за расходными книгами. Только поутру, после службы, когда цесаревна во главе своей свиты подходила приложиться к кресту, она одаривала клир улыбкой и благодарила за чудесное пение. Так было и раньше, но теперь она всякий раз находила глазами Алёшку и улыбалась лично ему. Это был самый счастливый момент дня, Алёшка ждал его с замиранием сердца и ради этого взгляда готов был свернуть любые горы. По вечерам, засыпая, воскрешал в памяти мимолётную картину и проживал её по новой, вспоминая каждый жест, каждое движение, каждый поворот головы, шелест платья и взгляд, лившийся из глаз в глаза…

В пятницу, четвёртого июня, Алёшке среди дня срочно понадобилась одна из расходных книг, и он заскочил во дворец, надеясь заодно и разжиться на поварне каким-нибудь пирогом или парой блинов.

То, что что-то случилось, он понял, едва подошёл к крыльцу. Домашняя прислуга бегала с вытянувшимися лицами, придворные, попавшиеся навстречу, все как один были чернее тучи и тихо шушукались между собой. Как нарочно единственный человек из Елизаветиного окружения, общавшийся с ним доброжелательно, Александр Иванович Шувалов, на глаза не попался, а задавать вопросы остальным Алёшка поостерёгся — не хотелось нарваться на грубость.

Решил, что выяснит всё у Ефросиньи, но, удивительное дело, в первый раз за время, что жил в Покровском, он не застал стряпку на поварне. И пирогами там не пахло.

Чувствуя смутную тревогу, нараставшую с каждой секундой, Алёшка поднялся в барские покои. В парадной трапезной никого не было, но, прежде чем он завернул на кавалерскую половину, с дамской выглянула Мавра. Увидев его, собралась было скрыться обратно, но Алёшка окликнул:

— Мавра Егоровна, что стряслось?

Та задержалась в дверях, молча глядя на него, казалось, она раздумывает, рассказывать или нет, и, видимо, приняв решение, чуть заметно кивнула — себе, не ему.

— Я зайду к вам, Алексей Григорьевич, — проговорила камеристка и скрылась на женской половине.

Алёшка отправился к себе. Тревога витала в воздухе, с каждым мгновением он ощущал её всё острее. Забыв про книги, за которыми пришёл, он мерил шагами свою каморку. Что могло случиться? Ясно было, что что-то плохое, но что именно? Дурные новости? Кто-то заболел? Или не, приведи Господь, помер? А вдруг что-то с Елизаветой?

Алёшка весь покрылся испариной. Но утром после службы он видел её, цесаревна не показалась ему ни больной, ни бледной… Господи, только бы не она! Только бы с ней ничего не случилось!

Когда появилась Мавра, он уже сходил с ума от беспокойства.

— Что с Елизаветой Петровной?! — Алёшка бросился к ней навстречу. — Она здорова?

Мавра взглянула с интересом.

— Её Высочество здорова, с ней всё в порядке, — чуть помедлив, ответила она. — Но ей велено покинуть Покровское и отправляться на жительство в одну из её дальних деревень — в Александрову слободу.

В первый миг Алёшка ничего не понял, только почувствовал огромное облегчение от того, что с Елизаветой не стряслось беды, а в следующий, когда смысл сказанного дошёл в полной мере, похолодел.

— На жительство? Но зачем?

— В ссылку. Так распорядилась Её Величество.

— Это далеко от Москвы? — Голос непроизвольно дрогнул.

— Верст сто двадцать, кажется… Точно не знаю.

Осознавая весь ужас случившегося, он молчал, а Мавра продолжала:

— На сборы три дня дадено. Дозволено взять с собой только самый ближний штат, человек десять, не больше. Так что, Алексей Григорьевич, покидаем мы вас…

Решение озарило мгновенно, словно вспыхнувшая в ночном небе зарница.

— Мавра Егоровна, мне нужно срочно увидеть Её Высочество!

Елизавета сидела за бюро. Перед ней лежала бумага, глаза бездумно скользили по строчкам, выхватывая отдельные фразы: «…покинуть Покровское-Рубцово и поселиться в своей вотчине Александрова слобода…», «…пребывать впредь безотлучно до особливого распоряжения…», «…жизнь вести скромную, непостыдную, молитвенную…», «…посетителей не принимать и самой из усадьбы не выезжать…»

Но это была лишь малая толика нынешних бед.

…Они появились во время обеда, когда Елизавета со своими людьми сидела за столом. Просто открылась низкая старинная дверь, и в трапезную вошли четверо — капрал в форме Семёновского полка и трое солдат. Присутствующие воззрились на странных визитёров в недоумении.

— Приказ Её Императорского Величества, — объявил капрал, достал бумагу и принялся читать.

С первых же строк в трапезной повисла тревожная тишина, ставшая к концу документа пронзительной. Закончив чтение, капрал передал бумагу Петру Шувалову, сидевшему ближе всех, и двинулся в сторону выхода. Однако в дверях словно бы замешкался, пропустил вперёд своих спутников и вновь обернулся к провожавшим его взглядами людям.

— Поручено передать Вашему Высочеству, что поручик лейб-гвардии Семёновского полка Кирилл Петрович Берсенев переведён на службу в Смоленск, поручик Михаил Фёдорович Белогривов переведён на службу в псковский гарнизон, сержант Григорий Андреевич Ларин переведён на службу в архангельский пехотный полк.

И, коротко поклонившись, капрал вышел.

Елизавета сжала руками виски. Сказано предельно ясно: Берсенев, Ларин и Белогривов — друзья Алексея Шубина, последняя ниточка, связывавшая с любимым. И пострадали они по её вине… Если бы она не просила передать письмо Алёше, их бы не тронули… Господи, ну что за неумолимый рок тяготеет над ней! Как жить, зная, что все, кого любишь, кто связан с тобой узами дружбы и приязни, в любой момент могут поплатиться за свою верность!

