Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 39

в которой Алёшка собирается стать мучеником

Ночь Алёшка провёл на гауптвахте Семёновского полка, куда обычно помещали арестованных. Не сказать, чтобы был он твёрд духом и судьбы своей не страшился. Страшился, да ещё как… За месяцы, что провёл в Москве, он слышал немало россказней про Тайную канцелярию и её главного людоеда — генерала Ушакова, который ежели никого днём до смерти не запытал, так ночью и сон к нему не идёт.

Алёшке ещё не доводилось испытывать настоящих телесных страданий. Не считать же оными отцовскую порку, на каковую напрашивается хотя бы раз в неделю всякий мальчишка. А так он даже с хлопцами всерьёз не дрался ни разу. И теперь было ужасно страшно — вдруг не выдюжит…

Радовало одно — за пару часов до прибытия во дворец солдат и красноносого сержанта Василий съездил в монастырь, встретился с Елизаветой и подробно рассказал придуманную ими легенду. Так что если станут расспрашивать, все трое знали, что отвечать.

Наутро пришёл пожилой похмельный солдат в кривобоком облезлом парике, и поволок его, бледного и невыспавшегося, в расположенное неподалёку здание. Там завёл в подвал и оставил сидеть на лавке возле большого канцелярского стола под присмотром копииста, что копошился в дальнем углу, шуршал листами бумаги, доставал и очинял перья, наливал чернила из здоровенной бутыли.

Алёшка боязливо огляделся вокруг и про копииста вмиг позабыл — в глаза ему бросилось большое заржавленное кольцо в потолке, свисавшие с него верёвки, развешенные по стенам сыромятные ремни, банные веники и жаровня для углей с разложенными на ней клещами, многообещающе темневшая в углу.

Дыба…

С трудом сглотнув образовавшийся в горле ком, Алёшка почувствовал, как взмокла спина. Он покрылся ледяной испариной весь с головы до пят — шея, подмышки, даже ладони и ступни ног сделались отвратительно липкими и холодными, как жабья кожа. Сжав зубы, чтобы те не застучали, он опустил глаза, стараясь не смотреть на жуткие орудия.

В детстве, читая Жития, он восхищался стойкостью христианских мучеников, которых пытали, распинали, бросали на растерзание диким зверям, и был уверен, что, окажись сам на их месте, тоже вынес бы любые муки и не отрёкся. Ибо как можно отречься от того, кого любишь больше всего на свете?

Похоже, сегодня ему предстоит узнать, каково это — страдать ради того, кого любишь. И пусть его не прославят в лике святых да и в рай он, многогрешный, вернее всего, не попадёт, но зато может спасти жизнь ей — своей коханой. Для этого нужно всего лишь вытерпеть всё то, что станут с ним делать при помощи всех этих ремней, верёвок и железок.

Алёшка закрыл глаза, пытаясь вызвать из памяти дорогое лицо, и Елизавета послушно явилась — напомнив всё то, о чём он себе думать не позволял: вкус губ, запах волос, нежность обнажённой кожи под ладонями и глаза, такие близкие, что в них видно, как в зеркале, собственное отражение. Ничего, сегодня можно. Воспоминания, обычно отнимавшие силы и твёрдость, сейчас удивительным образом стократно их увеличили.

— Спите, Алексей Григорич?

Он вздрогнул и поднял взгляд — напротив стоял немолодой господин в длинном, завитом, точно руно, парике. Был он высокий, наверное, ростом с Алёшку, широкоплечий и напоминал былинного богатыря, по недоразумению втиснутого в кургузое немецкое платье. Глаза на исчерченном морщинами лице глядели с исследовательским интересом, точно рассматривали диковинное насекомое, решая, то ли сразу раздавить, то ли посадить в склянку и понаблюдать, как оно там станет барахтаться, ползать, дёргать усиками и лапками, разыскивая выход.

— Верно, не выспались? У нас тут условия аскетические, не всякий сдюжит…

Алёшка молча смотрел на него.