Интересно, кто-нибудь из свиты пожелает сопровождать её в ссылку? Давешний капрал не зря сообщил свои новости при всех. Её людям тоже было сказано предельно ясно — ваша преданность может стоить вам карьеры, а то и свободы. Скрипнула дверь, тяжело ступая, вошла Мавра.

— К тебе новый управляющий рвётся, — проговорила она.

— Мавруша, передай, пожалуйста, что нынче мне не до хозяйственных дел…

— Лиза, я бы приняла его. Мне кажется, он не о покосах и удоях говорить пришёл.

— У меня нет сил разговаривать… — Елизавета судорожно вздохнула, стараясь не разреветься. — Пусть приходит завтра. А впрочем… — добавила она вслед шагнувшей к выходу подруге. — Верно, ты права, лучше поговорить теперь. Пускай зайдёт.

В ожидании казака — отчего-то Елизавета никак не могла вспомнить его прозванье, — она встала и подошла к окну. Даже удивительно, что там светило всё то же яркое солнце, щебетали птицы, ржали лошади — шла обычная деревенская жизнь.

Сзади скрипнула дверь, послышались неуверенные шаги. Она обернулась, постаравшись натянуть на лицо спокойно-доброжелательное выражение.

— Здравствуйте, Алексей Григорьевич. Зачем вы хотели меня видеть?

Он замер посреди комнаты, вперив в неё свои чёрные очи, лицо было напряжённым. Глаза у него красивые, подумалось ей вдруг, впрочем, не только глаза, права Мавра, юноша удивительно хорош собой. Мысль была странной и настолько несоответствующей тому состоянию всепоглощающего отчаяния, владевшего Елизаветой, что она удивилась. А казак так и стоял, не сводя с неё взгляда и не произнося ни слова. Он всякий раз жутко конфузился, разговаривая с ней, обычно Елизавету это забавляло.

— Слушаю вас, Алексей Григорьевич.

Он глубоко вздохнул, точно в Иордань[85] сигать собрался, и выпалил:

— Я… Ваше Высочество, прошу вас уволить меня от должности управляющего.

Вмиг ощущение безысходности вновь накрыло Елизавету. Ну вот и первая ласточка. Конечно… Могла бы и сама догадаться, чего он хочет. Губы повело, и в глазах вскипели слёзы, Елизавета отвернулась к окну. Глубоко вдохнула, медленно выдохнула. Плакать можно только на плече у Мавры. Никто другой не должен видеть её слёз!

— Конечно, Алексей Григорьевич. Вы получите расчёт нынче же вечером. Жалование передаст вам Мавра Егоровна.

Больше всего ей хотелось, чтобы он ушёл, тогда можно будет броситься на постель и разрыдаться. Но голос прозвучал жалко, и, чтобы сгладить впечатление, она добавила:

— Полагаете вернуться в Придворную капеллу? Надеюсь, вас возьмут обратно. Вы очень красиво поёте…

— Ваше Высочество, — мягкий, тёплый баритон за её спиной внезапно осип, — возьмите меня с собой. Прошу вас…

Она не поверила ушам. На самом деле не поверила. В изумлении обернулась. Он стоял совсем близко — руку протянуть и можно коснуться, должно быть, подошёл, пока она делала вид, что смотрит в окно. Елизавета замерла в растерянности — впрямь говорил или только почудилось? Поймав её взгляд, он торопливо зачастил, точно боялся, что она не дослушает и прогонит:

— Позвольте остаться рядом с вами. Если вам не надобны певчие, возьмите меня к себе кем угодно — конюхом, лакеем, мне всё равно. Лишь бы подле вас…

Смуглое лицо его стало сметанно-бледным, глаза сделались больше и темнее, хотя куда уж темнее — адская бездна, а не глаза… Елизавете казалось, что погружается в них, тонет, и, как и положено в аду, возврата оттуда нет. Странный морок кружил голову, вокруг всё плыло, точно марево над костром, дышать сделалось трудно и сдавило грудь.

— Не гоните меня, Ваше Высочество… — прошептал он едва слышно, и Елизавета пришла в себя. — Прошу вас.

Она быстро отвернулась, чтобы снова не попасть под чары его взгляда. Сердце колотилось так, словно пробежала полверсты. С трудом переведя дыхание, она взглянула на него и постаралась улыбнуться.

— Не торопитесь, Алексей Григорьевич, подумайте хорошенько. Я не знаю, когда мне будет дозволено вернуться, да и случится ли сие вообще. — Казалось, она видит его впервые, впрочем, похоже, так оно и было. — Может статься, эта ссылка — начало куда больших неприятностей. И я не уверена, что смогу защитить от них своих людей.

Он качнул головой и вдруг усмехнулся уверенной, очень мужской усмешкой:

— Меня не нужно защищать, Ваше Высочество. Я сам стану защищать вас, как сумею. Только позвольте быть рядом.

И снова странное чувство тронуло Елизавету — на миг показалось, что нечто незримое, но очень крепкое связало её с этим человеком. Она дёрнула плечом и улыбнулась:

— Спасибо, Алексей Григорьевич. Но кто же будет заниматься моими делами здесь, в Покровском? Снова Василий Лукич?

Ей показалось, что тело его чуть расслабилось.

— Если позволите дать вам совет, Ваше Высочество, — возьмите управляющим старосту, Мину Тимофеича, он человек честный и совестливый, обманывать вас не станет.

И он впервые улыбнулся ей в ответ. Улыбка у него была чудесная.

----------------------

[85] Прорубь на реке, в которой в праздник Крещения Господня освящали воду и в которую окунались, чтобы смыть с себя грехи.