— Моё имя Андрей Иванович Ушаков, — представился богатырь в парике. — Я начальник Тайной канцелярии, всякой крамолой занимаюсь. Я вам стану вопросы задавать, а вы уж будьте милостивы — отвечайте, да без вранья. Мне, Алексей Григорич, как Господу Богу, говорить можно одну только чистую правду.

Он сделал знак копиисту, сидевшему в дальнем углу — записывай, и начал издалека.

Пока Алёшка отвечал на традиционные вопросы про имя, место рождения и вероисповедание, он успокоился, насколько это вообще было возможно, руки перестали дрожать, а голос сипнуть. Затем вопросы стали более заковыристыми, и он невольно внутренне подобрался.

— Значит, вы выполняете обязанности гофмейстера при дворе Её Высочества цесаревны Елизаветы Петровны?

— Да, ваше превосходительство.

— У вас большой опыт хозяйствования?

— Нет, ваше превосходительство.

— Тогда чем вызвано ваше назначение на эту должность?

— Не знаю, ваше превосходительство. Её Высочество не обсуждала со мной причину своего решения.

— Какие отношения связывают вас с Её Высочеством? Она выделяет вас из кавалеров своего двора? Показывает личное пристрастие?

— Нет, ваше превосходительство. Никакого пристрастия ко мне Её Высочество никогда не имела.

— Значит вы не являетесь галантом Её Высочества?

— Нет.

— И сами тоже не испытываете к ней галантного интереса?

Алёшка на миг стиснул зубы так, что стало больно скулам.

— Мне сие не по чину, ваше превосходительство.

— Хорошо. Расскажите, что происходило при малом дворе в течение последнего месяца.

— В начале ноября Её Высочество объявила, что пост хочет провести в обители, и как только справили сороковины по усопшей царевне Прасковье Ивановне, тотчас уехала в монастырь.

— Какой именно монастырь?

— Свято-Успенский, тот, что в Александровой слободе. Она там уже жила нынче летом.

— Она взяла с собой своих фрейлин?

— Нет, ваше превосходительство.

— Почему?

— Мне сие неведомо.

— Когда именно она уехала из своего дворца в Покровском?

Алёшка сделал вид, что вспоминает.

— Прямо в день сороковин, на Матвея-зимника.

— Стало быть, шестнадцатого ноября. На чём уехала Её Высочество? Кто её сопровождал?

Алёшка почувствовал, как заледенели ладони.

— Какой-то негоциант из иноземцев.

— Иноземный негоциант, иноверец, сопровождал Её Высочество на богомолье в монастырь? — Ушаков поднял брови.

— Он отправлялся по делам в Ярославль, и когда Её Высочество посетовала, что не может выехать в обитель из-за того, что её тёплый возок не на ходу, вызвался доставить её в монастырь, поскольку ему было по пути.

— Откуда он вообще взялся, этот негоциант?

— В точности я не знаю, но кажется, Её Высочество покупала у него шёлковые ткани для туалетов.

— Допустим. Что было дальше?

— Через несколько дней негоциант прислал своего кучера с сообщением, что Её Высочество захворала и находится в лесу в охотничьей избушке.

— Он передал это сообщение именно вам? То есть вы с ним были знакомы?

— Нет, ваше превосходительство, я не был знаком с этим человеком. Просто как-то вечером он встретил меня возле конюшни и сказал, что я должен ехать вместе с ним, потому что Её Высочество заболела. Он весьма плохо говорил по-русски, сильно коверкал слова, и я половину сказанного не понял. Я бросился к господину Лестоку, но его во дворце не оказалось, накануне он уехал на несколько дней в Москву. Тогда я оседлал лошадь, взял вторую, чтобы было на чём довезти Её Высочество, если понадобится, и поехал с этим человеком.

— Почему вы не взяли с собой фрейлин Её Высочества? Вы собирались сами ухаживать за больной дамой?

— Я очень торопился. Этот человек был весьма раздражён, всё время ругался на своём наречии и махал руками, и я боялся, что он уедет, не дождавшись меня. Поэтому я велел мальчишке, который околачивался возле конюшни, передать Василию Чулкову то немногое, что сказал мне посланец, и уехал вместе с ним.

— Почему именно Чулкову?

— С ним я сошёлся ближе всего. Господа не слишком меня жалуют. К тому же он мужик трезвого поведения, надёжный и спокойного нрава.

— Допустим. Что было дальше?

— Иноземец привёз меня в какую-то избёнку в лесу, где ждал второй, и они оба сразу же уехали, оставив меня одного с Её Высочеством.

— Её Высочество была и впрямь больна?

— Да, ваше превосходительство. Она оказалась без памяти, и у неё был сильный жар.

— И как же вы её лечили?

— Я не лекарь, ваше превосходительство. И никаких снадобий у меня не было. Я лишь поил её отваром проскурня, кормил, когда в себя приходила, и молился о здравии.

— Чем вы её поили? — Ушаков, кажется, даже сбился с мысли от удивления.

— Проскурень — травка такая целебная, меня матушка в детстве лечила, когда хворал. Она возле избы росла, целая поляна. Морозом её уж побило, но я собрал. Печь топил и заваривал.

— То есть вы оставили больную цесаревну без лекарской помощи, потчуя варёным сеном и молитвами? Вы понимаете, что если бы она преставилась от ваших забот, вам бы прямая дорога на плаху была?

— Я помогал как умел, ваше превосходительство. Не мог же я бросить её одну и уехать за лекарем, я бы и избёнку эту после не сыскал. И потом, разве вы не верите во всемогущество Господне, его милость и силу молитвы?

Ушаков усмехнулся, в глубине глаз мелькнула некая искра, как если бы, сев играть в шахматы с сопливым мальчишкой, он внезапно обнаружил достойного противника.

— Хорошо. Что было после?

— Потом приехал Василий Чулков, Её Высочество уже чувствовала себя гораздо лучше, опамятовалась, и через несколько дней мы отвезли её в Александрову слободу.

— Когда это случилось?

— Не знаю, ваше превосходительство. Я дням счёт не вёл.

— Её Высочество уехала из Покровского шестнадцатого ноября, а в монастырь явилась четырнадцатого декабря. Выходит, она месяц болела в избе среди леса?

— Должно быть, так и есть, ваше превосходительство.

— Почему же Чулков не приехал за вами сразу?

— Мальчишка оказался малохольным и передал ему мою просьбу лишь через несколько дней. И потом, он ведь не знал, куда именно надо ехать. Человек, с которым я отправился, очень плохо говорил по-русски: всё повторял «изба», «лес» да «горячка», а больше толком ничего и не сказал. Просто удивительно, что Чулков всё же сумел нас найти. Не иначе, Пресвятая Богородица его вела.

Алёшка перекрестился на висевший в углу образ. Весь страх куда-то делся. Он был сосредоточен и напряжён, чувствуя себя лисицей, что петляет между деревьев, пытаясь сбить со следа свору гончих.

— Складная история. — Ушаков улыбнулся, вокруг глаз собрались ласковые морщинки. — Да только вряд ли правдивая… Подите-ка сюда, дружочек.

Он взглянул куда-то через Алёшкино плечо, и тот невольно обернулся. Из дальнего угла, где сидел, как он думал, копиист, что вёл протокол, одетая в кафтан, кюлоты и треуголку, подходила Анна Маслова.

Очень прямо удерживая спину, Анна села на лавку возле генерала. На Алёшку она не смотрела.

— Вам знакома сия девица? — спросил Ушаков.

Алёшка весь закостенел от напряжения.

— Да. Это фрейлина Её Высочества, Анна Демидовна Маслова.

— Чудесно. Анна Демидовна, вы слышали, что рассказывал сейчас Алексей Григорьевич?

— Да. — Голос у Анны был ровный и бесстрастный, словно она говорила во сне.

— Сказанное им правда?

— Нет.

— Нет? — Ушаков изобразил удивление. — А как же было на самом деле?

— На самом деле Её Высочество получила письмо из Ревеля от своего любовника, который предлагал ей вместе с ним бежать в Париж, и отправилась во Францию.

— Откуда вы узнали об этом? Вам рассказала сама Её Высочество?

Губы Анны изогнулись в недоброй усмешке.

— Я рожей не вышла в конфидентах при ней состоять. Подслушала.

— Кто-то может подтвердить ваши слова? Кто ещё кроме вас знал об этом?

— Мавра Чепилева. Больше Елизавета ни с кем побег не обсуждала.

— А сами вы с кем-то говорили о том, что узнали?

Лицо Анны едва заметно скривилось.

— Да. С Алексеем Григорьевичем.

— Зачем? — Голос Ушакова звучал ровно, но в чертах на миг мелькнула досада.

— Он любовник Елизаветы и очень переживал её отъезд, полагая, что она собирается принять постриг. Я хотела его утешить.

— И что же было потом?

— Узнав, что Елизавету на границе ждут ваши люди, Алексей Григорьевич уехал.

— Куда?

— Догонять её, чтобы вернуть назад.

Алёшка не сводил глаз с её лица, всё пытался поймать взгляд, но Анна смотрела только на Ушакова.

— Ну, что скажете, Алексей Григорич? Где же всё-таки была Её Высочество целый месяц после отъезда из Покровского? — Ушаков глядел на Алёшку с неким подобием сожаления, словно шахматист, который так наслаждался партией, что даже жаль ставить противнику мат.

— Это ложь, — тихо ответил тот, наклонив голову. — Всё было так, как я рассказал. Анна Демидовна ненавидит Её Высочество и пытается оболгать.

— Зачем?

Казалось, Ушаков забавляется. Алёшка стиснул зубы.

— Анна Демидовна наперекор воле своих родственников вышла замуж за человека низкого происхождения и надеялась этой ложью заслужить благодарность Её Величества, чтобы выпросить разрешение на брак.

Анна, наконец, подняла на него глаза. Взгляды встретились, и Алёшке почудился лязг скрестившегося оружия.

— Анна Демидовна?

— Я сказала правду!

— Алексей Григорьевич?

— Правду говорю я!

Они вцепились один в другого глазами и уже не отводили их, не мигая уставившись друг на друга. Алёшку жгло её ледяной яростью и презрением, но он лишь ниже наклонял голову, исподлобья глядя ей в лицо. Он никогда не был отчаянным храбрецом, уверенным в себе вожаком, способным командовать людьми, но сейчас чувствовал, как в этом поединке взглядов собралась воедино вся внутренняя его сила, о которой даже не подозревал.

И Анна дрогнула. Моргнула раз, другой и, наконец, отвела глаза.

Алёшка тяжело, словно после бега, дышал весь в поту от неимоверного напряжения.

— Я сказал правду, — повторил он тихо.

Анна промолчала.

— Когда два свидетеля говорят разное, решить, кто прав, поможет только пытка, — отозвался Ушаков. — Сейчас вас отведут в каземат, а через два дня мы вновь поговорим. Подумайте, Алексей Григорич, чего ради вам терпеть такую муку.

Ушаков встал, подошёл к двери и выглянул наружу.

— Протасов! — позвал он дежурного преображенца, что мыкался возле расспросной. — Уведи.

Анна быстро взглянула на человека, сидевшего рядом. Он смотрел в упор — лицо бледное, в тёмных глазах горечь и укор.

— Жалеешь, что спас мне жизнь? — с вызовом бросила она едва слышно.

— Нет. — На красивом лице мелькнуло выражение гадливости, словно обладатель увидел мокрицу, ползущую по стене. — Жалею, что считал тебя другом.

Он встал и шагнул навстречу караульному, в дверях обернулся, бросив на неё полный презрения взгляд, и скрылся в тёмном проёме.

Проводив глазами арестанта и его конвоира, Анна дождалась, пока за ними закроется дверь, и обернулась к генералу.

— Меня вы тоже отправите в каземат?

Ушаков всплеснул руками, при его богатырской стати жест этот выглядел почти комично.

— Помилуйте, дружочек, что за странные фантазии?

— И кого из нас вы станете допрашивать первым?

Он вздохнул.

— Никого не стану.

Анна вздрогнула.

— Почему?

— Так не терпится оказаться на дыбе? — Он усмехнулся. — Вам ведь тоже придётся свои слова кровью подтверждать.

— Я готова.

Ушаков покачал головой.

— Я многое видел на своём веку, дружочек, и людишек перепытал не одну тысячу, и мне вовсе необязательно поднимать человека на дыбу, чтобы узнать, откажется он от своих показаний или нет. Я очень редко ошибаюсь в людях. Розум ваш умрёт под пыткой, но от слов своих не отступится, можете мне поверить.

— Он тюфяк и рохля!

— Это вам только так кажется. Есть люди снаружи мягкие и кроткие, но внутри у них стальной стержень… На моей памяти твёрже всех оказалась восьмидесятилетняя старуха, что обвинялась в колдовстве. Я чаял, от первого удара из неё дух вон, а она вытерпела столько пыток, сколько ни один матёрый мужик не вынес.

— Тогда как же доказать, что Елизавета собиралась сбежать?

— Никак. Об этом вам следовало думать прежде. Не зря говорят, бабий язык, что помело, а ум, хоть и заковырист, да неглубок…

— Но почему? Есть же ещё Чулков, Мавра!

— Вы станете меня учить, как вести дознание? — В добродушно-мягком тоне Ушакова лязгнул металл. — Впрочем, так и быть, я вам отвечу: Чулкова я допросил, они с вашим гофмейстером по одним нотам поют. Мавру Егоровну покуда не трогал, но уверен и она мне ту же сказку сказывать станет… Вы верно заметили, что я отпустил копииста? Это затем, чтобы между нами никакой недосказанности не осталось. Учтите, сударыня, то, что я сейчас стану вам говорить, я скажу лишь потому, что вы дочь моего близкого друга.

Переход с «дружочка» — имени, которым Андрей Иванович обращался к ней лет с десяти, на «сударыню» неприятно царапнул Анну, и она с тревогой глянула на собеседника.

— Ибо слова мои — та самая крамола, с каковой я поставлен бороться, аки Дон Кишот[156] с ветряными мельницами…

Он встал из-за стола и прошёлся по подвалу; подошёл к дыбе, подёргал зачем-то свисавшие с неё верёвки. Затем вновь обернулся к Анне.

— Я честный служака, дружочек. Ежли бы Елизавета действительно попыталась сбежать, я бы арестовал её за государственную измену…

— Но она действительно пыталась сбежать! — закричала Анна.

— Теперь сие трудно доказать, и делать этого я не стану…

— Почему?!

— Потому что Её Величество — немолодая незамужняя дама, у которой нет детей. И которая даже наследника по себе второй год всё никак не объявит. Случись с нею несчастье, на престоле окажется Её Высочество Елисавет Петровна. И я не хочу очутиться на Соловках вслед за моим прежним начальником. А потому не буду без особливой нужды мучить близких ей людей. Я чаю, полученного ею урока будет достаточно, чтобы впредь сидеть тише воды, ниже травы.

Ушаков остановился и пристально взглянул Анне в глаза.

— Вы верно, удивлены, дружочек, что это старый дурак перед вами тут языком мелет и дыбы не боится? Я полагал вас весьма умной барышней, однако последние события, к несчастью, разуверили меня в оном. А посему мне придётся сказать вам то, что умному человеку говорить я бы не стал: кричать на меня «Слово и дело!»[157] или бежать с доносом бесполезно. Сгубите и себя, и своего мужа. Как вы заметили, я по-доброму отношусь к вам, но в случае подобной глупости даже я не смогу вас спасти.

— Но как же я? Я же честно служила вам! Да, я совершила ошибку, поддалась минутному порыву, но я не предавала вас! Я была уверена, что ему не догнать Елизавету.

Ушаков вздохнул, и Анне показалось, что глаза его погрустнели.

— Вы сделали глупость, дружочек. Невозможно одним гузном на двух седалищах усидеть. Или вы служите престолу, или нормальным человеческим чувствам — любви, дружбе, состраданию… «Никто́же мо́жетъ двема́ господи́нома рабо́тати: лю́бо еди́наго возлю́бит, а друга́го возненави́дит: или́ еди́наго держи́тся, о друзем же неради́ти на́чнет[158]». Так что теперь я вряд ли смогу вам помочь.

-------------------

[156] Герой романа Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». В XVIII веке произносили не «Дон Кихот», а «Дон Кишот».

[157] Формула доноса в политическом сыске XVIII века, при которой каждый, знающий о затевающейся измене, произнеся эти слова, мог свидетельствовать представителю властей против любого лица. Тайной канцелярии же вменялось разбираться, имеется в доносе правда или это способ сведения счётов. При этом доносчик зачастую сам оказывался на дыбе, как и тот, на кого он доносил.

[158] Цитата из Евангелия от Матфея 6:24

Двое суток Алёшка провёл в каземате. Если Ушаков рассчитывал, что за эти дни он вконец иструсится в ожидании пытки, то жестоко ошибся. Случилось наоборот. Алёшка больше не испытывал прежнего тошнотворного липкого ужаса и целыми днями попеременно то молился, прося Бога дать ему сил, как древним мученикам, то думал о Елизавете. И то и другое укрепляло дух.

И когда на третий день поутру его привели в знакомый подвал, он был готов ко всему. Во всяком случае ему так думалось.

Алёшка ожидал увидеть палача с кнутом в руках, полную углей жаровню, но в подвале никого, кроме самого Ушакова не оказалось, даже протоколиста не было.

— Ну что, Алексей Григорич? Не надумали правду говорить? — спросил Ушаков добродушно.

— Я говорил правду.

— Полноте, юноша! Я знаю, что вы лгали. — Собеседник усмехнулся, сделавшись похожим на доброго дедушку. — И мне несложно будет вырвать у вас признание. Фёдор Пушников, наш штатный палач, большой мастак по этой части. Но я хочу предложить вам соглашение — я не стану пытать вас, и любезная вашему сердцу дама не пострадает. — Он хмыкнул. — На этот раз не пострадает. А уж как там дале, будет зависеть от её поведения на будущее… Коли умна, с огнём баловать боле не станет… Словом, я вас отпущу.

Алёшка воззрился на него, не веря ушам.

— Но с одним условием… Вы станете доносить мне всё, что будет происходить при дворе Её Высочества.

Кровь ударила в голову так, что показалось, будто в лицо плеснули кипятком. Перехватило дыхание.

— Лучше пытайте…

— Эх, молодо-зелено… — Ушаков покачал головой. — Кровь горяча, а ума кот начхал… Нет чтобы послушать старого мудрого человека… Вы бы мне про Елизавету рассказывали, а я бы вам совет давал, как лучше её от беды уберечь… Но нет, будете сами на грабли наступать. Впрочем, я не сомневался в вашем ответе, хотел наблюдательность свою проверить. — Он внезапно стал серьёзным, глаза сверкнули сухим стальным блеском. — Я вас отпущу. Безо всяких условий. Но запомните, юноша: я всё равно буду знать про каждый шаг Её Высочества, и если вы любите её — а я вижу, любите, — вы должны впредь удерживать её от глупостей. У меня нет желания причинить Её Высочеству зло. Я, Алексей Григорич, не людоед, что кровушку живую пьёт и ею одной сыт бывает, я цепной пёс возле трона. Мой долг защищать монарха от крамолы и измены. И я зубами рву всех крамольников и изменников. Мне дела нет до того, кто они. И если на троне окажется Елизавета Петровна, я так же буду грызть и рвать тех, кто станет угрожать ей. Так что пусть живёт тихо, не раздражает императрицу, и я её не трону.

Алёшка молчал, вновь не зная, верить ли ушам.

— Можете идти, Алексей Григорич. Вы свободны.

Он шагнул в сторону двери, но остановился в нерешительности и оглянулся на генерала.

— Спросить что-то хотите? — догадался тот.

— Если позволите. Что сталось с Алексеем Яковлевичем Шубиным?

— Он арестован. Большего вам знать не положено.

— Ваше превосходительство, — Алёшка взглянул умоляюще, — если Её Высочество станет справляться о его судьбе, не говорите ей, что арестован. Скажите, что служит где-нибудь вдалеке.

Ушаков внимательно посмотрел на Алёшку, и в глубине глаз что-то изменилось.

— Ступайте, Алексей Григорич. Я думаю, у вас получится уберечь Её Высочество от неприятностей.